Пастырь Олесунда

Со слов ленсмана, перед тем, как безобразно, отчаянно нажраться, Эрланд успел показать себя перед общиной довольно вменяемым — насколько вообще может быть вменяемым человек, который заявился в деревню под утро, в расстегнутом пальто и хлюпающих от жирной лесной грязи башмаках, взлохмаченный, с древесной трухой в волосах, и начал ломиться в первый же дом с краю. К груди он прижимал малолетнего Стуре Янссона, омегу, раздетое тело которого жутко белело в предутренней темноте. Стуре неуклюже висел в пасторских руках, как куренок со свернутой шеей, безжизненный и остывший, и его длинные голые ноги в свежих царапинах были выпачканы землей и хвоей. Волосы, светлые и волнистые, гордость «Люсио», слиплись от крови. Эрланд положил мальчика на хозяйский стол, накрыл ладонью его глаза и прочитал молитву. А после обернулся и заорал на хозяев: «Где ваши дети? Омеги все ваши — где?!» И после этого начался ад, и больше в деревне уже никто не спал. Даже сейчас, спустя сутки, она продолжает гудеть, как растревоженный улей. Эрланд уткнулся лбом в грязные, пахнувшие лесом ладони. Боль так давила на виски, что он почти не мог соображать. Зачем он пил, и когда, и с кем?! Слабак, малодушный ублюдок! У него никогда раньше не было пьяных провалов в памяти. Сколько же он высосал, чтобы столько воспоминаний слизнуло, как корова языком?! — Свен, принеси ему рассола, — откуда-то издалека произнес голос Хельге. Свен понятливо хмыкнул, отогнул половик и полез в подпол. Пока он там копошился, Эрланд поднял голову и впился глазами в Хельге, но тот упорно отворачивался. Эрланд видел только склоненную голову, опущенные плечи — и сжатые кулаки. Не замечая ничего, ленсман продолжал говорить: — Ужасное происшествие. Родителей жаль, но, к счастью, он у них не единственный ребенок. Бог, как говорится, дал, Бог и взял. Правда, я думаю, все-таки придется принять меры… — О чем вы? — перебил его Эрланд, морщась. Две кружки рассола, спешно подсунутые Свеном, оказали на него волшебное действие. Он смог распрямиться; ленсман, кухня и остальные присутствующие обрели четкость. — О детях, — сказал четкий ленсман, подбирая с блюда подливу куском хлеба. — Совсем распустилась деревня. Как вы орали на свою паству, говорят! Ну, и не зря — когда напуганные взрослые принялись метаться, поднимая детей в постелях, в пяти домах Бьёркебю не досчитались юных омег, возрастом от семи до четырнадцати. Переполошились все будь здоров. — Дети, — пробормотал Эрланд. — Все верно. Я гнал взрослых в лес, искать ушедших детей… — Да, — с удовольствием возвращаясь к студню, значительно сказал ленсман. — Должно быть, там была ужасная неразбериха. Был бы я там, я бы такого столпотворения не допустил. — Говорят, Янссоны выли как волки, — тихо сказал Аббе. — Пучками рвали на себе волосы. Это Эрланд почти смог припомнить. В чужом доме у него на плече рыдали полуодетые родители, а на столе, вытянувшийся и неподвижный, лежал их двенадцатилетний сын. Ему вспоминалось, урывками: вот они с Лилле идут через лес, он ежится от холода и недосыпа, луна ярко светит сквозь сосны — так, что тени стволов ложатся гигантским веером: черная полоса, серебристая полоса. Лилле трусит впереди, перескакивает эти полосы, бесстрашно вламывается в кусты. Мох глубоко проседает, под ногами хлюпает, на шляпу сыплется кора, хвоя и какая-то мокрая труха, а в голове крутятся мысли — какой он дурак. А следующее цельное воспоминание — и он понукает своих прихожан, чтобы собирались быстрее, и Стуре Янссон уже лежит на столе, и кто-то подходит, протягивает кувшин и говорит: выпейте, пастор, вам надо промочить горло. Между этими двумя концами одной дороги уместились его усталые шаги, макушка Лилле, подпрыгивающая впереди, тревожащие звуки ночного леса — и маленькие силуэты, скользившие между сосен, по черно-белому лунному вееру. Да, точно, они столкнулись среди ночи — с одной стороны он и Лилле, а с другой — несколько юных омег, идущих цепочкой в лесную глушь. Эрланд как вживую видел их испуганные мордочки, пальцы, вцепившиеся в воротнички, пальтишки, надетые прямо на ночные рубашки. Кто-то из них взвизгнул, когда Эрланд окрикнул их, а самый маленький мальчик расплакался, увидев, как он выходит им навстречу из еловой тени. Мальчик постарше пробормотал: «Простите, пастор, мы больше не будем». И только один человек смотрел на него в упор и без трепета, а потом сорвался с места и ринулся туда, куда направлялся — в переплетение еловых ветвей, презрев пасторский наказ немедленно двигать к дому. Мгновение Эрланд видел стройную фигуру в светлом кожушке с развевающимися волосами на фоне темной стены леса, перед страшенными еловыми лапами, опустившимися до земли. Маленькая фигурка поднырнула под них и исчезла из виду, под его бесполезный крик: «Стой, Стуре, стой!» Эрланд обреченно вздохнул. Перед ним маячило безмятежное лицо с прозрачно-синими ясными глазами, упрямо сжатым маленьким ртом. Он видел Стуре Янссона. Видел его, когда тот еще был живым. Здесь начиналась глубокая яма в воспоминаниях, похожая на черный зев погреба с открытой крышкой. Он гнался за Стуре? Он пытался его схватить? На другом краю этой ямы Стуре уже лежал во мху, неудобно подогнув ногу, и Эрланд стоял на коленях в мокрой лесной подстилке, закидывая на плечо голову мальчика, и она все соскальзывала, и Стуре был обмякший, отяжелевший и неловкий, и еще голый, абсолютно, пугающе голый; Эрланд резко, как удар под дых, ощутил отголоски своего ужаса и смятения от вида этой бесстыдно выставленной полудетской наготы. В глубокой тени между деревьями кое-где лежал снег, брюки на коленях Эрланда промокли, изо рта валил пар, и Эрланд помнил обрывочную мысль — «мальчику холодно», — но, когда он впервые дотронулся до Стуре, его поразило: тот был горячим, словно только что вышел из бани. Однако это тепло быстро растворилось в холодном воздухе. Стуре ушел. — Он там лежал, раздетый, — произнес Эрланд в тишине. — Я нашел его. «И дышал ему в рот, пытаясь его вернуть». Ленсман бодро кивнул. — Да, вы так и говорили! А где это было, где? Эрланд приоткрыл рот. — Не помню, — был вынужден признать он через несколько минут. Прозвучало жалко и беспомощно. Слуги разочарованно завздыхали. Хельге неслышно подошел к стене и уперся в нее лбом. Ленсман крякнул. — Ну вот как так, — осуждающе сказал он. — Что ж теперь, не прочесывать же весь лес, это ж сам черт ногу сломит в этих дебрях… Эрланд посмотрел на зияющий провал погреба и встрепенулся. Память услужливо выкинула картинку: черная матовая поверхность, по которой расходятся круги, кольцо потемневшего льда… «Там было озеро, — подумал он. — Мох, лед и коряги». А вслух сказал: — Спросите у Лилле, он был вместе со мной. На него дико посмотрели все, кто находился на кухне. — Кого?! Немтыку цыганского? — ленсман даже упустил ложку. — Ну это вы загнули. Как его допросить, если он не говорит? К тому же, его нет. Прячется где-то… Голова Эрланда, и без того раскалывающаяся от боли, закружилась. Ему было невообразимо плохо в этой тошнотворной слабости, он чувствовал себя по-настоящему похмельным. Зачем он так нагрузился?! С кем?! «Ты не о том думаешь, — пришла холодная мысль. — Мальчик мертв». Сжалившись над ним, память подкинула еще кое-что. — …мокрый. Он был весь мокрый, — пробормотал Эрланд. «Словно покрытый невидимой масляной пленкой и раскаленный под ней… А потом он остыл, и эта невидимая пленка исчезла». Ленсман воспрял. — А-а, ну, тогда все начинает сходиться! Должно быть, он разделся, чтобы искупаться в реке. Я помню, в мое детство омеги все время таскались на речку… Там поскользнулся в темноте и расшиб себе голову… — Так ведь холодно, — бесхитростно брякнул Свен. — Снег еще в лесу. Не май месяц… Ленсман недовольно посмотрел на него. — Разделся, — повторил он с нажимом. — И полез в воду. Должно быть, на спор с другими детьми… А дальше — по воле Господа. Все мы под Ним ходим… Эрланд трахнул кулаком по столу. От неожиданности все вздрогнули. — Бог здесь ни при чем, — резко сказал он. — Не надо все валить на Него. Он положил руку себе на горло. — У него же здесь были синяки, — зло сказал он, уставившись в глаза ленсмана. — С двух сторон. Пока он лежал на столе, они стали темнее. Его удерживали, чтобы не пикнул, а потом размозжили голову камнем, когда услышали, что… я иду. Я так звал его. Голос сорвал. Я искал его целую ночь. И нашел. Хельге обернулся через плечо. Лицо у него было обескровлено-белым. Ленсман же выглядел откровенно сердитым. — Вы понимаете, как это звучит?! — Я понимаю, — прохрипел Эрланд. — И вся деревня прекрасно понимает. Поэтому