Пастырь Олесунда

Луна, запутавшаяся в сосновых ветвях, размечала лица трясущихся испуганных омег причудливыми пятнами света и темноты, но в голубых глазах Стуре Янссона не было ни капли раскаяния. «Простите, господин пастор, — произнес он ангельским голосом. — Мы просто искали заблудившуюся козочку Уве». Уве, на голову ниже Стуре, растерянно покивал, а другие омежки нестройно забубнили: да, мол, козу, разумеется, что же странного в том, чтобы идти за ней в лес ближе к полуночи! Эрланд раздул ноздри: «Вы все немедленно отправитесь в Бьёркебю!», и дети захныкали, прячась друг за друга, и только Стуре спокойно произнес: «Да, разумеется», — и именно поэтому Эрланд выпустил край его овчинного полушубка. И совершил ошибку — Стуре в тот же миг крутанулся, как волчок, и прянул в лес, пригибаясь под низкими лапами, не слушая окриков Эрланда: «Стой, Стуре! Стой!..» Теплая выделанная шапочка свалилась с его головы в снег, и расплетенные светлые волосы метнулись между стволов, прежде чем исчезнуть в темноте. Только тогда Эрланд отмер, взглянул на сбившихся в кучку замерзших детей: — «Вон, чтобы духу вашего здесь не было!» — и те, развернувшись, неуклюже потрусили по сугробам. Все, кроме Лилле, с азартом погнавшегося за беглецом. Отряхивая на ходу упавшую шапочку, Эрланд бросился за ним.

***

Голое гладкое колено упиралось ему в бок; не открывая глаз, Эрланд попытался надавить на него, чтобы опустить. А потом резко проснулся, разом выдираясь из сна в серый рассвет, в холодную спальню. По карнизу тяжело и медленно стучал хмурый весенний дождь, постель пахла выглаженным бельем, а под одеялом было тепло, телесно и сонно — в своем аскетическом жилье Эрланд почти позабыл, что люди могут спать так — кожа к коже. А Хельге вот спал, лежа на животе, крепко обняв подушку. Его поджатая левая нога неудобно давила Эрланду в ребра. Тот попытался перекатить его на спину, чтобы обнять, но ничего не вышло: как только он пошевелился, Хельге с размаху засадил ему в ухо локтем. Эрланд плюнул на осторожность и все же перевернул его, сгреб, прижимая к себе, как утраченное и вновь обретенное сокровище. Когда он немного ослабил хватку, ресницы Хельге дрогнули. Тот разлепил губы и хрипло спросил: — Мне показалось, ты метался по кровати всю ночь. Что тебе снилось? «Стуре, — подумал Эрланд, поглаживая пальцы, расслабленно лежащие на подушке. — Мне теперь снится одно и то же». Но вслух сказал: — Так, всякая ерунда. Должно быть, отвык спать здесь, наверху. Хельге открыл один глаз — блестящий, ни капли не сонный — внимательно глянул и хмуро сказал: — Лжете вы так себе. Эрланд был с ним согласен, но не хотел разбивать своими признаниями хрупкое волшебство этого утра. Они проводили вдвоем уже третью ночь — огромное незаслуженное счастье, от которого Эрланд ходил как пьяный, делая вид, что не замечает ухмылок слуг, а по ночам обнимал Хельге, отдавая себя до капли, растворяясь в океане благодарности. И все было бы хорошо, если бы не сны, которые он не мог отогнать, которые терзали его и терзали. В снах к нему понемногу возвращалась память о холоде равноденствия, о серебристом веере лунного света, о скрипе ночных деревьев и перепуганных детях. Он вспомнил, как встретил их; знал, что отослал домой и считал, что не причинил им зла. Но пока оставались провалы о том, как он нашел Стуре, он мог только молиться, чтобы память вернулась скорее. Сны иногда выдавали желаемое за действительное, и тогда Эрланд просыпался с уверенностью, что отвел Стуре домой, потому что во сне мальчик шел рядом с ним до деревни, живой и здоровый. Но он его не отвел. Вот в чем дело. Поэтому сейчас Эрланд потупился, делая вид, что его больше интересует наполовину вылезшее из подушки пуховое перо, наверняка коловшее Хельге в щеку. Он вытянул перо и бездумно провел кончиком вдоль голой шеи, обрисовывая ее контуры, задел кадык, спустился к ключицам и выписал там знак «омега». Хельге, внимательно следивший за его действиями, медленно заложил руки за голову. Одеяло соскользнуло, обнажая гладкую грудь. Перо танцующими движениями пробежалось по ключицам, по ребрам и тронуло сосок. Тот заострился и затвердел, и Эрланд, повинуясь какому-то непонятному толчку, наклонился и тронул его губами. При этом его бедро прижалось к паху Хельге — и он был взволнован, почувствовав там, внизу, ответное шевеление чужой теплой плоти. От этого легкого шелкового прикосновения его бросило в жар. Вчера перед сном они дважды известным образом скрепили свой брак, но сейчас Эрланд почувствовал, что готов скрепить его снова. Но хорошо ли это, набрасываться на омегу каждый день, точно он дикарь? Хельге, от которого не укрылось его замешательство, сказал с ласковым смешком: — Вы так отвыкли здесь спать, что позабыли, что дальше делать? И приподнял одеяло, позволяя увидеть торчащий розовый член, поблескивающий полуоткрытой головкой. Эрланд сглотнул. На какое-то безумное мгновение ему захотелось поцеловать Хельге прямо туда, чтобы увидеть, как того выгнет над простынями. Ужасное, непристойное желание! С подушки донесся еле слышный вздох. Хельге смотрел затуманенным взглядом, и Эрланд почти с испугом подумал, что произнес свою ересь вслух. Нет, все-таки Всевышний его уберег. Вместо этого он поцеловал Хельге в губы. Тот едва заметно вздохнул и крепко обнял его за шею, спихивая одеяло на пол, а потом вывернулся и сел сверху, стиснул бока коленями. Эрланд дернулся было — он слышал о таком, но не был готов, плохо представляя, что же ему как альфе при этом нужно делать. Хельге совсем не кротко уперся ладонью ему в грудь и сжал ногами его бедра, удерживая: — Куда! Его рука плавно прошлась вверх-вниз, демонстрируя серьезность намерений. Эрланд смотрел как зачарованный, приоткрыв рот — темный растрепанный силуэт на фоне окна напоминал о существах из историй Аббе — кикиморах, хюльдрах, русалках; нависший над ним Хельге казался таким же непредсказуемым и опасным. Дыхание сперло, когда тот нетерпеливо подался вперед, приподнимаясь над вздыбившимся членом. Когда же Хельге резко опустился, не сумев удержать стон, Эрланд ахнул и вскинул руки: — Что ты!.. — Все хорошо, — проворчал Хельге, ерзая взад-вперед; от его неловких движений искры сыпались из глаз. — Ничего не делай, я сам. Распалил ты меня этим перышком, сил нет. И Эрланд с удивлением расслышал в его голосе нежность. И покорился — вытянулся на простынях, положив руки на талию мужа. Тот медленно двигал бедрами, приноравливаясь. Он то наклонялся, и тогда его волосы спутанной волной падали наперед, то прогибался в пояснице назад так, что почти соскальзывал с истекающего смазкой члена. Было горячо; ладони Эрланда вспотели, и лежать смирно становилось все труднее: Хельге вдруг поменял положение, уселся на корточки и широко развел колени. Эрланд еле слышно застонал, не в силах отвести взгляд от того, как перевитый венами ствол погружается в чужое тело. А также от члена Хельге — тот покачивался вверх-вниз, такой красивый и совершенный, что Эрланд начал непроизвольно вскидывать бедра, толкаясь навстречу. В сумраке было видно, как Хельге приоткрыл рот и запрокинул голову. Их движения ускорились; Эрланд резко двигал ягодицами, подбрасывая омегу на себе, и, закусив губу, слушал его рваные вздохи, но в какой-то момент тот перехватил первенство, заездил, как на коне — и с очередным толчком для Эрланда все завершилось — неожиданно ярко и бурно для третьего раза за ночь. Он стиснул зубы и задрожал, держась за чужую талию. У них не случилось сцепки, но Эрланд не сомневался, что сумеет руками сделать все, что потребуется. Но когда распахнул глаза, обомлел, потому что Хельге смотрел на него сверху вниз: — Пожалуйста. Его грудь, шея и лицо до самого лба были розовыми и влажно блестели — не то от усталости, не то от волнения; от него пахло резким яблочным духом, потом, смазкой и текущим по бедрам семенем. Мокрые волосы в паху свернулись кольцами. Налитый возбуждением член почти упирался Эрланду в нос. Онемевший Эрланд не мог оторвать взгляд от темной треугольной щелочки на головке. — Пожалуйста, — повторил Хельге уже не так уверенно и сморгнул влагу с ресниц. Тысяча обрывков обвиняющих проповедей взметнулись в душе Эрланда — и опали. Он приподнялся на локтях и послушно открыл рот. Всхлип облегчения, который издал Хельге, прозвучал почти неприлично. Эрланд втянул носом воздух, когда в него вторглась упругая плоть, заполнила рот, даря непривычные и будоражащие ощущения. Хельге придерживал его за затылок, стараясь толкаться неглубоко, быстро и мелко двигая напряженными бедрами, и, к удивлению Эрланда, это вполне можно было выносить. Он успел досчитать до пяти, когда Хельге вдруг отпрянул, прикрывая головку рукой, но на щеку и губы Эрланда все равно попало несколько капель. Он бездумно утерся, и только почувствовав кожей липкий слизистый след, до конца осознал, что только что произошло. К счастью, он не успел ничего брякнуть: Хельге упал на него, распластался и жарко зашептал: — Прости, прости! Я очень надеюсь, что ты не отправишь меня босиком обходить все церкви Холмоарны. Но, может быть, по ночам тебе будут сниться не кошмары, а я! Мигом растеряв все слова, Эрланд погладил его по спине, по спутавшимся волосам, а когда к нему вернулся дар речи, то честно сказал: — Хельге, мне страшно, отчаянно тебя не хватало.

