Пастырь Олесунда

После Троицы к альфам начало возвращаться зрение. Эрланд вознес благодарственную молитву, прекрасно понимая, что это заслуга пробста – только благодаря его терпеливому и последовательному труду удалось справиться с напастью. Не полностью – у многих остались рубцы на веках, некоторые жаловались, что после того, как сошли гной и отек, ресницы начали расти «внутрь», причиняя немалые страдания хозяевам. Пробст продолжал изучать болезнь. Эрланд знал, что рыбный заводчик рекомендовал запатентовать его лекарственные средства, но пробст только отмахнулся и целые дни проводил то в лесу, собирая нужные травы, то в общинном доме, помогая больным. Но до настоящей победы было еще далеко, к тому же радость по случаю прозрения кормильцев была омрачена сгустившимся над Олесундом страхом. «Ну что ж, Берг, я поздравляю, – не скрывая раздражения, заявил Эрланду ленсман. – Добились, значит, своего!» Он был по-своему прав: остров захлестнула удушливая волна тревоги, грозящая перерасти в ссоры и стычки с соседями, со старыми неприятелями, с чужаками – с любым, кто покажется обезумевшим жителям подозрительным. Но в чем-то Эрланд действительно добился своего. Детей начали запирать в домах. Даже среди пастухов теперь чаще стали встречаться старики, чем подростки, и редко какой малыш теперь в одиночестве нес обед отцу в поле. Одно это уже стоило ссоры с ленсманом, но Эрланд не обманывался: дети выглядели защищенными только на беглый взгляд. «Ты знаешь, что они не смогут усидеть дома в Иванов день, – предупредил его Хельге. – А если останутся, пожалеем мы все». Он говорил с такой убежденностью, что Эрланд всю голову сломал, как ему доказать, что нет никакой связи между наглым преступником и природным бедствием, повторяющимся на Олесунде. Когда он заводил об этом речь, Хельге прекращал разговор. В последние дни он сделался неприветливый и нетерпимый, периоды замкнутого раздражения сменялись приступами необузданной страсти. Эрланд понимал, что это из-за приближающихся экзаменов в Стокгольме, а более всего – из-за того, что они с Хельге очень смутно представляли свою дальнейшую судьбу. Однако ему не хотелось ссориться, поэтому в спорах он благоразумно отступал, и Хельге вознаграждал его за это изнурительными ночными ласками. Однажды с рассветом к Эрланду снова явился Торвальд Углаффсон; поглядев в его хмурое от отчаяния лицо, он без вопросов оставил свои дела. Когда они выгребли на середину шхеры, где перистые розово-лиловые облака отражались в такой же воде, Торвальд, отвернувшись в сторону, произнес: – Г-герди гаснет. Эрланд ждал, понимая, что именно ради этих слов его и позвали, и Торвальд продолжил: – Он б-больше не поет за работой, а теперь и улыб-баться перестал. Он провел перед лицом ладонью, будто смахивая что-то невесомое. – Я д-думал, это потом п-пройдет, у нас б-будут другие дети, но он уходит все д-дальше и д-дальше от меня... А я все думаю: может, это моя вина. Вы г-говорили: грехи отцов ложатся на детей... – Торвальд, – перебил его Эрланд. – Какие у тебя такие страшные грехи? Что ты такого наделал, чего я не знаю? Дрался, селедку из чужих сетей таскал, пил на ярмарке?.. Зять уставился на него с тоской. – У меня было разок с д-другим омегой до Герди, – тихо сказал он. – В Умео, за четверть кроны, еще год назад. Я с-скрыл на исповеди, а с-сейчас думаю, вдруг теперь из-за этого... – За четверть кроны?.. – В доме терпимости. – И часто ты посещал этот дом? – Только однажды. Мне было стыдно, что меня хватило только… посмотреть и потрогать. – Тогда забудь. У каждого в жизни был один такой раз, – буркнул Эрланд. – Мгновение вожделения и долгие годы стыда. Они помолчали, слушая тихие удары волн в днище лодки. – Но что б-будет с Герди? Он все чаще ходит к родителям, иногда там н-ночует... П-пастор, я не смогу жить, если он оставит меня. Прошлой весной Эрланд прочитал бы ему строгую проповедь о недопустимости подобных мыслей, что брак – это неразрывный союз, в котором обеим сторонам надлежит терпеть и не роптать. За это время многое изменилось. – Я не знаю, – сказал он, глядя с воды на береговую линию – гладкие овальные камни, до половины покрытые водой, морские цветы, отполированные волнами коряги, далекую башню маяка, и честно добавил: – Дай ему то, что займет его за работой, не только руки, но и голову, и сердце. Что он любит? – К-картошку, – жалобно сказал Торвальд. – К-картошку с маслом и с-селедку в тминном соусе... Грядки свои, хрюшек... Выжигать по дереву... Песни петь... Он замолчал. Эрланд смотрел, как беззвучно шевелятся его губы, как свет ползет по лицу, обращенному к восходящему солнцу, и думал, что ему очень жаль этих взрослых детей. – Торвальд, – внезапно спросил он, пытаясь поймать за хвост уходящую мысль. – В детстве у вас, олесундских альф, были какие-нибудь ритуалы? – Что? – Ну да, такие обычаи, о которых нельзя было говорить взрослым? – Ну... – Торвальд сдвинул брови. – Б-было всякое, но все больше г-глупости. Кто д-дальше нассыт с моста, прошу прощения у п-пастора. Или там вы-ы-вернуть шубу, вы-ымазать лицо, к большим омегам в б-баню забежать... – А что насчет маленьких омег? – терпеливо уточнил Эрланд. – Вы знали, что ваши ровесники ходят в лес? Должно быть, подглядывали за ними, выслеживали, пугали, как все альфы на свете? Выражение лица Торвальда стало задумчивым, едва ли не отрешенным. – Нет, – произнес он наконец еле слышно. – Этого н-нельзя б-было делать. Никто не д-делал. Все знали, что н-нельзя. – Но почему – нельзя? – П-парни говорили – ослепнешь, – почти прошептал Торвальд и глянул растерянно. Над верхней губой у него заблестел пот. Эрланд шумно выдохнул, откинулся назад, обеими руками сжимая борта лодки. – Ладно, – сказал он, пытаясь успокоиться. – Неважно. Как думаешь, не пора ли проверить сети?.. Когда они вылезли из лодки на берег – воняющие рыбой и солью, оба в блестящей чешуе – Торвальд торжественно вручил Эрланду неестественно огромного морского окуня: – Для г-господина Хельге. И... Спасибо. – Не за что, – проворчал Эрланд. – Прости, Торвальд. Я правда не знаю, чем можно сейчас помочь Герди, я могу только молиться за него. Время лечит, и... Чья-то тень упала на гальку. Эрланд глянул через плечо и чуть не поморщился: этого-то чего принесло. Ян Хольм стоял у причала, виновато опустив голову. – Что тебе нужно, Ян? – Того-этого, пастор, – бондарь развел руками. – Простите меня, значит, за донос. Я как не в себе был, все думал, что может он где-то там жив, Калле... Болело внутри, каждый день, тяжело, как нарыв. А как вы его отпели да показали кресты, так словно гной вышел. Подумалось, может, я нашей церкви чем-то могу помочь? Весной вы столярничали, крышу чинили, так может, еще надо досок?.. – Я т-тоже хочу помочь, – неожиданно сказал Торвальд. – После работы в поле п-присоединюсь. Эрланд оглядел своих добровольных помощников, жаждущих искупления, и не нашел в себе сил им отказать.