они так переполошились. «Там кто-то был, в лесу». «Кто-то его убил». Аббе перекрестился и попятился. Свен еле слышно выругался. Поймав косой взгляд Эрланда, он бочком выбрался из кухни. — Что ж, — недовольно сказал ленсман и поднялся из-за стола. — Если так считаете, придется составить документ и это все записать. Я пришлю к вам писаря, когда вы совсем… протрезвеете. Надеюсь, вы до того не забудете ваших показаний вконец. Ворча, он влез в сенях в свое пальто, поданное Аббе, и хлопнул дверью. Противно и громко задребезжало какое-то железо, царапая по нервам ржавым гвоздем, и Эрланд подумал, что до сих пор никто не снял «сигнальную банку», которую он привесил. Наконец-то избавившись от необходимости держать лицо, он обмяк и, положив руки на стол, уткнулся лбом в предплечье. Но тут же вскинул голову: — А другие омеги?! Их разыскали?! — Не пришлось искать, — тихо сказал Хельге. — Они прибежали сами. Прямо сюда, в этот дом, и разбудили меня. Эрланда это почему-то особенно поразило: — Но почему сюда, почему не в деревню?! — Они были напуганы и искали защиты, — Хельге смотрел в пол. — Я стоял вот здесь в одной рубашке, а они ревели и обнимали меня. — Но что они рассказали? — рявкнул Эрланд. Крик отозвался треском внутри его головы, и он болезненно сморщился. — Что это, черт возьми, было?! И кто их так напугал, они что-нибудь видели в лесу?! — Они играли в равноденствие, — сухо сказал Хельге. — И встретили только одного напугавшего их человека. Так и сказали: «Там был пастор Берг».

***

— Похоже, что вас опоили, — изрек благочинный. Перед этим он некоторое время мучил Эрланда, оттягивая ему веки, заставляя показывать язык и дотрагиваться с закрытыми глазами до кончика носа, наклонялся и нюхал его дыхание; тот изнемог от этого долгого осмотра. — Опоили? — эхом повторил Эрланд. Услышанное не укладывалось у него в голове. — В смысле, напоили?.. — Отравили, — пробст сложил сухие руки на коленях и впервые на памяти Эрланда утратил свою всегдашнюю безмятежность. Он смотрел сочувственно и встревоженно. — Сколько вы, по-вашему, должны были выпить, чтобы вас вот так вот свалило? Крупный альфа, пусть даже без привычки к спиртному… В деревне запомнили бы, устрой вы там пьяный кутеж. Но ничего такого не было, верно? Вы просто в какой-то миг отошли от общей сумятицы, не чуя под собой ног, путаясь в мыслях и испытывая страшную усталость… Отсюда и головная боль, и сухость во рту. Счастье, что вы не оказались ни в придорожной канаве, ни в колодце со свернутой шеей, а проснулись в своем сарае. Должно быть, вы хорошо молитесь, пастор Эрланд. Ангел-хранитель привел вас за руку домой… — Ангел-хранитель, — прохрипел Эрланд, в легком смятении замечая, что продолжает повторять за пробстом, как говорящий попугай, которого он видел в магазине в Стокгольме. — Но как?! — Есть у меня кое-какие предположения. Я помню похожий случай с крестьянином, который смолол для пива ячмень вместе с дурманом, только с ним было хуже. Он не только начисто забыл все, что говорил и делал, но и бредил, ему мерещились ужасы… Есть и другие растения, которые отбивают память… Эрланд резко наклонился вперед и схватил пробста за руку. — Вы подтвердите свои слова, если вас будут выспрашивать обо мне, благочинный? — спросил он, впившись взглядом в лицо пробста. — Прошу вас. Тот не опустил глаза. — Конечно, — очень серьезно произнес он. — Но так ли вы уверены в том, что не помните, кто поднес вам этот напиток? Как вы сказали — «горло промочить?» Эрланд обреченно покачал головой. Это было в крестьянском доме. Вокруг было полно народу. В памяти сохранилась только фигура без лица. Он даже не был до конца уверен, что это альфа. Тогда ему было не до того — он только что принес мертвого ребенка и чувствовал холод его кожи на ладонях. Пиво безбожно горчило — это все, что он ощутил, сделав глоток-другой. Его зацепили слова пробста о галлюцинациях, но у него не было видений. Зато его мучили сны. Эрланд не знал, можно ли списать их на отравление — или на что-то еще. После тяжелого разговора с ленсманом он собирался немедленно навестить семью Янссонов, выразить соболезнования, провести все необходимые обряды и лично выпытать у всех причастных, как случилось, что дети бродили без призора в лесу — но так и не смог, его сморила чудовищная