***

Апрельская весна доживала свои последние дни, на пороге был май — дождливый, серый, пахнущий горькими почками. Обметанные прозрачной зеленью леса звенели от птичьего щебета; влажная черная земля, переполненная водой, тяжело обхватывала сапоги; перед крыльцом подошвы приходилось долго очищать от комковатой грязи, а между огромными лужами на дорогах дрались за червей деревенские куры. Вода в шхерах поднялась, в прибрежных зарослях шумно возилась водоплавающая птица. А позади деревни, под навесом, жители складывали хворост для большого костра — чтобы поджечь его в первую майскую ночь и окончательно прогнать темноту и холод. Пробст, которого Эрланд навестил сразу, как обнаружил навес, не видел в кострах ничего дурного. — Они все равно их запалят, хочется нам этого или нет, — сказал он, рассыпая печную золу под малиной. — Это такой же народный праздник, как Люсио. — Ужасный праздник! Крестьяне якобы отгоняют разбушевавшихся ведьм! — А также сжигают все лишнее, что накопилось в домах за зиму. Не так уж и бесполезно. Я вот собираюсь расстаться с подушками, полными клопов. — Я против, — твердо сказал Эрланд. — Без снисхождения. Костры, пляски — значит, никто не будет в эту ночь смотреть за детьми; значит, они снова будут шастать вне дома. В этом году я запрещаю на Олесунде Вальпургиеву ночь. — Вряд ли приход с вами согласится… — вздохнул пробст. — Здесь нужно действовать тонко… Но сил на «тонкие» действия Эрланд в себе не нашел, поэтому прямо от пробста отправился к ленсману и пал ему в ноги. Тот пожевал губами и махнул: — Будь по-вашему. Я уезжаю на неделю в столицу, разбираться недосуг. Надеюсь, вам это поможет. Так рядом с кучей дров был поставлен солдат. Он прятался под навесом, скучал, а завидя деревенских омег, срывал со спины ружье и корчил свирепые рожи. Однако подкладывать в кучу хворост не препятствовал, даже помогал забрасывать связки наверх. «Велено только следить, чтобы огня рядом не было». Эрланд предчувствовал со стороны общины насмешки и ропот, но все равно стоял на своем. На проповеди он объявил, что не допустит до мессы каждого, чьи дети будут шататься без присмотра после захода солнца. Кажется, проняло даже самых больших упрямцев, и предназначенная для костра гора хвороста перестала расти. Дождь поливал одинокий навес, солдат томился и мерз, а Эрланд так же, как он, томился и ждал, что, может быть, хотя бы в этот раз обойдется, но сердце было не на месте. На днях его снова позвали соборовать старого омегу Йонарссонов. — Вашему тестю стало хуже? — спросил он у Никласа, памятуя о том, что соборовал раба Божьего Сванте не далее как осенью. Никлас фыркнул и закатил глаза: — Нет, просто с осени этот старый черт опять успел нагрешить! Дед Хельге, похожий на старую черепаху под грудой наваленных на него пелерин и одеял, втянул голову в плечи. Заметив в его руке тонкую курительную трубку, Эрланд строго сказал: — Таинства следовало ожидать, ничего не вкушая с полуночи и не оскверняя тело табаком. — А я и не оскверняю, — зашамкал омега. На Эрланда он косился очень высокомерно. — Но подержаться-то не воспрещается? — Не воспрещается, — улыбнулся Эрланд, игнорируя его враждебность. Исповедь проходила странно: Никлас, причитая, стоял рядом с креслом тестя, вываливая его прегрешения, а тот довольно кивал, словно раздражение зятя причиняло ему удовольствие. Старое кружево на его чепце колыхалось вверх-вниз. — Что значит «назло выбирался из дома»? — перебил Эрланд тестя, прервав поток жалоб. — Я думал, господин Сванте прикован к своему креслу. «Господин Сванте» затрясся от смеха, покраснел и закашлялся. Никлас всплеснул руками: — Если бы! У него слабые кости, больные ноги и скрюченная спина, но он забывает об этом, когда хочет доставить нам беспокойство! Он удирает весной и осенью, когда ему кажется, что он снова стал молодым; к счастью, слугам всегда удается его отыскать и вернуть домой до того, как он что-нибудь сломает себе или захлебнется в первой же встречной луже! — Не дождешься, — прошамкал Сванте. Никлас утомленно отвернулся. Эрланд, порядком уставший от этого представления, строго сказал тестю: — Мне следует остаться наедине с исповедником. Никлас поджал губы, но все же ушел. Стоило ему покинуть гостиную, как сморщенное лицо Сванте расслабилось, и он со вздохом откинулся на спинку кресла. — Грешно разжигать в людях обиду. — А то, — омега закатил глаза. — Но у старого человека вроде меня не так много развлечений, красавчик. Решив пропустить этот выпад, Эрланд принялся раскладывать на салфетке все, что принес: молитвенник, крест и потир. Старик наблюдал за ним, его грудь медленно поднималась, издавая тихие сипы. — Не сосчитать, сколько раз Магнус все это проделывал при мне, — вдруг сказал Сванте. — Когда-то я ему помогал. Эрланд не сразу понял: — Кому, пробсту Магнусу?.. — Ну да. До позапрошлого года мы некоторое время приятельствовали, — омега оттопырил губу. — А потом он вдруг перестал приходить. Совсем позабыл про меня, старый гриб! Проводит все дни с прихожанами помоложе! Эрланду с трудом удалось скрыть улыбку. Внезапно из-под пелерин выбралась высохшая рука и схватила его за запястье. — Скажи-ка ему, чтобы навестил меня в Вальпургиеву ночь, — прошамкал омега, глядя в лицо Эрланда выцветшими водянистыми глазами. — Пока молодежь будет жечь костры, мы с ним двинем за орхидеями. Улыбка сбежала с лица Эрланда. — В Вальпургиеву ночь ничего такого не будет. — А кто же это может запретить, дорогой, — омега расправил на впалой груди кружева. — С древнейших времен эту ночь отмечают кострами и плясками. И твой муж будет танцевать первым.