***

– Торвальд напрасно убивается, – Хельге, которому Эрланд пересказал суть разговора в лодке, наклонился над кадкой. – Герди справится. Он сильнее, чем кажется. – Ты думаешь? – недоверчиво спросил Эрланд. – Он ведь совсем еще мальчик... – Он батюшкин сын. Кровь от крови и плоть от плоти. Отец с Герди умеют черпать силы в работе, как никто, у них крепкие корни. Вот увидишь, Герди выкарабкается. – Ну, а ты, Хельге Йонарссон? Ты не очень похож на отца. Но и на папеньку Никласа ты не слишком походишь... – А я дедов внучок, – Хельге разогнулся, держась за поясницу, едва заметно поморщился. – Буду в старости вылитый он. Заведу себе клюку, чтобы исподтишка тыкать всех по ногам, и иногда буду уползать в лес – не догонишь. У него на щеке и на лбу белело по пятнышку – он только закончил взбивать масло, зажав деревянную кадку между колен. Все это время Эрланд смотрел в его согбенную спину, слушал резкий стук и понимал, что на самом деле Хельге очень переживает за брата – тот орудовал палкой как заведенный. – Что твой дед ищет в лесу? – Известно что, – Хельге посмотрел через плечо довольно хмуро. – Думается мне, он, как я, скучает по зову. Уже сорок лет, как он обвенчался с альфой-Йонарссоном, но ему не помогло. Он каждый раз про это болтает, когда у него плохо с головой. К счастью, его не понимают: слуги посмеиваются, папенька исходит на желчь, а он все твердит им про пляски под луной. Эрланд раскрыл рот. – Ты же сказал, что, кроме тебя, ни один омега на острове ничего не помнит?! – А что я должен был сказать – что мои слова подтвердит слабоумный дед?.. Когда у него просветление, он ворует наливку и изводит papa. Когда наступают плохие дни, он рассказывает про гномов под крыльцом и говорящего тюленя с острова Гросс-Грунден... Хельге говорил резко, уперев выпачканные сывороткой руки в бока. Эрланд протянул руку, стирая с его лица брызги: – Что с тобой? Тебе не нравится мой интерес к твоей семье? Хельге стерпел прикосновение, но после сразу же отодвинулся. Оттянул воротник домашнего платья: – Не знаю. Устал, жарко очень... Эрланд его понимал: день был серый, облачный, но жаркий по-летнему; влажная духота повисла над землей с самого утра, и в воздухе плыли ароматы набравшей силу весны, сладкой, травяной и медовой. Было бы легче, если бы бриз с моря сдул духоту, но Олесунд сегодня тонул в полном безветрии. Конечно же, было жарко даже в самом легком домашнем платье. – Может, тебе снять корсет? – предложил он. – Хотя бы пока ты в доме. Хельге усмехнулся: – Что я такое слышу, пастор просит меня снять корсет? Так и до омегизма недалеко, научите бедного юношу плохому... – Скорее, тебя научат плохому твои книги и переписка с обществом защиты омег, – Эрланд досадливо отвернулся. – Не думай, что я ничего не вижу. Что же до омегизма, так у нас в доме именно ты распоряжаешься шкатулкой с деньгами, куда дальше-то. Он встал со стула, но Хельге схватил его за лацкан сюртука. – Прости, я совсем не в себе последние дни, – он криво улыбнулся, кивком велел заглянувшему в кухню Аббе забрать комки желтого масла. – Цепляюсь к каждому слову, как репей к шерсти. Я очень ценю, что ты привязался к моим родным. Увидишь, наш Герди еще распрямится, как примятый цветок, но хорошо бы, чтобы Торвальд за это время не сошел с ума от тревоги. Теперь он хозяин большого дома, ему не к кому нести свою боль, кроме как к пастору – не к родителям и не к дружкам же, – он погладил Эрланда по щеке. – Спасибо, что принял его помощь в ремонте церкви. И про семейные деньги ты верно говоришь. Немногие из столичных омег могут похвастаться тем, что альфа не отобрал все их средства. Просто мне что-то так маятно, хочется прилечь в холодке, никого не видеть и не слышать... – Может, ты заболел?.. – Эрланд коснулся его лба. – Ты что-то бледен. Поедем к доктору? Я велю Свену запрячь телегу. – Не надо, – пробормотал Хельге, глядя потемневшими глазами. Прядь волос прилипла к его лбу. – Лучше сходи со мной наверх. Эрланд закусил губу и помотал головой. Нет-нет-нет, он не будет идти на поводу у омеги. – Давай же, – настойчиво повторил Хельге и оперся коленом ему о бедро, а руки положил на плечи. – Ненадолго! От него веяло разогревшимся от работы телом, яблоками, возбуждением. Эрланд повернулся, осторожно поцеловал ткань рукава. Хельге казался веселым и лукавым, но сквозь улыбку проглядывало что-то еще. Какая-то старательно замалчиваемая боль, скрытое беспокойство, как во время разговора про Герди, когда он отводил глаза, делая вид, что ему совсем не тревожно за брата. Очень осторожно, чтобы не вызвать вспышку гнева, Эрланд взял его за подбородок. – Мой милый, что с тобой происходит? Хельге прикрыл глаза. Эрланду показалось, что тот, наконец, ответит, – но во дворе шумно стукнула калитка, подсказывая, что кто-то пришел, и Хельге убрал с его шеи руки, спокойно отстранился: – Ну вот, не успели. Однако его напускное спокойствие сняло как рукой, когда в дом влетел юный Ноа Линдхольм, запнувшийся о порожек и грохнувшийся у двери. – Скорее, скорее, спасите Лилле, ради Божьего родителя и невинно убиенных младенцев Вифлеемских!.. – Дитя, – с изумлением спросил Эрланд, поднимаясь со стула. – А где же твои штаны?..

***

К реке они с Хельге почти бежали. Ноа преданно семенил в стороне. Когда Эрланду стало казаться, что тот их замедляет, он зарычал, схватил мальчишку за шиворот и поволок за собой. Слова из конопатого при этом катились горохом: – ...ей-богу, не делали ничего дурного, ничего! Мы просто купались на речке, где никто не видит, там еще ива до самой воды! Очень жарко! Ну и сперва мы немного поныряли, потом поплавали – я хорошо плаваю, хотя мне не разрешают с тех пор, как братец Пелле утонул, а Лилле как пес, глаза выпучит и фыр-фыр-фыр... – Эрланд... – подал голос Хельге. Не останавливаясь, Ноа продолжал трещать, как сорока: – Потом стали брызгаться на мелководье, потом играть в рыцарей, и вдруг тот альфа как вывалится из кустов! Трясется весь, а сам смотрит на Лилле, глаза дикие. Лилле испугался, как пошлепает от него по воде! А альфа поднял палец – и так ужасно говорит: «Ты, тварь, ведьман, таскаешь печать дьявола между ног!» И как шагнет вперед. А Лилле как ударит его деревянным мечом – и почесал на тот берег в чем омега родил, а я как прыгну дядьке на спину, а он мне – бац в ухо, и я в воду шлеп, чуть не утоп, воды наглотался! Очнулся – ни его, ни Лилле нет, очень страшно, я подхватился и бежать, только своих штанов не нашел, вот незадача!.. – Эрланд!.. Он все-таки обернулся. Хельге смотрел на него сумасшедшими и несчастными глазами: – Он все знает. Мальчик знает про Лилле. Эрланд скривился и посмотрел на мальчишку. Тот наклонился, оперся руками о голые колени и тяжело дышал, утомленный быстрым бегом и болтовней. Круглые щеки раздувались, бока ходили ходуном. Он вздохнул: – Думаю, что скоро про Лилле будет известно уже всем. Он шагнул к Ноа, встряхнул его за грудки и заставил поднять голову: – Ты про кого говоришь? Кто к вам вылез из зарослей?.. Ноа вытаращил глаза. – Так господин Петерс, паромщик же! Я разве не сказал? Я его первый раз таким злым видел! Стоял и ругался на Лиллечку страшенными словами! Хельге прошел мимо – обдал яблочным запахом; юбки замелькали впереди. Эрланд отпустил рубашку на груди мальчишки и крепко ухватил его за руку: – Не вздумай убегать, я с тобой еще не закончил! – Да что вы, пастор, – обиженно сказал Ноа. – Я же сам пришел, ну! Как выяснилось, дети играли не возле кладбища, а на лугу, недалеко от моста. Здешние берега были в роскошной изумрудно-зеленой оторочке новой травы; из пышных кочек торчали метелки речных цветов и молодой дудник. Ивы клонились к воде, мели длинными косами по течению. Когда Эрланд, нагнувшись, поднырнул под эти ветви, то словно оказался внутри воздушного шатра, и сразу понял, что это тайное ребячье логово: тут был и вылинявший половик из их дома, и кострище, и старый кофейник без носика, и лук со стрелами, и школьные карты... И брошенная одежда Лилле: передник, панталоны, чулки... Не было только самого мальчика. И никакого паромщика, хотя Эрланд громко выкрикивал его имя. Однако на илистом берегу обнаружилось много следов от больших башмаков, глубоко вдавленных в желто-серую скользкую землю. Кто-то здесь точно недавно ходил. – Нет платья, – Хельге перебрал тряпки. – Может, он потом возвращался. Хорошо, если так. Они с Эрландом переглянулись, и тот первым отвел глаза. Он понимал, почему Хельге смотрит с такой тревогой. Они проворонили Лилле. В последние – даже недели, не дни – они почти перестали за ним следить, привыкнув, что мальчик ведет себя как обычный шаловливый ребенок: помогает по дому, вертится среди слуг, возится со скотиной, играет вот с юным Линдхольмом. Эрланд почувствовал, как лицо заливает краска раскаяния: запугивая крестьян, чтобы те не выпускали детей лишний раз, он почти забыл о ребенке, которого взял на свое попечение. Все время, прошедшее с Вальпургиевой ночи, Лилле жил, как хотел: гулял неизвестно где, играл во что вздумается... – Чем вы здесь занимались? – негромко спросил Хельге у Ноа. Тот ковырнул землю ногой: – Играли. В разбойников, в войну с русскими, в рыцарей... Охотились на речных уток, прыгали с веревки в быстрину, а еще Лилле иногда купал вашего коня... – Ты видел Лилле раздетым? – не спуская с него взгляда, уточнил Хельге. – Вы все-все снимали с себя? Ноа покраснел до кончиков волос: – Ну, а чего... Не ходить же потом в мокром... Ай, ай, пастор, больно-то как! – Лилле – омега! – Эрланд встряхнул его и оглянулся в поисках подходящего ивового прута. – Больной и глупый, а ты втянул его в непристойные игры. Как ты мог с ним так поступить, он же ничего не соображает! Мальчик, разве такому учил тебя твой отец? Ты что, проспал все проповеди о седьмой заповеди? – Так жарко очень... – Ноа уже ревел. – Купаться хотелось... Мы, честное слово, ничего такого не делали... Эрланд зажал его голову между коленей и поднял розгу, но Хельге остановил его: – Подожди, с этим успеется. Ноа, – он присел перед освобожденным маленьким альфой. – Посмотри на меня. Ты никому, ни одной живой душе не должен говорить, что ты видел у Лилле. Что он... не совсем обычный мальчик. – Что у него нет стручка? – хлюпая носом, уточнил Ноа. – Мне кажется, Пе... Петерса тоже испугало... Эрланд закатил глаза. – Да, черт побери, да! Но с Петерсом я сам поговорю. Взрослый мужик, а кричал на убогого – стыд!.. – Он не убогий, наш Лилле! – Ноа топнул ногой. – Подумаешь, стручка нет. Я знаю одного мальчика, который долго болел, и у него теперь кишка выпадает. Он всем ребятам показывал за пять эре, когда тужился. Бывает и так, что ж, и его дразнить печатью дьявола?! А вот у кузнеца, например, шесть пальцев на руке. Кузнец хороший, и его попробуй обзови, мигом по шее получишь!.. Он как-то очень по-взрослому одернул рубаху и проворчал: – К тому же он еще и красивый, Лиллечка!.. И Эрланд его все-таки высек. Во избежание. Позже, когда зареванный Ноа сбежал домой, они с Хельге обыскали и луг, и темное сырое место под старым мостом, но не нашли ничего, кроме квакающих лягушек. Эрланд зашел и в школу, и в часовню на кладбище, и в церковь, и в общинный дом, заглянул на чердак и в сарай – везде, где, по его прикидкам, мог прятаться испуганный мальчик. Когда он спускался по приставной лестнице с чердака, пришел хмурый Хельге. Он так и держал найденные на реке вещи. – Надо идти к Петерсу, – произнес он, отводя взгляд. – Объяснить ему про фемминус; запугать, чтобы он не болтал. Надеюсь, еще не поздно. – Думаешь, он разнесет по деревне? – Я не знаю. Так-то из него клещами слова не вытянешь! Но Петерс очень религиозен. Не представляю, как он себя поведет, если то, что он видел... поразило его. Да ты и сам должен знать, каков он, он же твой прихожанин... – Не мой, – проворчал Эрланд. – Один из тех, кто так меня и не принял. Паромщик Петерс по-прежнему ходит только на службы пробста. Они переглянулись, и Хельге потупился. – Я кое-что проворачивал с его помощью, когда готовил побег... – Я знаю, – признался Эрланд. – Я следил за тобой осенью, был грех. Поэтому и считаю, что мне лучше идти к нему одному и поговорить как альфа с альфой. – Ладно, – Хельге ковырнул тонкую пленку краски, отслоившуюся от старой стены сарая. – А я пока поразмыслю, где еще может прятаться наш мюлинг. Дом Петерса стоял под обрывом, у самого моря, в стороне от рыбачьих жилищ. Он был похож на обычный сарай, выкрашенный красной краской; скорее временное «летнее» пристанище, чем полноценный дом. Возможно, так все и обстояло: в холодное время года паромщик жил на материке, у родственников своего покойного супруга, а теплую половину года проводил на Олесунде, пока ноябрьские льды не останавливали судоходство до весны. Больше Эрланд не знал о паромщике ничего. Стыдно сказать, он и имени его не мог вспомнить. Улоф? Альф? Только и помнил, что тот был вдовцом. Неразговорчивым, необщительным и жадноватым. Пробравшись к «сараю» по огромным гладким камням, расчерченным полосами помета береговых птиц, Эрланд постучал в красную дверь, а когда никто не ответил – прижался лбом к грязному оконному стеклу, пытаясь что-нибудь разглядеть. Внутри домик казался не более приветливым, чем снаружи. Эрланд мог видеть только один угол комнаты, но и тот вызывал уныние: на темном полу неаккуратной кучей лежали сети, в которых запутались удочки и сачки, на круглой чугунной печке громоздилась друг на друге посуда с потеками убежавшей каши, и только вверху, на гвозде, висел фонарь, а еще выше – распятие. Послеобеденная духота понемногу сходила на нет, с моря подул освежающий бриз, но здесь, на залитых солнцем камнях, все еще было жарко, как на сковородке. Однако со стороны обрыва к домику медленно ползла густая черная тень, и Эрланд задумался – каково жить тут одному, проводя долгие часы в этой огромной тени. Он задрал голову, вглядываясь в меловой склон, а потом, прыгая по камням, торопливо двинулся по тропе, ведущей наверх, к дому пробста. Как же он раньше не подумал, что ошарашенный Петерс если куда-то и пойдет со своим открытием, то только туда.

***

Мох на зеленой крыше пробстова дома к весне закурчавился и пустил тонкие как волоски цветочки, а старая скрученная яблоня за оградой розовела толстыми бутонами, вокруг которых сердито жужжали шмели. На каменной ограде сохли вымытые бутылки. Пробст был на месте. Он благодушно щурился слезящимися глазами на солнце, опираясь на свою клюку, а Петерс сидел на крыльце и выбивал трубку о камень. При виде Эрланда он нахмурился, словно не ожидал его появления. Пробст же, напротив, улыбался так спокойно, будто недоумевал, как это Эрланд может задерживаться. – Вот наконец и пастор Берг, – сказал он, похлопав Петерса по плечу. – Думаю, пришла пора нам разъяснить некоторые вопросы. Не зря же он так запыхался, поднимаясь сюда. – Его мальчишка носит на себе печать дьявола, – безо всяких предисловий буркнул Петерс. – Этого и следовало ожидать от безбожных цыган. Эрланд почувствовал во рту отвратительный привкус, сходный с кислой отрыжкой. – Не представляю, о какой печати идет речь, – быстро сказал он, справившись с собой. – Ребенок, который живет в моем доме, в известном смысле калека. Да, Лилле отличается от других. Доктор его осмотрел и сказал, что это неизлечимо, но не угрожает его жизни. Мы с мужем в меру своих сил оказываем ему призор, пытаясь воспитать примерного христианина, дать ему образование и умения, чтобы он смог в будущем обеспечивать себя... – Такие твари, как он, обеспечивают себя по-другому, – Петерс нагнулся и плюнул на землю. – Я уже слышал о них. Прельстивые, распущенные создания, прислужники дьявола... Кровь бросилась Эрланду в лицо. – Мальчик болен! Болен как прочие дети, которых мне доводилось крестить, зная, что они вот-вот отправятся на тот свет. Да, так бывает, люди порой рождаются без рук без ног или с огромными пузырями, в которых растут волосы или зубы; счастье, если Господь быстро прибирает их себе. Не веришь мне – так спроси у пробста, он служит подольше моего! И Лилле такой же, как эти несчастные дети, только его уродство можно скрыть, но от этого он не становится менее уязвимым. – Омеге, родившему его, было бы лучше его не кормить, пока он не умрет. Эрланд сжал кулаки. – А это не тебе решать, паромщик Петерс, – сказал он, чувствуя, как в горле клокочет злость. – Если Господь назначил Лилле жить – значит, такова его воля. Но Лилле живет, приручается, и, смею надеяться, подрастает духовно... – Я видел, как он растет! В полдень, с мальчишкой-альфой, без тени стыда, щеголял этим своим отличием, как именной наградой... Сказать, что Эрланд был изумлен, значило ничего не сказать. Он не подозревал Петерса в таком красноречии. – Это дурная игра. Они оба заслуживают наказания, но это не повод преследовать их и уличать в кознях сатаны!.. – Сказал человек, чей омега ведет себя, как захочет, – Петерс смерил его равнодушно-презрительным взглядом. – Шляется по лесам, переписывается с альфами, продает семейные ценности... Похоже, наш пастор совсем не такой суровый, как считают на Олесунде, раз не может прижать к ногтю ни своего мужа, ни ведьмачонка, хотя достойный христианин давно бы привязал обоих к кровати и отходил ремнем. На грудь Эрланда легла ладонь пробста – вовремя, не то паромщик уже летел бы с крыльца. Вторая ладонь легла на грудь Петерсу. – Тише вы, благочестивые люди, – вмешался благочинный. – Я не для того вызвал вас на разговор, чтобы вы передрались. Позвольте, я проясню, в чем причина вашего раздора. Пастору, вероятно, известно о скорбных страницах в истории нашей церкви, о так называемых «охотах на ведьм»? – Да, – проворчал Эрланд, отводя глаза. Он не любил говорить о таком. Епископ Петрус, его духовник, называл это «черными временами». – Я знаю об этом. О Фингспонском процессе и о «Великом шуме», когда за десять лет почти триста человек были казнены. Я слышал, Комиссия по колдовству была распущена только когда дети, утверждавшие, что ведьманы похищали их и носили на гору Блокулла, начали сознаваться во лжи. – Верно, – кивнул пробст, не сводя с него мягкого, сочувственного взгляда. – Нам трудно судить о том, что тогда происходило. Сколько во всем этом было от дьявола, сколько – от обыкновенного человеческого невежества. Я совершенно точно знаю одно. Эле из Смоланда был из первых, осужденных до «Великого шума». И на его теле был обнаружен удивительный знак, потрясший палача, непристойная дьяволова отметина, подробно описанная в допросах. Надо ли мне разъяснять... – Не надо! – отрезал Эрланд. – И так все ясно. Эле был омегой с фемминусом. Но это всего лишь совпадение. С тем же успехом у него могло быть родимое пятно или третий сосок... – Воистину, – пробст наклонил голову. – Я только пытаюсь сказать, что у Гунвальда были причины расстраиваться, когда он увидел там, на реке, у ребенка такой же порок... «Гунвальд, – с некоторым облегчением вспомнил Эрланд. – Не Альф и не Олав. Петерса зовут Гунвальд... Однако паромщик наш удивительно много знает о ловле ведьм, как по мне». – Расстраиваться?! – Петерс вскинул голову. – Да я своими бы руками притащил его в святую Церковь, и там потребовал окропить его святой водой... – Я думаю, этого не требуется, – серьезно сказал пробст. – Ответьте нам, пастор Эрланд. Ребенок крещен? – Да, – ответил Эрланд не менее твердо. – Я окрестил его еще в декабре. – Сколько раз с этого времени он посещал богослужения? – Достаточно часто. После службы он помогает моему мужу в трапезной воскресной школы, – Эрланд благоразумно умолчал о том, что помощь Лилле часто заканчивалась беспорядками или воровством хлеба. – Молится ли он дома, соблюдает ли ежедневное правило? – Я сам молюсь со всей моей семьей. Пробст слабо улыбнулся, словно не заметив его оговорки. – Как бы узнать, попадают ли слова Катехизиса в его сердце? Он ведь совсем не говорит, бедный мальчик? – Он не глухой и не немой, – устало сказал Эрланд. – И все понимает. Он молчит, потому что настрадался от людей. Пробст и паромщик переглянулись, и благочинный склонил голову: – Что ж, если все обстоит именно так, то нам следует полностью довериться вам в воспитании этого чада. И про его... дефект... никто не должен знать. Так, Гунвальд? – Так, – неохотно сказал Петерс и снова сплюнул в дворовую солому. – Если только мелкий Линдхольм не разболтает. И если этот чертенок не будет разгуливать голым под солнцем. А так-то по рукам, уважаемый пастор. И протянул свою провонявшую табаком лапищу в сторону Эрланда. Тот снова подавил порыв съездить ему по зубам и процедил: – По рукам. К себе Эрланд вернулся, когда тени сильно удлинились, и на дороге, на посадках и на домах лежал красно-золотой вечерний свет. Еще от калитки он заметил человека, бредущего через поле, и остановился, вглядываясь. Все верно: со стороны леса шел Хельге. Он не спешил, потому что на его спине ехал Лилле. Босые ноги Лилле торчали в разные стороны – и одна ступня была замотана; левой рукой он обхватил Хельге за шею, в правой держал рогатку и букет колокольчиков. На нем было платье, которое пошил для него Хельге, и штаны Ноа Линдхольма. Иногда Хельге что-то негромко ему говорил, повернув голову, и когда они подошли, Эрланд с удивлением распознал, что оба смеются. Смеются! – Нашел, кого оседлать, – сказал он, приближаясь к ним, и подставил руки. – Перебирайся сюда, мальчик. Но Лилле только крепче прижался к спине Хельге. Тот подкинул его вверх: – Я не хрустальный, мне не тяжело. Он пропорол ногу, так что сегодня бегать не будет. Эрланду только и оставалось, что распахнуть перед ними калитку. – Где ты его нашел? – Не поверишь – там, где мы с тобой когда-то встретились осенью. Он сидел в развилке расщепленного дерева и шипел как Сатана. – Как ты догадался, куда надо идти? – Я не знал. Просто обошел все места, куда я уходил, когда нуждался в уединении, – Хельге донес Лилле до крыльца и ссадил на верхнюю ступеньку. Тот немедленно упрыгал в кухню на одной ноге. – Ты с ним поговорил? – помолчав, уточнил Эрланд. – Насколько это возможно... – Я понимаю, о чем ты. Поговорил как омега с омегой. Мне кажется, не помогло, – Хельге потер поясницу. – Он словно не понимает различия между собой и Ноа. – Раньше прекрасно понимал – и стыдился, и боялся всех подряд. – То раньше. А теперь... что-то в нем изменилось. Они с Ноа дружат. Меня это и радует и беспокоит. – Почему? – помолчав, спросил Эрланд. – Что он для тебя значит, наш Лилле? – Не знаю, – лицо Хельге стало растерянным. – Он точно мне не ребенок и не совсем слуга. Иногда я скучаю по временам, когда Герди был маленьким. А с Лилле у меня словно появился новый шкодливый брат. У него на шее остался след от не очень чистых детских рук, на щеке набухал расчес комариного укуса, а под одну из шпилек был подсунут лесной цветок. Вечерние тени придавали ему усталый вид. Эрланд заправил ему за ухо выбившиеся из прически пряди, потом подумал – и, наклонившись, подхватил Хельге на руки. – Ай, что вы делаете, пастор Берг! – Ай, что вы делаете, хозяин!.. – Аббе всплеснул руками, когда он внес хохочущего Хельге через порог. – Тащите господина, как викинг добычу! Что люди подумают! Свен ударил себя по ляжке: – Что это хорошо! «Да, это хорошо, – думал Эрланд, усаживая Хельге в кресло. – Лилле, конечно, дикарь невоспитанный, но ему доступна удивительная простота и естественность чувств. И иногда поступать так, как он, удивительно легко. Недаром в Писании говорится: будьте как дети». – Аббе! – протяжно позвал Хельге. – Тащи на стол все самое лучшее. Сегодня будем пировать.

***

Случай с Лилле напомнил Хельге давнее обещание показать мальчика еще какому-нибудь врачу. Эрланд не выказал ни малейшего протеста, когда Хельге влез в сбережения и объявил Лилле, что его ждет путешествие в столицу. Была и другая причина, не менее важная. По протекции инспектора Вернера Хельге ехал на собеседование с попечителями обновленной олесундской школы. Сказать, что он не волновался, значило бы безжалостно соврать. Его так трясло, что всю ночь накануне отъезда он не мог заснуть и три раза спускался в кухню попить воды. Утро среды встретило его на борту парома. Хельге смотрел, как солнце искрит в ярко-голубой воде, как вдали в этих искрах появляются и пропадают черные гладкие головы ботнических тюленей, и не верил, что действительно плывет на материк. Пастор сидел на скамье напротив, красивый и строгий, и его серые глаза лучились не хуже, чем маяк острова Хольмён. Несколько раз поймав пристальный взгляд Хельге, он зашевелился. – Что? – шепотом спросил он. – Со шляпой что-то не то? Хельге покачал головой. Со шляпой был полный порядок. Он своими руками вычистил – хоть в театр в ней иди. – Просто задумался о том, сколько раз я пытался пересечь этот пролив, – честно ответил он. – Конечно, в прошлом отец вывозил нас, но тогда мы с Герди были еще маленькими, а вот так, чтобы сам... Летом, когда батюшкин кузен приглашал меня в Гётеборг; осенью, когда я оставил Петерсу задаток и слег с горячкой, и весной – когда мы с Лилле уже сидели на этих самых скамейках, и вдруг появился тот проклятый цыган... Мне уже и не верится, что я в самом деле здесь. Даже странно, вдруг по какой-то причине Господь развернет паром посреди Норра-Кваркен. – Что ж, – Эрланд прищурился этими непривычными, невозможно сияющими глазами. – Если это случится, нам ничего больше не останется, как захватить паром. Хельге негромко засмеялся, обмахиваясь шляпой. На залитой солнцем палубе было жарко, хотя из-за бортов дышала холодом глубокая темно-синяя, со стальным оттенком вода. Лилле в переднике с узором из алых и голубых ягод пугал бакланов рогаткой. Паромщик Петерс старательно делал вид, что никакого Лилле не замечает. В этот раз он впустил их троих на свою посудину, ни слова не сказав. Эрланд внезапно сжал его руку, и Хельге опомнился – оказывается, все это время он безжалостно терзал парадный ридикюль так, что тот сделался похож на хорошо отмятое тесто. – Волнуешься из-за встречи с попечителями? – Трушу, – честно признался Хельге. – Сильнее, чем перед собственной свадьбой. – Верю, – не сразу отозвался Эрланд. – Хотя и с трудом. В моей жизни не было переживания страшнее. Хельге взглянул на него с недоверием и прыснул, наслаждаясь тем, каким сконфуженным сделалось лицо супруга.