слабость — похмелье, с которым не справился рассол. Притихшие слуги ходили вокруг на цыпочках, а он битый час набирался сил, чтобы отползти в кабинет и лечь там, устроившись на кушетке, как собака — один, потому что Хельге держался отстраненно, помалкивал и смотрел чужими глазами, а потом и вовсе улизнул. Эрланд заснул — и увидел отвратительный сон; в нем Стуре бежал через густой лес, по-летнему заросший хвощами и папоротниками. Не просто бежал — летел, едва ощутимо касаясь ногами земли, оглядывался через плечо, и его распущенные волосы плыли по воздуху, как золотая пряжа. Он был раздет. Его голое тело сверкало сквозь листья и ветки. Эрланд тянулся к нему, пытаясь остановить, но когда ему удалось схватить Стуре за плечо, и тот обернулся, то его плоский белый живот распахнулся навстречу, как дверца часов, и Эрланд увидел, что внутрь Стуре напиханы скомканные и смятые папоротниковые листья, черничник, лесные цветы. Все это неаккуратным, неряшливым пучком торчало наружу из кровоточащего разреза, а Стуре, глядя яркими голубыми глазами, внятно произнес: «Мне нельзя опускать фонарь, потому что мой милый идет». Эрланд-из-сна положил ладонь ему на лицо и надавил на глазницы, пытаясь спрятать этот сверкающий взгляд. Из-под век брызнула кровь, залив ему руки — ее было слишком много, и тогда, забыв о Стуре, он направился искать воду, безошибочно чуя ее стоячий сырой запах. Озеро лежало перед ним — глубокая темная яма, подернутая льдом, испещренным черными трещинами — лето исчезло, снова был промозглый сырой март. В черной проталине в центре, похожей на пятно дегтя, не было отражения неба. Эрланд присел на берегу, чтобы смыть кровь, и тогда, взламывая лед, из озера ему навстречу поднялся Хельге. Он был совершенно голый, в одном лишь июньском венке, какой юноши плетут на Иванов день. С мокрых цветов на грудь стекала затхлая озерная вода, бежала по впалому животу с длинным вертикальным разрезом. Хельге поднял голову — и засмеялся, растянув бледные неживые губы и обнажив грязные зубы. В глаза ему кто-то недрогнувшей рукой воткнул цветы, ветки и листья, и по незрячему лицу текли слезы и кровь. В тот раз Эрланд проснулся на кушетке, хватая ртом воздух и держась за грудь — сердце рвалось наружу. Голова болела так, словно вот-вот лопнет, а слюна во рту была вязкой и горькой. Он был в таком потрясении, что скатился с кушетки и, запинаясь и налетая на стены, поднялся по лестнице и забарабанил в дверь спальни: «Хельге, открой, я не могу, не могу так!» Хельге ему не открыл. Только напряженно спросил из-за двери: «Хотите, поменяемся? Я могу лечь в кабинете». Этой пощечины Эрланд не вынес. Он развернулся и сошел вниз, и всю ночь, стоило смежить глаза, к нему возвращались кошмары, наполненные запахами зимнего леса. Утром он побрился, изрезав все лицо — руки сильно дрожали, и пошел к пробсту — единственному человеку, которому мог выговориться, к остову спокойствия среди этого островного безумия. И теперь сидел на табуретке, совершенно раздавленный, а пробст говорил удивительные вещи. Опоили? Его опоили?! — Чтобы вы ненароком не поняли что-то, что не должны, — предположил тот. — И это я еще не думаю о самом плохом. Эрланд смотрел на него с колотящимся сердцем, а потом поднялся с табурета и навис над благочинным: — То есть, вы точно допускаете, что этот дурман или что-то там в пиве — не случайность?! Тот ответил ему усталым взглядом. Обвисшая кожа на его шее раздувалась, как рыбьи жабры: — Мой дорогой, мне шестьдесят пять. Я видел, как люди убивают друг друга из ревности, зависти, гнева; травят, толкают со скалы, забивают топором. Я помню, как один сосед скормил другого своим свиньям, я помню альфу, который застал супруга с любовником, запер обоих в сарае — и сжег. Я могу допускать что угодно, но мальчика это не вернет. Мне очень жаль этого Стуре — он был таким хорошим. Чистым, как белый цветок. Немного напоминал вашего мужа, когда тот еще был ребенком. Эрланд вздрогнул и с силой потер виски. Слова пробста снова всколыхнули в нем память о ночном кошмаре, где были Хельге и Стуре, как будто камень упал в покрытый ряской пруд. — Тогда тому человеку не повезло, — угрожающе сказал он. — Я обязательно вспомню, кто дал мне этот напиток. Потому что я знаю — в лесу был кто-то еще кроме нас с детьми.

***

По здешним меркам Стуре был из зажиточной семьи, его отец неуклонно богател, благодаря исключительно разумному ведению хозяйства. На хуторе Янссонов все спорилось, соседи завистливо вздыхали — посади Янссон в землю топорище, и то прорастет. Теперь над этой усадьбой повисла растерянная тишина. Кто-то забыл закрыть загон, и четыре коровы вышли на двор и стояли на мартовском ветру, удивленно хлопая глазами. Навстречу Эрланду выбежал шаловливый теленок. Эрланд поймал его и завел в коровник, прежде чем постучаться в хозяйскую дверь. Для Стуре уже сколотили гроб — весь из светлого дерева, он стоял на столе и, как любой детский гроб, казался неправильным, ненормально коротким. Стуре лежал в нем в кисее и шелках. Эрланд смотрел на него и не узнавал — лицо мальчика изменилось, приобрело застойно-синюшный цвет. «Это ведь первый раз, когда я вижу его после своего пробуждения», — пришло ему в голову. Он глубоко вздохнул и объявил омеге Янссона: — Похороны завтра утром. Я буду ждать вас в церкви. — Да, конечно, — прошептал тот. Глаза его от слез превратились в узкие щелочки. — Спасибо вашему мужу, он нам помог, рассказал, к чему готовиться и как… У меня еще никогда не умирали дети… Стуре первый… Эрланд опустил глаза. Вот как. Пока он там валялся на сене, как свинья в навозе, Хельге взял на себя организацию похорон — как и положено пасторскому супругу. Он задержал взгляд на высоком кружевном воротничке на шее мальчика — и решился: — Не могли ли бы вы показать… Омега без слов понял, о чем он. Вытер слезы, коротко оглянулся через плечо, не идут ли дети, и отогнул воротничок. Эрланд втянул воздух. Все верно, следы не привиделись в бреду. Чьи-то здоровые лапы сжимали эту тонкую шею. Ему требовалось убедиться в этом до того, как Стуре опустят в землю. Он убедился, но легче не стало. Был еще один мучивший его вопрос, но он не знал, как задать его безутешным родителям. — Когда его обмывали… — начал он и осекся. Нет, он не спросит, не было ли на мальчике непристойных следов. Но папенька Стуре смотрел на него в ожидании, и нельзя было отступить. На удачу он вспомнил еще кое-что и кое-как выкрутился: — Скажите мне, я не помню… Не было ли у него каких-то ран здесь? Он показал себе на живот, провел рукой сверху вниз в том месте, где в его сне у Стуре расходилось нутро. Глаза Янссона снова налились слезами: — Да, был порез на коже, но неглубокий. Я подумал, он оцарапался в лесу, мой бедный мальчик, напоролся на какую-нибудь острую ветку… Господи, как же так… Другие дети говорят, он купаться на спор собрался… А он… А его… Он разрыдался, беззвучно и обильно, уткнулся мокрым носом Эрланду в плечо. Эрланд погладил его по голове привычным пасторским жестом — а потом положил ладонь поверх скрещенных кистей Стуре, холодных и неподвижных. «Прости, прости меня, я был там, и я не смог, не успел». — Я только одного не понимаю, — пробормотал омега ему в плечо. — Зачем он снял крестик. Может, если бы не снимал, Господь бы его уберег. Эрланд замер, посмотрел на закрытые глаза Стуре. Крестик?.. Когда он выходил, попрощавшись с хозяевами и произнеся все положенные бессмысленные слова, не несущие в себе утешения, то чуть не споткнулся в сенях о самого младшего сына Янссонов. Хорошенький маленький мальчик, до оторопи похожий на Стуре, такой же кудрявый и ясноглазый, но еще по-детски щекастый, сидел на приступочке и, мурлыкая про себя, что-то мастерил. Эрланд склонился над ним: — Что это ты тут делаешь, дитя? Тот поднял голову — в голубых глазах отразились бегущие облака — и бесхитростно показал свое развлечение: — Куколку для братца Стуре, который умер. В руках у него была неуклюжая куколка из засохшего бурьяна и прошлогодней соломы, больше похожая на перевернутую метелку, и он как раз обматывал ее «талию» пояском.

***

Кривую березу, которую Лилле показывал ему в феврале, Эрланд нашел почти чудом. Отсюда начинался бурелом, поваленные стволы по-пьяному громоздились друг на друге, засохшие нижние ветви свисали до самой земли, как руки с растопыренными пальцами. Над головой висели лохмотья прошлогоднего хмеля. Корни торчали из земли, извитые и узловатые; Эрланд смотрел под ноги, чтобы не растянуться, и чуть не угодил в древесную ловушку. Коварной веткой ему всего лишь сбило шляпу, а могло бы выколоть глаз. Зато, когда он поднял голову, то сразу увидел причудливо выгнутую березу. Она одна здесь была такая — стояла в густом темном лесу, как мученица среди схвативших ее язычников, светя искореженным стволом сквозь ельник. Прежде чем приблизиться, Эрланд замедлил шаги. Он не знал, чего ему больше хочется — оказаться правым и похвалить себя за догадливость или же с облегчением высмеять себя и уйти в пасторский дом. Береза стояла, поникшая и плакучая. Сердясь на себя, он быстро обогнул белый ствол, ведя ладонью по шершавой коре, цепляя завитки лопнувшей бересты. Однако смотрел он не на них, а на нижние ветви. То, что он искал, ждало его с северной стороны. Эрланд резко дернул находку к себе. Плетеная тесемка больно впилась в ладонь. Она была совсем еще новая и от того крепкая. Совсем не как те сгнившие веревки, которые он тут оборвал в прошлый раз. Изящный серебряный крестик ярко блестел — на двенадцать лет родители сделали Стуре достойный подарок. — Скотина! — не сдержался Эрланд, потрясая кулаком с зажатым в нем крестом. Гнев поднимался в нем удушливой черной стеной. — Мерзавец! Кто бы ты ни был! Его гнев был тем сильнее, чем беспомощней он себя чувствовал. Эрланд не знал человека, который подкараулил Стуре в весеннее равноденствие; мог лишь догадываться, угроза, обман или грубая сила привели мальчика в лес. Он только верил, что должен найти того, кто понавешал детские кресты на березах, и выбить все, чем забита его дерьмовая голова. «Найду и прибью», — продолжал повторять он про себя, переступая валежник.

***

В Страстную неделю носили черные одежды и ели соленую пищу, ничем не запивая. Не читали ничего светского, Свен не жевал табак. Деревенские дети, не в силах вести себя дома сдержанно, убегали за ворота или на птичий пруд. Эрланд смотрел из церковного окна, как они носятся друг за другом на фоне пронзительно-голубого неба, и чувствовал тревогу и грусть. Он отслужил заупокойную службу по Стуре. К его удивлению, присутствовали только Янссоны с домочадцами и прислугой и некоторые соседи. Эрланд считал, что такое событие, как насильственная смерть ребенка, должно всколыхнуть маленькую общину и сплотить ее намертво. Он ожидал, что скамьи будут переполнены, и волновался сильнее, чем перед своей первой проповедью. Нет, вовсе нет. Церковь стояла полупустой. Звонко жужжали первые весенние мухи. Двоюродный брат Стуре следил, чтобы они не садились на гроб. В открытую дверь было видно, что церковный двор залит солнцем. Весна наконец полностью вступила в свои права. — Где все? — сквозь зубы спросил Эрланд, когда Свен зашел в ризницу, чтобы объявить, что все готово. Тот сокрушенно пожал плечами: — Да в поле, на пашне. Снег сошел, боронить надо. — Работать?! Сегодня?! — Так ведь не воскресенье. — Но похороны… — Боятся людишки, — раскололся Свен. — Никто толком не знает, что произошло. С детьми ведь как? Бывает, попадет под колеса телеги, или опрокинет на себя кипяток, или собаки набросятся… Все это понятно. Поплакали, да и нового родили. А этот Стуре… Деды говорят, лучше бы вы его не находили. Лучше бы он так и остался в лесу. — Да?! — не сдержался Эрланд. — А потом все родители потеряшек ходят за мной месяцами, просят их чадо отпеть! — А вы бы отпели, — серьезно сказал Свен. — Потому что теперь-то они вас точно в покое не оставят. Когда убедились своими глазами, что один-то ребенок мертв. Эрланд промолчал. Он проверил, как сидит мантия, поправил колоратку. Заглянув в зал, обнаружил, что гостей стало больше — неожиданно для всех на проводы Стуре прибыли помещик с супругом и Торвальд и Герди Углаффсоны. И Хельге сидел на своей скамье у подножья кафедры, крепко соединив руки. Он был в черном платье без всяких украшений, и у Эрланда противно заныло в груди, когда он его увидел. Казалось, все это — его возвращение из Стокгольма, испятнанная течкой спальня, их с Хельге дикая ссора в лесу — случились сто лет назад. Теперь Хельге обращался к нему исключительно вежливо и по делу: «Карл Лундквист просит освятить его новую конюшню». Или там: «Ячмень кончился, на обед будет гороховый суп». И запирался на щеколду. И, как подозревал Эрланд, прятал у себя Лилле. Дважды, подкравшись к дверям, Эрланд слушал, как Хельге терпеливо проговаривает вслух тексты из букваря. Но он хотя бы не уехал. Прежде Эрланд не мог и представить, что будет радоваться и этому. К проповеди он готовился очень серьезно, правил и переписывал ее всю ночь, положив перед собой серебряный крестик. Сейчас, взойдя на кафедру, он набрал воздуха и заговорил: — Некоторые из вас пришли сюда, желая узнать что-нибудь о человеке, совершившем это преступление, но я скажу лишь одно: доподлинно известно, что он будет вечно гореть в аду, как заживо горели дети в языческом Енноме. И больше сегодня он не заслуживает ни единого слова. Мы будем говорить не о нем, а о детях. О тех из них, которые известны нам, как омеги. О том, как часто мы их не ценим, не понимая, какое сокровище нам досталось. Любая семья стремится в первую очередь родить наследника-альфу, на нем сосредотачивается воспитание, в то время как от маленьких омег требуется только одно: не создавать проблем, поэтому эти дети растут, как дикие цветы в поле. Но где бы мы были без омег?.. Он проповедовал упоенно, с жаром, глядя строго перед собой, чтобы не выдать себя ненароком перед сидящими впереди людьми. Потому что его проповедь была не только о Стуре и предназначалась не столько его родителям. Эрланд устал бояться, что однажды утром Хельге без предупреждения его оставит, и жаждал примирения, но не понимал, как это сделать. Здесь и сейчас он призывал любить, заботиться и чаще прислушиваться к словам омег — и в каждом его слове сквозило «Прости!» Он говорил бы еще долго — но, случайно взглянув на скамью у подножья кафедры, обнаружил ее пустой. Хельге ушел, не дожидаясь конца проповеди, и это яснее ясного говорило о том, что он не заинтересован в примирении.

***

Эрланд с трудом дождался конца похорон. Когда могильщики принялись забрасывать гроб землей, он отступил к зарослям бересклета и шиповника, уже выплюнувшим первые почки, и приблизился к Герди. — Где твой брат? Герди испуганно глянул, должно быть, ощутив в его голосе раздражение — и тут же отвел глаза. — Где Хельге? — тихо повторил Эрланд и придвинулся к омеге. — Я знаю, ты единственный человек, с которым он советуется. — Пастор, — вмешался Торвальд. Он произнес это очень спокойно и словно по-дружески похлопал Эрланда по плечу. Со стороны, возможно, казалось, что он благодарит за хорошую проповедь, но глаза его были прищуренными и темными. Эрланд сообразил, что напирает на Герди совсем уж угрожающе, и сделал шаг назад. Хорош! Напугал мальчишку! Следовало немедленно извиниться, но Герди заговорил: — Не во всем, — он поднял взгляд на Эрланда и решительно повторил: — Хельге далеко не во всем со мной советуется, пастор. Но прямо сейчас, я думаю, он с малышами, — он заколебался, посмотрел на отца и папеньку, выказывающих Янссонам свои соболезнования, и понизил голос:  — Они собирались идти на реку. Меня тоже звали, но… Я не хочу. Его рука красноречиво легла на пояс. Беременность чрезвычайно шла Герди, от него веяло умиротворением и жизненной силой. Как все на похоронах, он был в траурном одеянии, но к волосам прицепил кружевную наколку. Эрланд уже знал — на Олесунде так принято у непраздных омег. Чтобы никто не обидел, не толкнул. Впрочем, толкнувшему бы Эрланд не позавидовал. Торвальд стоял рядом с Герди, закрывая его плечом, и их запахи смешивались в один теплый летний аромат — ежевики и свежего сена. Эрланд уставился себе под ноги. — Простите, господин Углаффсон, — сказал он, обращаясь к Герди так, как и следовало обращаться к взрослому замужнему омеге. Когда он развернулся, Герди его окликнул. — Господин пастор, — он смотрел очень серьезно. — Хельге не совершил ничего плохого. Эрланд хмуро ответил: — Благодарю вас. Хельге он отыскал точно там же, где и летом — за кладбищем. Только сейчас была весна, солнечный день, исходивший запахами пробуждавшейся земли, и все здесь казалось совсем другим, не таким таинственным и хрупким, как белой ночью. Не было ни туманов, ни стелящихся по воде длинных зеленых стеблей, и в медленно текущей реке отражались голые берега и ярко-голубое небо с легкими облаками. Желтели ивовые кусты. И Хельге ничем не напоминал то туманное видение в огромном венке, вышедшее к Эрланду из реки. Сейчас, в черном платье, со строгой прической он смахивал на стокгольмского конторщика. Вокруг него гомонили дети разных возрастов, числом не менее двух дюжин. Все — юные ученики Фогеля, все — омеги в коротких сарафанах и фартуках. И Лилле был там. Он забрался на ствол плакучей березы, низко нависший над водой, и беспечно болтал ногами. «Я должен с ним поговорить о том, что случилось в лесу», — подумал Эрланд. Плевать на ленсмана и остальных умников. Если Лилле захочет ему что-то сообщить, он сумеет его услышать. Когда Эрланд вышел из кустов малины, отцепив мантию от шипов, над пестрой стайкой омег поднялся тревожный гул. Взлетел — и оборвался по мановению руки Хельге. — Уймитесь, не то ваши родители набегут, — сердито сказал тот, обращаясь к детям. — Вы что-то хотели, господин пастор? — Да, — помедлив, сказал Эрланд. — Я думал, община прислушается к словам ленсмана, если не хочет прислушиваться ко мне. Договорились же: дети и отроки до возраста конфирмации не должны бродить без присмотра. — А они и не бродят. Сегодня они со мной. У нас тут занятие от воскресной школы. Я уведомил об этом общину, а потом возьму у Свена телегу и развезу их по домам. — Сегодня? — уточнил Эрланд. — В день похорон? — Да, — Хельге склонил голову к плечу. — А вы предпочли бы, чтобы мы пришли сюда ночью? Его колкость казалась напускной — он выглядел растерянным, на щеках проступили яркие пятна. Он что-то прятал в складках юбки, и Эрланду не надо было гадать, что это. Он видел такие же предметы в руках у детей. Куколки из прошлогодней травы. Он вдруг ощутил безбрежную усталость — и смирение, и вместо того, чтобы подобрать достойный ответ на дерзкую фразу, отошел в сторону, к березе. Прислонился к стволу и скрестил руки на груди. — Тогда продолжайте, пожалуйста. Притихшие было омеги зашептались, поглядывая на Хельге. Краска смущения на лице того уже дошла до корней волос, но он усилием взял себя в руки. — Видите, дети, — сказал он, отворачиваясь. — Даже пастор не против. Давай, Фруде. Младший братец Стуре шустро потрусил к берегу. Когда он бесстрашно наклонился над водой, Хельге придержал его за воротник, чтобы он не свалился. — Прощай, братец! — крикнул Фруде. — Выплывай! — зашумели омежки. — Выплывай из темноты! Эрланд замер, чувствуя, как в спину давят наросты березовой коры. Ничего крамольного не происходило — просто незрелые омеги играли в печальную игру. Они склонялись к реке, стараясь дотянуться подальше, и отправляли своих куколок в путь. Эрланду были знакомы такие проделки: детей всегда привлекает смерть. Однажды, в родном поселке, он видел, как дети хоронят дохлого кота. А потом еще три дня откапывали и хоронили, пока кот не перестал быть похожим на кота. И в то же время Эрланд почти физически ощущал, как что-то вокруг него сдвигается в привычной картине мира — и теплый день становится густым и вязким, руки детей шевелятся медленно и плавно, будто под водой, губы двигаются беззвучно. Эрланд смотрел на мальчиков и будто в первый раз замечал, как они все здесь, на Олесунде, похожи — на ярком солнце все кажутся одинаково неестественно светловолосыми и ясноглазыми, как будто их отстирали в щелоке. Один только Лилле, смуглый чертенок, выделялся из всех. Подул легкий ветер, пустил по реке рябь, закружил кукол. Хельге выпрямился, отряхнул руки от воды. Он так внимательно вглядывался в течение, что Эрланду стало неуютно — показалось, что из отраженной небесной глубины сейчас всплывет бледное лицо, и Стуре шагнет на берег, роняя капли с подбородка на голую грудь. «Вздор! — одернул он себя, ожесточаясь. — Суеверия!» Стуре уже не всплывет. Он лежит в глубокой тесной могиле, под раскопанной лопатами землей, и Эрланду надо вылезти из кожи, чтобы никто из этих ясноглазых детей больше в нее не угодил. Хельге резко хлопнул в ладоши. Дети, похожие на сонных мух, вздрогнули и задвигались. — Все, собираемся. Берите свои корзинки. — Я с вами. Помогу развезти их. Хельге бросил на него косой взгляд. — Это совершенно не нужно. Я справлюсь. — А я не из-за вас, мне нужен Лилле, — огрызнулся Эрланд раздраженнее, чем следовало. Ну в самом деле, сколько можно, он не железный. Хельге немного удивленно глянул на него. Его губы дрогнули, но он промолчал. Наклонился, поднял с земли накидку, в которой был в церкви. Только сейчас Эрланд разглядел, что по низу темной ткани змеятся хвощи и плауны, и между ними светятся чьи-то желтые глаза. Береза за спиной Эрланда отозвалась упругим толчком, и тут же послышался громкий треск сухих стеблей — дождавшись, пока он отвлечется, Лилле спрыгнул на землю и проворно ввинтился в заросли прошлогоднего репья и малины. Было видно, как колышутся ветви там, где он пробирался на четвереньках. Омеги захихикали. — