Пастырь Олесунда

Лилле вернулся из своего вынужденного заточения в доме Торвальда через три дня — раньше ему не давали подняться с постели, опасаясь за разбитую голову, — и встретив его на кухне, Аббе уронил на пол полный совок мусора: — Батюшки, что за плешивый одуванчик к нам явился! Что с тобой сделали у Углаффсонов?! — Это не они, — уверенно сказал Хельге, входя в кухню. Он положил руку на плечо Лилле и покачал головой. — Зачем ты себя обкорнал, фараоново племя? Лилле взглянул ему в лицо снизу вверх, оскалил зубы и изобразил, как с силой пытается дергать себя за волосы. Теперь это можно было только вообразить. До драки с Йоргеном у него были буйные кудри до плеч — Хельге старательно растил их ему всю зиму, заставлял мыть и расчесывать, заплетал в тугие толстые косички, смешно торчащие ниже ушей, рассудив, что «омега» должен выглядеть, как омега. Сейчас же на голове у Лилле красовались коротенькие, неровно обрезанные клочки, и он в самом деле стал напоминать облетевший одуванчик. С огромной шишкой на лбу и торчащими ушами он выглядел воинственно и в то же время трогательно. — Ты это сделал, чтобы никто больше не смог схватить тебя в драке за волосы? — спросил в тишине Хельге. Лилле в ответ просиял, наклонился и отогнул шерстяной чулок, демонстрируя вилку из приданного Герди, угрожающе посверкивающую острыми зубцами. Хельге закатил глаза: — Это придется вернуть. Я тебя к ним принес не для того, чтобы ты вилки воровал. Конечно же, сопляк приуныл; чтобы развеселить его, Аббе немедленно принялся хвастаться, как доктор лечил его обожженную кипятком руку. Для Хельге эта история не была новой — он уже три дня был вынужден выслушивать, как Свен и Аббе ездили на Энгесён, как Аббе в смотровой вопил так, что стекла звенели — все для того, чтобы доктор дал ему немного морфия. И как потом, перед самым отъездом, Свен застал его за нужником с санитаром и неожиданно для всех, а пуще для себя самого, взревновал. Так что сперва Свен и санитар обзавелись симметричными фонарями на мордах, а потом успокоили «бедняжечку Аббе» вдвоем… Но эта часть истории была уж точно не для ушей Лилле, и Хельге решительно вывел его на крыльцо, и уже там, положив ладонь на колючую голову, сказал: — Спасибо, что защищал меня. Ты очень смелый. Лилле довольно засмеялся и козлом проскакал по двору. А Хельге еще долго стоял, прикрыв глаза от солнца, как будто в первый раз озирая свое маленькое королевство. По прогретой земле неспешно расхаживали куры, петух запрыгнул на телегу и время от времени орал, приветствуя весну. Прибившаяся откуда-то серая кошка каталась по доскам крыльца, игриво задевая подол Хельге когтистой лапой. Он ее не гнал: кто же в здравом уме будет гнать кошку, пусть ловит мышей. Пахло свежей краской: пастор и Свен подновляли облезлый сарай, торопясь успеть до начала майских дождей, чтобы уберечь старые доски от гнили. Прямо сейчас к чердачному окну была прислонена лестница, и пастор, в самой своей выношенной рубашке и драных штанах, забрызганных краской, опасно балансировал на ней с ведром и кистью, а Свен стоял внизу, и вся его работа сводилась к тому, что он опирался на лестницу и время от времени озабоченно покрикивал: «Но, но, осторожнее там!» или «Левее берите!». Хорошо устроился, лентяй! С наступлением теплых дней Свен остался один: гусь Исак теперь все дни напролет проводил на утином пруду, гоняя тамошних обитателей и ссорясь с другими гусями за право ухаживать за гусыней. Но по вечерам, когда Свен приходил на пруд с маленькой гармошкой, гусь выбирался из воды, взбирался к нему на скамью и нежнее любого омеги укладывал голову на его плечо. Хельге покачал головой. Ну и хозяйство у него. Ни у кого такого нет. Внезапно пастор обернулся, посмотрел на Хельге через плечо — и принялся быстро спускаться. Когда он слез на землю, его губы были сжаты. Он пихнул Свену ведро: — Стой здесь, я сейчас! — Куда вы, хозяин? — Переоденусь! — Зачем? — искренне удивился Свен. — А красить кто будет? Не в чистом же вам туда залезать? — Ты и покрасишь, — огрызнулся Эрланд. — А я постою внизу, подстрахую. Мимо Хельге он промчался, как вихрь. Тот переглянулся со Свеном: какой смысл вообще переодеваться — дураку ясно, что больше марается тот, кто стоит внизу: на него вся краска летит. Разве что пастор не хотел светить на глазах у других драным задом. Внезапно Хельге пришла в голову озорная мысль: — А ну-ка, дай кисточку, да держи лестницу крепче — не дай Бог я рухну, лучше тебе тогда не рождаться на свет. Он подобрал подол и проворно полез по ступенькам, и уже там, наверху, глядя на оставшийся внизу двор и расстилающиеся вокруг огороды, рассмеялся: такое удовольствие, оказывается — оторваться от земли, пусть даже всего лишь на высоту сарая — вроде невысоко, а как будто крылья раскрылись за спиной. Они со Свеном успели. Когда Эрланд выбежал на крыльцо, торопливо застегивая строгий воротничок, на досках красовалась надпись: «Ковчег. Собственность пастора Берга». Эрланд встал как вкопанный, а Свен лишь развел руками, делая вид, что он здесь совершенно не при чем. А Хельге, пригнувшийся за телегой, давился от смеха — такое у его мужа, грозы кулачных сражений, сделалось по-детски растерянное лицо. «Ковчег» еще не был как следует замазан, как в пасторский дом нагрянули посетители. Хельге имел радость наблюдать, как из подъехавшей коляски, кряхтя, выбирается отец и подает руку папеньке. Пастор, неловко вытирая руки от краски, вышел встречать их. Из-за телеги Хельге было хорошо видно, как батюшка, пожимая зятеву руку, быстро перевернул ее, оценил содранные об Йоргена костяшки и хмыкнул: «Хорош!». Папенька в это время, хмурясь, озирал двор. По его лицу было ясно, что он не в восторге, и Хельге вдруг сообразил — это же первый раз после свадьбы, когда тот почтил визитом его дом. Он никого не звал к себе, а папенька не приезжал. Подумав об этом, он тут же прекратил попытки разгладить юбку и оттереть подошвы от прилипшей соломы, выпрямился и вышел к родителям «как есть» — в домашнем платье, с выбившимися из-под платка волосами. С коркой на губе, оставшейся от кулаков Йоргена. Увидев его, папенька раздул ноздри. Его рука дернулась развернуть Хельге за подбородок в сторону света — и виновато упала. — Какая приятная встреча, рapa, — сказал ему Хельге, притворившись, что не заметил этого движения. — Здесь сейчас жарко и пахнет краской. Пойдемте в дом. Едва оказавшись в гостиной, папенька стремительно к нему обернулся. — Хельге, я этого так не оставлю, — объявил он. — Если Йорген Лунд и его семья, помогавшая ему распускать те мерзкие слухи, не получат по заслугам, я подниму скандал. Мой papa когда-то отвернулся от меня, после того как я так неосмотрительно связал себя провинциальным браком, но один из его братьев крестник судьи, и… — Ну и ну, — только и смог произнес Хельге, немного огорошенный этим красноречием. — А осенью вы тоже так могли?.. Папенька промолчал, опустив глаза. — Вы могли, — уверенно повторил Хельге. — Но не попытались, потому что не верили мне. Вы думали, что я сам виноват. Он прошелся взад-вперед по тому самому полу, по которому Рыжий Йорген тащил его за волосы. Если бы осенью за него вступился кто-то, кроме безбожно заикающегося Торвальда и ссыльного пастора, возможно, до этого бы не дошло. Он, не задумываясь, озвучил эту мысль вслух. Никлас издал подозрительный сдавленный звук. Хельге развернулся — и обнаружил, что плечи папеньки дрожат. В ярком весеннем свете, проникающем сквозь окна гостиной, вдруг стало заметно, что безупречная талия, всегда затянутая в корсет, раздалась, спина немного ссутулилась, а кружево на парадном, «для выезда», зонтике местами заштопано. Да и нарядное платье, которое было на папеньке, Хельге помнил с десяти лет. Еще лет десять — и Никлас Йонарссон так же, как его старый тесть, будет сидеть на веранде одряхлевшей усадьбы, не слушать никого и бормотать о том, как он был хорош в юности. — А что я еще должен был думать? — высоким голосом произнес папенька, теребя платок. — Это твои прогулки по лесам, ночные вылазки… Я двадцать лет живу на Олесунде, но не могу понять местных омег. Что с вами не так?! Я думал, уж мои-то дети будут другими, но ты был хуже прочих… Рос, как дикая малина, которая, дай ей волю, пробирается везде и заполняет весь огород. — Но уж теперь-то вы должны успокоиться, разве нет? — Нет, — пробормотал папенька. — Теперь я весь остаток жизни буду думать, что мы поторопились выдать тебя за Берга. Я думал, он будет добропорядочно влиять на тебя, но… Он промокнул глаза платочком и сказал неожиданно твердо: — Я хочу, чтобы ты знал: я всегда любил тебя немного больше, чем Герди. Ты был моим первенцем, самым красивым мальчиком, и я надеялся, что наилучшим образом устрою твою судьбу… Потом мне хотелось родить сына-альфу, чтобы уговорить Густава уехать с этого проклятого острова — но не получилось, родился Герди, а после него я уже не мог никого выносить… Я ничего не смог: один мой сын замужем за крестьянином, а другой смотрит так, будто совсем не любит меня… — Papa, — после долгого молчания заговорил Хельге. — Я надеюсь, что Герди никогда не услышит того, что вы мне только что сказали. Уж он-то любит вас с отцом одинаково сильно. Пожалуйста, не плюйте ему в душу, он этого не заслужил. Никлас обиженно поджал губы, и Хельге молчал тоже, не собираясь ни утешать, ни оправдываться. Он огляделся по сторонам, прикидывая, какое впечатление должна производить мрачная пасторская гостиная. И неожиданно почувствовал, что его это совсем не волнует. Напротив, простота и строгость привычных вещей словно придала ему сил. Он глубоко вздохнул: — Что ж, жаль, что дети так разочаровали вас. Надеюсь, что мы с Герди все же покрепче будем. Мы, олесундские омеги, как дикая малина. Нас голыми руками не возьмешь, — он перевел дыхание. — Простите, что должен вас оставить. У меня сегодня много дел. Папенька опустил глаза, покрутил ручку зонтика и неожиданно сказал: — Мы с Густавом будем рады, если вы с пастором придете к нам на воскресный обед. В любую удобную вам неделю. Пожалуйста, не отказывайся. Густав тоскует по вам с Герди, и дедушка тоже будет рад, если ты придешь… — А Герди и Торвальда пригласите? — с подозрением спросил Хельге. — Конечно, — торопливо ответил папенька. — Посидим по-семейному, как давно уже было пора… Хельге усмехнулся про себя. «По-семейному»! Но все-таки кивнул: — Хорошо. Если пастор не откажется, то мы будем.

