Пастырь Олесунда

— Может быть, это такая болезнь? — спросил Эрланд, наблюдая как доктор закрывает саквояж. — Что вы имеете в виду? — Ну не знаю, как тиф или чума… — Нельзя заразиться выкидышем, — сказал доктор Фортиус, поджимая губы. — Слепотой можно, но это не ящур. Я бы предположил, что все они чем-то отравились, если бы не был уверен, что это последствие несчастливых особенностей климата. — Как это понимать?! — Минуту. Идите, юноша, — Фортисиус помог старшему брату Ноа Линдхольма встать. — Вот ваша трость. Вас кто-нибудь встретит? — Конечно. Брат. — Вот и хорошо, — доктор перевел его через порог. Они с Эрландом в молчании смотрели, как молодой человек, совсем недавно полный сил, идет, нетвердо ступая и ощупывая стену. В сенях его встретил рыжий братишка, кинул на мужчин исполненный недетской тоски взгляд и осторожно помог незрячему покинуть здание воскресной школы. Здесь развернулось что-то вроде амбулатории. Еще вчера Эрланд побывал на Энгесёне и на коленях упросил доктора Фортиуса помочь олесундцам, поскольку местная повитуха уже сбилась с ног, фельдшер сбежал, а кузнец, выполнявший на острове нехитрые обязанности зубодрала и хирурга, сам ослеп. Доктор приехал не мешкая и второй день осматривал занемогших. — Так что там насчет климата? — буркнул Эрланд. Он сидел на табурете в углу, чувствуя ломоту во всем теле — стыдно сказать, но эту ночь он провел черт-те как. Ближе к полуночи он поднялся, беззвучно оделся и сбежал — от тепла спящего Хельге, от сонной неги спальни. И до рассвета бродил по кладбищу, дрожа от выступившей росы, поглядывая сквозь колючие ветви малины — не идет ли кто на могилу юного Йонни. Он вроде слышал, что убийцу тянет к местам погребения жертв — но никто не пришел. А утром, когда он, зевая и ежась, пошел к часовне, в которой оставил свой остывший кофе и молитвослов, то увидел на глинистой земле смазанные следы. Кто-то стоял здесь, наблюдая, как он мечется взад-вперед, но не решился спуститься к реке. Кто-то в маленьких башмаках. И еще этот кто-то повесил на ручку часовни куколку из травы. Взревев, как раненый зубр, Эрланд сорвал эту куклу и зашвырнул в реку. Все было бесполезно. Он не мог одолеть здешнего безумия. Дома он не нашел в себе сил проверять, не выпачкана ли обувь живущих с ним под одной крышей омег кладбищенской глиной. И вот теперь он следил за работой доктора Фортиуса, который, как мог, облегчал страдания ослепшим альфам. Из потерявших детей омег в смотровую никто не пришел. Они переживали свою боль дома, терпеливо и скрытно. — Я уже видел такое здесь, — сказал доктор, насыпая в трубку табак. Эрланд поморщился было — он не одобрял курения, да еще в воскресной школе, но Фортиус не принадлежал к его пастве. И тут до него дошел смысл слов доктора. — Что?! — Сорок лет назад — очень давно, во времена моей юности. Тогда было то же самое — пугающий дождь и прочие беды, просыпавшиеся на Олесунд, как из ящика Пандоры. — Но почему никто мне об этом не сказал?! — выпалил обомлевший Эрланд. — Все эти разгневанные старики, обвиняющие меня в том, что я плохо за них молюсь… Они должны были помнить, что такое уже было! — Здесь так не принято — долго скорбеть, — доктор посмотрел на часы и убрал их в жилетный карман. Вдохнул, выпустил кольцо дыма, запрокинув голову. — Они покричат и успокоятся. Сейчас не семнадцатый век, когда непременно нашли бы виновную во всем ведьму. Поэтому на вашем месте я бы не переживал и положил за правило больше молиться и ждать, когда все решится по милости Божьей. — Что — решится?! — К альфам вернется зрение, — просто сказал Фортиус. — Им уже лучше. Какое-то время все будут переживать за урожай, но уже к концу лета все разговоры о майском дожде прекратятся. Людям некогда сожалеть, когда нужно ежедневно трудиться. — Немыслимо! — Эрланд взъерошил волосы. Внимательно глянул на доктора. — Вы знали, что так и будет?.. — Конечно, знал. Иначе бы не согласился приехать сюда. Как я могу лечить то, в чем не разбираюсь? — А скинувшие омеги?.. — Ох, дорогой пастор, — доктор вздохнул. — Вы еще такой молодой. Даже не представляете, сколько превратностей выпадает на жизнь среднего омеги на островах. Из десяти детей до конфирмации доживает хорошо если шесть. Бог дал — Бог, как говорится, и взял. Медицина пока не в силах помочь всем нашим бедам. — Но я не понимаю… Что это такое, этот кровавый дождь, этот лед, мертвые птицы… — Не что иное, как буйство стихии, свойственное здешним местам. Были ли вы в Италии? Видели ли вулканы? Эрланд покачал головой. — Представьте извержение, тьму и огонь, все эти ужасные тучи пепла. Можно ли объяснить гибель Помпеи движением подземных пород, или это гнев Божий, как Содом и Гоморра? Можно ли объяснить соляной столб, в который обратился омега Лота? Когда-нибудь наука выяснит, откуда берется кровавый дождь и что убивает зверей. Пока же на вашем месте я записал бы подробную хронику этого происшествия в приходскую книгу. Разве не так делают все пасторы? У Эрланда перехватило дыхание. Какой он дурак! Почему он до сих пор не додумался пристально изучить старые приходские книги! «Это мое ужасное пренебрежение здешними традициями, историей и людьми, — подумал он со стыдом. — Приехав на Олесунд, я с самого первого дня принялся строить прихожан, считая их простаками, у которых всех провинностей — драка за телегу яблок на аукционе и нарушение молодоженами постных дней… Но в это не вписывались пропавшие дети и куколки из травы, а теперь и Вальпургиева ночь…» Он поднялся со стула, чувствуя острейшее желание запереться с книгами у себя в кабинете. — Но вы можете как-то помочь и омегам? — спохватившись, спросил он. — Я не то чтобы не доверял здешнему повитухе, но вы все-таки врач… Фортиус пожал плечами. — Я осмотрю их на предмет воспаления и оставшихся в матке сгустков, но вернуть им детей не смогу. Да это уже и ни к чему: кровопотеря очистила их. Пройдет трехлунный цикл, и они снова смогут зачать. Так будет даже лучше. — Лучше? — возмущенно переспросил Эрланд, покоробленный этим спокойным ответом. — Как может быть лучше, когда каждое утраченное дитя омыто родительскими слезами! Доктор вздохнул. — Господин пастор! Недалек тот день, когда вы вспомните мои слова, когда у сохранивших приплод олесундских коров и овец начнет появляться двухголовое потомство. Эрланд качнулся, потрясенный. Этого еще не хватало! — Потому что таков отдаленный подарок вашего острова. Так что молитесь, чтобы никто из беременных в Вальпургиеву ночь омег не удержал свое чадо в себе. Из «амбулатории» воскресной школы Эрланд вывалился в ужасном состоянии духа. Не разбирая дороги, он шел напрямик через поля и леса — и везде, везде видел признаки напавшей на Олесунд порчи. Когда он в отяжелевшей и грязной одежде, промокшей от росы с кустов, через которые он продирался, как лось, вышел к своему дому, с крыльца поднялся человек, которого он не ожидал здесь увидеть. «И этот пришел, чтобы обрушить проклятья на мою голову», — подумал Эрланд, пристально разглядывая своего юного зятя. От постоянной работы Торвальд заматерел. Альфы на Олесунде взрослели и наливались силой быстро — вот и этот в свои девятнадцать лет выглядел уже не как юноша, а как мужчина. И взгляд у него был, как у мужчины, переживавшего горе. Поставив ногу на нижнюю ступень крыльца, Эрланд обреченно спросил: — Зачем ты здесь, Торвальд Углаффсон? А про себя подумал: сейчас как по морде тебе съездит, наслушавшись деревенских кликуш, будешь знать. И ты не должен его бить в ответ, потому что Хельге тебе не простит, если ты сделаешь с мужем его любимого брата то, что сделал на этом самом дворе с Йоргеном Лундом. Он опустил глаза, не в силах смотреть Торвальду в лицо. И услышал: — С-собирайтесь. — Куда? — На рыбалку. В-возьмем мою лодку и снасти. Тут Эрланду слегка изменило самообладание. Мелькнула даже мысль, что Торвальд собрался увести его за собой без свидетелей и притопить в шхерах. — На рыбалку, — отчего-то почти не заикаясь, повторил Торвальд. Он смотрел внимательно и терпеливо. — Герди сказал, что у вас нет д-друзей на острове, вы здесь совсем один. Один против всей деревни. Так не должно б-быть. Утратив дар речи, Эрланд смотрел на этого мальчика, который лежал в детстве под поилкой, гоняемой по двору обезумевшим быком — который спасся и выжил, чтобы стать настоящим альфой. — Но, Торвальд, — сказал он первое, что пришло ему в голову. — Я никогда в жизни не ловил рыбу. И собеседник я так себе. На широком лице Торвальда замаячила тусклая улыбка. — Н-не так уж важно, если есть о чем помолчать. «И правда», — подумал Эрланд. Торвальд указал на его мокрые брюки: — Вам надо переодеться и взять фуфайку, не то вы замерзнете. И п-прикажите слуге сварить нам с собой кофе. Эрланд уже почти согласился, когда из-за двери выскользнул Лилле. Тот с любопытством заложил палец в рот и боком скользнул Торвальду за спину. Тот обернулся: — Что, к-кучерявый баран, тоже хочешь? Лилле яростно закивал. — Он перевернет лодку, — счел нужным предупредить Эрланд. — И запутается в сетях. Торвальд махнул рукой. — Свалится в воду — выловим. «Отличная мы компания, — думал Эрланд, подхватывая на кухне жестяное ведро. — Заика, немтыка и пастор, которого не хотят слушать». Но в лодке Торвальда действительно хватило места для всех троих. И, к удивлению Эрланда, они замечательно порыбачили, пока солнце медленно опускалось в закатное море.