***

— Так и сказал: «И твой муж будет первым», — Эрланд отпихнул гуся, копошащегося под столом в ожидании подачек. Хельге невесело хмыкнул. — Не знаю, почему дед так говорит. Я не дурак выходить из дома в Вальпургиеву ночь. — Почему — не дурак?.. — Потому что всю ночь будет идти дождь. Будет ветрено, зябко, противно — вот почему. — А Лилле? — Лилле тоже не выйдет. — Обещаешь? Хельге поднял глаза, коротко посмотрел. На левой щеке у него синело чернильное пятнышко, и Эрланд, послюнив палец, попытался его оттереть. Хельге учился. Он теперь ежедневно корпел над книгами, которые ему прислал инспектор по народному образованию, и вроде бы всерьез намеревался поступать в Педагогическую школу для омег. Эрланда это одновременно и радовало, и расстраивало, но он не нашел в себе сил вмешиваться, хотя его и пугали книги и брошюры о равенстве и рассуждения о «свободных омегах». — Я обещаю, — терпеливо сказал Хельге и высвободился. — У меня нет времени на пляски у костра. Я устаю от занятий так, что хоть в омут. — А… твои маленькие приятели из деревни? Есть ли какой-нибудь способ на них повлиять? На этот раз Хельге ему не ответил — он опустил глаза и наклонился над бумагой. Из-под стола с обиженным гоготом вылетел гусь — видимо, молодой хозяин в сердцах наподдал ему. Эрланд раздул ноздри. Он не знал, что еще сказать. «Пожалуйста, никуда не ходи», «пожалуйста, давай соберем на кухне всех деревенских детей и до рассвета не выпустим их из нашего дома». «Пожалуйста, успокой меня»? — Там к Лилле снова пришел мальчик Линдхольмов, — не отрываясь от своего эссе, произнес Хельге. — Не поглядите ли вы в окно, живы ли они. Эрланд усмехнулся и встал. Что ж, присмотреть за Лилле действительно стоило. Линдхольмов средний поганец, толстый и конопатый, впервые объявился возле их дома три дня назад. Эрланд застал его раскачивающимся на калитке. Калитка жалобно скрипела, тяжело двигаясь взад-вперед, а парень внимал этому скрипу с задумчивым лицом. — «Глупый сын — досада зачавшему его и огорчение родившему», — процитировал Эрланд, снимая его с калитки за ухо. Проказник, против ожидания, не испугался и не огорчился. — Здравствуйте, господин пастор, — сказал он церемонно. — Я тут у вас пока посижу. Хочу дождаться, когда выйдет тот мальчик, который приплыл на льдине. — Зачем тебе Лилле? — Эрланд встряхнул его за воротник. — Омег обижать грех. А про себя подумал: неужели тот снова кого-то обокрал, и Ноа Линдхольм явился задать ему взбучку? — Не-не, не подумайте, — мальчишка замотал головой. — У меня так, просто. Естествоиспытательное дело. Эрланд пожал плечами и отпустил его. И, видимо, поспешил. Дальнейшее ему пришлось потом пересказывать Хельге в лицах: как Лилле вышел из мыльни с корзиной постиранного Аббе белья, поставил ее на чурбак и принялся развешивать тряпки. Как рыжий Ноа Линдхольм крался к нему по двору как кот, а подобравшись, встал за спиной и дерзко сунул конопатый нос в короткие волосы. Как Лилле, не издав ни звука, развернулся в жидкой грязи и двинул Ноа прямо в лицо — так, что тот упал, увлекая за собой мокрые простыни, лопнувшую веревку и перевернувшуюся корзину. А Лилле переступил через него, отряхнул руки и гордо удалился в конюшню. Тогда Эрланд встал над павшим воином и сложил руки на груди. — Поспорил с кем-то? — Вовсе нет, — рыжий завозился, как червяк, и неловко уселся. — Естествоиспытание провел. Он, этот Лилле, чем пахнет? — Чем? — Ничем, — рыжий вздохнул. — Ни медом, ни ягодами, ни свежим хлебом, ни цветами, как другие омеги. А я думаю, не может такого быть, чтобы у человека своего запаха не было?.. Или он еще маленький? Запахнет потом, когда вырастет? Эрланд подумал как следует. Потом рывком поднял паршивца за воротник. — Поменьше рассуждай о том, что тебя не касается. У Лилле до Олесунда была тяжелая жизнь. Среди цыган его обижали, он мог замерзнуть один в лесу, мог утонуть в море. Зачем ему пахнуть розами? Чтобы приманивать вот таких дураков?.. В тот раз он выставил Ноа со своего двора, но через день мальчик явился снова. И снова. Дважды Лилле набрасывался на него с кулаками и убегал, а на третий раз они как-то без слов договорились между собой — и вместе обнесли коптильню старого Томме. Вот и сейчас они были вдвоем. Качались на калитке — рыжий, с царапинами на морде, не умолкая болтал, а Лилле в мятом платье благодушно его слушал. На весь весенний двор раздавался пронзительный скрип петель. Но оба пока были живы, о чем Эрланд тут же сообщил Хельге, отойдя от окна. — Не допускаем ли мы ошибку, позволяя им водиться? Может быть, Лилле не стоит привязываться, ведь он не такой, как все? — Из Линдхольмов получаются верные товарищи, — сухо ответил Хельге. — Я знаю, я в детстве дружил с братом этого Ноа. Пусть их, играют себе и играют — Лилле надо общаться с детьми. От кого следует держаться подальше на этом острове — так это от взрослых.

***

Утром тридцатого апреля Эрланд от смутного беспокойства выдул целый кофейник и спохватился только тогда, когда Хельге накрыл его руку своей: «Не надо больше. Может быть плохо с сердцем». На улице безостановочно лил серый дождь, пасторский дом разбух от всепроникающей сырости, несмотря на то, что Свен дважды докладывал дрова. Канавы, забитые прошлогодней листвой, вышли из берегов, бочка под водостоком наполнилась до краев, сквозь залитые дождем стекла было видно, как набухают пузыри в лужах. Зато из земли, куда ни плюнь, полезла яркая трава, и даже старые вымерзшие кусты смородины позади дома выплюнули остро пахнущие кружевные листочки. Дети, сняв башмаки и чулки, ловили возле утиного пруда молодых лягушат, а в старом разбитом кувшине у плетня сидела огромная жаба и надувала зоб с протяжным скрипом. Службы сегодня не было; церковь мокла, закрытая. Эрланда позвали благословить стельную корову. На обратном пути пришлось навернуть круг — от дождей прохудился мост через ручей, вода унесла несколько досок. Эрланд забрел в деревню, пытаясь себя убедить, что сделал это из-за дождя, а вовсе не из-за желания еще раз взглянуть на кучу хвороста. Куча была в порядке, стороживший ее солдат прямо на посту ел картошку с треской. Когда он явился домой — мокрый, взъерошенный, одуревший от запахов дождя, раскисшей земли, бурно прущей из почвы растительности — Хельге без лишних слов погнал его греться наверх. Усадил на кровать и деловито стащил сапоги, потом встал, оперся коленом на край постели и начал возиться с воротом, расстегивая рубашку. Когда его руки скользнули ниже, Эрланд вспыхнул, как сухостой от искры. — Ну что ты такое творишь. Божий день на дворе. Хельге склонился к его щеке, обдал ухо горячим дыханием: — Так май наступает. Божий день с утра до утра. Как бедным северным жителям исполнять свой супружеский долг, если солнце вообще не заходит?.. Его руки были настойчивыми, губы — нежными, но глаза лихорадочно блестели, а на щеках разгорался тревожный румянец. Хельге ласкался, но смотрел в сторону, будто его тоже что-то томило. Эрланд украдкой принюхался к нему и вздохнул про себя — ну какой же он сладкий. Он поймал пальцы Хельге, сжал их: — Что с тобой? — Тревожно как-то, — Хельге дернул уголком рта. — Дед был прав. Дождь дождем, а нет-нет ловлю себя на том, что хочется выбраться из дома. Пройти по мокрой весенней траве, постоять под дождем, послушать, как шепчутся мокрые листья. Отвлеки меня?.. Успокоить омегу — долг справного мужа. Эрланд вздохнул — и рывком втащил Хельге к себе на колени. Тот обнял его за плечи, невесомо поцеловал в висок, скользко лизнул в ухо — пробрало до мурашек на шее. Эрланд крепко стиснул его талию и завалился вместе с ним на кровать. «Епископ Петрус отходил бы меня за такую покладистость кочергой, — подумал он, пытаясь докопаться до сути в ворохе нижних юбок. — Теряю голову, когда мы вдвоем. Какой уж тут пример строгости!» — Немножко ласки, чтобы отвлечься, — сказал вдруг Хельге, пристально глядя на него снизу вверх. — Можно же, если не постный день? Он сбросил на пол панталоны. Не снимая чулок и сапог, перекатился на живот, приподнял зад и прогнулся, прижимаясь щекой к покрывалу. Эрланд взглянул на обнаженные ягодицы в пене отбеленного кружева — и, наклонившись, поцеловал каждую. — Можно и много, — пробормотал он, прежде чем стащить брюки и пристроиться. Когда все закончилось — сумбурно и горячо — его сразу же потянуло в сон. Хельге ходил по комнате повеселевший, в одном лишь корсете поверх сорочки, подкалывал волосы и рассуждал об ужине, а Эрланд бы все отдал за возможность часок поспать. За окном крапал дождь, голова клонилась к подушке и, натянув на плечо одеяло, он подумал: «Я только прикрою глаза» — и пробудился уже глубокой ночью от того, что его тряс Хельге — полностью одетый и ничуть не сонный. Увидев его встревоженные глаза, Эрланд отшвырнул одеяло и сел. Сон как рукой сняло. — Прости, но я думаю, ты должен об этом знать. Там зарево. Зарево над деревней.

***

Издалека костер был похож на огненный столб; отсветы на низких дождевых тучах были видны даже от пасторского дома, а уж вблизи, когда Эрланд добрался до Бьёркебю — так быстро, как еще никогда не ходил, потому что его подгоняла злость — он словно оказался в долине огненной. Костров вокруг деревенского пруда было шесть: тот, самый большой, и остальные поменьше. Они трещали и гудели, расточая на всю округу запах горящего дерева и жар; искры с жужжанием взлетали вверх, в слоистое темное небо. И, разумеется, вся деревня высыпала на пруды, любуясь высоким огнем. Альфы тащили в костры рухлядь, оставшуюся с зимы, омеги подначивали их, кутаясь в пестрые шали. По рукам шли кувшины с пивом. Молодежь танцевала в хороводе, запускала «змейку» и «ручеек». Время от времени кто-нибудь из танцующих отделялся от хоровода и принимался клянчить у старших еду. Отказавший мог услышать в свой адрес не очень приличные частушки. — Что вы устроили здесь! — Эрланд потер лицо. Когда он добежал и остановился, чтобы отдышаться, злость схлынула, оставив глубокое разочарование. — Что за ночной шабаш! Где тот солдат, который должен был это стеречь?! Ясное дело — тот спал пьяней пьяного. — Не гневайтесь, господин пастор, — хлопнул его по плечу лавочник. — Это веселая традиция, а традиции простым людишкам положено чтить. Выпейте, чтобы согреться. Эй, принесите пива! Эрланд невежливо отказался, вспомнив, что один раз его здесь уже опоили. Он бродил между танцующими, всматриваясь в их лица, безжалостно выдергивая из хоровода тех, кто был помоложе. Ночь и огни изменили людей до неузнаваемости, придавая деревенским омегам и альфам чудные черты. Костры отражались в гладкой поверхности пруда и казалось, что огонь не только рвется к ночным тучам, но и струится под землю. — Славные проводы зимы. Эрланд не смог сдержать вздох: — И вы, благочинный. Даже вы здесь! — Мне нравится наблюдать, как резвится молодежь, — пробст сложил изуродованные подагрой пальцы на животе. — С ними я чувствую себя не таким старым. — Я предпочел бы, чтобы в эту ночь все, кто еще не прошел конфирмацию, остались дома. Но они снова меня обманули. Я насчитал в толпе уже восемь детей. — А ваш неговорящий воспитанник, тот цыганский мальчик — он где? — Хвала небесам, дрыхнет в кладовой для белья, — пробормотал Эрланд. — Хельге за ним присмотрит. Он мне обещал. — Ну-ну, — пробст зябко передернулся. Похоже, жара костров было недостаточно, чтобы согреть его стылой майской ночью. — Надеюсь, по возвращению вы не найдете в белье мох и иголки… Эрланд нахмурился. — О чем это вы? — Мне показалось, что ваш муж не из тех людей, которые будут в Вальпургиеву ночь сидеть дома. Он, как и его бедный дед, слишком любит свободу. «Нет, он же обещал мне», — подумал Эрланд — и понял, что его уверенность тает, как льдина в тепле. Да, Хельге отказался пойти с ним к кострам, сославшись на дождь. Мог ли он так поступить, чтобы иметь возможность остаться в одиночестве? Тут его отвлекли: двое прихожан вцепились в Эрланда как клещи, наперебой уговаривая его съездить на Хольмён и сманить на Олесунд тамошнего молодого регента, по случайности оказавшегося племянником одного из говоривших. Эрланд пытался их усовестить, объясняя, что регенту нечем будет платить, что церковь Святых Невинных и так едва сводит концы с концами. За этим бессмысленным разговором его оттеснили к плетню, откуда он наблюдал за рассыпающимися золотыми пятнами костров и мельтешащими черными силуэтами людей в хороводе. Вдруг стало очень холодно. Эрланд выдохнул клубящийся пар длинной струей и, почти не слушая аргументы за нового регента, повернулся в сторону леса. Что-то менялось. До рассвета было еще далеко, но в небесах над деревней разгоралась длинная яркая полоса, похожая на ширящуюся алую щель огромного рта, и к северу от нее сползались черные тучи. Эрланд моргнул — темнота там клубилась как живая, как скопище черных угрей, как спаривающиеся гадюки, свиваясь кольцами и загустевая. Длинный шпиль церкви на фоне алого неба выглядел предупреждающе поднятой рукой. — Что происходит? — пробормотал он, перебивая своих говорливых прихожан. — Там собирается шторм?.. Его собеседник оглянулся через плечо и тихо ахнул: — С ума сойти! Вы только посмотрите на этот закат! «Какой там закат, солнце же опустилось много часов назад», — подумал Эрланд и стал пробираться к кострам — надо было предупредить общину, что приближается буря и, возможно, несет град и что хорошо бы сейчас всем затушить костры и отправиться прикрывать посевы. Но первый же человек, на которого Эрланд с извинениями налетел, ткнул рукой ему за спину и произнес: — Будь я проклят, если оно не идет против ветра. «Как это — против ветра?» — хотел спросить Эрланд, но позабыл, потому что алая полоса на небе начала стремительно сокращаться, а черная туча позади нее выросла. Посреди обеспокоенно гудящей толпы он заметил пробста. Тот стоял, опустив руки и уронив голову на грудь, бледный, с ввалившимися глазами. Внезапный вихрь трепал его облачение, а клочковатые волосы вокруг лысины встали дыбом. Прихожане, наконец-то взявшись за ум, принялись метаться, собираясь по домам, шумно выкликая друг друга. Эрланд тряхнул благочинного: — Отец мой, вас могут затоптать… Тот смотрел сквозь него пустым взглядом, а потом, разлепив губы, произнес: — Уже слишком поздно. Беда случилась. На щеку Эрланду упала тяжелая капля, прочертила дорожку до самого воротника. Он вытер ее, подумав мельком, что замерз сильнее, чем думал, раз дождь кажется ему теплым, но тут две новые капли больно стукнули его по макушке. Пробст издал тихий всхлип. Эрланд взглянул на него — и обмер. На высоком лбу благочинного расплывалось кровавое пятно. Густое и темное, оно выглядело как стигмат, как след от ружейной раны. Эрланд коснулся его — и тут же три новые капли упали на его руку кровавыми брызгами. Пробст испуганно заморгал, втянул голову в плечи — и заплакал как ребенок. Эрланд поднял лицо — и тут же был вынужден зажмуриться: его оглушило и ослепило противное, темное, теплое. И тут же над сгрудившейся толпой хлестнул первый визг, понесся вокруг костров, набирая громкость и силу. И, словно подгоняемый тем перепуганным криком, усилился дождь. Он еще пару секунд выжидал — а потом с небес хлынуло. Все заорали и бросились врассыпную — и Эрланд понял, что тоже бежит и кричит. Мир скрылся за тяжелыми плотными струями, по голове и спине барабанило, ноги скользили, за шиворот текло отвратительно липкое. Эрланд накрыл голову руками, но это не помогло: он чувствовал наплывающий волнами запах бойни, во рту было солоно — он непроизвольно сглотнул, и его чуть не стошнило. Ближайший к нему костер зашипел и рассыпался ворохом искр, задымил, завонял. Кто-то испуганно повторял: «Господи, Господи!» «Надо под крышу», — подумал Эрланд. Правой рукой он схватился за пробста, левой поймал какого-то молодого омегу и побежал вперед. Пробст задыхался, омега путался в юбках и тихо поскуливал. «В храм, — думал Эрланд. — Там мы найдем укрытие». И, сделав глубокий вдох, он прокричал: — Идите в церковь! Все в дом Божий! Пробст тянул его назад, как мельничный жернов. Эрланд уже повернулся к нему, чтобы как следует наорать — когда благочинный кротко произнес: — Оставьте, Берг, это только начало. — Что?! — рявкнул Эрланд. — Надо уйти под навес! Пробст покачал головой. Он выглядел жутко — дрожащий и весь перемазанный кровью. На его лице застыло выражение обреченной покорности. Эрланд подумал, как вышло, что он видит своих спутников ясно, как днем, и вдруг отчетливо понял, что тьма ушла. Дождь иссякал. Капли падали редко, с тяжелыми сочными звуками. Небо над еловыми верхушками светилось неестественным тускло-молочным светом, как океанская вода, в которой всплыли сотни медуз. На нем не было ни облака. Ни солнца, ни яркой предштормовой полосы, ничего. «Небо затянуто паутиной», — подумал Эрланд и осознал, что у него зуб на зуб не попадает от холода. Под ногами что-то захрустело. Он рукавом вытер мерзость с лица и опустил глаза, чтобы проверить, что это там крошится, — чтобы увидеть, как мокрая расхоженная ногами земля схватывается льдом. Блестящая ледяная корка распространялась во все стороны, захватывая канавы, поля и дорогу, ведущую к церкви. Эрланд ударил по ней каблуком. На этот раз ему не удалось проломить ее — гладкий ровный панцирь твердел прямо на глазах, пряча под собой вчерашнюю молодую траву и первые всходы. Под взглядом Эрланда почки на придорожном шиповнике почернели и опали. Этим летом ему не зазеленеть. Омега, который все это время был рядом, обхватил себя за плечи и застонал. Из его рта вырывался густой пар, пальцы покраснели, как при сильнейшем морозе. — Господь разгневался на египтян и послал им бедствия… — пролепетал он, дрожа. — И вся вода в реке превратилась в кровь, и рыба вымерла, и река воссмердела… Он заскулил. Эрланд в бешенстве обернулся: — Замолчи! — и повторил с нажимом: — Не богохульствуй! — Он прав, — раздался еле слышный голос. Пробст стоял, опустив голову. — Случилась беда. Господь недоволен нами. Чаша Его всеблагого терпения переполнена… Что-то с шуршанием упало Эрланду под ноги. Мертвый дрозд. Эрланд поддел крыло носком башмака — и тут же забыл о нем, потому что увидел впереди на дороге молодого альфу. Тот медленно брел по ледяной корке, вытянув перед собой руки. Он был весь в крови, как и все они, но по рыжей голове Эрланд сразу его узнал — старший брат Ноа Линдхольма. Но пока сам он не окликнул его, тот не повернулся к нему. И только когда юноша неуверенно взмахнул руками, пытаясь схватить воздух, до Эрланда дошло, что тот ничего не видит. Тогда Эрланд запрокинул голову и, потрясая кулаком, заорал в белесое, как рыбье брюхо, олесундское небо, а то в ответ перевернулось, как блин на сковороде, и с размаху обрушилось на него. Обледеневшая земля ушла из-под ног и, проваливаясь в благословенное ничто, он слышал, как оно произнесло голосом пробста: «В эту ночь на Олесунде снова умер ребенок».