***

Приезд родителей лишь возглавил цепочку визитов. В пасторском доме побывал ленсман, съев недельный запас выпечки, выказал Хельге восхищение тем, как ловко он поймал негодяя в погреб — и заверил, что Йорген Лунд не останется безнаказанным, уж он за этим проследит. А следом за ним потянулись и остальные члены общины. Хельге ужасно устал. Ему пришлось взять на себя эти встречи, потому что Эрланд, который в отсутствие гостей вел себя спокойно, хоть и выглядел пристыженным, как только посетители начинали говорить о случившемся, темнел лицом и становился угрюмым и несчастным. Хельге всерьез опасался, что он сорвется и чем-нибудь выдаст себя. Тот не мог себе простить, что Хельге пришлось самому отбиваться от Йоргена. Хельге хотел бы с ним об этом поговорить — но не очень представлял как. В конце концов, он в самом деле пострадал. Ему было тошно даже думать о том, что у Йоргена могло получиться то, за чем он явился. Дураку было ясно, что такого раздерганного пастора лучше пока держать подальше от прихожан — вряд ли кому-то в общине пришлись бы по вкусу истории из его прошлого. Поэтому, как только у ворот появлялся очередной визитер, Эрланд покорно уходил вскапывать огород, или скрести лошадь, или строгать доски в столярной мастерской — старый дом отчаянно требовал самого разного ремонта. Поэтому выслушивать сочувственные излияния соседей доставалось Хельге. Он слушал, делал вежливое лицо. В конце концов, никто из этих доброхотов уже не мог вольно или невольно задеть его так, как папенька Никлас. Что же касается семейной жизни, то Эрланд сдержал слово. Он по-прежнему обитал в кабинете, не делая попыток заходить в спальню, и избегал любых разговоров о возвращении. Хельге как-то подсчитал — они не ложились вместе с февраля: весь пост и во время злосчастной течки, и после нее, из-за ссоры… Шел третий месяц. И если зимой воздержание казалось невыносимым, а после — единственно возможным, то сейчас, когда между ними воцарилось какое-то тихое, робкое спокойствие, Хельге чувствовал себя странно. Как будто оказался в домашнем монастыре. В душе он подозревал, что пастор чего-то такое себе и надумал, потому что каждый раз, встречаясь с ним взглядом, Эрланд отводил глаза — и иногда срывался колоть дрова как бешеный, без острой на то необходимости. Уже весь сарай переколол. Иногда, наблюдая, как одержимо пастор работает, Хельге ловил себя на том, что испытывает сожаление. В нем, как в березе, пробуждающейся от спячки, бродил весенний сок. Тело требовало внимания — закрываясь в спальне на ночь, Хельге каждое утро просыпался возбужденным. Иногда ему снилось, что он плавает в теплой и густой озерной воде, раздвигая стебли лилий, и вода мягко омывает его затвердевшие острые соски, водоросли задевают его между ног, и он пробуждался, потягиваясь от удовольствия. А иногда ему снился пастор — как тот неловко раздевается здесь, в этой самой спальне, краснея под пристальным взглядом Хельге, как недовольно ворчит на тугие пуговицы и как быстро-быстро потом залезает к нему в постель. Укладывается сверху и ничего не делает — только смотрит, изучая, поглаживает по лицу, прежде чем поцеловать… После таких снов Хельге чувствовал себя опустошенным и ограбленным и занимался приходскими делами, чтобы отогнать эту пустоту. Казалось, что это понимали даже слуги: Аббе принес очередной мешочек со сбором и, вручая его, поучал: «Смотрите, хозяин, не забывайте принимать день-в-день, не то опять сорветесь и потечете, тяжко вам тогда будет». Хельге благодарил и, сжимая мешочек, думал: не сорвусь. Прошлая течка запомнилась ему кошмаром из лихорадочной жажды, неудовлетворенности и боли. Если бы не приглядывавшие за ним омеги, кто знает, что бы он мог сделать с собой. В один из вечеров, когда Хельге уже готовился ко сну, в дверь постучали. Неожиданно для него самого сердце забилось сильнее. Аббе и Лилле стучались к нему по-другому — первый по-свойски решительно, второй — сосредоточенно и долго. Свен редко поднимался наверх, а если и была такая нужда, то всегда долго топтался на площадке, кашлял и пыхтел. — Да? — спросил Хельге, осторожно выбираясь из постели и всовывая ноги в туфли. Лампу он уже погасил, так что прошел к двери в темноте, двигаясь на ощупь, и привалился к косяку, не притрагиваясь к щеколде. — Хельге? — голос пастора звучал глуховато, хоть и близко. Судя по всему, он стоял вплотную к двери и говорил очень тихо, явно не желая разбудить слуг. — Вы еще не спите? Я могу у вас кое-что узнать? — Конечно, — пробормотал Хельге, с сомнением поглядывая на щеколду. Говорить через дверь было как-то неловко, но открывать сейчас он не был готов. — Что-то случилось? — Мне просто не дает покоя одна мысль. Как вы думаете, Лунд может быть причастен к гибели Стуре? — Кто, Йорген?! — такого вопроса Хельге точно не ожидал. Он уставился на дверь так, словно это она заговорила. — Почему вы так думаете?! — Ну как… — было слышно, как пастор вздохнул. — Потому что зимой здесь все было тихо, а когда тот вернулся — понеслось. Несколько драк в деревне с другими молодыми альфами — ничего странного, но потом он избил вас и он едва не убил Лилле. Мог бы он, к примеру, ударить в гневе Стуре? Если бы встретил его в лесу, когда, например, был пьян?.. — Нет, — подумав, медленно сказал Хельге. — То есть, он, конечно же, мог спьяну ударить — да любой бы, наверное, мог… Но, мне кажется, дело в другом… Хотя я не очень уверен… — Объясните мне, — попросил из-за двери пастор, и Хельге решился: — Хорошо. Только шаль возьму. Он отыскал шаль, накинул ее на плечи и опустился у двери. Судя по шорохам и скрипу половиц, пастор тоже сел на пол со своей стороны. Хельге представил, как он сидит там, привалившись к двери, вздохнул и заговорил: — Я понимаю ваше желание уличить Лунда и в этом, но у меня нет сомнений, что смерть Стуре связана с исчезновениями других детей. Помните кресты?.. Ну вот, а Йорген… Он прошлым летом был еще совсем сопляк, мы только конфирмовались. И, прямо скажем, сделать что-то тогда у него кишка была б тонка. Все, что он мог — это задираться с альфами и приставать к омегам на выданье, цветы таскать да подглядывать… — Но почему вы уверены, что те мальчики… — загорячился пастор — и замолчал. «Да потому, что осенью я видел Калле… То, что от него осталось», — с ожесточением подумал Хельге, натягивая шаль на колени и зябко содрогаясь. Конечно, пока время шло, он начал забывать и был не совсем уверен в том, что он видел, а что допридумал в бреду. Но это было ужасно. Так… изощренно. И устрашающе. А самое изощренное, что мог сделать Йорген — это юбки на голову задрать. Он пошевелился и хрипло сказал: — Простите, что не могу ни разубедить вас, ни согласиться. Но я считаю, что Йорген виновен в смерти Стуре не больше, чем цыгане. Да, он урод и скотина, но мало ли подлецов… — Я понял, — не сразу ответил пастор с той стороны. — Нет — значит, нет. Мне просто нужно было посоветоваться. Я тоже по-настоящему не верил, что это Йорген развешивает кресты на деревьях. Он что-то еще неразборчиво пробормотал, а потом произнес еле слышно: — Хорошей вам ночи. Простите, что потревожил. Поднялся и, тяжело ступая, спустился вниз. Хельге слышал, как со стуком закрылась дверь кабинета. Сам же он продолжал сидеть, не обращая внимая на сквозняк по полу. Пустота в нем ширилась, как черное выжженное пятно в подлеске, расползающееся от угольной ямы, в которую валят все подряд — и древесные комли, и белые кости. И, судя по всему, пастор тоже страдал от этой пустоты.

***

Как-то, заскочив в спальню перед обедом, Хельге обнаружил у себя на подушке букет первоцветов — желтых примул и голубых крокусов. Цветы были сорваны довольно давно, их нежные лепестки смялись, листья обвисли. Он повертел их в руках и вздохнул. Лилле продолжал преданно таскать ему трогательные, но временами ужасные подарки. Недавно Хельге, укладываясь в постель, чудом не раздавил пестрое птичье яйцо. Усаживаясь за стол, он шепотом попенял Лилле: — Нужно было поставить цветы в воду. А теперь они годятся только на то, чтобы отправиться в компост. Лилле упрек полностью проигнорировал — его больше занимало, как бы спереть крендель из хлебной корзины. Он сделал попытку, но Свен шлепнул его по руке. А вот пастор, начинавший читать молитву, поперхнулся словами и некоторое время собирался с мыслями, перед тем как продолжить. Хельге заметил беззвучный смешок Аббе и чинно опустил взгляд в тарелку. Неловко, конечно, но он не чувствовал за собой вины. Ему в свое время цветы палисадниками дарили. Он не в ответе за то, что кто-то плохо представляет, какие недолговечные это дары. Вторым подарком стали цветные ленты для вышивания — их Хельге нашел у себя на подзеркальнике. Медленно вытащил из мешочка длиннющую лиловую ленту, сложил в несколько раз у груди, представляя, как красиво лег бы узор. Цвета были все как на подбор — золотистые, розовые, белые и кремовые. Если бы у него было светлое платье, он мог бы красиво отделать корсаж, рукава… Он встрепенулся, свернул ленты и убрал их в мешочек. А потом все-таки решил поговорить. При виде его пастор, выписывающий подходящие цитаты для проповеди, спрятался за книгу. — Что это? — Хельге помахал лентами. — Ничего, — пастор внимательно осмотрел перо, хмуря брови. Точить для него перья вменялось в обязанность Лилле, и тот справлялся с этим примерно как со всеми остальными домашними делами. Бросать ножи в стену сарая у него получалось не в пример лучше. — Так, безделица. Купил вам еще в Стокгольме. Я знаю, что вы иногда вышиваете на этом вашем станке… — В Стокгольме? — недоверчиво переспросил Хельге. — Это когда вы ездили к епископу? — Ну да, я же тогда получил жалование, — пастор поморщился. — Мне надо было убить время до приемного часа, и я зашел в галантерейную лавку… — он распахнул глаза. — Боже мой, Хельге, вы даже не представляете, какое там все было дорогое!. — Ну почему же, — Хельге отчаянно пытался подавить смех. — Очень даже представляю! — Омежьи перчатки стоят как наш недельный обед! — Мы несколько бережливы, это да… — А кружева?.. А чулки?.. — Конечно, шерстяные куда практичнее, — зевнул Хельге. — К тому же я их сам могу навязать сколько угодно, всего-то дел — вычесать козу, напрясть, связать, вымочить в кипятке… Пастор покосился, очевидно, заподозрив издевку, и отвернулся к окну. — На самом деле я хотел привезти вам отрез для платья, — сказал он хмуро. — Какого-нибудь такого… нарядного. Но не слишком. Но посветлее, чем то, в котором вы всю весну ходили в церковь. Но эти ленты — это все, что я смог себе там позволить. А потом стало не до того… — Не до того, — эхом отозвался Хельге. — Спасибо за подарок. Но, видите ли, в чем дело: пока я не очень понимаю, куда их пристроить. Такие украшения подходят только очень юным счастливым омегам. Но я придумаю, как с ними поступить. Он развернулся и уже у самой двери услышал: — Я не умею делать подарки и быть галантным. Но мне хочется, чтобы вам не было… грустно. — Мне уже не так грустно, — осторожно сказал Хельге. Очутившись в гостиной, проверил, хорошо ли закрылась дверь, и беззвучно засмеялся в рукав. Значит, он все понял правильно. Вот к чему все это было. Эрланд за ним… ухаживал. Неумело и топорно, и, возможно, первый раз в жизни, но для человека, который и обвенчался-то из своего пасторского долга, это было весьма необычно. «Надо, чтобы его благой поступок не пропал втуне», — подумал Хельге. Он не собирался растекаться от умиления по половицам, но ему не хотелось обижать Эрланда. Пусть и дальше старается. Хельге взглянул на ленты, и его озарило: надо вышить крестильный набор для будущего ребенка Герди. Такие наборы передавались в семье от одного омеги к другому, а с папеньки Никласа станется напрочь позабыть об этой традиции. Лучше Хельге сам приготовит для племянника самые красивые на Олесунде чепчик и рубашечку.

***

За всеми весенними тревогами Хельге ни на минуту не забывал об одном важном деле, которое, как морской узел, связывало все его тайные чаяния и старания. В пятницу почта доставила письмо, по пути немного задержавшееся, а утром субботы Хельге уже стоял над обрывом и наблюдал, как к пристани швартуется паром. Когда обычная для этого часа приезжая публика схлынула и растеклась по поселку, на борту остался только один пассажир. Хельге смотрел, как он неловко сходит с трапа, придерживая шляпу, грозящую улететь под порывами морского ветра, и тяжело вздыхал про себя. Когда человек наконец сошел на берег, Хельге подхватил прогулочный зонт — бессмысленный аксессуар, учитывая ветреный день, но ему так хотелось выглядеть солидно, что он позаимствовал этот чертов зонт у Герди — придержал юбки и двинулся к пристани. Конечно же, когда он, такой красивый и значительный, в лучшем своем платье, подплыл к воняющим селедкой бочкам на берегу, на него пялились все обитатели поселка, но Хельге старательно держал лицо. — Господин Вернер? — Господин Берг? — гость поклонился, а когда выпрямился, его лицо все еще было цвета брюха залежалой сельди. — Верите ли, я первый раз в жизни путешествую паромом по морю, и одна мысль, что придется снова садиться в это корыто, повергает меня в отчаяние… Ох, что же я такое несу… А это точно вы? — гость поглядел неожиданно пристально и тут же виновато улыбнулся. — У нас никто не думал, что супруг приходского пастора окажется таким… молодым. — А это точно вы? — теряя терпение, спросил Хельге. — Господин школьный инспектор? Или нас посетил коммивояжер? — Инспектор по народному образованию, — с улыбкой поправил его Вернер. — Прошу простить мне мои неуважительные слова, они продиктованы качкой — и, конечно, волнением. Мы очень долго решались на эту встречу, но не могли отступить, после того как вы… — Завалил комитет жалобами, — опустил глаза Хельге. — …так отчаянно сигнализировали о помощи, — снова поправил Вернер. — Ну-с, пожалуй, можно теперь посмотреть на сам предмет разговора. Надеюсь, вы не откажете в любезности сопроводить меня в олесундскую школу? — С радостью, — серьезно сказал Хельге. — Вы ведь для этого и приехали. Это была истинная правда. С самого вскрытия судоходства, едва отойдя от тяжелейшего разочарования, нанесенного ему браком, и кое-как встав на ноги после течки, Хельге писал в комитет по образованию. В письмах, частично скопированных с отчетов пастора, он подробнейшим образом излагал, каким плачевным образом обстоят дела с учебой детей на всем архипелаге, в особенности — на Олесунде. Именно эти письма Хельге и отсылал с паромом, не реже, чем раз в неделю — и только перед происшествием с Йоргеном ему пришло ответное письмо. В первый момент их встречи Вернер его разочаровал. Представляя приезд инспектора из Стокгольма, Хельге рисовал себе пожилого альфу, опытного и строгого, поэтому и разоделся, как папенька в лучшие дни. Толстый кудрявый Вернер вел себя несерьезно, и, по мнению Хельге, вряд ли мог выполнить свою работу хорошо. Едва с его щек сошла временная бледность, вызванная качкой, как он начал болтать — и болтал все время, пока Хельге вел его через лес. Он улыбался, шумно восторгался северными пейзажами, сравнивая деревья и замшелые валуны с картинами, которые Хельге никогда не видал, и как ребенок ахал: — Смотрите, там белочка! А это что за цветы?.. — Подснежники!.. — снисходительно отвечал Хельге, постукивая по ладони глупым зонтом, который годился только на то, чтобы белок отгонять, и наблюдал, как Вернер, пыхтя, собирает на склонах цветочки. Он уже думал, какого свалял дурака, опять оказавшись наедине с чужим альфой. Надо было на всякий случай позвать с собой брата. Почему жизнь ничему не учит его? Когда Вернер выпрямился, его лицо было довольным и красным: — Для мужа, — виновато признался он, прижимая подснежники к груди. — Обычно я покупаю ему у цветочниц, но эти такие свежие… — Не доживут даже до обеда, — предсказал Хельге, глядя на цветы. Ну почему все альфы такие простаки? Однако в душе он почувствовал облегчение от того, что Вернер собрал цветы не ему, и сжалился над ним. — Засушите их красиво в книжке, супруг оценит, что даже в дороге вы думали о нем. Давно вы в браке? — Пять лет — как один день, — благодарно улыбнулся инспектор. — Двое мальчишек-альф, ждем третьего. Надеюсь, будет омега. Кто-то должен помогать папеньке. — О! — Хельге не нашелся, чего добавить, только подумал о том, что Вернер вряд ли поймет и разделит его чаяния насчет местного просвещения, если уже поспешил заделать своему омеге троих. Однако, когда они добрались до школы, Вернер его удивил. В первую очередь тем, как вежливо, но непреклонно он общался с учителем Фогелем, который, конечно же, не был инспекции рад. Вторым, что его удивило, было понимание проблем провинциальной школы. Вернер забросал их с Фогелем вопросами: сколько топлива уходит на отопление в разное время года, кто доставляет дрова и торф, как быстро тратится мел, когда последний раз латали дыры в крыше, чем подкрепляются дети между уроками, часто ли используются розги, есть ли система штрафов за пропуски… Потом Вернер взялся пролистывать учебники и пересматривать пособия, что-то выписывая в свой блокнот, и погрузился в это надолго, а уж когда они с Фогелем сели за проверку классных журналов и бухгалтерии — Хельге тихонько оставил их, усевшись во дворе, наслаждаясь звуками и запахами окружающего школу леса и торжествующей весны. Прошло не меньше часа, прежде чем Фогель выскочил с красным лицом и, рявкнув: «Чего от вас еще можно было ожидать, Йонарссон!..» — обогнул школу и скрылся в жилой части дома. Инспектор вышел на крыльцо. — Думаю, здесь я увидел все, что хотел, — сказал он, похлопывая себя по животу. — Не могу сказать, что ситуация на Олесунде хуже, чем в других отдаленных округах, но это и удручает. Он предложил Хельге локоть, и тот, как завороженный, поднялся и взял его под руку, стараясь не пропустить ни одного слова. — Вы правильно сделали, что обратились за помощью. Сейчас ведется борьба за реформирование образования. На материке поклассовое обучение было введено еще четыре года назад, как и твердый распорядок дня с перерывами после каждого часа, пересмотрена и расширена программа, и, разумеется, выпускные экзамены назначены для всех. И для омег тоже. Но до Холмоарны эти нововведения так и не добрались. Конечно, бедность школы играет не последнюю роль… Учитель Фогель получает договорное жалование от общины, а в стоимость обучения для родителей входит ежедневная стопка сухого торфа… — Я сдал экзамены в этом году, — тихо сказал Хельге. — Я знаю. Вы — и еще трое омег старшего возраста. Двое из них, по словам Фогеля, сразу же после экзаменов обвенчались с альфами и занялись собственным хозяйством, одного отец увез для лучшей партии на материк. Поэтому до сих пор крестьяне здесь решают, отдавать ли вообще учиться омег, и могут в любой момент забрать их из школы ради домашней работы. Некоторые ученики выходят замуж, навсегда бросив школу. — Как мой брат. — Мне кажется, это происходит из-за отсутствия преемственности между школьным и высшим образованием. Омеги вступают в брак и оседают на прежнем месте, потому что не знают о существовании другого пути. — Дело не в том, что они не знают, уважаемый господин инспектор, — Хельге вырвал руку и сделал шаг назад, — как же может быть по-другому, если учимся мы до восемнадцати, а право распоряжаться собой — только с двадцати пяти лет? А если родители или опекуны не дают разрешения на обучение или работу? Закончив школу, омеги выходят замуж, чтобы не горбатиться еще восемь лет на родителей, а дальше за них все решает супруг. К тому же есть еще одна ловушка — наше тело. Тело, которое молит о замужестве с пятнадцати лет. Вам этого не понять, потому что вы — не омега. — Ну почему же, я немного понимаю, — без прежней улыбки ответил инспектор. — У меня двое детей, как вы помните, а скоро будет и третий. Но это решение принимал не я один. Он помолчал и застенчиво сказал: — Моему мужу сорок три года, он намного старше меня. Он — выпускник Высшей учительской семинарии, редактор образовательного журнала, и разработал педагогическую программу «Реализм в обучении». Не читали о ней?.. Мы с ним познакомились больше десяти лет назад, и всего пять из них, как он осчастливил меня браком. Пока я доучивался, он строил карьеру и выпускал статьи. «Дайте нашим сыновьям обоснованное право для недовольства», «О преподавании языков», «Улучшение образования омег». Его работа направлена на государственное просвещение омег — не только для крестьянских детей, но и для дворянства. Мы выступаем против частных школ, уделяющих больше внимания изящным дисциплинам, чем истории, экономике и классическим наукам. Муж борется за то, чтобы сделать обучение маленьких омег систематическим и полезным. Хельге поймал себя на том, что стоит, раскрыв рот. Так вообще бывает? Он не спит? — Кроме того, политическая партия, в которую мы с ним входим, активно продвигает в риксдаге закон о пересмотре возраста совершеннолетия, чтобы омеги могли распоряжаться собой и своим имуществом хотя бы с двадцати одного… Хельге захлопнул рот. — Знаете, а пойдемте-ка к моему брату, — воодушевленно заявил он, хватая Вернера под локоть. — Там вас накормят, а то скоро уже обед, а я, чувствуется, не отпущу вас до вечера. Да и Герди тоже будет полезно послушать о просвещении. Чтобы не думал, что его дети до пятого колена должны только ловить рыбу, растить картофель и прясть шерсть.

***

Вечерний паром весной уходил в шесть часов — и до этого времени Хельге и Герди не оставляли своего гостя в покое. Провожать его отправились втроем, с Торвальдом. На самой высоте обрыва Вернер задохнулся и прижал пухлые руки к груди: — Господи милосердный, в каком удивительном месте вы живете, — и восхищенно уставился на малиновое и золотое небо, отражающееся в морской воде. На фоне этого бесконечного яркого небо-моря силуэты людей, закатывающих грузы на паром, казались чернильно-черными. Хельге сам немного засмотрелся. — А Хельге говорит «глухомань», — хихикнул Герди. — Конечно, глухомань. Даже школы приличной нет. — Но это как раз поправимо, — серьезно сказал инспектор. — Я напишу отчет, дело рассмотрят, найдем попечителей… Может, не к осени, но через полгода здесь будет хорошая школа, с отдельными классами для малышей, выпускников и детей средних лет. Нужно лишь, чтобы ее заполнили ученики, чтобы омеги с архипелага не сидели зимой по домам, а учились. Для этого потребуется работать с населением здесь, на острове. — И вы думаете, что это возможно? — прищурился Хельге. — Конечно. А как насчет вас? — Вернер улыбнулся. — Вы муж священника, во многих церковных приходах именно этот человек становится лицом общины и контролирует ее — от благотворительности до обучения детей. Вы не хотели бы преподавать младшим классам? — Я?! — Ваш брат сказал, что дети вас слушаются. — Я?.. — повторил Хельге с глубоким изумлением. — Но я не могу… У меня только табель об окончании провинциальной школы… Кроме того, я же замужем… Работа учителем, обучение новому — это для холостых, — с удивившей его самого тоской пояснил он. — Скажите это моему супругу, — махнул Вернер. — Вот уж кого ничем не смутить — ни возрастом, ни детьми. Когда в семье появляется новый ребенок, с ним появляется няня — вот и все. Вы бы могли овладеть необходимыми дисциплинами по программе моего Анхеля, а потом сдать экзамены экстерном… Он бы поручился за вас… Хельге молча смотрел на него. Он не знал, что сказать. — Я не собираюсь всю жизнь провести в этом месте, — наконец пробормотал он, понизив голос, чтобы не услышали Герди с Торвальдом. — Скоро я покину Олесунд. Вернер огорчился: — Очень жаль! Такая редкость найти неравнодушного человека, который в курсе местных особенностей, — он слегка сник. — Но, знаете, предложение об обучении все равно остается в силе. Где бы вы ни жили, в Сконе или в Смоланде, думаю, вы всегда сможете рассчитывать на поддержку нашего комитета. На неделе я перешлю вам кое-какие материалы. Конечно же, это вас ни к чему не обязывает. Вы просто ознакомитесь… Паром нетерпеливо загудел, призывая отстающих, и Вернер, всплеснув руками, потрусил вниз, а Хельге стоял, выпрямив спину, как папенька Никлас, и чувствовал себя почему-то совсем потерянным.

***

Когда он, уже в густой темноте, заявился домой, его встретили только притихшие слуги. Аббе сноровисто подкладывал ему на тарелку отварной картофель, приговаривая, что хорошо, что он сообразил убрать чугунок под подушку, кто же знал, что молодой хозяин сегодня будет так поздно… Хельге задумчиво оглядел пустое место во главе стола, отложил надкушенную колбасу и перебил Аббе вопросом: — Где пастор? Эрланда он отыскал в сарае, временно служившем столярной мастерской. Пол толстым слоем устилала кружевная желтая стружка, в которой возился Лилле, а пастор, повернувшись спиной к дверям, все строгал и строгал — и его спина выражала глубокую скорбь всеми складками домашней рубахи. Хельге полюбовался на эту спину, на ровные ряды досок, прислоненные к стене, и начал издалека: — Куда нам столько? — Для церкви, — не оборачиваясь, Эрланд яростно дергал рубанок. — Община собрала деньги на ремонт, но времени на починку ни у кого нет. Придется нам со Свеном опять вдвоем делать. Хельге задумался. — Торвальд, его семья и мой батюшка могли бы помочь, прислать кого-нибудь, я их попрошу… — Не надо! — внезапно вызверился Эрланд. — Не хочу, чтобы вы просили никого из ваших друзей. Ни старых, ни новых… Он резко провел по доске рубанком и вдруг замычал, затряс рукой — задел острый край дерева и занозился. Глядя, как он пытается зубами вытащить все, что загнал под кожу и яростно сплевывает, Хельге вздохнул. Так всегда и бывает, когда творишь ерунду. — Дайте сюда, — сказал он, откалывая от корсажа булавку. Прошел по шелестящим стружкам к угрюмому Эрланду и взял его за руку. Поправил керосинку над головой. Снаружи было черно и холодно — ни звезды, а здесь, в кругу, обрисованном светом лампы, даже уютно. — Принеси водку, — велел он Лилле. — У нас в доме нет водки, — буркнул пастор. — Есть, просто вы о ней не знаете. Давай, Лилле. Когда мальчик вышел, Хельге, склонившийся над ладонью Эрланда, сказал: — Ну так что, вы опять? — Что — опять? — Опять себе что-то напридумывали? Вам же наверняка донесли, что меня видели с чужим альфой, да? — с этими словами он аккуратно просунул под кожу Эрланда иглу, вспарывая ложе занозы. — Вы же поэтому тут скорбите? Так вот, я хочу все сразу узнать. Выложите ваши претензии — и пойдем ужинать. Эрланд у него над головой шумно выдохнул и дернул руку к себе, но Хельге держал крепко. — Вы обещали, что не будете меня огульно обвинять, — продолжал он, ковыряя пасторские мозоли. — Прошла всего неделя, и вот вы уже не смотрите в мою сторону. Страшно подумать, что будет летом, когда на остров понаедет много чужих людей. Вы станете подозревать меня в порочащих связях с заезжими торговцами, наемными рабочими, почтарем… — Перестаньте! Наверное, он переусердствовал, тыкая в Эрланда булавкой, а может, последние слова оказали такое сильное действие. Внезапно Хельге оказался разоруженным и крепко прижатым к стене. Эрланд встряхнул его за плечи: — Заканчивайте пытку! — Пустите меня, — шепотом сказал Хельге, трепыхнувшись. Какое там. От Эрланда пахло потом и опилками, необыкновенно остро. Хельге подумал, что бесчисленное струганное дерево вокруг многократно усилило собственный запах разогревшегося от работы альфы. Он вдруг почувствовал себя в ловушке и уперся ему в грудь. — Хватит! Эрланд отпустил его — только для того, чтобы повернуть лицом к свету. — Я понял. Все понял, не продолжай. Но ты тоже пойми меня. У нас тут детей убивают, на тебя напали в собственном доме — а ты ходишь по острову один. Я даже не знал, где тебя искать, куда мне бежать, если к ужину ты не вернешься. Он был прав. Хельге перестал вырываться. К приходу Лилле с графином пастор сам ковырялся в своих занозах, а Хельге сидел на чурбачке, гоняя ворох стружек носком сапога, и рассказывал ему про визит инспектора. Когда он закончил, лицо у пастора было странное. Тот был так погружен в свои мысли, что даже не дернулся, когда Хельге облил его расцарапанную руку водкой. — Вы недовольны? — спросил Хельге, подув ему на ладонь. — Может быть, вы считаете, как мой батюшка, что омегам на Олесунде всего хватает, и это моя блажь? — Нет, просто… Я осознаю все различия между альфами и омегами и что мир меняется, но… Но все же я пастор, Хельге. Меня учили, что таков Божий порядок: все люди должны находиться на своих местах, омеги — посвящать себя дому, а альфы — их защищать и трудиться, и все вместе — ходить в церковь. Я учу этому других людей, понимаешь? — Ну да, — сказал Хельге после молчания. — Понимаю. Но если бы вы в самом деле считали, что человек должен безропотно принимать все, что ему послал Бог, не стремясь ни к чему, вы бы до сих пор ворочали камни в Даларне.

***

Неловкие знаки внимания со стороны пастора, подобающие скорее неумелому юноше, чем зрелому мужу, продолжались. Через неделю Хельге за завтраком объявил альфам своего дома, чтобы в обед садились за стол, не дожидаясь его. — Куда вы собрались? — насторожился Эрланд, не донеся кофейную чашку до рта. Аббе, копающийся в углу в старых корзинах, опередил Хельге: — За первыми сморчками! Илзе-Боссе из Мариутта вчера прогуливался в бору с женихом и видел целую тьму грибов! Хотим собрать их до того, как набегут другие желающие! С некоторым подспудным удовольствием Хельге наблюдал, как у Эрланда вытягивается лицо. — В лес? — нахмурился тот. — Вдвоем? Без охраны? Возьмите хотя бы Свена! — Я не могу по сморчки, — заторопился не слишком довольный Свен. — Унылое это дело, ходить и таращиться под ноги, годится только для омег. К тому же сегодня, хозяин, вы обещали мне выходной. Надо бы сплавать в город, купить серную мазь для поросят, да и других дел немало. — Видите, Свен не может, по счастью. Он бы грибы перетоптал. — И вы пойдете?! После моих просьб об осторожности? Хотя Хельге и считал гибель Стуре ужасным несчастьем, он невозмутимо принял у Аббе корзину с ножом и проворчал: — А что вас так удивляет? Я хожу за грибами с одиннадцати лет. От этого зависит наш сегодняшний ужин. — Нет, это невозможно, — Эрланд, кажется, совершенно забыл про завтрак. — Мало ли что может случиться. Хельге, я не хочу, чтобы вы с Аббе углублялись далеко в лес. Или возьмите кого-нибудь в спутники. — Ну разумеется, — Хельге чинно склонил голову. — Мы возьмем Лилле. — Хельге!.. — Хорошо, — он выпрямился, переглянулся с Аббе и закусил губу, чтобы не улыбаться. — Если вы так переживаете, может, составите нам компанию? — Я… — кажется, пастор опешил. — Я не особенно разбираюсь в местных грибах… По мне, они все смахивают на поганки… — Вам и не нужно. Вы будете носить корзину — и рогатину от змей. — Я сейчас, — заторопился пастор, опрокинул в себя остывший кофе и пошел переменить одежду. Аббе многозначительно распахнул глаза: — Хозяин! А вы уверены, что мы с мальцом вам не помешаем? Пастор, поди, думает, что это хороший предлог побыть с вами вдвоем! — Конечно, вы нам не помешаете, — Хельге ласково улыбнулся. — Не знаю, чем занимался в лесу Илзе-Боссе, но нас это не касается. Мы будем собирать грибы, Аббе. Глупо пропустить такой хороший день. И они действительно собирали в лесу грибы — и не более. Птицы едва проснулись, когда Хельге привел свою команду на склоны, прекрасно понимая, что Лилле больше интересуют полноводные весенние ручьи, лягушки и птичьи гнезда, Аббе — возможность отдохнуть от стирки и прялки, а пастора… Пастор, лицом и телом выражая глубокое смирение, шел за ним по пятам, покорно подставляя корзину под каждый срезанный гриб. А Хельге с искренним упоением вглядывался в подлесок, выискивая уродливые конические шапки сморчков и бледные пятна рядовок, уверенно срезал пока еще сочные круглые пузыри молодых дождевиков и ярко-красные лепестки «эльфийских грибов». — Вы уверены, что это можно есть? — Конечно, — Хельге почти возмутился сомнению Эрланда. — Нас, детей, разбираться в грибах учил пробст. Мне кажется, это были одни из самых счастливых часов моего детства — когда он брал нас с собой в лес. Под жгучими лучами апрельского солнца сосны уже выделяли душистую смолу; из-под орешника сквозь прогнившую листву пробивалась кислица. От земли поднималось влажное парное тепло; над головами мерно стучал дятел, и гулкое сосновое эхо разносило этот мягкий стук по пригоркам. Очень скоро Хельге, присаживающийся или наклоняющийся через каждые два шага, взопрел в шерстяном платье, под которым были еще корсет, две юбки, нательная кофточка без рукавов и нижняя сорочка; спасибо, что уже можно было не надевать теплый жакет. Он сбросил шаль, но это не помогло: очень хотелось расстегнуть пуговицы на платье. Он прислонился к березе, вытянул ноги и со вздохом оттянул воротник. — Устали? — голос пастора, про которого он почти забыл, чуть не заставил его вздрогнуть. Эрланд неподвижно стоял между сосновых стволов, и Хельге бросилось в глаза, что его глаза сегодня необыкновенно блестят. Он сознался: — Жарко. — Садитесь в тени, — решительно сказал пастор и принялся стаскивать сюртук. — Я буду собирать вместо вас. И в самом деле уже собрался кинуть сюртук прямо на землю, когда Хельге посоветовал ему сперва наломать лапника. Сидя на лапнике в прохладном тенистом месте, среди прелой листвы и белых полей ветрениц, Хельге с огромным удовольствием наблюдал, как пастор в смешной позе медленно ползает по склону, послушно направляясь в ту сторону, в которую он сам указывает ему веткой: «Вот еще! И там! И вот там! Только берегитесь гадюк!» Грибов было море; спустя какое-то время Хельге все же поднялся и двинулся за своим подопечным. Он в самом деле увлекся, а поскольку пастор не подавал виду, что ему это в тягость, он с чистой совестью его загонял, заставляя проверять покрытые кудрявым мхом пни и подножья осин. Они с Эрландом медленно углублялись в лес, не упуская из виду Аббе и Лилле, что было нетрудно, потому что Лилле одновременно находился повсюду — и там, и здесь, и везде, — а Аббе пел одну из своих любимых баллад: — «Мне грустно и больно, я слезы лью, я знаю участь горькую мою», — «Любимый омега, о чем ты грустишь?» — «Поедем мы через мост без перил, он прежде двух братьев моих погубил», — «Любимый омега, о чем ты грустишь?..» — Ужасно, — буркнул пастор, выпрямляясь, и украдкой взялся за поясницу. Он, видно, начал уставать, его лоб был влажным, а шея красной. — Песня про водяного… Опять суеверия. Попросите его замолчать. — Не могу, — с удовольствием отозвался Хельге. — Ведь тогда мы можем их с Лилле потерять. Это право работников — петь во время работы. Но мне кажется, вы уже утомились. Хотите домой? — Нет. — Нет? А мне кажется… — Нет! — огрызнулся пастор. Он стоял ниже по склону, а Хельге влез на наполовину вросший в землю валун и запрокинул голову, подставляя шею солнцу, заложил руки за голову. Ах, как это было хорошо. Он чувствовал, как горячие лучи скользят по его груди, по корсажу, гладят лоб и скулы. Над пригорком повисла вязкая, смолянистая тишина. А потом на солнце набежало легкое облако, и Хельге с неохотой открыл глаза. Эрланд смотрел на него снизу вверх, и взгляд у него был зовущий и темный. Они встретились глазами — и пастор первым отвернулся. Не глядя больше в лицо Хельге, он подставил ему руку, помогая спуститься с камня. Оброненная корзина лежала на мху, два гриба выкатились. Хельге подобрал их и невинно спросил: — Значит, можно проверить еще одну-две низинки? Пастор вырвал у него корзину и устремился вниз, в болотистую ложбину, а Хельге поймал себя на том, что повторяет про себя прилипчивую песню Аббе: — «Я мост для тебя расширить готов, срублю хоть десять тысяч стволов. Любимый омега, о чем ты грустишь?..» Когда они, уже вечером, вернулись домой, четыре огромные корзины были полны до краев. После быстрого ужина Хельге заметил, что пастор повсюду ходит за ним, куда бы он ни пошел: из кухни в гостиную, из гостиной — в кухню, и продолжает «прислуживать», как в лесу. То подаст ему кастрюли для варки, то принесет воды и наколет лучин для растопки — и все это в молчании. — А все-таки господин пастор за эту прогулку совсем потерял покой, — вполголоса сказал Аббе, когда они остались вдвоем — Эрланда отвлек какой-то вечерний посетитель. — Чтоб у меня нюх отшибло. Постелить наверху чистое белье? У Хельге, потянувшегося перебрать сморчки от веток, мхов и паутины, дрогнула рука. — Не лезь не в свое дело, — он встряхнул корзину и веско добавил: — Сейчас надо заниматься грибами. И они с Аббе до ночи занимались — перебирали, споласкивали, резали, жарили и варили грибы. Пастор наведывался к ним на кухню еще несколько раз, а потом, утомившись слушать байки, уселся читать в гостиной. Кухня то и дело оглашалась хохотом вернувшегося из Умео Свена: не все, что они принесли, оказалось съедобно; пастор умудрился найти никому не известный гриб непристойной формы, а Лилле так просто напихал в свою корзину поганок. Было уже ближе к полуночи, когда Хельге снял последнюю пробу с варева и наконец покинул кухню — чтобы обнаружить, что супруг спит в кресле мертвым сном. Книжка «Герхард, или История души» выпала из его руки. Хельге ее подобрал, подумал — и, стащив с Эрланда сапоги, укрыл его пледом и пошел спать к себе. На следующий день его муж ходил задумчивый и угрюмый, а на ночь заперся в кабинете.