***

С приходскими книгами вышел позор: Эрланд их обыскался. Нашлись только последние, начатые незадолго до его появления на острове, которые они с Хельге скрупулезно вели вдвоем. Он пересмотрел и передвигал все в кабинете и наконец взревел: — Аббе! — Да типун вам на язык, — испугался тот. — Я не трогаю там у вас ничего. Я даже пыль на тех полках не обметаю, потому что вдруг там что-то святое! Это была правда: Эрланд здорово выпачкал рукава, пока шарил на полках. Воистину, лень его слуг не имела границ. Услышав об этом, Аббе надулся: — П-ф-ф, ну надо же, год не нужны были и вдруг понадобились, а виноват Аббе! Лучше спросите у благочинного Магнуса, не у него ли они! — У пробста? — задумался Эрланд. — Но ему-то они зачем? Это архивы прихода, они огромные, их до́лжно хранить при действующем пасторе! Когда бы он успел их забрать? — Да может, случайно, — Аббе пожал плечами. — При нем тут столько всего было — в дом не войти. Книги повсюду, какие-то атласы, сушеные травы, цветы, заготовки на зиму, поверх всего этого клубы пыли… Может, он вывез приходские книженции вместе с гульбариями… С большой неохотой Эрланд направился к пробсту. Как он и подозревал, разговор не принес утешения ни одной из сторон. — Как это вы не можете отыскать их? Вы потеряли все метрики?! После Вальпургиевой ночи пробст сдал: заперся в своем доме и превратился в капризного старика, больного и всем недовольного. Услышав о приходских книгах, он так разволновался, что его грудь ходила ходуном, а пальцы дрожали и не могли удержать перо. Эрланд понурился: — Простите меня. Я обещаю, что отыщу их. — Обещания — пустое! — пробст погрозил пальцем. — Вы тут у нас совсем одичали, епископа на вас нет! Нет, я в самом деле не понимаю, как можно утратить приходские книги! Конечно же, я не брал их, даже мысли такой не было: это память отцов, в них записано все: кто, в каком году был рожден и крещен, законность, сословие, восприемники, все о бракосочетании, кто и кому свидетельствовал… Ну, и о смерти все то же. Зачем вам сейчас понадобились эти книги? — Я подумал, что в них также отражены все необыкновенные события Олесунда. Засушливые года, наводнения, пожары, падеж скота, рождение тройняшек… Мы же всегда это отмечаем, вы сами учили меня… Пробст без труда распознал его нехитрую уловку. Он опустился в кресло и тяжело уставился на Эрланда, вцепившись в подлокотники. Даже его надсадный кашель утих. — Хотите узнать о случаях, подобных недавнему? Эрланд кивнул. — Вы не найдете там ничего. Я тоже когда-то искал — и не нашел в них ни строчки, хотя мои собственные родители шептались о «страшных ночах». Если им верить, такое бывало на Олесунде и прежде. Иногда в лютый мороз самой долгой ночи, иногда в жатвенную жару. Нечасто, иначе добрые жители давно бы оставили свои хутора и бежали на материк… — Но вы-то сами наверняка описали то, чему были свидетелем, — теряя терпение, загорячился Эрланд. — Раз такой случай помнит Фортиус, а он лишь немногим моложе вас. — Да, — пробст наклонился вперед. В его глазах отразилось пламя очага, придавая изможденному лицу лихорадочный, пугающий блеск. — Я помню такую ночь. Но не хочу об этом говорить. — Но почему?! — Потому что наш с вами разум не в силах постичь неведомое. Облеченное в слова таинство рискует быть извращено и неправильно истолковано. — И поэтому об этом надо молчать?! — «Он сказал: вам дано знать тайны Царствия Божия, а другим — только в притчах, так что они и видя не видят и слыша не разумеют». — Также сказано: «Господь Бог ничего не делает, не открыв Своей тайны рабам и пророкам», — выпалил Эрланд. — Так нельзя! Это все равно как не предупредить людей, построивших дом на вулкане, что означает дым из-под земли! — «Горе живущим на земле и на море, потому что к ним сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остаётся времени! И земля осквернена под живущими на ней». — Как-как? — недоверчиво переспросил Эрланд. — Козни дьявола? То есть, вы считаете, что это не болезнь, не особенности местного климата… Пробст зашелся в кашле. Он кашлял, наклонившись вперед, посинев лицом, выдыхал долго, со всхлипом — так, что Эрланду пришлось прервать расспрос, растереть благочинному руки и грудь и заварить под его руководством нужные травы. — Я все равно отыщу записи, — пообещал он, прощаясь. Неизвестно, пробст ли рассказал кому-то из прихожан, или виной был слишком длинный язык Аббе, но уже назавтра новость о том, что приходские архивы пропали, сделалась известной каждой олесундской собаке. Эрланд чувствовал спиной любопытные взгляды и слышал осуждающий шепот. Он отслужил мессу, во время которой в храме царило гробовое молчание, но вместо проповеди все его прихожане поднялись со своих мест и вышли через центральный проход. Некоторые оглядывались, у некоторых был виноватый вид. Эрланд смотрел на них с кафедры, и ему хотелось орать: «Вы требуете от меня чудесного исцеления для своих сыновей и мужей так, как будто я помощник продавца в лавке и забыл отвесить вам полфунта сахару, и теперь вы стоите, поджав губы, барабаня пальцами по конторке. Но Бог не хозяин лавки, чтобы от него чего-то требовать!» Чтобы успокоиться, он опустился перед алтарем на колени и попытался молиться о вразумлении и смирении. Звонарь ушел, в храме не было никого, даже сторожа: у Свена заболел зуб, и он отправился на Хольмён к тамошнему кузнецу. В пустой церкви быстро сделалось гулко и сумрачно — за окнами потемнело, собиралась гроза. Яблочный запах Эрланд уловил раньше, чем услышал позади себя шорох платья, и горько улыбнулся. Хельге теперь раз за разом возвращал его из храма, будто из кабака. — Тебе не стоило приходить в такую погоду — снаружи вот-вот хлынет. — Мне все равно. Я хочу исповедоваться, — прозвучало сзади, и он медленно обернулся. Хельге стоял в своем самом строгом платье, безжизненно опустив руки. При виде его гибкой черной фигуры у Эрланда перехватило дыхание. С самой Вальпургиевой ночи он в известном смысле избегал мужа, хотя они спали вместе, и тело Хельге красноречиво говорило, что тот хочет большего. Но все, что мог ему дать Эрланд — это объятия, а для другого не чувствовал ни сил, ни желания. Как мог он наслаждаться жизнью, когда его приход превратился в юдоль страдания? Будто кровавый дождь смыл с людей саму способность радоваться. Но сейчас, посмотрев на опущенную голову Хельге, Эрланд с раскаянием подумал, что был не прав. Им не стоило отдаляться друг от друга. — Что ты такое придумал? Я твой муж и не вправе тебя исповедовать. Твой духовник пробст. — Мне нужно, чтобы ты меня выслушал. С этими словами он направился к кабинке для исповеди, и Эрланд, гадая, что все это значит, направился за ним. Разумеется, он не собирался даже в шутку занимать место священника, и когда Хельге скрылся за шторой, просто сел на деревянную ступеньку у входа. — Я слушаю. — Приходские книги в нашем кухонном погребе. Вначале Эрланд подумал, что ослышался. — Ты шутишь?! — Я спрятал их там еще зимой, когда ты уезжал на Стора Фьядерегг. — Боже, Хельге, но это же рукописные книги, они отсыреют, сгниют… Зачем?! — Я опасался, что ты вычитаешь в них что-то такое, что не позволит тебе оставить остров. Тогда я еще не знал, что епископ не разрешит тебе переезжать. — Что ты имеешь в виду под «таким»? Что-то опасное? Особенное? Что, Хельге, что?.. — Преподобный отец, — негромко и низко заговорил Хельге, и у Эрланда по спине побежали мурашки. Он не ожидал, что тот обратится к нему по всей форме исповеди. — Я хочу сделать признание. Я не уверен до конца, но мне кажется, что все мое детство я участвовал в неких ритуалах. Только мы называли это «особенная игра». Эрланд прищемил пальцы сборником гимнов. Не в силах совладать с собой, он встал и отдернул штору: — Что-что?.. Хельге, измученный и бледный, пожал плечами. — Не знаю, как их еще назвать. Мы что-то делали в лесу — и мир изменялся; я знал это, потому что меня каждый раз наполняла какая-то сила, и не было большей радости, чем снова и снова все повторять. А потом наступила расплата, и начали умирать дети. Я пытался их охранять, но у меня ничего не вышло. — Мы — это… — Омеги, рожденные на Олесунде, — Хельге сидел на скамье для исповеди, откинувшись на стену, и смотрел в сторону. — Только маленькие, те, у кого еще течки не начались. Такие как Калле, Стуре, Йонни и Олле-Йоппе… Они делали то же, что и всегда, приходили в лес, даже когда стало опасно — и все погибли. Медленно, очень медленно Эрланд взял Хельге за обе руки. Было слышно, как над шпилем глухо пророкотал гром, и капли быстро забарабанили по настилу крыши. — Расскажи мне, — попросил он. — Расскажи с самого начала. Хельге посмотрел на него потускневшими сухими глазами, дернул углом рта — и заговорил.