***

В себя он пришел от того, что ему обтирали лицо ледяной водой. — Тише, — сухо сказал Никлас Йонарссон, когда Эрланд рванулся из его рук. — Не то упадете с кушетки. Садитесь вот так, осторожнее. У вас весь затылок разбит. — Как я… — прохрипел Эрланд, ощупывая болезненную шишку. — Что я… — Вас привезли из деревни в усадьбу, потому что она ближе. В деревне и так паника, мало тех, кто может сохранять самообладание, и полумертвый пастор только усиливал волнения. — Мне показалось… — заговорил Эрланд — и заткнулся. Никлас молча выжал тряпку над миской с водой. Вода была грязно-бурой. Эрланд коснулся лица и окинул взглядом свою одежду. Долго не мог оторваться от того, что увидел. — Нет, вам не показалось, — еле слышно возразил тесть. Лицо у него было осунувшимся и усталым, под глазами набрякли мешки. — Если вы о ночном светопреставлении, то все было на самом деле. — Что-что?! — Так назвали это явление. Мы с Густавом, правда, все проспали. Староваты мы уже, чтобы жечь с крестьянами костры. Нас разбудил папашенька моего мужа. Как начал на весь дом верещать, что за окном ужас и смерть… Эрланд еще раз взглянул на бурую воду в миске. Его слегка повело, накатила дурнота. Он ухватился за край кушетки, обвел дурным взглядом комнату и сказал: — Мне нужно домой. К Хельге. Я не знаю, как он там… — С Хельге все хорошо, — перебил его Никлас. Он поджал губы, и его глаза вспыхнули сердитым огнем. — Он все равно сейчас у Герди. Я это знаю, потому что получил от него записку с вашим бездарным работником. Так неудобно, когда ослепла лучшая половина слуг… Эрланд уставился на него с ужасом. — Ну да, ослепла, — Никлас небрежно обмахнулся тряпкой, и Эрланд понял, что он бравирует, потому что немного пьян. — В деревне каждый третий альфа утратил зрение. Из вымени у коров идет уксус и желчь, всходы поморозило льдом… — Что ты несешь, безмозглое твое вымя, — раздался скрипучий голос, и Сванте Йонарссон, тяжело опираясь на палку, вполз в комнату. — Задерживаешь его, тогда как ему надлежит быть в церкви. Идите в деревню, пастор, и ждите своих прихожан, в эту ночь многие захотят помолиться. Будет плач и скрежет зубовный, и люди будут роптать. — Что случилось? — хрипло спросил Эрланд, нависая над старым омегой. — Чем мы прогневили Бога? — Да не мы, — пробормотал Сванте и пожевал губами. — А мальчонка, который должен был в эту ночь танцевать. С ним случилось большое несчастье — его убили, только в этот раз он умер раньше, не успев выполнить свой долг. И поэтому мы заплатили кровавую цену. Ты уже сказал про то, что все беременные скинули? — Нет еще, не сказал, он и так это узнает, — еле слышно ответил Никлас, глядя в сторону. И вдруг зыркнул мимо оцепеневшего Эрланда, ожег тестя яростным взглядом: — Господи, я так ненавижу этот ваш жуткий остров!.. — Твои сыновья родились на этом острове, дурень, — просипел старик и похлопал зятя по плечу. — Он давно такой же твой, как и наш.

***

Пальцы Герди комкали край одеяла. Хельге смотрел на них и не мог заставить себя взглянуть брату в лицо, хоть и знал, что тот лежит, почти уткнувшись носом в стену. — Леечка… — вдруг пробормотал Герди. — Торвальд говорил: не поднимай тяжелую лейку, пусть за тебя работник все делает. Но мне хотелось самому… Хотелось, чтобы у меня был лучший картофель… Его голос дрогнул. Хельге зажмурился. Слезы поднялись откуда-то снизу, ударили в нос, как соленый гейзер. Он яростно замотал головой: — Лейка здесь ни при чем, Герди. Ты не виноват. Ты разве не знаешь, что было в деревне ночью? — Я знаю, — не сразу произнес Герди. — Слуги думают, что я не слышу из-за двери, а сами только и говорят о том, что приключилось. — Так я про что. К тому, что ты не один омега, с которым случилось… такое. — Наверное, — голос Герди звучал тускло. — Наверное, надо радоваться, что я не один, да? Но, знаешь, я плохо представляю, кого это может утешить. — Конечно, — Хельге быстро отвернулся и вытер ладонью нос. — Прости, я не знаю, что говорю. Могу я тебе чем-нибудь помочь? — Там, в мыльне, белье крахмалится, должно быть, уже колом взялось… И грязное киснет… И теста для пальтов нет… — Я все сделаю. — И надо бы проследить за черноухим поросенком, он что-то не набирает вес… — Конечно, — задыхаясь от тоски, сказал Хельге. — О, Герди, мне так жаль, так ужасно жаль… Тот опустил глаза. Хельге положил ладонь на его бледную руку, вытянутую поверх одеяла. — Как ты себя чувствуешь? — Не знаю, — неохотно ответил Герди. — Я плохо спал с вечера — Торвальд ушел на праздник, а я ворочался, потом захотел воды… И когда вышел в сени, меня будто стиснуло. Скрутило и выжало все нутро, как прачка белье… Я думал, вся кровь, которая во мне есть, теперь на полу… И где-то там же оказался мой ребенок. Хельге молча погладил его по руке. — Ты знаешь, что у нашего папеньки после меня было шесть выкидышей? — вдруг сказал Герди. — Он все пытался и пытался, хотел родить альфу. Пока я тут лежал, я все время об этом думал. Про то, что я бы не смог шесть раз подряд. Я лучше, как ты, буду пить вдовий сбор, пока все омежье не выгорит. На это Хельге не нашелся, что сказать. А Герди продолжил с тихим ожесточением: — Завтра с утра я встану и займусь домом, а то слуги валяют дурака. Сегодня еще полежу, потому что голова кружится. — Герди, — прошептал Хельге, сжимая его пальцы. — Ну что ты такое говоришь. Кому нужен твой героизм. — Никому, — огрызнулся Герди. — Но ты сам говоришь, что в деревне полно таких омег, как я, и чуть ли не треть альф ослепла. Не думаю, что уместно тут долго разлеживаться. Он смежил веки. Угол подушки отбрасывал тень на его осунувшееся лицо, утратившее юношескую нежность, и Хельге подумал, что Герди изменился. Не когда вышел замуж, не когда стал командовать большим домом, а сейчас. Герди поерзал под одеялом и вдруг напряженно сказал: — Торвальда все еще нет. Хельге уловил в его голосе невысказанный вопрос и солгал: — Я уверен, с ним все в порядке. На самом деле он не был ни в чем уверен, потому что с вечера чуял беду. Сказать, что он плохо спал, значило вообще ничего не сказать. После того, как пастор торопливо ушел, Хельге заперся вместе с Лилле в спальне и около часа смотрел на отсветы в низких дождевых тучах и слушал, как мальчик ворочается и стонет во сне. А потом… Потом началось. Это было так страшно, что все время, пока шел кровавый дождь, Хельге простоял на коленях, прижимая к себе Лилле. Но настоящий кошмар поджидал его впереди. Хельге вмиг вспомнил, как это — холодная лапа страха на сердце, когда к нему прискакал работник Углаффсонов, крича, что его молодой хозяин умирает. Так что теперь Хельге не мог ни за что поручиться — он слышал о почерневших посевах и скованной льдом земле, о выкидышах омег и молодых альфах, утративших зрение. Он даже видел одного в доме Герди — работника, стонущего в кладовой, пытался облегчить его страдания, прикладывая примочки с шалфеем к вывернутым, налитым кровью векам. Поэтому он не смел ни на что надеяться, но его брату надежда была нужна — ах, Герди, несчастный мальчик, любимое сердечко — поэтому он еще раз веско повторил: — Конечно же, с Торвальдом все хорошо. Он задержался в деревне, вместе со всеми спасает остатки посевов, — и заторопился, не давая Герди обдумать его слова: — Герди, я бы хотел тут остаться на пару дней. Не думай, я не буду назойливым. Просто слуг может не оказаться рядом, если тебе надо будет поднять ухват или нагнуться за чем-то… — Я понял, — прервал его Герди. Его голос звучал устало и сдержанно. — Конечно, если ты этого хочешь. Но только, пожалуйста, пока разреши мне побыть одному. Оставь меня, Хельге. Оставь меня наедине с моим горем. Хельге поднялся со стула, беспомощно кивнул. Его пугал этот серьезный тон, этот новый строгий Герди. Но стоило ему взяться за ручку, как дверь распахнулась — и на порог шагнул Торвальд. Позади него толпились шепчущиеся слуги. С его зрением все было в порядке, но глаза потухли, а с одежды текла вода прямо на выскобленный пол, и Хельге не сразу понял почему, а потом до него дошло: прежде чем вернуться домой, Торвальд прямо одетым отмывался в море от крови. При виде мужа спокойствие брата дало трещину: лицо искривилось, угол рта пополз вбок, и Герди издал тихий звук, пытаясь натянуть на голову одеяло. Хельге застыл на месте, не зная, как поступить. И тут Торвальд обернулся к нему — и аккуратно выставил за порог, по-прежнему не произнося ни слова. Дверь захлопнулась. Из-за нее некоторое время слышались всхлипы — а потом затихли и они. И Хельге, послушав эту тишину, занялся тем, в чем мог оказаться полезным — выполоскал окровавленные тряпки, навестил поросят, накрошил утятам яиц, заставил слугу протереть полы в комнатах и на кухне. Другой слуга собрал на стол — беда бедой, работать-то надо все равно, а значит, нужно черпать где-то силы. Поели в молчании. Торвальд так и не вышел из комнаты. Их с Герди еда в мисках остыла. Поздним утром, когда по окнам лениво стучал дождь — благословенный холодный дождь, смывающий вчерашнюю мерзость, — явился пастор в одежде с чужого плеча. Хельге, которому постелили на лавке, вышел к нему на крыльцо, кутаясь в хозяйское одеяло. Выглядел Эрланд ужасно, Хельге с трудом его узнал: лицо посерело, щеки ввалились, под глазами набухли мешки. Он был без шляпы, и его мокрые волосы лаково блестели. Он глянул мимо плеча Хельге и сказал, с трудом ворочая языком: — Прости, что так поздно, в деревне пришлось обойти много дворов. Люди напуганы, многим требовалась помощь. Твой брат… он тоже? Хельге кивнул и посторонился, пропуская его в дом, но пастор остался неподвижен. Дождь выбивал на его плечах крошечные фонтаны. — Мне очень жаль… — произнес он мертвым голосом. — Я первый раз такое вижу. В каждом доме что-то произошло… Не люди, так скотина, не скотина, так огород… Поля, колодцы с грязной водой… Летом все будут голодать… Он замолчал, но Хельге и так все понял. Из-за спины Эрланда был виден мокрый двор Углаффсонов. Земля была усеяна трупиками мелких птиц. Если какие-то почки на ветках и уцелели, им не пережить майских гусениц. — А что у нас? — хрипло спросил Эрланд. — Кто-нибудь пострадал? Хельге пожал плечами. — Когда я спешил к брату, мне было недосуг проверять скот. Лилле и слуги были напуганы, но в порядке. Наверное, повезло, что из трех омег в доме один старый, один маленький, а третий провел течку с распятием. Он произнес это буднично, но прозвучало словно в укор. Пастор, похоже, так и подумал: он сделал шаг назад и уставился на Хельге с отчаянием. — Господь милосердный! Хельге, я не подумал, что и ты тоже мог… — Да вот уж нет, — перебил его Хельге, кусая губы. — Не надо так смотреть, вы ни в чем не виноваты. Как Герди с его глупой лейкой не виноват в том, что с ним случилось, и никто из деревенских. «Виноват только я. Меня не было там, где я должен был быть. Я испугался однажды, много лет назад, и вот мой страх вернулся десятикратно». Он промокнул глаза передником и сказал: — Мне кажется, тебе стоит войти в дом, погреться и поесть. Ты весь промок. Иначе свалишься с лихорадкой. Пастор покачал головой. Его серые глаза сейчас были оттенка свинца — как море в пасмурный день. Казалось, что он постарел лет на двадцать. — Мне следует быть в деревне. Многим сегодня понадобится помощь. — Но что ты будешь делать? — резко спросил Хельге. — Молиться над ослепшими?! Просить Бога смягчиться?.. Эрланд ответил ему тусклым взглядом: — Буду делать, что могу. Оббивать лед на полях, поить крапивой истекающих кровью омег и промывать глаза альфам, сцеживать гной коровам. И молиться, да. Хельге почувствовал, как гаснет вспыхнувшее было раздражение. — Прости. Возможно, мне стоит пойти с тобой… — Тебе стоит быть с братом. И, Хельге… тебе лучше продолжать пить свой сбор. Пусть он защищает тебя от течек, раз уж я не могу. Я скажу Аббе, чтобы он принес тебе все, что нужно. Теперь уже Хельге изумленно уставился на него. Он знал, что Эрланд в душе ненавидит то, что он «травит себя», — это его задевало как священника и как альфу, поэтому Хельге прятал свои запасы с изворотливостью лиса. То, что он сейчас увидел, его потрясло. Его муж стоял перед ним обессиленный, раздавленный — и смирившийся. — Это не потому, что я не хочу от тебя детей, — вырвалось у него. — Я знаю, — ответил Эрланд, не глядя ему в глаза. — Это потому, что ты не хочешь терять их. И, развернувшись, он пошел под дождем в сторону каменистого берега. Хельге смотрел ему в спину, пока его силуэт не стал едва различим на фоне беснующегося серого моря.