***

Всю долгую весну, думая о предстоящей поездке, Хельге с растущей радостью представлял, как будут выглядеть новые места – другие лены и их порядки, другие города, другая кухня и одежда, другой говор, совсем другие пейзажи. В пути же мир словно слился в три полосы – зеленые поля по обеим сторонам дороги, леса на горизонте и голубой платок неба над головой. Лилле вертелся, как галчонок, вставал во весь рост во время езды в почтовой карете, высовывался в окно, а у Хельге не было сил его строжить. Здоровье его подвело; он не ожидал, что будет так тяжело переносить долгий тряский путь, торопливые дорожные перекусы, ночевки на постоялых дворах. К тому же погода стояла неестественно жаркая для последних дней мая. Очень донимали лошадиные мухи. В Стокгольме Эрланд пригодился ему лучше всякого проводника: водил их с Лилле по городу, называя улицы, площади, церкви и известные дома. Хельге с замиранием сердца разглядывал стройные фрегаты в порту, пушки и каменный центр города, который холодно взирал на приезжих множеством одинаковых строгих окон. Но когда они добрались до особняка Вернеров, все посторонние мысли выветрились из его головы. Жилые комнаты занимали только половину дома, вторую половину – редакция просветительского журнала, а на последнем этаже находился кабинет супруга инспектора Анхеля Вернера. Инспектор встретил его приветливо, но сразу же предупредил, что присутствовать на собеседовании не будет. И вот уже сорок минут Хельге сидел на жестком стуле, чинно сложив руки и выпрямив спину под строгими взглядами пятерых столичных господ, и чувствовал себя не взрослым солидным супругом священника, а замученным провинциальным мальчиком в немодной одежде и с папенькиным ридикюлем. К тому же ему казалось, что он ужасно потеет, на весь кабинет, и вся тяжелая строгая мебель вокруг него пропитается едким запахом яблочного уксуса. Господа негромко переговаривались между собой, слышался шелест бумаги. Время от времени кто-нибудь задавал вопросы, самые неожиданные, и далеко не все они касались учебы: – Юношеская фамилия вашего papa? – Линдстрём. – Не родственник ли он господина Герлофа Линдстрёма? – Средний сын. – Ах, это, должно быть, тот самый юный господин Никле... Господа многозначительно переглядывались между собой, а Хельге сжимал зубы. Прошло уже двадцать лет, как Никлас Йонарссон перестал быть юным Никле, а ему все еще припоминали «сельский брак». – Скажите, много ли у вас младших братьев? – Один. – Немного, прямо скажем. Так значит, в детстве вы были лишены возможности тренироваться в уходе за маленькими детьми, а своих у вас пока нет... Как вы представляете работу в начальном классе? Справитесь ли вы с непослушными учениками? – Как всегда, – Хельге пожал плечами. – Я занимаюсь с этими детьми в воскресной школе. На мне лежит ответственность за них, когда они выходят от пастора. – Ах да, вы же у нас «приходской papa»... Хельге устал. Господа проэкзаменовали его знание истории и географии на английском и французском, и он считал, что отвечает совсем не блестяще. У него болела спина, а в голове крутился один вопрос: почему в комиссию по образованию омег входят сплошь альфы?.. И еще Анхель Вернер. На него Хельге таращился с того момента, как вошел в кабинет, с трудом возвращая себя к собеседованию, чтобы случайно не пропустить какого-нибудь вопроса. Этот человек без преувеличения потряс его. Таких омег он не встречал на Олесунде. Господин Анхель сидел во главе стола, откинувшись на спинку кресла. Его свободное темное платье не скрывало огромного живота, руки были испачканы въевшейся типографской краской. По меркам Олесунда его присутствие здесь было немыслимо – омеги на таком сроке уже избегали показываться на людях. От Вернера Хельге знал, что его мужу исполнилось сорок три. Тот выглядел на свой возраст, не пытаясь казаться моложе – его пшеничные волосы, убранные в простую прическу, побелели у лба, щеки казались несколько впалыми, от глаз лучами разбегались морщинки, когда он улыбался. И вместе с тем Хельге счел, что Анхель изумительно красив, как только может быть красива золотая статуэтка, чуть тронутая патиной. Глаза у него были глубокого темно-синего цвета. С той стороны стола, где он сидел, едва уловимо тянуло ландышем. Писатель, педагог, редактор прогрессивного журнала, учредитель нескольких благотворительных организаций и «Ассоциации защиты имущества замужних омег». Хельге читал его книгу «Век ребенка», очерки «Мужество» и «Омега будущего» – и совершенно не представлял, как все это можно было успеть за одну жизнь. Когда его провожали в кабинет, он мельком видел в гостиной двух старших детей – толстых кудрявых альф, ничуть не похожих на papa. Он все-таки загляделся на господина Вернера и пропустил обращенный к нему вопрос. Пока Хельге, краснея, просил повторить, Анхель отвернулся в своем кресле к окну – и по его рассеянному взгляду, по задумчивой улыбке Хельге вдруг понял, что тот вообще не прислушивается к разговору. Его словно вовсе не интересовало, что Хельге отвечал. – Ну-с, мы, пожалуй, все, – вдруг сказал усатый альфа и значительно прикрыл тонкую папку с «художественными навыками», которую Хельге представил по требованию комиссию. – Можем перейти к обсуждению. Юноше лучше пока подождать где-нибудь. Хельге с колотящимся сердцем присел в книксене и проследовал в коридор, где компанию ему составил очередной жесткий стул. Он честно ждал, когда его позовут для оглашения результата – но, к его изумлению, через пять минут альфы начали расходиться. Они неторопливо пожимали друг другу руки, обсуждая, в каком заведении лучше суп и что сегодня дают в театре, а Хельге так и сидел на стуле, окаменев – и понимал, что это конец. У него ничего не вышло. Когда последний альфа исчез из виду, он встал на негнущихся ногах и заглянул в кабинет. – Смелее, – услышал он голос Вернера. Совершенно необыкновенный голос, усталый и нежный, как колокольчик. – Ну, заходите же, или вы так и будете там стоять? Хельге медленно опустился на прежнее место. – Прежде всего, – все тем же мелодичным голосом начал Вернер. – Я должен поблагодарить вас, что вы приехали. Мне было интересно, что за молодой человек завалил комитет письмами о тяжелой доле омег на архипелаге, который, оказывается, еще не вышел из средневековья. К тому же мой муж вернулся из поездки совершенно очарованный вами, так что все мы здесь с огромным нетерпением вас ждали. Хельге не знал, что на это ответить, поэтому молчал. – Однако считаю, будет честным признаться, что именно у меня возникло больше всего вопросов к вашей кандидатуре. Сын олесундского помещика... Насколько прочно его желание учить крестьянских детей по нашей программе, не будет ли это временным увлечением? Хельге покраснел, но по-прежнему не произносил ни слова. – Наша программа для учителей нового поколения рассчитана на молодых людей, которые смогут трудиться на одном месте хотя бы несколько лет. Что вы планируете делать, когда у вас появятся дети? Вам будет тяжело сочетать учеников и семью. – Меня уверили, что все возможно, – сказал Хельге, в упор глядя на него. – И приводили в пример лично вас. Анхель засмеялся. Он откинулся назад так, что попал в пятно рассеянного света из окна, и, глядя на дрожание светотеневого рисунка на его лице, корсаже, шее, Хельге вдруг отчетливо понял, что смущало его в этом омеге, почему он не мог отвести от него взгляд. Эта дикая мысль так захватила его, что он онемел. – Альфы все сильно упрощают, – тем временем, говорил Анхель, – но просто не будет, я говорю это вам сразу, чтобы избежать взаимных разочарований. Возможно, вам стоит подумать – или решим все сейчас, не откладывая? – Если бы я знал заранее, что не подхожу вам, – наконец заговорил Хельге. Ему было сложно собраться с мыслями, сосредоточиться на разговоре, в то время как его взгляд скользил по облику Вернера. – Что вашей организации нужен кто-то более честолюбивый, со столичным образованием... Не отягощенный сельским браком, грядками и будущими детьми... я все равно бы попробовал. Анхель смотрел на него в упор, не спеша оборвать, и Хельге решился продолжить: – Но даже если вы мне откажете, я не буду жалеть, что проделал весь этот путь, если вы ответите на один вопрос... – Да, пожалуйста. – Как вам удается притворяться обычным омегой? Повисла тишина, и в этой тишине Анхель Вернер, продолжая улыбаться, сказал: – Закройте дверь и подойдите. Хельге повиновался. Он запер кабинет и пересел на два стула вперед. Анхель рассматривал его со слабой улыбкой, сложив руки на животе, но теперь его глаза были холодными. Они молчали довольно долго. Хельге сцепил руки под столом. – Кто вам сказал? – со все той же прохладной улыбкой спросил его собеседник. – Никто, – Хельге опустил глаза, чтобы не показать, насколько он ошеломлен своей догадкой. – Я только предположил. Просто заметил... кое-что. – Прежде никто не замечал. Чем вы отличаетесь от других? – Я знал, куда смотреть, – Хельге разгладил юбку, чтобы осушить влажные ладони. – Я обязательно расскажу вам, но только если вы честно ответите на мой вопрос. Для меня это очень важно. Вы ведь не альфа, не омега. Вы тот, кого называют... «дитя Лилит»? Анхель тихо засмеялся, запрокинув голову. Смех у него был необыкновенно приятный. – Это называется «женщина», мой мальчик. Однако же вы там, на своем Олесунде, умеете удивлять. На это Хельге промолчал. Анхель медленно поднялся с места, обошел массивный стол и привалился к нему бедром, поглаживая живот, как любой омега, успокаивающий разволновавшееся чрево. Хельге смотрел на то, как он движется, на носки очень маленьких и изящных туфель, и чувствовал пугающий и восторженный холодок, словно стоял над обрывом. В распахнутую форточку лились шумы улицы. – Мне повезло родиться от женщины, которая знала, что она такое, гордилась этим и передала эту гордость мне. Но так случается не всегда. Бывает, «дитя Лилит» рождается среди обычных людей, не готовых к его появлению. Тогда его ждут долгие годы страданий, гонений и борьбы со своей природой – если, конечно, его не заморят еще в колыбели. Трудно сказать, что хуже. – Да, – согласился Хельге, теребя ридикюль. – Моя родительница была осторожной. Она учила приспосабливаться, маскировать особенности, с рождения играть чужую роль, но если бы мы только прятались, как кролики в норе, выживая, то это была бы грустная история, и вряд ли бы мы с вами сейчас встретились в этом кабинете. Она заставила меня заучить семейное предание, касающееся истории «потомков Лилит». О женщинах, которых в прошлом то ценили, как редкие сокровища, то подвергали пыткам и гонениям. – Сокровища... – пробормотал Хельге. – Тогда почему даже доктора называют это... уродством? – Потому что все они альфы. Им так проще, – спокойно сказал Анхель. – Римский альфа Гален даже подобрал это ужасное слово, которое вы наверняка слышали. Однако, поверьте мне, это лучше, чем «печать дьявола». Особенно для того, кто носит эту «печать» на себе. – Как Эле из Смоланда... – Ох, вы действительно эрудированный мальчик. Хотя, что это я, вы замужем за священником, он вас просветил. Да, Эле из Смоланда попался – как и другие несчастные. Не всякий осужденный «ведьман» был отмечен «фемминусом». Но женщина, попавшая в руки церковников, всегда оказывалась ведьмой. Хельге молчал. – За темные годы прародительницы привыкли скрываться, однако тем важнее было поддерживать друг друга, сохраняя связь с другими такими, как мы. – А много таких? – вырвалось у Хельге. – Не очень, – спокойно ответил Анхель. – В Швеции четверо, в Норвегии – трое, в Дании одна старая женщина, в остальной Европе – восемь. В Лапландии точно есть, но они кочуют с оленями, их невозможно найти. И еще двадцать две женщины в Северной Америке, живущие обособленной колонией. – Ого!.. – Да. Я думаю, если мир однажды заговорит о нас, это пойдет оттуда. Америка – удивительная страна. Он помолчал, переставляя предметы на столе. Выставив в один ряд чернильницу, пресс-папье и подсвечник, он нарушил тишину: – Вы спрашивали, каково это – притворяться омегой. Безусловно, удобнее и безопаснее, чем еще сорок лет назад, не говоря о «древних временах». Моя родительница всю жизнь натирала шею и руки петрушкой, чтобы хоть чем-то пахнуть, а мне духи с моим «омежьим ароматом» доставляют из Франции. Ей приходилось натуго перевязывать грудь разорванными тряпками, а я ношу подогнанные по фигуре корсет и бандаж. Если бы она выдала себя неподходящим людям, ее бы убили; если же я сейчас буду разоблачен, мне грозит лишь скандал на весь город, но никак не испытание водой, кол или костер, как нашим предкам. Возможно, меня или мужа попросят с некоторых должностей, или же перестанут приглашать в приличные дома. Но и все. Анхель произнес это буднично, со спокойной улыбкой, но Хельге не обманула его бравада. Он поднялся и подошел к окну. Чувствуя спиной чужой взгляд, он некоторое время смотрел через стекло, и наконец сказал: – Прошу вас, посмотрите сюда. От Анхеля пахло ландышем, неестественно ровно – теперь Хельге знал, почему; это были духи. Он медленно приблизился, и Хельге вздрогнул, когда его мимолетно коснулся круглый твердый живот, но тут Анхель изумленно и радостно выдохнул: – Боже! Хельге не надо было спрашивать, что его так потрясло. Из окон третьего этажа прекрасно просматривался внутренний двор с небольшим фонтаном. На краю мраморной чаши сидел Лилле, болтая в воде босыми ногами. Весьма сердитый Эрланд пытался его согнать. – Этот ребенок там... Это же... – Это Лилле, – тихо сказал Хельге. – Я пытаюсь воспитывать его как омегу, но у меня не очень выходит. Он живет, как ему вздумается, дикий и своенравный. – Да, потому что ваш Лилле не омега и не альфа, – с нежностью сказал Анхель, не сводя глаз с фонтана. – Это женщина. Маленькая женщина, которая пришла, чтобы украсить собой этот мир. «У них двоих нет ничего похожего – и в то же время оба неуловимо отличаются от других, – думал Хельге, искоса разглядывая его. – Эти маленькие уши, нежные щеки, овал лица, посадка головы, красивая форма рук, походка... Я наблюдал за Лилле много часов подряд, но никогда не мог представить, каким он может стать, когда вырастет. Теперь представляю». – Вы спрашивали, как я догадался. Теперь я знаю ваш секрет, а вы – мой. Не обижайтесь за мое любопытство. Для меня это важно, потому что... – Мальчик мой, – перебил его Анхель. – Я так вам благодарен! Еще один ребенок здесь, в Швеции, о котором никто не подозревал! Теперь я готов отвечать вам со всей искренностью – но не раньше, чем нам принесут кофе. Вы ведь согласны? – Согласен, – кивнул Хельге и пошел отпирать дверь.

***

Кофе у Вернеров был превосходный. Хельге пил его крошечными глотками, растягивая удовольствие. – Вот как, – сказал Анхель, выслушав невеселую историю явления Лилле олесундским рыбакам. – Великое счастье, что ребенок попал к вам. Цыгане-кале... Кто мог подумать... – Ему пришлось тяжело. – Да, но теперь в наших с вами силах это изменить. Итак, у вас наверняка созрели вопросы. Задавайте их. – Ох... – Хельге потер виски. – Так много нужно узнать, что голова трещит! Скажу вам как на духу: главное, что поразило меня в нашей встрече, это... – он показал на живот Анхеля. – Я думал, что Лилле калека и не способен... Наш уездный доктор так говорил... – Только лишь потому, что у нас иное строение тела? – Анхель понимающе и грустно улыбнулся. – Нет. К худу ли, к добру, но это не так. – Так значит, Лилле сможет иметь семью, когда вырастет? И мне не надо вести его к профессору хирургии? – Бог с вами, не нужно его лечить. Лилле все сможет, если захочет. Но есть нюансы. Я могу озвучить их позже. – Конечно, – Хельге почувствовал, как теплеют щеки. Он не был уверен, что полностью готов к разговору – они даже с пастором не обсуждали такие щекотливые темы! – но ради Лилле решил, что выслушает все. – Выходит, господин Вернер знает о вашей тайне? – Конечно знает, раз у нас трое детей, – невозмутимо произнес Анхель, и Хельге все-таки покраснел. – Мне повезло не только с родительницей, господин Берг. Мой муж... кому-то он может показаться смешным, но Вернер – он удивительный, преданный, решительный и упорный. Он пять лет осаждал меня, но я опасался раскрыться, поэтому раз за разом отказывал ему. Когда это стало уже совсем неприличным – мальчик делал карьеру как одержимый, поскольку думал, что недостаточно хорош для меня, – я признался ему во всем. Было сложно решиться. Больше всего я боялся увидеть на его лице отвращение и страх. Но он ни на один миг не дал мне пожалеть о своем решении. Хельге выдохнул, поняв, что все это время слушал, не дыша. Толстый веселый Вернер предстал перед ним в совсем другом свете. Он снова украдкой вытер руки о юбку. – Выходит, он помогает вам хранить эту тайну? – Да, именно так. Для всех он чудак, обвенчавшийся со старым омегой. На самом деле благодаря помощи Вернера я могу спокойно заниматься делом всей моей жизни – образованием омег и борьбой за их права. – Вот... – Хельге поерзал. – Это второе, что меня поразило... Я читал вашу биографию, как вы не боитесь публично выступать! Не знаю, будь я на вашем месте, нашел бы я в себе смелость привлекать к себе внимание, быть на виду, руководить подчиненными, – и не бояться, что какая-нибудь случайность может все раскрыть... Анхель засмеялся. – Милый мой, я ведь уже сказал – ни для кого не было бы лучше, если бы такие, как мы, проводили всю жизнь, боясь высунуть нос. Я живу и работаю так, как мне это удобно; да, я говорю о себе как об омеге, чтобы не сбиться, и каждое утро надеваю жесткий воротничок и бандаж, но делаю это по привычке, потому что так проще для близких. И вместе с тем я постоянно себе напоминаю, что мои особенности – не непристойная болезнь. Кто знает, может быть, в старости я даже позволю себе открыться, но пока в моих силах помогать другим людям – пусть все остается так, как есть. – Почему вы помогаете омегам? – Потому что жалею их. Есть два одинаково сильных пола, не отягощенные никакими «отметинами зла». При этом один пол столетиями подавляет другой, хотя, если обернуться назад, мы увидим гордых и сильных омег из древних сказаний, вспомним об их высоком положении в эпоху викингов, прочтем удивительные утверждения об их правах в первом государственном уложении... Это – глубокие корни нашего скандинавского омегизма, в котором знатный омега – умелый управитель большого хозяйства, а не прислуга альфы у очага. Хельге потупился. – «Краткий Катехизис» Лютера утверждает другое. «Всякая душа да будет покорна высшим властям... рабы – господам своим, младшие – пастырям, омеги – супругам-альфам, а дети – родителям». – Вот он, ответ достойного «приходского папеньки»! Да, но Лютер жил в шестнадцатом веке. Он, должно быть, еще верил, что земля плоская. Я вижу глубокую несправедливость в той части его утверждения, которая касается супругов. – Так вы хотите, чтобы альфы прислуживали омегам? – невинно спросил Хельге. Анхель расхохотался. – Ах вы, чертенок. Нет, я лучше процитирую слова моего наставника Фредерика Бремера: «Как кораллы образуют живые острова, так и омеги, объединяя усилия, могут создать лучший мир». И это правда. Мир меняется, он давно уже не такой, как в шестнадцатом веке. Уже существует «Ассоциация защиты прав собственности замужних омег», омеги занимают места в ученых советах, в социальных комитетах. В риксдаге обсуждается вопрос повышения возраста вступления в брак для юношей – с пятнадцати до восемнадцати лет, потому что в пятнадцать омеги еще сущие дети, но в провинции эти дети уже торопятся обвенчаться, едва пройдя конфирмацию... – Это так. – Разумеется, мне легко говорить, ведь такие как я избавлены от непереносимого томления плоти. Не представляю, как бы я вел себя, измученный угаром неукротимой любовной агонии. Мне кажется, говорить о полном равенстве полов можно будет только тогда, когда для омег изобретут средство, позволяющее им контролировать свое тело без ущерба здоровью, в отличие от ядовитых «вдовьих сборов». Но все еще впереди. Может быть, это сделает мой будущий ребенок. Или ваш. И тогда все мы получим одинаковые права с альфами. Наверное, у Хельге сделалось совершенно растерянное лицо, потому что Анхель снова расхохотался. – Я смутил вас? Простите! Какой же вы еще молодой! Я чувствую, что стоит приказать прислуге добавить в кофе чего-то покрепче... – Стоит, – согласился Хельге, обмахиваясь листом бумаги. За рюмками беседа потекла непринужденнее. Хельге впитывал каждое слово этого удивительного омеги... – он не мог пока приучить себя даже мысленно произносить то, другое, непривычное слово, – и думал, что не забудет эту встречу до конца своих дней. Дело шло к двум часам дня, приближалось время обеда. Вспомнив, что пастор его ждет, Хельге засобирался, не желая засиживаться сверх допустимого, и в то же время не в силах прервать этот необыкновенный разговор, приоткрывающий перед ним то один, то другой край огромного, сложного мира. Кажется, Анхель расстроился, когда он заговорил о делах. – Но послушайте, вы, что же, не останетесь на обед? А ваш супруг, а ребенок? Давайте пошлем за ними! У меня лекция только в четыре часа. Хельге покачал головой. Когда он поднялся, прощаясь, Анхель тоже встал на ноги – с легкостью, неожиданной для его положения. – Подождите, – порывисто сказал он. – Я себе не прощу, если не спрошу прямо сейчас. Не уступите ли вы мне заботу о Лилле? Обещаю, что буду растить его как одного из собственных детей. Я смогу обеспечить ему достойное будущее, он ни в чем не будет нуждаться. Он заторопился, глядя в лицо Хельге: – Я понимаю ваши сомнения, но подумайте: я научу его всему, что знаю, подготовлю к предстоящим переменам. Рядом со мной он не будет чувствовать себя иным. Ему будет спокойно. Хельге молчал. – Конечно, я не собираюсь безоглядно лишать вас помощника, – Анхель по-своему расценил его безмолвствие. – Я возмещу вам все расходы на его пребывание за время, которое он провел у вас... Назовите любую сумму... – Нет, не нужно! – выпалил Хельге. Слова повисли в воздухе, и он повторил уже тише, но в то же время увереннее: – Не обижайтесь, но у меня уже пытались его купить, чтобы показывать на врачебных консилиумах как урода... Анхель отшатнулся: – Господин Берг! Простите, я совершенно не представлял, что мои слова могут быть трактованы таким образом! Видите ли... – его лицо стало задумчивым и мягким. – Мне уже очень давно хочется стать родителем маленькой женщины. Любить ее, баловать, научить всему, что мне известно, ведь тогда я могу быть спокойным, что она передаст эти знания следующим поколениям. Но что-то мне подсказывает, что и на этот раз будет мальчик, – он погладил торчащий живот. – Альфа. Почему-то у женщин не рождаются омеги. Хельге медленно кивнул. – Я понимаю. Наверное. Простите и вы меня... Но я не могу пойти на это, даже понимая, что у вас его жизнь будет спокойнее. Лилле больше, чем слуга, он... он наш друг. Он набросился на взрослого альфу, который напал на меня, он прячет в моей наволочке маленькие подарки... Я не могу предать его доверие. Анхель примирительно улыбнулся: – Я тоже вас понимаю. Наверное. Некоторое время были слышны только шумы улицы. Наконец Анхель развел руками: – Что ж, тогда я хочу взять с вас обещание, что вы обязательно пришлете ко мне Лилле, когда ей исполнится восемнадцать. И мы с вами рука об руку сможем обеспечить ей обучение профессии и работу, что бы она ни выбрала... – По рукам! – торопливо сказал Хельге, чувствуя, как с плеч сваливается огромная гора. – О таком будущем для Лилле я не мог даже мечтать! В мои восемнадцать пределом мечты было устроиться компаньоном к богатому дядьке... – С высоты ваших убеленных сединами девятнадцати это особенно трогательно звучит, – вздохнул Анхель, и Хельге покраснел, как клюква. – Не волнуйтесь, ваше будущее уже тоже определено. Комиссия одобрила вашу заявку на обучение по моей новой программе. Вы закончите его экстерном и с осени сможете преподавать. Надеюсь, вы сумеете совладать с этими маленькими дьяволятами с архипелага... – Но я подумал, что мне отказали!.. – Вы думали неправильно. Боже, мальчик, что это вы!.. – Анхель вырвал руку, которую Хельге попытался покрыть поцелуями. – И никуда я вас сейчас не отпущу. Сядьте. Наш с вами разговор до того, как вы попытались сбежать, подошел к самой непростой части. Вам придется запомнить все, что я вам расскажу, обо всех подводных камнях во взрослении Лилле, потому что сейчас вы совсем не готовы к тому, что вас ждет. Как вам такое... – он оттянул жесткий высокий ворот, подпирающий его нежное лицо наподобие гарроты. – У женщин нет кадыка. – Черт возьми! – выпалил Хельге и покорно опустился на стул.