***

— Это начинается в возрасте около пяти лет. До этого всех детей воспитывают одинаково: следят, чтобы с ними ничего не случилось, учат чистоплотности; и альфы, и омеги носят схожую одежду. В пять лет омега получает свою первую юбку, а альфа — штанишки, чтобы они по-разному осваивали хозяйство. Тогда и начинают сниться сны. У кого как: у одних раньше, у других позже. Мне кажется, я слышал зов, сколько себя помню. С трех лет. — Что за зов? — Это непросто объяснить. Невыносимая тяга, влечение. На самом деле ребенком все ощущалось иначе. Слаще, чем заварной крем, важнее, чем Пасха, острее, чем тюлений гарпун. Опаснее. Нас как будто насаживало на крючок — и с него не хотелось спрыгнуть. — И что, эти сны, они приходили каждую ночь? — Нет, время от времени, в особые даты — ты знаешь их как солнцестояния и равноденствия, а также дни переходных четвертей, а мы не знали их названий, не соотносили с годовым кругом и плохо понимали, почему именно эти дни, — но понимания и не требовалось. Я, например, просто чувствовал, когда они должны подойти, чувствовал потрохами, потому что все вокруг становилось другим. Однажды — не помню, сколько мне было, — я вдруг увидел, как впереди меня словно выстраивается коридор. Листья сирени, лучи закатного солнца, золотые пятна вечернего света, летняя дымка костров над водой — все словно закрутилось в зеленую арку вдоль луговой тропки, будто приглашая шагнуть на нее. И я шагнул. — Господи, Хельге! — Эрланд с силой потер лицо руками. Они сидели бок о бок на деревянном порожке исповедальни. Хельге сцепил перед собой руки; только по этому признаку можно было угадать его напряжение, потому что голос звучал неестественно спокойно. Эрланд смотрел на носки его башмаков, высовывавшихся из-под подола юбки, и думал, что жизнь повторяется странным, искаженным образом. Прошлым летом Хельге явился к нему в храм, загадочный и красивый, и снисходительно убеждал, что все, что происходит на острове, лишь детские игры, не стоящие внимания пастора, а он и верил, развесив уши, и думал только о том, как бы этому красивому мальчику вдуть. — И куда это тебя завело?.. — Терпение. Не всем удавалось дойти туда с первого раза. Иногда ребенок дозревал через несколько лет. Для этого надо было… стараться. Видели, как играют котята и щенки? Дерутся, охотятся, ловят друг друга. Когда ребенок чувствовал зов, он начинал учиться. Ходить по лесу, не боясь заблудиться. Слушать, искать знаки. И танцевать. Вы наверняка видели: омеги пляшут до изнеможения, а альфы на них нападают. Я не знаю почему, но так умеют все омеги на Олесунде. Его называют «танцем малышей», но это не просто танец. Пляшут, пока не свалятся. Проигравшего защипывают насмерть. — Я помню, — медленно сказал Эрланд. Память в самом деле подсунула ему смутный образ сосредоточенных, подскакивающих в танце малышей. — Видел несколько раз… Хельге, ты так гладко все это рассказываешь, как по писаному, ты точно меня не разыгрываешь? — Думаете, я придумываю? — уточнил Хельге. Он пошевелился, сжал ладони между колен. — Просто мне в свое время рассказывали именно так. Хорошо, что есть старшие дети. Наставники, пастыри, те, кто уже побывал в лесу. Они помогают маленьким. У меня был такой друг, Пелле Линдхольм, старше меня на два года. В детстве такая разница в возрасте кажется огромной. Я пришел в лес еще пятилетним, он нашел меня там и все рассказал. Помог набраться решимости для первого раза. А большего и не требовалось, потом я приходил туда раз сто. — Хельге, что вы делали в лесу? — Раздевались, — быстро ответил тот. — Все снимали с себя, и кресты тоже. Заходили в озеро. Да, там есть озеро — его сложно найти, мне кажется, что оно отводит глаза, если не знаешь… Эрланд вздрогнул. Все верно. В снах, которые он видел после весеннего равноденствия, было озеро. Тихое-тихое, черный зрачок незамерзающей полыньи в присыпанном снегом льду. У него мороз прошел по коже. — Продолжай, — сказал он хрипло. — Потом надо было зайти в середину и погрузиться в воду. — Нырнуть?! — С головой. — Но ведь… — лихорадочно соображая, заговорил Эрланд. — Осенью или ранней весной еще холодно… — И зимой, — без тени улыбки уточнил Хельге. — В самую темную ночь, когда зимнее сияние, или на Сретенье, когда в лесу еще лежит снег. Тогда это не имело значения. — Как это не имело, когда вы все должны были попростужаться и слечь?! — Должны бы были, но этого не случалось. Мы не болели. Никто из нас. Когда все заканчивалось, никто не стучал зубами. Я каждый раз чувствовал себя горячим, словно тепло наполняет меня до краев. Как будто пузырьки лопаются в крови. «Горячий», — мелькнуло в голове у Эрланда, и пальцы его правой руки зачесались. Когда он в первый раз прикоснулся к плечу лежащего на снегу Стуре, оно было горячим, как у тифозного больного. И словно покрытым жирной, скользкой пленкой, хранящей тепло под собой. Потом это ощущение ушло. Мальчик быстро стал холодным и мертвым. — И что? — тяжело спросил он. — Для чего вы окунались? Что потом происходило? Хельге закусил губу и едва заметно наклонился вперед. Надо ртом у него заблестели бисеринки пота — несмотря на то, что в пустой церкви было нежарко, а по проходу тянуло сквозняком. Эрланд моргнул — светлые карие глаза Хельге отчего-то казались огромными и черными. — Не помню, — шепотом сказал Хельге. — Я не помню. Мы просто выныривали и одевались, и шли домой, обрывая на ходу чернику и стуча палками по деревьям. Было так странно: тяжко, как после большого дела, и одновременно очень легко. И еще кое-что… — Что, Хельге? — Иногда у меня ужасно болели ноги. И я помню над собой мерцающий свет. Над крышей еще раз прогрохотало, стук капель усилился, сделался веселее. Свечи в подсвечниках медленно оплывали и гасли, и в храме сгущался полумрак. Остро пахло дождевой водой, землей, мокрыми молодыми листьями, этот запах перебивал запахи воска и старого церковного дерева. А от омеги рядом с Эрландом пахло тревогой и волнением. Хотелось наклониться и поцеловать его во взмокший висок, но он сдерживался, и не потому, что они сейчас находились в церкви: Хельге смотрел незнакомо и цепко. Его лицо заострилось, черное платье под горло