***

В деревне гуляла очередная свадьба. Пастор обвенчал молодого альфу с недавно конфирмовавшимся омегой. Омегу Хельге хорошо знал по школьной скамье, и до прошлой осени они находились в приятельских отношениях. После истории с Йоргеном Манне отдалился, боясь родительского гнева, как и другие ровесники, а когда Хельге решительно возвратился в школу, да еще и вместе с Лилле, то вежливо отсекал чужие попытки возобновить общение — о чем бы теперь он мог разговаривать с этими наивными детьми. После того как свадебный кортеж вернулся из церкви, Манне сам подсел к Хельге, скучавшему во дворе в ожидании последних приготовлений к долгому пиру. — Благодарю, что почтили мой праздник визитом, господин Берг, — важно сказал Манне, теребя погремушки на поясе. Он был осыпан украшениями с ног до головы, как новогоднее дерево, и бряцал на каждом шагу. — Нравится ли вам здесь? — Да, очень мило, господин Нюстрём, — не покривил душой Хельге, рассматривая длинные столы, украшенные березовыми ветками с проклюнувшимися почками, венками из яркой брусничной зелени и тазы первоцветов. Он сам держался в стороне от этой красоты, укрывшись от чужого внимания под расшитым навесом. — Желаю вам с супругом долгих счастливых лет. — Ах, Хельге, — с Манне мигом слетел его важный тон. Он схватил Хельге за руку и пылко прижал к груди. — Я так рад, что ты тоже замужем, и мы наконец снова можем дружить, как раньше! Я так скучал по тебе, так завидовал, что ты теперь солидный такой! Я предлагаю нам с тобой видеться чаще, например, каждый вторник или четверг; мы будем ходить друг к другу на кофе, раз — ты ко мне, раз — я к тебе. Я думаю, что мы даже можем открыть кружок вышивания, но брать туда только тех, кто нам понравится — молодых, интересных, благопристойных и, разумеется, замужних! Мы сможем шить и обсуждать наших мужей, и моду, и будущих детей, и всякие новости… Чур, я буду председателем… Или можно по очереди… От его трескотни у Хельге заболела голова. Он незаметно потер висок, думая о том, что ноги его никогда не будет в доме Манне, и вежливо ответил: — Да, разумеется. Но ты сперва узнай, что про это думает твой новый супруг. Манне унесся, как позвякивающий вихрь — побежал третировать жениха. С платья отвалилась одна подвеска, упала в молодую траву. Хельге наклонился ее поднять, пока не затоптали пьяные гости. Рядом с ним кто-то сел на скамью. Хельге вдохнул запах опилок и, не оборачиваясь, спросил: — Замучили вас? — Немного, — признался пастор. Хельге знал, что тот провел мессу, венчание и проповедь натощак и страшно голоден, но перед пиром еще должен встать во главе стола и прочесть предначинательные молитвы. Другой священник давно бы потребовал где-то на кухне тарелку и кружку, но Эрланд был не таков. — Что бы вы делали без меня, — пробормотал Хельге, запуская руку в карман. — Пропали бы совсем, принципиальный и голодный. Он пересыпал в ладонь Эрланду пригоршню леденцов. — Вот, рассосите. Противные и соленые, нашатырем пахнут — все, как вы любите. Я знал, что к началу пира у вас будет урчать в животе. Эрланд уставился на свою руку. — Вы… Хельге, вы нарочно взяли их для меня? — А для кого же еще, — он поморщился. — Я не люблю лакрицу. — Пир! — закричали хозяева и гости, наконец закончившие рассаживаться за столом. — Начинаем же пир! Где пастор? Пусть он скажет первое слово! Пастор растерянно оглянулся на Хельге — и отважно закинул леденцы в рот. Хельге подал ему воды, чтобы тот не задохнулся. Эрланд поймал его за запястье: — Идемте вместе! Не хочу садиться за стол без вас! — Идите, а я потом, — Хельге покачал головой. — Не люблю свадебных речей. Ему показалось, что Эрланд задержал его руку в своей. Когда тот наконец развернулся и пошел, Хельге принялся вертеть в пальцах оборванную подвеску. С утра у них случилась загадочная размолвка. Собираясь на венчание Нюстрёмов, Хельге, погруженный в свои мысли, надел то платье, в котором ходил в церковь. У него таких было два — синее на все дни церковного года и черное — для поста. Когда он спустился в гостиную, пастор вытаращился. — Вы что же, собираетесь быть в этом на свадьбе?.. — Ну да, — Хельге пожал плечами. — Не я же жених. — Но… — пастор помедлил. — Сегодня Вознесение. Вы можете позволить себе выглядеть более празднично… — Приколоть белый воротничок? — Господи, — Эрланд приложил руку ко лбу. Хельге хотел ему сделать замечание, что он поминает Господа всуе, но сдержался, слишком потешное и отчаянное у мужа было лицо. — Хельге, пожалуйста, оденьтесь сегодня по-другому. Как если бы вы наряжались по собственному желанию… Хельге молчал, и тогда пастор обреченно добавил: — Вы все равно самый красивый, хоть в этом ужасном платье, хоть в домашнем переднике, хоть в кружевах. Но я хочу, чтобы сегодня вы были немного… радостнее. Вот так и получилось, что впервые за весь свой брак Хельге сидел на скамье пасторских мужей одетый так, как ему нравилось, но чувствовал грусть, сам не зная, почему; по счастью, на него никто не смотрел — все взгляды были устремлены на венчающуюся пару. А позже, в чужом дворе, ему не хотелось идти на праздничный пир. Он был здесь лишним. Лучше бы Нюстрёмы пригласили одного Эрланда. Тут у его локтя возник слегка задыхающийся от быстрой ходьбы Герди: — Вот ты где! Значит, твой пастор был прав. Он шепнул мне, что тебя надо отвести на хорошее место и проследить, чтобы ты ни в чем себе не отказывал. Боже, какой ты нарядный в этом зеленом платье, будто лесной король — я так завидую, ты такой красивый и тоненький! Сопротивление Хельге было сломано. — Значит, не будем себе сегодня ни в чем отказывать. И они с Герди ели и пили с крестьянским аппетитом, выкрикивали здравицы за здоровье молодых, стучали коленями по крышке стола, когда жених целовал своего омегу. После третьей перемены блюд начались танцы. Хельге не помнил, когда ему в последний раз было так беззаботно. Он даже пожалел, что отослал сегодня Лилле со слугами — с другой стороны, там, где взрослые пьют, мальчику совершенно нечего делать. Герди как будто уловил его мысли и подтолкнул локтем: — Хельге, ты будешь танцевать? — Я? — изумился он. — С ума сошел? Хочешь, чтобы Берг призвал на меня огонь и пепел? Лицо Герди стало серьезным. — Да нет, я его спрашивал, и он сказал, что не станет возражать. Ты так здорово танцуешь хамбо, а еще тот, деревенский танец, ну ты знаешь, который с притопом… Хельге усмехнулся, и тогда Герди ухватил его за лицо и заставил повернуть голову. — Да ты глянь, он вовсе не против. Пастора усадили в начале стола, ближе к женихам, среди их подгулявших родителей и членов общинного совета. Поскольку Хельге сел с братом, рядом с Эрландом усадили шамкающего вдовца в кружевном чепце. Там пастор и скучал, единственный трезвый на всем празднике. Теперь они с Хельге были вынуждены смотреть друг на друга издалека, через все пироги, паштеты, колбасы и хлеба, через корыта маринованной сельди и горы фрикаделек. И тут, к его удивлению, Эрланд ему кивнул. И показал глазами на настил для танцев, будто бы говоря — «Да идите уже, идите». Хельге сжал пальцами скамью. Он хотел танцевать. Где-то рядом раздался возбужденный шепот, а после кто-то тронул его за плечо. — Г-господин Берг, — у Торвальда был такой кроткий вид, что стало ясно — он выполняет очередную сердечную просьбу Герди. — Не откажите мне в праве отвести вас танцевать. Хельге взглянул на Эрланда. Тот спокойно ему кивнул, а потом, развернувшись, одним словом заткнул уже начавших волноваться деревенских сплетников. Хельге представил, как это. Выйти на белый настил, ударить каблуком в пол, почувствовать, как отзовутся нетерпеливым гулом еловые доски. Поднять подбородок вверх, выпрямить спину… И заплясать, запрокинув лицо, не сводя взгляда с журавлиного неба, высоко поднимая колени и чувствуя, как под ударами каблуков раскалывается и настил, и почва, и гранит — до самых земных недр. Кланяться, складываясь в поясе, раскидывать руки, порхать, встряхивать по плечам разлетевшимися волосами, задевая кончиками вытянутых пальцев руки других омег, растворяясь в стуке сердца и топоте каблуков, отгоняя прочь надвигающуюся тень другого танцора… Он еще раз взглянул на Эрланда — и соединил руки Торвальда с ладонями Герди.

***

Пастор решился задать свой вопрос, когда они уже шли к дому сквозь весенние сумерки: — Что случилось в деревне? Почему вы не стали танцевать? — Ничего, — Хельге пожал плечами. — Я распробовал заливное. Рыба была очень вкусная. — Но ведь вам же хотелось. Я видел, как вы весь вечер отбивали такт сапогом. — Я решил, что мне следует вас поддержать, — отмахнулся Хельге, отгоняя первого сонного комара. — Раз уж так вышло, что священникам нельзя танцевать. Представил, как вы будете сидеть среди горланящих стариков, одинокий и грустный… Он прошел еще несколько шагов, прежде чем осознал, что Эрланд стоит на месте. — Господи, Хельге, я вас не заслуживаю!.. — Опять божитесь, — упрекнул его Хельге. Когда добрались до дома, выяснилось, что слуг нет, однако те позаботились о том, чтобы своевременно завести со двора скотину. Дом был протоплен, а вот баня остыла, плескаться в холодной воде Хельге не захотел. Он наскоро умылся над тазом, свершил еще кое-какой туалет и быстро пересек темный двор с мечтой закончить этот долгий праздничный день как можно скорее. Света внизу почти не было — только тот, что давал камин, и возле этого самого камина Хельге увидел пастора. Тот наклонился к решетке и яростно орудовал кочергой, разгребая угли. Языки пламени, неохотно пробивающиеся из углей, освещали его лицо, как на пожаре, придавая отчаянный вид — может быть, потому что его глаза сверкали одержимым блеском. Сперва Хельге не понял, что происходит — но тут же увидел среди горячих углей синюю ткань и, охнув, налетел на пастора, толкнув его в сторону: — Что это вы делаете?.. Что вы вытворяете?! — повторил он, вытащив из огня за рукав свое некрасивое «церковное» платье. Выношенная юбка уже прогорела в нескольких местах, корсаж был в саже, по краям тлеющей ткани вспыхивали искры. Хельге встряхнул платье, вызвав бурный полет искр, и немо уставился на Эрланда. А тот, глядя со странной смесью вины и отчаяния, заявил: — Ты не будешь это носить! — Почему?! — Потому что… — пастор повернулся и развел руками. Его лицо выглядело одновременно ожесточенным и виноватым. — Потому что я не могу видеть тебя в этих ужасных тряпках, потому что это знак моего вранья! Я дурной человек: заставлял тебя одеваться в это убогое платье, чтобы соблюдать добропорядочный вид, поучал тебя скромности — это я-то, преступник! Да меня тошнит от того, как я вел себя осенью… — Ну и что?! — заорал Хельге, потрясая тлеющим платьем, от которого валил дым. Его кислое настроение улетучилось. — То есть теперь вы еще будете мне диктовать, в каком уродстве ходить можно, а в каком нет? — Мне стыдно, что из-за меня ты вообще это надевал… — Да и плевать! — рявкнул Хельге. — Не смейте за меня решать! А вдруг мне нравилось?.. А как вы смотрите на то, что я его вышивал? А вы подумали, что из него можно было пошить целых два платья для Лилле?! Что же вы за дурак этакий!.. С этими словами он хлестнул Эрланда юбкой. Удар пришелся по плечу. Тот не пытался заслониться, только отвернул побагровевшее лицо в сторону. Хельге посмотрел на плывущую по воздуху гарь и, спохватившись, тщательно затоптал на половицах все искры. Пастор молчал. Стоял, опустив голову, такой потерянный, что ему хотелось дать по уху. Хельге пихнул ему в руки злосчастное платье: — Идите за мной, сейчас же! Он взлетел на середину лестницы. Там, обернувшись, обнаружил, что Эрланд остался на месте, и свирепо повторил: — Поднимайтесь сюда! Тот молча поднялся в комнату. Когда он переступил порог, взгляд у него был обреченный. Он прижимал к себе горелую тряпку и выглядел готовым ко всему — и к тому, что сейчас ему в лицо швырнут обручальное кольцо, тоже. Здесь, наверху, Хельге его и поцеловал. Шагнул вперед, ухватил за грудки и крепко прижался к губам, не давая себе передумать. Эрланд покачнулся. У него так явно подогнулись колени и он чуть не осел вниз, что Хельге вцепился ему в сюртук, подумав — а вдруг случится удар, не приведи Господи, — и разорвал поцелуй, встревоженно и сердито глядя в глаза Эрланду. Тот выпрямился и посмотрел ошарашенно. Коснулся лица и выдохнул: — Но почему?! — Потому что я устал ждать, пока вы себя простите, и сам вас простил, — пробормотал Хельге, сжимая и разжимая пальцы у него на плечах. — Потому что я состарюсь, прежде чем вы что-нибудь предпримете. — Но ты сказал, что больше не желаешь ни о чем разговаривать! — шепотом возразил Эрланд, отчего-то только теснее придвигаясь к нему. — И что на этом… все. «Да, я сказал. А ты так винил себя, что безропотно принял это». — Закрой дверь, — шепнул он, указывая на щеколду. — Закрой ее, ну! И, к счастью для него и для пастора, тот именно так и поступил. Задвижка едва успела войти в скобы, как Эрланд уже крепко его целовал, прижимая к себе, а Хельге с молчаливым ликованием лапал все, до чего мог дотянуться — напряженные плечи, закаменевшую спину и обтянутый пасторскими брюками зад, и в голове было головокружительно легко и бездумно. Он наступил Эрланду на ногу — не нарочно; они пошатнулись и повалились на дверь. Тот едва успел выставить руку, чтобы Хельге не приложился затылком, и он, не разрывая объятий, засмеялся ему в рот. Муж чертыхнулся и виновато его зацеловал. Он дышал прерывисто и горячо, а его поцелуи были слепыми и отчаянными, и Хельге думал: «Как хорошо». Все ощущалось как никогда остро — запах Эрланда, вкус его губ, прикосновение колючей щеки, грубая одежда, под которую хотелось скорее забраться. Желание ударило в голову вместе с поцелуями в шею, прокатилось до кончиков пальцев, горячо отозвалось в паху. У него встал под юбками, уверенно и твердо, и между ягодиц тут же потеплело; самыми нежными участками кожи Хельге ощутил, как давит белье, и наконец-то до конца осознал, почему зашитые посередине панталоны на Олесунде долго считались безнравственной одеждой. Тело вспоминало все, чего было так долго лишено, телу хотелось — быстрее, теснее и откровеннее; но главным было другое — сорванное дыхание, вопросительные взгляды, биение сердца, ощущаемое лежащими на груди ладонями. Хельге вдохнул — и запрыгнул на Эрланда, обвив его талию ногами. В следующее мгновение Эрланд его поднял над собой на руках, запрокинув разом помолодевшее лицо, улыбаясь неверяще и счастливо. Хельге выгнулся в его руках и прикрыл глаза. Он ощущал чужое отчаянное возбуждение, крепкий стояк, упирающийся в него, и, застонав, поерзал по нему. Эрланд беспомощно вздохнул, прижал его к себе и что-то проворчал в ухо, Хельге едва смог разобрать: «Давно не было… Может не получиться…» «Да полно уже прибедняться», — подумал Хельге и жадно лизнул его в губы. Эрланд зарычал, вскинул его на плечо и в несколько шагов преодолел расстояние между дверью и постелью, уронил на спину; упругое падение выбило из груди Хельге вздох. Было не очень удобно, съехавший корсет давил в спину, юбки сбились. А мигом позже он уже оказался без панталон, в одних чулках, прижимая к груди согнутые в коленях ноги, и сквозь опущенные ресницы смотрел, как Эрланд лихорадочно спускает с плеч помочи. Когда из-под его выбившейся из брюк рубашки показался налитый кровью член, Хельге закрыл глаза, протянул руку вниз и сжал себя между ног. Все получилось, как он хотел. Эрланд упал на него, смял в объятиях, зацеловал. Хельге расплющило горячей сильной тяжестью, и он задохнулся, ощутив, как в него входит здоровенный член — так уверенно и долгожданно. Эрланд застыл, уперевшись руками в кровать, давая ему привыкнуть — Хельге видел над собой его раскрасневшееся лицо, отрешенный взгляд, прилипшие ко лбу волосы, биение вздувшихся жил на шее. Ему казалось, что омежья смазка внутри нагрелась, как кипяток. И он сделал то, чего ждал нависший над ним альфа — потянул на себя и, пришпоривая, нетерпеливо ударил пятками. Эрланд качнулся вперед, выбивая из него стон за стоном, и пошел толкаться все сильнее, пока Хельге яростно комкал на нем пропитавшуюся потом рубашку. И, конечно же, очень быстро случилось неизбежное — внутри распустилась горячая, скользкая и плотная луковица узла. Хельге сжал зубы и вцепился в Эрланда, подаваясь всем телом навстречу, насаживаясь еще глубже — он хотел получить все, до конца. Эрланд над ним глухо вскрикнул и задрожал, его член запульсировал, извергаясь и запечатывая, отчего в глазах потемнело. Эрланд продолжил едва заметно покачиваться, давить бедрами, его рука скользила по члену Хельге вверх-вниз, и спустя совсем немного времени Хельге застонал, заливая все вокруг необыкновенно обильным семенем. Мало-помалу мир начал возвращаться, и Хельге осознал, что так и лежит на краю кровати — наполовину раздетый, задрав ноги к потолку, и что Эрланд по-прежнему обнимает его, навалившись сверху и пристроив голову ему над плечом — ужасно жаркий, обмякший и тяжелый. Сцепка сегодня поймала их черт-те как — узел сидел плотно, тянул сладко. Внутри делалось хорошо при каждом движении, но все, что он пока мог — это любоваться потолочными перекладинами сквозь весенние сумерки. Эрланд не двигался, и Хельге, решив проверить, не спит ли он, повернул голову и шепнул ему в волосы: — Господин пастор, вы опять забыли помолиться перед сном!.. Он думал, что это будет смешно — но у Эрланда, который очень медленно приподнялся, перенес вес на руки, был странный взгляд. Хельге уже открыл рот, чтобы извиниться, но муж его перебил: — Хочу, чтобы ты знал. Я полюбил тебя, как только увидел в церкви. С первого взгляда. Хельге захлопнул рот. Ему как будто с размаху засветили под дых, а Эрланд продолжал: — Ты приходил по воскресеньям слушать мои проповеди, а я горел рядом с тобой как на огне, боялся увидеть тебя — и еще больше боялся, что не увижу. Я сделал много ошибок, но никогда не думал про тебя, как про «испорченную вещь». Он замолчал и отвернулся. Хельге немного полежал, глядя в потолок, а потом все-таки спросил, стараясь, чтобы голос звучал спокойно: — Но почему ты ни разу мне ничего не сказал? Как, по-твоему, я должен был догадаться? Тогда его строгий пастор опять посмотрел на него, только на этот раз вид у него был растерянный, а губа оттопырилась очень по-детски: — Но ведь я предложил тебе брак? Разве это не то же самое?.. Хельге прикрыл глаза, разрываясь от желания стукнуть этого человека или же как-нибудь по-матросски его обозвать. Эрланд, видимо, что-то подозревая, тронул губами его подборок, губы и нос, будто прося прощения, а потом скорбно вздохнул и перестал наконец крутиться. И тогда Хельге, обдумав свой ответ, сообщил окружающей темноте, прекрасно зная, как его слова подействуют на пастора: — Я полюбил тебя намного позже.