***

Когда он вышел из арки дома Вернеров, то сразу же окунулся в отраженный мостовой послеобеденный жар. Стокгольм обрушился на него всей своей многовековой мощью – высокие строгие дома закрутились вместе с липами; пронизанный окриками газетчиков и звоном копыт воздух резко пахнул в лицо просмоленными канатами, соленой рыбой, свежим кофе и гниющими водорослями. От этих звуков и запахов у Хельге желудок подскочил к горлу, и голова сразу же заболела. Он сделал несколько шагов и был вынужден ухватиться за ближайшую чугунную решетку, стараясь дышать ртом. Подскочил Лилле, врезался ему лбом в живот, затеребил платье. Хельге потрепал его по волосам. – Хельге, ты меня слышишь? Хельге! Эрланд спешил к нему, отмахиваясь от извозчика. Хельге схватился за его руку, втянул сухой приятный запах опилок и медленно выдохнул. Стало легче. – Что с тобой? – Эрланд встревоженно заглядывал ему в лицо. – Они тебя так замучили? Ты пробыл в этом доме полдня, тебе предложили перекусить? – Не надо, – Хельге отмахнулся. – Еще не хватало побираться у Вернеров. Эрланд, меня одобрили. Ты рад за меня? – Рад, – ответил тот не задумываясь. – Но ты бы видел себя сейчас, ты такой бледный... Тебе нужно срочно подкрепить силы. Пока тебя не было, мы с Лилле сходили в одну харчевню на окраине, там все еще варят самый лучший в городе рыбный суп... – Я не хочу, – Хельге поморщился. – Рыбный запах повсюду, везде-везде рыба, она будто бьет хвостом у меня в горле, видеть ее не могу. Эрланд развернул его к себе и коснулся губами лба. Когда он отстранился, его взгляд был растерянным, ноздри трепетали. – Жара нет, но ты мокрый, как будто бежал от самого порта. – Я устал, – терпеливо сказал Хельге. – Если бы я чего и хотел сейчас, то не супа, а... Он посмотрел на украшенную вензелями вывеску через площадь и сглотнул. – Шоколад, – проследил его взгляд Эрланд. – В самом деле?.. – Горячий, со жгучим перцем, – пробормотал Хельге. – Нет-нет, мы туда не пойдем, слишком дорого! – Шоколад, – повторил Эрланд. – Хельге, я думаю, мы обязаны отпраздновать твой успех там. И, не слушая возражений, уверенно потащил их за собой. Хельге сперва упирался, но быстро сдался. Кажется, это было единственное место в городе, где ему не хотелось выплюнуть свой желудок на пол. – И в самом деле, – проворчал он уже за столиком, пересчитав деньги. – Мы и так сэкономим, пропустив прием профессора. Лилле, радуйся, тебе не надо сегодня идти к доктору. – Что-то случилось? – разволновался Эрланд. – Случилось. У меня много новостей, позже расскажу, – уклончиво сказал Хельге. В голове так и кипели, не желая спокойно укладываться, деловитые откровения Анхеля Вернера, и Хельге старательно гнал от себя мысли о том, что значило «быть женщиной». Это немного пугало, но он верил, что они с Лилле справятся. – А тебя, дитя, я буду отныне пасти еще строже! Как непоседливую козу! Лилле широко улыбнулся и выдул пузыри в шоколад.

***

От Хельге пахло болезнью. Этот запах, напоминающий об осенней прели лежалых яблок, о мокнущем среди листвы урожае, то становился едва уловимым, то обволакивал Хельге густым облаком весь долгий обратный путь из Стокгольма в Умео и заставлял все волоски на запястьях Эрланда вставать дыбом. «Ты заболел». «Нет, не заболел». За время, которое они провели в путешествии, он неоднократно обращал внимание на то, как у Хельге влажнеют виски, а взгляд темнеет, как заостряются черты лица и сжимаются губы. При этом Хельге вел себя весело и в чем-то даже томно, много и горячо рассуждал о Лилле и его будущем. На полуденном пароме, следующем из Умео на Олесунд, он вдруг по-простому прижался плечом к Эрланду, точно крестьянин на завалинке, взял его под руку. И если бы не едва слышный запах киснущих яблок, окружавший его, был бы похож на любого другого разморенного майской жарой омегу. Однако Эрланд не дал себя обмануть и здесь же, на пароме, стал упрашивать Хельге завернуть на Энгесён, к доктору Фортиусу. «Я хочу как можно скорей оказаться дома», – отрезал Хельге и тем закрыл разговор. И Эрланд решил: хорошо; дома и стены помогают, как известно, а Хельге и так изрядно намучился в этом путешествии, давшем внезапные и причудливые плоды. И весь остаток пути через Норра-Кваркен, слушая плеск волн и блеяние перевозимых на пароме овец, он думал о самых разных вещах, но больше всего о том, что Хельге по секрету поведал ему о Лилле. Сам же виновник их с Хельге забот лежал на скамье, заложив руки за голову, и безмятежно таращился в небо, не подозревая, как трудно теперь Эрланду продолжать называть его «мальчиком» и «омегой». Ходячее чудо Господне, не укладывающееся в головах маловерных. Маленькая женщина. За этими размышлениями Эрланд не забывал о Хельге, его странном поведении, но, к сожалению, стоило ему ступить на берег, как на него почти сразу насели рыбаки, интересуясь, когда он сможет освятить их новую лодку. Хельге же очень спокойно сошел с парома и терпеливо ждал. Однако в какой-то момент, бросив на него взгляд, Эрланд быстро свернул разговор: Хельге стоял на краю причала, прямо на жарком солнце, держа обеими руками их большой саквояж, и выглядел так, словно вот-вот упадет. Когда Эрланд бросился к нему, чтобы поддержать, тот неласково выдернул руку: – Ну наконец-то. Я думал, вы с ними никогда не расцепитесь. Идемте домой. Он развернулся и почесал по пыльной дороге. Эрланд, подхватив саквояж, двинулся за ним через поле, гадая, что он сделал не так. Впереди их ждала темная стена леса. Эрланд подумал, что после этого солнцепека будет приятно нырнуть под его ветви. Было почти по-июльски жарко, оглушительно стрекотали кузнечики. Обочины ярко желтели осотом, кое-где синели колокольчики. Лилле дважды вспугнул морских куропаток, прячущихся в высокой траве. «Мальчик» скакал по дороге, как козленок. В какой-то момент у него на голове оказался пышный венок. – Это ты сам сплел? – изумился Эрланд. Лилле презрительно фыркнул, а из придорожных зарослей донеслось осторожное: «Не гневайтесь, господин пастор». Эрланд вгляделся и закатил глаза: – Вылезай. Ноа Линдхольм бочком выбрался из недозревших еще люпинов, с хрустом давя толстые зеленые стебли: – Долговато вас не было. Я это... скучал. Он ткнул пальцем в сторону Лилле и невыносимо церемонно сказал: – Можно мне проводить молодого господина Берга до вашей усадьбы? «Лилле не Берг, – собирался поправить его Эрланд... а потом подумал: А почему, собственно?..» И сказал: – Проводи, но без глупостей. Он с дороги и очень устал. По тому, как Лилле носился по полю, заподозрить его в усталости мог бы только слепой. За несколько минут он успел показать своему товарищу дохлую стрекозу, всю облепленную муравьями, жуткий сломанный серп и вырытую раковину. Венок свалился с его головы. Эрланд поднял его и зашагал, догоняя Хельге. Помахивая своей добычей, он вежливо сказал ему в спину, подражая манере Ноа: – А вы позволите вас проводить?.. И совершенно не ожидал, что в ответ на эту пустячную фразу Хельге остановится, уронив руки. Когда он обернулся, Эрланда поразили его глаза – влажные, потемневшие и глубокие, как затянутые прошлогодней листвой лесные бочаги. – Эрланд, – произнес Хельге едва слышно. – Я так сглупил. Мне не надо было идти от деревни пешком. Эрланд сделал еще шаг по направлению к нему, еще один – и застыл, как омега Лота. Мир словно бы перестал для него существовать – жаркий весенний день, пение жаворонков, венок из полевых цветов, хихиканье скачущих неподалеку мальчишек. Все отдалилось, потеряло смысл. Остался только Хельге – изломанная фигура, измятое дорожное платье, капли над губой, выбившиеся из-под шляпы волосы, пятна пота под мышками. И запах. Нестерпимо резкий запах уксуса, забродившего яблочного сусла. Ядреный, кислый, бьющий по мозгам, совсем не приятный. Но, тем не менее, действенный. Эрланд ощутил это всей своей кожей – и только в этот момент окончательно понял, в какую они оба угодили трясину. На глаза Хельге упала тень от полей шляпы – он пошевелился, отвернулся в сторону. И, не произнося ни слова, шагнул к обочине, раздвинул заросли богатырской дудки и скрылся в высоком подлеске. Было слышно, как он продирается сквозь кустарник, как трещат под его ногами прошлогодние ветки. – Ноа! – позвал Эрланд хриплым, будто чужим голосом. – Возьмешь саквояж? – Да, конечно, но я... Эрланд сбросил свою ношу на землю. – Если не сможешь тащить – черт с ним, в кусты сунешь. Я доверяю тебе Лилле. Доведи его домой. И скажи Свену, пусть запрягает телегу – и едет сюда, и как можно быстрее. – Хорошо, пастор, но только господин Хельге... Ох, да что же с ним... – Иди, Ноа, – сквозь зубы велел Эрланд и шагнул под густой полог леса. Резкий яблочный запах не хуже компаса указывал ему путь.

***

Когда он спустился в овраг по склону, беспорядочно заросшему молодыми осинами, то почти сразу же угодил обеими ногами в топкий ручей. Здесь в самом деле было прохладно – по низу оврага буйно рос ярко-зеленый папоротник, неба над головой почти не было видно из-за плотного переплетения ветвей. Мощные сосны подпирали тенистый свод как колонны. Эрланд знал – на той стороне оврага начинался веселый солнечный бор, но там, где он оказался, лес словно выставил всех своих часовых. Один-единственный золотой луч, случайно пробившийся сквозь хвою кроны, золотил кору на сосне. Радостно и голодно звенели комары. Эрланд шлепком раздавил на себе сразу трех и утер самого наглого с губ. – Хельге, – позвал он, шлепая по ручью по направлению к истоку. – Где ты? – Я здесь, – донеслось из-за высоченных папоротников, и Эрланд осторожно раздвинул торчащие вверх листья. Хельге сидел на толстом сосновом корне, над ключом, бьющим из земли, и жадно пил из сложенных ковшом ладоней. Он стянул с головы шляпу, расстегнул ворот и платком обтирал шею и грудь. При виде Эрланда он медленно отпустил платье и разгладил мокрую ткань, пытаясь свести края. – Я же говорил, – сказал он в тишине, нарушаемой только пронзительным комариным звоном. – Никакая это не болезнь. Я ждал. Только позже, где-то через неделю. Эрланд почувствовал, что тоже не прочь охладить пылающий лоб. – Но почему, – пробормотал он в полнейшей растерянности. – Ты же пил свои травы! У Хельге, когда тот посмотрел на него, был отчаянный взгляд. – Не пил, – он мазнул по щеке ладонью, смахнув присосавшихся кровопийц. – Бросил сразу после Вальпургиевой ночи. – Почему?! Вот тут в лице Хельге словно что-то сломалось. Кураж, померещившийся Эрланду, поблек, осталась только боль. Он ничего не отвечал, смотрел в сторону. На его щеке остался размазанный алый след. И внезапно Эрланд все понял: – Из-за Герди, не так ли? Хельге склонил голову. Когда он вновь поднял лицо, Эрланд утонул в его потемневших глазах. – Я решил, что не хочу больше убегать. Отвергать Олесунд, прятаться за травами. Я уверен, что все случилось от того, что я тогда, в детстве, струсил. Но больше такого не будет. Он сказал это так просто и с такой внутренней убежденностью, что Эрланда шатнуло. – Милый мой, – с трудом выговорил он. – Что же ты наделал!.. А я-то, слепец!.. Хельге раздул ноздри. – Что я сделал? Да я предал их всех. Бросил Пелле, перестал ходить на эти чертовы ночи... А другие ходили – и умирали, пока я пытался забыть. Окружавший его лежалый запах стал резче, между бровей обозначилась жесткая складка. Но когда Эрланд пошевелился и сделал к нему шаг, первым его движением было вскочить на ноги. Эрланд тут же остановился и предупреждающе поднял руки: – Хельге, Хельге, послушай-ка, что я тебе скажу. Он отмахнулся от комаров, собрался с мыслями и продолжил: – Мы сейчас поднимемся на дорогу и подождем Свена с телегой. Дома ты выпьешь сбор, отдохнешь – и мы поговорим. Хельге яростно замотал головой, но Эрланд не дал ему вставить ни слова: – Знаешь, все это время я вел себя как дурак. Считал, что мы как-то продержимся, пока ты под защитой трав. Не понял, как это все тебя мучает. Губы Хельге дрогнули. Эрланд набрал полную грудь воздуха – и заспешил: – Я просил Бога подать мне знак, но Бог молчит. Но, Хельге, в одном я уверен точно. Наши дети не должны появляться только лишь из-за того, что ты этим... наказываешь себя. У Хельге отчаянно заблестели глаза, он быстро вытер лицо. Эрланд сглотнул – он тоже чувствовал жар, и вовсе не из-за майского зноя. Но когда Хельге повернул голову, он понял, что щеки того мокры от слез. – Поздно, – отчетливо сказал Хельге. – Я давно выбросил сбор. Господь услышал меня и послал нам... вот это. Все, что нам остается – как можно скорее дойти до дома, пока я стою на ногах. Я думал об этом все время, пока мы шли через поле. Эрланд медленно выдохнул. Сердце бешено билось в груди. – Ноа пошел за Свеном… Тот скоро приедет… – Сначала его еще нужно найти. С его расторопностью он явится лишь к вечеру. – Может быть, по дороге проедет кто-то другой... – А вдруг не проедет? – Хельге замотал головой. – А вдруг уже будет поздно? Какими они найдут нас на обочине?.. Нет, надо идти через лес, где нас никто не увидит. Мы срежем путь и выйдем к нашему дому. Я знаю, так будет быстрей. Он говорил так уверенно и в то же время смотрел взглядом тонущей собаки. Когда Эрланд все-таки сделал еще один шаг к нему, он проворно отскочил: – Нет-нет, подожди, нам пока лучше порознь... Эрланд облизал пересохшие губы и сделал ему знак подниматься по склону первым. Хельге с благодарностью улыбнулся и с неожиданной легкостью устремился вверх. Эрланд взглянул, как мелькает подол длинных юбок вокруг его ног, и уже в спину крикнул: – Что мне делать, чтобы ты меня не боялся? – Ничего, – не поворачиваясь, произнес Хельге. – Я боюсь не тебя, а себя. Под неистовый комариный писк Эрланд сжал кулаки, а когда взглянул на ладонь, та была в красно-серых следах раздавленных насекомых, насосавшихся его крови.