напоминало о трауре. Эрланд прочистил горло. Подбирать слова было сложно. Он словно шел по болоту, по тонкой простилке древесных корней, мхов и травы, и чувствовал, как та разъезжается под ногами. — То есть ты хочешь сказать, что все до единого омеги на Олесунде… Хельге замотал головой. — Не все. Я не расспрашивал, о таком не говорят, и могу судить только по рассказам Пелле, и еще по тем детям, которых видел собственными глазами. Одни слышат зов слабо, другие сильно, у третьих это вообще засыхает на корню. Как с музыкой: кому медведь на ухо наступил, тому лучше не брать в руки никельхарпу. Я наблюдал за Герди. Тот был другим. Он долго ничего не слышал, не понимал моих вопросов, хотя мне отчаянно хотелось скорее все ему показать, и однажды ночью я потащил его за собой. Из этого ничего не вышло: он канючил, исколол ножки и не хотел идти к озеру, пришлось оставить его есть ягоды на поляне и всю обратную дорогу тащить на спине. Он ничего об этом не помнит, хотя иногда у него бывают «лесные страхи». Позже, когда я уже перестал ходить к озеру, я очень боялся, что он из «поздних», и что его еще это коснется. Или что выйдет, как с маленьким Ниссе… — А что случилось с Ниссе? Хельге прикрыл глаза. — Ниссе не смог окунуться, испугался. Стоял и ревел по колено в воде. Это была наша с Пелле вина: не стоило загонять его в озеро, он был еще маленьким. Пусть бы еще пару лет бродил по ночам в перелеске, может быть, и созрел бы — или, как многие другие дети, потерял интерес и забыл. Но мы бранились на него, потому что боялись — до этого никто не отступал. И после этого случая он не вылезал из болезней. Корь прибрала его в тот же год. — А почему ты перестал ходить к озеру? Повисло молчание. Эрланд понял: вот оно. — Мне кажется, из-за Ниссе все тогда и произошло. Он струсил и пошел домой, мы его отпустили, а сами влезли в озеро. А когда я вышел… Пелле нигде не было. Я стал искать, звать его… Эрланд хотел взять его за руку, но тут Хельге распахнул глаза, и он застыл — столько в них было тоски. — Он там лежал, между большими камнями, и над ним возилось черное… Я видел, как дернулась его нога. И тот, большой, вскинул руку и ударил его — наверняка камнем, потому что там везде была кровь. И тогда… я побежал. Эрланд наклонился вперед: — Ты разглядел того, кто там был? — Нет. Стоял туман, а из кустов вдруг вылез Ниссе… Он заблудился, так и не нашел дорогу… Я потащил его за собой. — А Пелле? — с нехорошим предчувствием спросил Эрланд. — Его нашли? — Нет, — Хельге смотрел мимо, измученными глазами. — Сошлись на том, что он утонул. — Ты с кем-нибудь говорил о том, что случилось? С другими детьми, со взрослыми? — С родителями — но они ничего не поняли, потому что я нес околесицу. Я очень боялся, было страшно и стыдно, — Хельге утер тыльной стороной кисти глаза. — Поэтому, преподобный отец, я сегодня и каюсь вам — в том, что бросил Пелле в лесу. — Хельге! — Эрланд всем телом повернулся к нему. — Что ты мог поделать, ты был ребенком! — Не знаю, — Хельге опустил голову. — Я про это с девяти лет думаю. Но точно не должен был оставлять его там одного. То, что живет в лесу, не прощает ошибок. — Господь милосердный! — Эрланд запрокинул голову к потолку, качнулся взад-вперед. — Да неужели ты в самом деле считаешь, что мальчиков убивает нечистая сила?! Хельге шевельнул тонкими ноздрями и ничего не ответил. Очень осторожно Эрланд сжал его запястья. — Милый мой, я не хочу показаться жестоким или недоверчивым, но я почти наверняка уверен, что вы стали жертвой какого-то негодяя, который обманывал вас и запутывал, пользуясь природной склонностью детей к мистериям. Он мог задурить головы старшим, а те уже наставляли малышей, заманивали их в лес и там… Он не закончил, потому что Хельге с силой толкнул его в грудь. Взвился на ноги и уставился со странной смесью разочарования и ярости. Его лицо было искажено, глаза метали молнии. — Считаете меня дураком? — со злым присвистом спросил Хельге. Носок его башмака ударил Эрланда в голень. — Неграмотным суеверным крестьянином, который, как Аббе, верит в подменышей и домовых? Неужто я зря тут распинался целый час? Вы не поверили ни одному моему слову? Думаете, это фантазии экзальтированных мальчиков? Эрланд вскочил и положил ему руки на плечи: — Вовсе нет! — а про себя подумал, что бывает и не такое; история знает случаи, когда массовая истерия начиналась с того, что детям или кликушам что-то привиделось. — Но я все равно считаю, что дурманом меня напоил человек. И этот же человек был в лесу и собирался начать разделывать Стуре… Хельге, тебе плохо?! Тот, покачнувшись, устоял на ногах и выправился. — Я просто видел останки Калле и понимаю, что значит «разделать». И да, вы правы: перед тем, как я заболел, в лесу за мной гнался человек с фонарем, а не тролль. И этот же человек напал на малыша Йонни прямо на дороге, потому что ему уже не терпелось… — Вот! — обрадовался Эрланд. — Жадный, злой, нетерпеливый жестокий ублюдок! Который забирает у своих жертв кресты, как трофеи! Хельге тряхнул головой: — Но это не вся правда, если вы меня понимаете, а только половина ее. Кроме ублюдка, здесь, на Олесунде, есть кое-что еще. И если вы думаете, что зов — это детская придурь, то вы совершаете большую ошибку, а эти к ошибкам безжалостны. По правде сказать, не знаю, как у вас духу хватает так думать, после того, что вы видели Вальпургиевой ночью. Как вы не понимаете: нас всех наказали потому, что в эту ночь никто из детей не пришел. Против воли Эрланд содрогнулся. — Ну так что, вы примете мою исповедь? — сухим скрипучим голосом спросил Хельге. — Или я не заслуживаю прощения от Господа? Вместо ответа Эрланд притянул его к себе и крепко обнял, совершенно не волнуясь, что кто-нибудь может войти в церковь. Шляпа Хельге мешала ему, и он стянул ее, бросил на скамью. — Мальчик мой, — пробормотал он. — Нашел, у кого спрашивать. Я думаю, Господь давно тебя простил, теперь нужно, чтобы и ты себя простил. Хельге стоял в его руках очень жесткий и прямой, но мантия на плече Эрланда, в которую он упирался лицом, медленно становилась мокрой. — Покажешь мне то озеро? Хельге отстранился, вытер глаза: — Покажу.