***

Мальчика звали Йонни Блакеберг, и для своих девяти лет он был мелковат, выглядел, как пятилетка, которому еще положено носить не юбку, а детский кольт. Бесцветные кудряшки, вздернутый нос, разбитые башмаки и застиранный фартук в неуклюжих заплатках. Однако собственная хрупкость не помешала ему выбраться из дома в Вальпургиеву ночь, чтобы огородами обойти веселящуюся деревню и праздничные костры и пуститься в темноте по дороге, ведущей к лесу. Здесь его и нашли, когда рассвело — на перекрестке дорог, лежащего ничком с юбкой, задранной на голову. — Раздетого, распятого и выпотрошенного? — тихо спросил Хельге у Аббе, оглядываясь через плечо, не слышит ли их кто-нибудь. — С ветками в животе? Аббе, который вертел колодезный ворот, чуть не перевернул ведро. — Нет, что вы, хозяин! Слава Всевышнему, нет! Просто задушенного. Кто бы это ни совершил, в этот раз он поторопился. Не до изысков ему было, спаси Господи. «Поторопился, — подумал Хельге, ежась от сырости. — Ну конечно же». — Значит, до леса ребенок не дошел? — Да кто его знает, конечно, да только в деревне считают, что не дошел; убивец поймал его на дороге и там свершил свое гадкое дело. А следом разверзся небесный ад, вода на дороге застыла, и мальчик вмерз в лед, и оттого убийце было не сдвинуть его с места. Я видел, как мальчика вырубали из льда. Перед глазами теперь так и стоят кудряшки эти… — Хватит, — прервал его Хельге, принимая ведро с водой. — И так тошно, незачем смаковать. Он опустил ведро в тачку, взялся за ручку и осторожно повез через весеннее бездорожье. Аббе медленно шел рядом, стараясь держать спину ровно под тяжестью коромысла. Руками Хельге все еще чувствовал студеный холод жестяного ведра. В подрагивающем круге прозрачной воды отражалось небо. Вода выглядела такой чистой, что зубы ломило. Прошло уже три дня, но колодцы и водоемы на Олесунде еще не очистились от зловонных кровяных примесей. В деревне по этому поводу постоянно цитировали Ветхий завет, поминая казни египетские. Теперь за водой для питья приходилось ездить черт-те куда. К счастью, другие острова миновала чудовищная чаша ангелов мщения, и родников, колодцев и чистых озер на Холмоарне хватало. Все эти три дня Хельге жил у Герди. Вопреки своим словам, тот нескоро смог подняться с постели. Хельге менял ему лед на животе, поил крапивой и читал вслух роман. А через три дня прикатила коляска, и из нее вылез папенька. Герди, который как раз вынес прогуляться цыплят, стоял с пищащей корзиной и молча смотрел на него. — Прости меня, Герди, — сказал папенька. — Простите меня, мальчики. Он разрыдался — Герди, подумав, отставил корзину и осторожно его обнял. И Хельге понял, что ему пора собираться. Пасторский дом встретил его нетопленной печью, горой немытых кастрюль и хандрой. Аббе шлялся нечесаным, Свен грустил на крыльце, подперев похмельную голову. — Гусик пропал, — жалобно пояснил он Хельге. — Наутро после светопреставления только перья кучкой во дворе. Может, лиса утащила, а может, сова. Такая мне кара Господня на старости лет. Печальная вышла планида… Эрланд дневал и ночевал в другом месте, неизвестно, что ел и где спал, — Хельге не видел его с их последнего разговора. Аббе ему доложил по секрету, что в общине пастором недовольны. С его слов, когда обнаружился труп Йонни, Эрланд бранился на прихожан, и прямо над телом чуть не случилась безобразная драка. Сейчас его упрекают за то, что он не дает похоронить мальчика, вынуждая дождаться приезда ленсмана — а также за многое другое. За то, что плохо молится за приход, например. Почему на Олесунд обрушились такие несчастья? Почему сам пастор счастливо избежал любых бед, а в деревне почти в каждом дворе пострадали люди? — Так, мол, и говорят, — шептал Аббе, таскаясь за Хельге по дому, куда бы тот ни пошел, преданно, как старый кот. — Что ежели пастырь добрый, то полагает свою жизнь за овец. А наемник пришлый видит волка и бежит прочь; а все потому, что овцы наемнику не свои, — и он не радеет об овцах. — Дурни, — цедил на это Хельге, вспоминая потерянное лицо пастора под дождем. — Он же печется о них, как умеет, забыв о себе. Домой из-за них не приходит. И среди всего этого разброда обнаружился один безмятежный человек. Лилле не без гордости притащил Хельге свою учебную доску, всю почирканную косыми жирными линиями темного дождя. Посреди доски возвышались песочные часы, увенчанные круглой луной с зубастым ртом и мохнатыми ресницами. Из-под растопыренных рук этой странной фигуры распускались цветы и разбегались крохотные шестиногие кони и гуси с длинными шеями. Дождь трусливо отскакивал от платья с узором. — Кто это? — спросил Хельге и, когда Лилле ткнул ему пальцем в грудь, изумился: — Я?.. — Ах, милый, — пробормотал он, разглядев, что фигура прикрывает собой цветы и зверей. — Если бы все было так просто. Приставив ленивых слуг к делу, чтобы не страдали зазря, Хельге решил, что нельзя больше жить в неведении и тревоге, надел черное платье и двинулся в деревню — искать своего пастора. Лилле увязался следом. Он на ходу прыгал с одного придорожного валуна на другой, возился в канавах и даже приволок Хельге сонного весеннего ужа, ошарашенного таким обращением. — Учитель Фогель прав: ты пещерный человек, — пробормотал Хельге. Они с ужом поглядывали друг на друга с опаской. — Но как же приятно, что хоть кто-то в эти дни чувствует себя так, как ты — весело и привольно. Несчастья затронули остров неравномерно — поднявшись на холм, Хельге видел внизу полосы чистой травы и прогалины луж, синеющие по краям незабудками. Нетронутым был и смешанный лес у подножья холма, где из прошлогодней листвы поднимались крокусы и анемоны. Весна набирала силу, зелень бурно рвалась из-под земли — но только там, где ее не коснулась клубящаяся темнота. Отсюда, сверху, эта граница была заметней. Там, где прошел страшный дождь, деревья почернели, а трава побурела и сжупилась. Чернота расширялась и убегала, куда хватало взгляда, и накрывала собой пашню. Внизу они с Лилле воочию убедились, как пострадала деревня. Дома стояли притихшие, с завешенными окнами, дети не играли на улицах; никто не пилил, не стучал молотком, не было видно посетителей в лавке и в кузне. Куры не клевали навоз и даже общинный луг пустовал: пастух сегодня не вывел коров на загрязненный выгон. В полях трудились всего несколько человек, несмотря на позднее время. И только деревенские кошки бродили по пустой улице и безмятежно терзали упавшую с небес крылатую мертвечину. — Все выглядит так, будто у нас тиф или война, — шепнул Хельге Лилле, идущему рядом, и крепко сжал его руку, чтобы не подскакивал на ходу. — Веди себя чинно, чтобы тебе случайно не надавали по шее. На них все равно наорали — немолодой рыжий омега, высунувшись за забор, завопил: — Гляньте-ка, кто тут расхаживает, это блудник Йонарссон и его чертов мюлинг! Что зыркаешь по сторонам, нравится тебе?! Это ты накликал беду на честных людей, вавилонский распутник! Мальчика моего посадили, а теперь мой супруг ослеп! И как мне теперь управляться с хозяйством, скажите на милость?! Хельге едва не шарахнулся на другую сторону улицы, но вовремя опознал крикуна. Он выпрямил спину «по-папенькиному» и холодно глянул на папашу Рыжего Йоргена: — Сынка вашего следовало в детстве чаще пороть, чтоб он не набрасывался на омег, господин Лунд. Счастье его, что он уже сидит в остроге в Умео и не может быть тем, кто малыша Йонни убил, не то я непременно донес бы на него, как на самого подозрительного. — Ах ты, ведьман! — задохнулся папаша Лунд. — Ах, пасторская подстилка! Ну-ка, скажи мне, как вышло, что ты до сих пор не понес — в деревне все, кто в этот год вышел замуж, поскидывали, а он — с нетронутым порчей пузом! «Потому что это кара, — подумал Хельге, чувствуя во рту привкус слез, и крепче сжал руку Лилле. — За маленького Йонни, который в эту ночь не добрался, куда шел. Поэтому мы все и наказаны. Только я пил травы и считал, что всех обдурил. Кто знал, что наказание будет таким. Что пострадает весь остров… И Герди…» Рыжий крысюк меж тем распалялся все сильнее: — Ясное дело, что ты жив-здоров, раз ходишь с пустым нутром, — у вас с Бергом ведь есть ваш утбурд, цыганская рожа, семя нечистого! Этак на Олесунде вообще все дети перемрут, останутся только подменыши и… Шлеп! По бледному лицу Лассе Лунда распластался мертвый скворец, раскинув пыльные крылья. Омега захлебнулся своей вдохновенной речью. Стало тихо. В этой тишине Лилле звонко отряхнул друг о друга ладони. — Бежим, — шепнул Хельге, ухватив его за плечо. — Бежим, Лилле, пока все родичи Йоргена нам не всыпали! И они побежали как сумасшедшие, под пронзительное верещание Лунда. Хельге тащил Лилле за собой, подобрав свободной рукой юбки и кусая губы, чтобы сдержать нервный смех. — Лассе еще повезло, что ты не бросил в него ужом, — сказал он, останавливаясь за чьим-то сараем, чтобы перевести дыхание. — Но больше никогда так не делай! Лилле безоблачно ухмыльнулся. Хельге дернул его за прядь волос и развернул в сторону церкви. — Все, на сегодня хватит проклятий. Нам, если ты помнишь, туда.

***

Маленький гроб с телом Йонни Блакеберга стоял посреди церкви, и над ним ссорились ленсман, пастор и родители мальчика. Только что закончилось отпевание. Пастор в таларе метал молнии. Ленсман сердился. В церкви было сумрачно и гулко. Хельге предусмотрительно не пошел на свое место у кафедры, а осторожно уселся на заднюю скамью. По правде говоря, ему не хотелось даже мельком увидеть мертвого Йонни. — Я вам говорил, что невозможно запретить традиции… Может, убийцу как раз разъярил запрет праздничных костров! — А я просил! Я же настаивал, чтобы был введен комендантский час! И чтобы никто из детей, не прошедших конфирмацию, не выходил вечером из дома… — Это невозможно, вы что же, воображаете, что здесь, как в городе, можно удержать людей в домах?! Конечно, дети сто раз выходят в одиночку — набрать воды, вынести помои, золу выбросить, почистить во дворе рыбу, закрыть скотину, сходить до соседей по сотне родительских поручений… Нельзя же их к родителям приковать! — Что толку от ваших запретов, пастор, вам бы лучше прощения у Господа за деревню испросить! А то, сдается мне, вы плохо за нас молитесь: с тех пор как пастор Магнус оставил приход, то дети гибнут, то кровавые дожди, то коровы плохо телятся… На щеках у пастора заиграли желваки. — Лучше подумайте, в чем ваша вина! — его голос загремел под сводами церкви. — Может, это вам пора просить прощения за ваши грехи. И в первую очередь — за легкомысленное небрежение к детям!.. Омега, папенька Йонни, расстроенно ахнул, а альфа потряс кулаками: — Сказал человек, у которого и детей-то нет!.. Поднялся галдеж хуже, чем на морском базаре, пока ленсман не прикрикнул: — Тихо! Уймитесь, господа, не то всех посажу в острог. Пастор, я осмотрел мальчика, пора бы предать его тело земле, пока не началось разложение… Омега снова придушенно ахнул, а отец Йонни запальчиво сказал: — Мы хотим, чтобы в последний путь нашего сына проводил благочинный. Эрланд махнул рукой: — Кто я такой, чтобы возражать. Место на кладбище уже приготовлено. Свен, скачи за пробстом Магнусом. Господи прости. Когда скорбная процессия под тихое пение хора покинула храм, Эрланд, оставшись в одиночестве, уселся на скамью для прихожан и уронил голову на кулаки. Тогда Хельге поднялся со своего места, пробрался к нему и положил ладонь на согнутую спину. — Пойдем домой. Пастор помотал головой, не поднимая лица. Хельге похлопал его по плечу решительнее: — Пойдем. Ты сделал, что мог. Тебе надо поужинать и отоспаться, и дома, а не в ризнице. Кому будет легче, если ты свалишься без сил? Тогда Эрланд наконец приподнял голову. Его лицо было красным, глаза потерянно блестели. Хельге чуть не шагнул назад — как любой омега, он приходил в смятение, когда чувствовал слабость альфы. — Ах, Хельге, — пробормотал Эрланд, сжимая ткань его юбки. — Я ничего не сделал. Дети до сих пор гибнут. Это должно прекратиться, только я не знаю, как. Он судорожно вздохнул и уткнулся лбом в корсаж платья. Хельге поглаживал его по спине, радуясь, что, кроме них, в церкви никого нет. Лилле был не в счет — он все равно не смотрел на них, а ходил от подсвечника к подсвечнику, собирая пальцем свечной воск. — Мы это прекратим, — тихо сказал он. — Но сейчас я тебя забираю. И он заставил своего мужа подняться, проследил, чтобы тот запер церковь, и повел его к дому лесной дорогой. Эрланд шел за ним с опущенной головой. Дома он покорно поужинал, помог уладить кое-какие нужды по хозяйству и спать лег не в кабинете, а в спальне. Но когда под одеялом Хельге протянул к нему руки, рассудив, что нет способа лучше утешиться им обоим, его плоть так и осталась вялой. Как Хельге ни старался, ему не удалось разбудить в Эрланде желание. — Прости, — пробормотал тот ему в шею. — Но я не могу думать ни о чем, кроме постигших приход несчастий. Прости меня, я знаю, как жалко это звучит. Только тогда Хельге сдался и просто позволил Эрланду заснуть у себя на плече, хотя его собственное тело требовало внимания. Слушая сонное дыхание мужа, окруженный густым запахом спящего альфы, он перебирал его волосы и думал о том, понимает ли Эрланд, в какую топь уходят корни этих самых несчастий.