***

После дождя в лесу капало с каждой ветки. Сырым было все, от растопыренных древесных лап до рыхлой земли под ногами, напитавшейся дождевой водой. Роса дрожала в чашах болотных растений, искрилась на пальцах елей и тяжело срывалась с длинных лохматых прядей «ведьминого мха». Эрланд пробирался за Хельге по майскому лесу, хмурому, влажному и ядовито-зеленому, слушая недовольное ворчание уходящей грозы, и чувствовал, как сердце подскакивает в груди каждый раз, когда взгляд останавливается на черной узкой спине впереди. Хельге шагал, не оборачиваясь, не обращая внимания на мокрую траву и кусты. Когда Эрланд обращался к нему, он отвечал отрывисто — видно, все еще сердился. — Есть ли в деревне хоть кто-то, с кем я еще смогу об этом поговорить? Не думай, что я не верю, но мне хотелось бы услышать и другие истории… — Нет. Никто здесь ничего не помнит, даже если ходил в детстве к озеру. Я почти уверен, что наш Аббе из таких, но он об этом не знает, а когда пытается вспомнить — мучается. А дети не станут тебе ничего рассказывать. — Почему? — Потому что для них ты чужой. Взрослый, альфа… Да к тому же и пастор. Мы не говорим о таком с альфами. Почему-то есть чувство, что это опасно. — Как вышло, что ты помнишь то, чего не помнят другие? — Ох, да не знаю я! — Хельге даже остановился посреди поляны росисто сверкающего серебристого мха. — Я еще в детстве начал подозревать, что со взрослыми что-то не так. Пелле считал, что дело в… м-м-м… чистоте. — Чистоте?.. — Ну да. Не зря же зов слышат совсем маленькие дети. А когда входят в пору, то перестают. «До первой течки купаться будем», — так он сказал мне, я это запомнил. Первая течка обычно случается лет в двенадцать. Стуре всего-то немного до нее оставалось… Эрланд зажмурился, чтобы изгнать видение беспомощного раздетого тела. Поморщился — впереди Хельге неловко задел ветку, брызги с нее полетели прямо ему в лицо. И осторожно уточнил: — Но ты все хорошо помнишь, значит, могут быть и другие?.. — Мне иногда кажется, что это только мое проклятье, — не сразу откликнулся Хельге. — Не знаю, Эрланд, не представляю я, что со мной. Я ждал своей первой течки, как спасения — думал, забуду все, как страшный сон. Потом в восемнадцать так же сильно ждал конфирмации — надеялся, что поможет Причастие… Не помогло. Потом я стал подозревать, что дело тут… как бы сказать… в чем-то плотском. И что другие омеги все забывают, когда они… когда их… — Ох, нет! — Эрланд тоже остановился. До него стало доходить — и щеки внезапно вспыхнули. — Ты же не хочешь сказать, что это… — Утрата невинности, — неохотно кивнул Хельге. — По крайней мере, мне так казалось еще в октябре. И я решил, если это последнее средство, то почему бы и не попробовать. Никакой дождь, обрушившийся прямо за шиворот, не смог бы остудить Эрланда сильнее. — Постой, — выпалил он, замерев. — Так ты поэтому согласился выйти замуж? — Не только, — проворчал Хельге, касаясь мокрого соснового ствола. — Я еще и Герди позволил замуж выйти. Очень уж боялся, что за него примутся… Он еще что-то говорил — Эрланд не слушал, отвернувшись, лихорадочно пытаясь справиться с лицом, которое стремительно превращалось в жабью морду. Он все-таки не удержался и буркнул: — Все верно. Из двух зол выбирают меньшее. Теперь уже Хельге залился краской до корней волос и процедил: — Я понимаю, как это звучит — но он был мне необходим. Брак, освященный церковью. Они с Эрландом незаметно поравнялись друг с другом, и Хельге смотрел, как взъерошенный лис из западни. — Я решил: если не венчание, то ничего уже не поможет. «Даже у хюльдры отваливается хвост». Эрланд взглянул на невесомые белые пятна пушицы, усеявшей пространство между темных стволов, и спросил: — Не помогло?.. — Ну, как сказать, — запнувшись, ответил Хельге. — Наполовину помогло. Я перестал слышать зов — как отрезало. Но я ничего не забыл, да теперь уже и не хочу забывать. — Значит ли это, что все было не совсем зря? Хельге вскинул голову: — А у тебя есть сомнения? Мне кажется, что мы оба получили в этом браке немало. Эрланд сжал губы, упреждая другие вопросы, вертевшиеся на языке. Все верно. Уж он-то точно получил больше, чем мог рассчитывать. Поэтому он молча протянул Хельге руку. Тот окинул его долгим взглядом — и принял ее. Бок о бок они продолжали идти через мокрый лес. Под ногами, куда ни взгляни, из-под листьев пробивался молодой закрученный папоротник, похожий на змей, поднявшихся на хвост. Хельге указал на хрупкие нежно-фиолетовые цветы между ними: — Очень редкий вид орхидей. Пробст их везде разыскивает. Эрланд пожал плечами. Цветы как цветы. — Однако, — вырвалось у него. — Далеко же забираются дети!.. — Далеко, — согласился Хельге и указал в направлении еще более неприветливой чащи, где деревья росли как зубья в частой гребенке, а из-под прошлогодней хвои не поднималось ни одной зеленой травинки: — Кажется, нам туда. Зимой я здесь заблудился, но сейчас почти уверен. Эрланд вгляделся в тесно прижавшиеся друг к другу стволы, облепленные лишайником со всех сторон и недружелюбно растопырившие острые сучья, и подумал, что эта часть леса не вызывает у него никакого желания туда идти. — Деревья закручиваются в коридор? — уточнил он. Хельге слабо улыбнулся. — Нет. Видишь вон ту обгорелую сосну, похожую на человека с воздетыми руками? Верный знак, что мы близко. Он с удвоенным рвением устремился в чащобу, а Эрланд остался на месте, глядя на почерневшую сосну. Лилле влезал на нее, когда они вдвоем преследовали Стуре. Эрланд ее запомнил. — Хельге, не уходи далеко! — крикнул он, отмерев.

***

Озеро было небольшим и обыкновенным. Совершенно. Эрланд спустился к нему, осторожно ступая по плотно покрытым густым мягким мхом валунам и корягам — мха было так много, что камни казались обитыми темно-зеленым бархатом, как кресла в богатом доме. Клочками между коряг торчал еще безлистный черничник. А озеро лежало между берегов — по-весеннему голое и пустынное, и отражало развидневшееся небо, голубое с белыми пятнами облаков. Пожалуй, темно-зеленый склон был самым волшебным, что тут можно было найти. В самом низу котлована мох истончался, открывал песок у корней. Светлое песчаное дно, хорошо различимое, уходило под воду, и лишь в глубине начинался темный осадок — ил или торф. Вода была чистой, прозрачной и очень холодной. Присев на корточки, Эрланд зачерпнул ее в горсть и тут же услышал: — Что это ты делаешь? — Давно не видел такой чистой воды, — признался он. — Не бойся, кровавый дождь обошел эти места стороной. — Нет, — Хельге комкал край юбки. — Не стоит здесь ничего пробовать. Эрланд пожал плечами. Нет так нет. Он выпрямился, рассматривая берега. Там, откуда они с Хельге вышли, деревья стояли как частокол. На противоположной стороне прямо от воды начинался голый склон. Плоский гранит, красные пятна лишайников, скрюченные редкие сосенки и чахлый вереск. — А там что? — указал на склон Эрланд. — Я… не знаю. Кажется, я там никогда не был. Чтобы туда попасть, надо пересечь озеро. По берегу никак не обойти из-за гранитных камней. — Разве вам было не интересно переплыть, когда вы были мальчишками? — Нет, — Хельге двинул плечом. — Мы все плохо плавали. Зато хорошо ныряли. Эрланд взглянул повнимательнее: Хельге выглядел напряженным и измученным и озирался, как разведчик в стане врага. — Что с тобой, тебе плохо? Или ты… что-то чувствуешь? — Я ничего не чувствую, к счастью, — устало сказал Хельге. — Но не могу оставаться равнодушным в этом месте. Здесь было слишком много всего, таинственного, важного и страшного… А потом кто-то убил Пелле, и все изменилось. Я привел сюда альфу, раскрывая ему наши секреты… — он умолк и добавил: — Вы куда?.. — потому что Эрланд, до того пристально рассматривавший берег, забыв обо всем, понесся к тому, что увидел между сосновых корней. — Ногу сломаете! — закричал ему в спину Хельге. Он переходил на «вы», когда начинал сердиться. Эрланд прекрасно понял его опасения, но не останавливался, пока не подобрал то, что его так взволновало. Детскую шапочку из выделанной овчины. От таяния снегов и майских дождей она свалялась и потемнела, но все еще находилась там, где он ее обронил, так и не отдав Стуре. Он опустился на колени и обеими руками зарылся в пышный мох. — Вот здесь, — не оборачиваясь, сказал он, когда Хельге коснулся его плеча. — Зимой здесь все было покрыто слежавшимся снегом, усыпанным облетевшими иголками, и на нем были отпечатки босых ног. Вон там лежала одежда: кожушок, платье, чулки, омежья рубашка, а вот отсюда начинались другие знаки: точно кого-то волокли по снегу, и от его голых пяток остались две полосы. Я уронил шапку, крикнул Лилле: «Держись сзади!», а сам помчался наверх, по камням и сугробам. И там увидел его — он лежал, неподвижный и голый. Хельге, я в самом деле ему ничего не сделал. После отравления меня так долго мучило, что я ничего не помню… Все это время я думал, что, может быть, это я виноват, я загнал… — Не говори глупостей, — Хельге коснулся его щеки. — Я знал, что ты ничего не делал никому из мальчишек. Но кто-то хотел, чтобы так думали. Эрланд молча смотрел на него, не вставая с колен. Потом медленно разжал пальцы, все еще судорожно сжимавшие землю и мох. — Знаешь, я просто обязан его остановить. — Да, — не сразу ответил Хельге. — Знаю.

***

— Черт, черт, черт! — донеслось из кабинета. — Проклятье! Свен ошарашенно перекрестился. — Сдается мне, пастор наш переживает какое-то искушение! Раньше он за одно упоминание нечистого любого бы мордой по полу отвозил! — Вы бы, хозяин, глянули, что с ним там! — влез под руку Аббе. — Может, он болен, или мара ему привиделся! Хельге смотрел на них так долго, что они начали переглядываться. Аббе затеребил передник. — Ваше веселье неуместно. — А я что… — Свен тут же пошел на попятную. — Да я только спросил… — Мы же волнуемся, — заюлил Аббе. — Господин не вышел к обеду. Как заперся со своими книжищами в кабинете, так больше и не выходит. А будет ли ужинать? — Постучись да спроси. Что-то с грохотом ударило в стену, отделявшую кабинет от кухни. Аббе поежился: — Видать, не до ужина ему… Когда слуги оставили Хельге в покое, он опустился на кухонный стул и задумался. Приходские книги извлекли без лишнего шума оттуда, куда он их спрятал зимой — со средней полки кухонного подпола, где они мирно лежали за солениями, завернутые в тюленью шкуру. Гниль не добралась до них, поэтому Хельге не мучился совестью — только досадой, что его затея все равно ни к чему не привела. Эрланд унес книги в кабинет, как величайшую драгоценность, а Аббе сразу же раззвонил по деревне, что все на месте, зря только пастора осуждали — забыв о том, что сам же про пропавшие книги и разболтал. С тех пор Эрланд не выходил. Лилле два раза ложился на пол гостиной, подглядывая за хозяином под дверью, а слуги шептались: минуло время и обеда, и вечернего кофе, близился ужин, а в кабинете было тихо, как в склепе; и вдруг пастор впал в бешенство. Затопал ногами, яростно выругался, застонал, как при зубной боли, — и снова замолчал. Поужинали вчетвером. Хельге жевал картофельную оладью, не чувствуя вкуса. Как только Аббе ушел мыть посуду, он прихватил поднос и кофейник и носком башмака постучал в дверь кабинета. — Это я, — сказал он в гробовой тишине. Эрланд открыл ему сразу. Его глаза покраснели, пальцы были в чернилах. — Вот, — Хельге плюхнул на стол блюдце с белоснежным шлепком сметаны с тмином, осторожно пристроил на край стола горячий кофейник и оладьи. — Нам тут не нужен ослабевший от голода священник… Что с вами?! — Все очень плохо, Хельге, — Эрланд отвернулся от миски, оперся на подлокотник кресла, запустил руку в волосы и с силой дернул. — Почему, когда прошлым летом я отказался отпевать Олле-Йоппе, мне ничего не сказали о еще одном мальчике, пропавшем за месяц до него? Хельге сжал край стола. Прошлой весной он старательно гнал от себя деревенские новости — он тогда готовился к конфирмации и с головой был в священных текстах, папенька ему даже светские книги читать запрещал, ведь не зря говорят, что нет никого более отрешившегося от земного, чем омега-конфирмант. Но «зов» все равно пробирался в его сердце, как запах сырых рассветных туманов через открытое окно. Он сдерживался, не ходил в лес, и туда ушли другие омеги. Хельге смутно помнил худого длиннолицего мальчика, сына Карла Свенстрёма. Все Карловы сыновья были похожи на отца — и малыши, и взрослые дяди. — Потому что он был Свенстрём, тот мальчик, — сказал он, подумав. — Карл за всю жизнь настрогал двадцать, что ли, детей. Они у него росли, как попало, вам это прекрасно известно. Из них двое утонули на быстрине, одного зашибло балкой при строительстве, другого загрызли собаки, какой-то сорвался с обрыва, когда пас овец, еще двое альф на ножах передрались уже взрослыми, двоих унесла корь, один надорвал живот… — Поэтому, когда средний сын Карла пропал в лесу, никто не придал этому значение, так? Вот здесь, — Эрланд ткнул пальцев в убористые строки, — год назад благочинный с сокрушением отмечает, что мальчик пропал в ночь на первое мая и через неделю признан мертвым. — В Вальпургиеву ночь, — Хельге опустил глаза. — Да, и при этом никого не насторожило, что за зиму до этого в лесу исчез еще один Свенстрём! В осеннее равноденствие, ровно за год до пропажи Калле! — Карл по своим потомкам не убивался, — признался Хельге. Остывшие жирные оладьи в миске вдруг показались ему отвратительными. — Он только сердился, если смерть забирала детей весной. «Впустую кормились целую зиму, а летом, когда надо работать, оставили меня без рабочих рук»… — Но маленькие Свенстрёмы не единственные, кто не вернулся домой после ваших «особых ночей». Кто такой Бу Эклунд, вдовец, почему я его не знаю? — Потому что его здесь больше нет, — тихо сказал Хельге. — Бу был торпарем, жил на батюшкиной земле вдвоем с сыном Кристи… — И когда этот Кристи пропал… — Бу напился до синевы, а как протрезвел, перебрался на материк. Ничего больше не держит, сказал. — Хельге, это значит, что только за прошлый год здесь пропало четыре ребенка! Двое убиты в этом году, а сколько еще до того сгинуло… — Их будет не меньше, чем тех ржавых крестов, — Хельге смотрел в сторону, на полку, где чинно выстроились богословские тома. — А может, и больше. Эрланд ответил ему бешеным взглядом, потом взял остывший кофейник и выхлебал прямо из носика. — Я не лягу спать, пока не узнаю про всех. — Да, разумеется, — Хельге подкрутил фитиль в лампе, чтобы пастор не ослеп, разбирая полинявшие строки. И ушел, потому что ему было невыносимо здесь оставаться. Он успел прочитать две статьи об омегизме в Британии, ужасно его взволновавшие, написать письмо инспектору Вернеру, помучить Лилле уроками, помолиться перед сном, переодеться и расчесать волосы, когда дверь отворилась, и на пороге появился Эрланд, прижимавший к груди свои бесценные книги. Ему было не очень удобно — те разъезжались во все стороны. Вид у супруга был слегка сконфуженный. Он вошел в спальню и встал у стены. — Хельге, я вдруг подумал… — он замолчал. — Я, наверное, веду себя как плохой муж… — Ох, — ему стало и грустно, и смешно. — У меня странное чувство, будто я не имею права сейчас наслаждаться обычной жизнью. Я постоянно чувствую укор этих мертвых детей… Хельге немного подумал над ответом — и спокойно пожал плечами. — Все в порядке. Я для себя решил: буду думать, что снова идет пост. — Хельге… — Только не вздумайте меня ни к кому ревновать. Мне ни от кого ничего такого не нужно. И не забывайте есть и спать. Никому не будет лучше, если вы себя заморите. Вот тут Эрланд покраснел так, что Хельге стало за него страшно. — Я ложусь, — объявил он, откладывая гребень, и, отвернув край одеяла, скользнул в постель. — Доброй ночи. Эрланд проследил за его мелькнувшими голыми ногами и вдруг встрепенулся. — Ладно, я тоже лягу, если ты не против. Только… — он покачал свои книги и свитки. — Не могу оставить их внизу. Все время кажется, что они сразу исчезнут. Хельге указал на стол, за которым обычно занимался с Лилле: — Можно положить их туда. Эрланд с облегчением пристроил книги на стол и принялся раздеваться. Его губы беззвучно шевелились — он молился про себя. Хельге ждал его, лежа на боку, глядя на тусклый закат за окном. С каждым майским днем ночные сумерки становились все светлее. Муж лег в постель, обхватил его поперек живота и поцеловал в затылок. Задышал очень спокойно. Выждав несколько ударов сердца, Хельге повернул голову. Веки Эрланда были плотно сомкнуты, рот приоткрыт, а лицо разгладилось во сне и впервые с Вальпургиевой ночи стало выглядеть молодым и безмятежным. Хельге погладил его лоб кончиками пальцев, а потом, чувствуя, что сна нет ни в одном глазу, поднялся с постели и зажег керосинку. Накинул на плечи шаль и уселся за стол, придвинув к себе книги и бумагу с чернильницей. Когда Эрланд проснется, ему не придется жалеть о потерянном времени. У Хельге был свой собственный долг перед сгинувшими детьми.

***

 — Вы что, господа, — ленсман вытер повлажневший лоб. — Подхватили тиф? Предлагаете мне поверить в это… в это… — он с отвращением посмотрел на разложенные перед ним списки, потом на приходские книги в руках Эрланда. Хельге стоял, опустив глаза в пол и сложив руки на подоле, как и положено примерному омеге, а сам внимательно слушал, стараясь не упустить ни слова из тяжелого разговора между ленсманом и мужем. — Скажите честно, пастор, это такая месть за обыск в вашем доме? Эрланд был непоколебим: — Мне незачем лукавить. В книгах перечислено все — имена, даты, обстоятельства. Мы с Хельге разделили их по спискам на вероятные и не вызывающие сомнений. — И верно… — ленсман обмахнулся платком. Его лысина была темно-красной, щеки раздувались. — Значит, метрические книги? Как говорится, что написано пером… — То продублировано во втором экземпляре, хранящемся в консистории, — с каменным лицом подтвердил Эрланд. Хельге сжал губы, пряча улыбку. Это была минута их маленького торжества. — Метрические книги всегда пишутся в двух экземплярах — приходском и консисторском. На случай, если кто-нибудь попытается… вырубить топором. — Воистину предусмотрительно, — ленсман криво улыбнулся. — Значит, в консисторских экземплярах тоже отражено… как это вы говорите… — Я говорю, что на Олесунде из года в год совершаются преступления, — прямо сказал Эрланд. — Насилие над детьми, хладнокровное и жестокое. Я утверждаю, что все малолетние омеги, пропавшие в особые дни колеса года, были убиты. И Калле, и Стуре, и Олле-Йоппе, и сыновья старого Свенстрёма. И много других. — Сколько? — скрипуче спросил ленсман. — Точное число назвать трудно, принимая во внимание то, как по-разному велись записи в разные годы… — Сколько?! — взревел ленсман. — От двадцати до сорока, — бахнул Эрланд. — А может, больше, намного больше. Я сумел разобрать только записи за последние двадцать лет. Писарь, все это время сидевший в углу, как мышка, уронил откидную крышку стола, прищемив пальцы. — Почему… какого черта… какие еще… сорок!.. — Мы изучили книги, и в каждом году находились пропажи. С тысяча восемьсот шестидесятого года упоминается по одному-два безвестному исчезновению — иногда больше, иногда меньше, но совсем маленьких детей можно опустить, это настоящие несчастные случаи. А что было до тысяча восемьсот шестидесятого — непонятно: тогда эти книги вел предшественник пастора Магнуса, пробст Олаф, а у него была немного другая манера ведения записей… Он не считал детские смерти достойными описания, заносил только имя и дату. Весьма приблизительно. — Ох, чтоб меня… — пробормотал писарь. Ленсман яростно посмотрел на него. — Я ничего не понимаю! Зачем вы суете мне этих детей, заблудившихся сто лет назад, их, наверное, и родители уже не упомнят! — Я повторюсь: много лет в лесу исчезало по одному-два ребенка. И был перерыв с тысяча восемьсот семьдесят первого по тысяча восемьсот семьдесят восьмой. — Мне было девять, когда кто-то напал в лесу на моего друга, — вмешался Хельге. — Я видел и рассказал об этом в усадьбе, работники обыскали лес, но ничего не нашли. Он испугался — и после этого было тихо. Я успел вырасти. А потом дети снова начали пропадать. — Исчезновения возобновились с одного из несчастных сыновей старого Карла Свенстрёма. И продолжаются полтора года. Нам с Хельге кажется, что они стали чаще, а убийца — наглее… — Прекрасно! — ленсман поднялся из-за стола, театрально развел руками. — Им кажется! Нет, Берг, положительно, вы за что-то ополчились на меня. Вам было мало притащить на руках мертвого голого мальчика, теперь вы подсовываете мне какую-то зловещую фигуру, негодяя, рядом с которым меркнут все эти ужасные американские преступники, о которых пишут в газетах! — Именно так, — пастор проигнорировал весь льющийся на него сарказм. — Вот это славно! — ленсман снова вытер лоб. — Отлистали они, понимаешь! На двадцать лет назад! Вы что же, ждете, чтобы я сообщил в Стокгольм, что у меня под носом двадцать лет детей похищают?! Да меня вышлют с Холмоарны в Лапландию, оленей пасти… Он тяжело шлепнулся обратно на стул, скрестил руки. Хельге отвернулся, чтобы скрыть нервный смешок. Писарь смотрел на него вытаращенными глазами, грыз перо. Было слышно, как задорно жужжит весенняя муха, залетевшая в комнату. Ей, мухе, было все равно. Эрланд наклонился вперед, взялся обеими руками за край стола и заглянул в лицо ленсману: — А как воспримут в Стокгольме, если вы его внезапно поймаете? Преступника, убивавшего юных омег? О вас напишут в газетах, как о том американском инспекторе… Может быть, даже награду дадут… Ленсман приоткрыл рот. Закрыл. И задумался. — А это точно не Йорген Лунд? — подал голос писарь. — А то, раз уж мы все равно его арестовали… — Йорген просто похотливый дурак, — влез Хельге. — А девять лет назад был ребенком. И Йонни, последнего мальчика, точно убил не он. Нет, прошлой осенью меня преследовал в лесу взрослый альфа. Достаточно сильный, чтобы долго за мной гнаться… Ленсман взглянул на него с непередаваемым отвращением. — Как получается, молодой господин Берг, что на вас все время кто-нибудь нападает?! Что вы за птица такая, что вам за прялкой не сидится?.. А вы, пастор, почему вы не следите, чтобы ваш супруг уделял больше времени церкви и кухне? Пастор молчал, сжав губы. Хельге тоже помалкивал — возразить ему было нечего. Когда ленсман с тяжелым вздохом отвернулся, они взялись за руки. — Ладно, — ленсман кивнул писарю, тот с готовностью обмакнул перо в чернила. — Чего вы от меня хотите? — Чтобы вы помогли с поисками, — Эрланд выпрямил спину. — Это одинокий альфа, потому что, будь у него семья, ему было бы трудно скрыть ночные отлучки. Около сорока лет, потому что старик не смог бы гнаться за Хельге, да и справляться с сопротивляющимися двенадцатилетними мальчиками не так уж легко. У него есть фонарь со створками, и в лесу он прикрывает лицо черной тряпкой. И еще у него есть секретное логово. Хижина, сарай, амбар, что-то заброшенное, запертое, куда не ходят другие… — Это еще почему? — Потому что Хельге видел, что он делает с телами, — Эрланд обернулся через плечо. Хельге выдержал его взгляд. — Он их уродует, потрошит и увечит, набивает ветками и цветами, черт знает почему. В прошлом году он держал тело Калле в хижине угольщиков — очень дерзко. Значит, теперь у него тоже такое местечко должно быть. — И вы предлагаете нам обыскать каждый сарай?.. — Каждый рыбацкий сарай, каждую коптильню, каждый заброшенный овин, каждый пастуший шалаш. В прошлом году мы искали пропавших детей в лесу, а надо искать по-другому. Среди людей. — Ну, будь по-вашему, — ленсман поднялся и одернул жилет. — Только тогда и вы, Берг, исполните мою волю. Давайте пока держать при себе соображения насчет многих лет. Мы ищем убийцу тех семерых, которые пострадали за последние полтора года. Не вздумайте ходить к родственникам детей, пропавших до «перерыва». Нам тут не нужен бунт. Вам это ясно? — Ясно, — ответил пастор после долгого молчания. Ленсман воспрянул духом: — Ну, тогда по рукам!

***

Ленсман придумал свое объяснение обыскам: ищут, мол, русских каторжников, бежавших через морскую границу. Конечно же эти каторжники могли выбрать своим пристанищем любой старый олесундский сарай. Возможность встретить в лесу русских напугала деревню, но ненадолго. Хельге заметил, что на «жернов эльфов» снова стали подкладывать еду. Пастор активно участвовал в поисках — он уходил до рассвета и возвращался на закате в выпачканных навозом, илом и рыбьей чешуей сапогах. Четыре солдата, предоставленные ленсманом, обыскивали все строения на острове: мыльни, коптильни, погреба, свинарники и овчарни, столярные и лодочные сараи, амбары, охотничьи времянки, даже купальню в имении консервного заводчика и то обыскали! И каждый вечер Эрланд являлся, еле переставляя ноги, торопливо ел, читал положенные молитвы — и засыпал, едва коснувшись подушки. Хельге пришлось почти полностью взять на себя приход. Записывать требы и передавать их пробсту, вести учет народившимся и умершим и даже развести общинный спор о необходимости нового регента. Кроме того, на остров наконец-то прибыла обещанная инспектором Вернером помощь. Школу взялись перестраивать в соответствии с новым порядком; Хельге с головой окунулся в эти благоустройства. Все остальное его время занимало хозяйство. Скорбеть, сожалеть и бояться было некогда — аграрный год шел своим чередом, хрупкая северная весна не простила бы ни одного упущенного часа. Засеяли яровые: овес и ячмень; боролись с земляными блохами золой и известью; разложили навоз в поле. Хельге проводил в полях столько же времени, сколько дома, подгоняя нерасторопных слуг. Однажды пастор пришел глубоко за полночь. Хельге проснулся от дверного хлопка — и увидел, что Эрланд сидит на краю кровати, не раздеваясь, бессильно свесив руки между колен. Матрас тяжело прогнулся под его весом, голова опустилась. Хельге сел на постели. Было совсем светло — бледная майская ночь позволяла все-все разглядеть. За окном щебетали птицы — совсем по-летнему. — Мы закончили с поисками, — сказал Эрланд, не оборачиваясь. — Хельге, мы ничего не нашли. — Может быть, есть какие-нибудь места, которые вы не учли? — Мы прочесали весь остров, были даже в усадьбе твоих родителей. Ни одного строения не пропустили, заглядывали везде, даже в отхожие места. Нашли контрабанду и украденную свинью, узнали, кто из прихожан тайком прижил детей с прислугой — и прячет их… Только того, что действительно нужно, не нашли. Не знаю, не понимаю… Ленсман говорит, может быть, преступник вообще не здешний, плавает, мол, на лодке с соседнего островка… Но я сомневаюсь… Я будто чую, что это наш, местный… — Правильно сомневаешься, — хмуро сказал Хельге. — Он все делает здесь: выслеживает, убивает, управляется с телами. Для него этот остров так же важен, как и для нас. Эрланд глухо застонал, пряча лицо в ладонях. От него пахло морем, водорослями, и Хельге представил, как тот с солдатами добирается до северо-восточного края острова, выходит на вересковое взморье, поднимается на плоские голые камни, засиженные морскими птицами, — и понимает, что вот оно, всё. — Последним мы обыскали маяк, — подал голос Эрланд. — Дальше не было ничего. Я чувствую себя неудачником. Может, я все это время плохо молился, или Бог не слышит меня?.. Не зная, что на это сказать, Хельге положил руку ему на плечо, потянул назад, и Эрланд неожиданно подался, рухнул спиной на одеяло и устало вытянулся. Хельге навис над ним, внимательно всматриваясь. Эрланд шевельнулся было, пытаясь подняться, но Хельге уперся ладонью ему в грудь. — Ты хорошо молился и хорошо искал, просто Бог нас испытывает, — произнес он, прижимая его к постели. — Но время еще есть. До солнцестояния ничего не произойдет. Губы Эрланда приоткрылись, как будто он собирался возразить, но Хельге ему не позволил. Он наклонился и поцеловал жесткий рот, оцарапавшись об отросшую за день щетину, затем подбородок, кадык. Когда его свободная рука сжала через брюки невозбужденный член, Эрланд выдохнул, а когда та пробралась под исподнее, накрыл своей ладонью. — Мой дорогой, уже поздно, а завтра вставать на рассвете… Нет, Хельге, нет! Боже мой, что ты делаешь! «Известно что», — думал Хельге, склоняясь все ниже и ниже. Стыдно сказать, но впервые мысль о таком пришла ему в голову после оскорблений Йоргена Лунда («Ты сосал своему пастору, Хельге?!») и, повертев ее так и сяк, он решил, что не так уж это и невозможно. Однажды они уже пробовали это, но по-другому — тогда пастор оказал ему этот удивительно приятный знак любви, и сейчас Хельге счел, что пришло его время. Высвобожденный из-под белья член Эрланда, покорный и мягкий, выглядел красивым и крупным даже сейчас. Рассматривая его, спокойно лежащего в окружении жестких черных волос, Хельге почувствовал какую-то щемящую нежность. Эрланд, приподнявшись на локтях, часто и беззащитно дышал, и его запах усилился. В паху запах был особенно густым, и Хельге наклонился, не стесняясь, потерся здесь лицом. И, не давая Эрланду себя отстранить, поцеловал шелковистую мягкую плоть. Обхватил ее губами и покатал языком, лизнул снизу вверх. И всё получилось. Уже очень скоро он сжимал губами прямой упругий ствол; водил по нему рукой, наслаждаясь тем, какой он твердый. Пальцы Эрланда, касавшиеся его щеки и волос, ощутимо вздрагивали, и Хельге, на миг прервавшись, с закрытыми глазами поцеловал его в ладонь. Но только на миг. — Лежи, пожалуйста, — шепнул он, перед тем как снова вобрать в рот вставший член. Эрланд еле слышно простонал и откинулся на подушки. Его ладонь пробралась под ночную рубашку Хельге, легла на бедро. Хельге поерзал. Он возбудился, яйца поджались, а между ягодиц повлажнело. — Ты вовсе не должен… — донеслось до него, и он усмехнулся. Он и не был должен. Он хотел. Хельге двинул головой на пробу, сжимая губы плотнее и помогая себе рукой, наслаждаясь всем: вкусом, запахом, ощущением большого твердого органа в ладони, а больше всего своей властью над человеком, из которого он извлекал стон за стоном. А также тем, что этому ничто не могло помешать: ни пропавшие дети, ни кровавый дождь, ни то, что с точки зрения пастора все это наверняка было ужасно грешно и грязно. И когда ему удалось все задуманное, и Эрланд поцеловал его в мокрый рот, а потом прижал к груди за голову, Хельге почти испугался — потому что сердце, к которому он прижимался ухом, колотилось как бешеное. Но потом его самого разложили на простынях, и тревожиться стало некогда — раздвигая колени и предоставляя себя рту Эрланда, он всем собой ощущал, как уходит беспокойство, отступает, как море в отлив.

***

Утром случились две вещи. Поднялся туман, первый этой весной, затянул «в молоко» так, что не было видно, что у тебя впереди: угол бани или корова, — и в тумане одиноко ударил церковный колокол. Немногочисленным прихожанам, дошедшим на этот непраздничный звон, сторож сказал, как ему было велено, — что пастор намерен устроить на кладбище поминальную службу. Когда его спросили: «По кому?», Свен только развел руками. Хельге все это видел своими глазами: он поднялся ни свет ни заря, когда теплый влажный туман еще только поглощал дорогу, деревья и поля. Пока слуги, ворча и позевывая, собирались, пока Аббе ругался на петуха, проспавшего рассвет, а Свен выводил корову на привязь, Хельге успел выпить кофе и проследил, чтобы Лилле не выпачкался, забравшись в курятник в воскресной одежде. Эрланд от кофе отказался. Он был бледен и напряжен, но выглядел лучше, чем прошлым вечером. Когда они с Хельге встретились внизу, его губы тронула улыбка. Хельге взял его под руку: — Ты уверен? Ленсман тебе этого не простит. — Уверен, — Эрланд смотрел в сторону, на колышущийся туман. — Давным-давно следовало это сделать. Так вот и вышло, что они впятером добрались до церковной ограды, но когда пастор и Лилле направились к кладбищу, Хельге отстал. Укрывшись за церковным срубом, он наблюдал за членами общины, рискнувшими оставить свои утренние дела, затем спустился за ними к реке. Здесь, среди мягких лап тумана, вблизи воды каждое сказанное пастором слово падало в тишину особенно звучно. Хельге стоял, опираясь на ствол березы, низко склонившейся над водой, втягивал запах реки и чувствовал странное волнение. Эрланд молился за пропавших детей. Его не было видно, из-за густой пелены был слышен только голос. Он читал монотонно, как четки перебирая имена, указанные в приходских книгах. Он ничего не скрывал, забивая их, как гвозди в доску, с каждым новым именем забираясь все дальше и дальше. Хельге сжал пальцы на влажной коре березы. Как любому христианину, ему была известна молитва «Научи нас счислять наши дни». Пробст объяснял ее таким образом: «Мы вспоминаем усопших, но молимся о себе, чтобы Господь помог нам осознать, сколь мало нам осталось, и научил, как готовиться к братству с Ним в неизменной и вечной радости». Но сейчас Эрланд произносил давно заученные слова по-иному, вкладывая в них совсем другое чувство. В его голосе звучали только скорбь и невероятная нежность к забытым детям. — Это же он про моего бедного Пелле говорит, — произнес позади Хельге скрипучий голос. — Но ведь тот утонул так давно… Хельге положил руку на грудь. Корсет вдруг стал давить так, что он думал — сердце выскочит. У Уле Линдхольма родилось много сыновей. Но после Пелле не было ни одного омеги. Именно Пелле когда-то, сосредоточенно хмурясь, показал Хельге, как скручивать кукол из травы. «Почему мы пускаем их по реке, когда умирает ребенок?» — спросил тот и получил ответ: «Потому что иначе никто не покажет путь этим бедным омежкам». — Почему это он отпевает и нашего Калле?! Почему это вдруг сейчас?! — кусты малины качнулись, и из тумана вывалился еще один человек. Запахло рассолом. Хельге прищурился. Ну конечно, бондарь. Ян Хольм, непутевый батюшка Калле, стоял, насупившись. «Знает, что нам известно, кто состряпал донос на пастора», — подумал Хельге, но сейчас Ян не вызывал у него неприязни. Только жалость. Бондарю пришлось ждать, пока моление закончится. Только когда отзвучали последние слова, и все, кто присутствовал на этой службе, переглядываясь, осенили себя знамением, появился пастор. Его высокая черная фигура медленно выплыла из тумана, застыла перед прихожанами. Лицо Эрланда было непроницаемым, рука сжимала молитвенник. Мантия на нем промокла по меньшей мере по колено. Хельге выдохнул — он понял, что пастор заходил в реку. Прощался с погибшими так, как это делали олесундские дети. — Что все это значит, пастор? — неожиданно тонким голосом заговорил Ян, и Хельге резанул по ушам этот визг, как у поросенка, испуганного до смерти. Он как-то отчетливо понял, что Янник просит совсем не о том, чтобы ему озвучили правду — а скорее о том, чтобы ее скрывали до последнего. Однако Эрланд покачал головой. Раскрыл молитвенник и протянул его вперед. Хельге не надо было смотреть, чтобы понять, что он там показывает. Кресты между страницами. Много-много крестов. Ян вытянул шею, вглядываясь в то, что держал пастор, потом вскинул руку над головой — но, так и не завершив движения, уронил ее. Качнулся вперед и ринулся мимо пастора, прямо в редеющий туман, с громким плеском плюхнулся в воду у берега. Из-за завесы тумана раздался скулеж, и Хельге подумал, с томительной тоской: прошло уже столько месяцев, разве мог этот грубый и простой человек все это время продолжать во что-то верить.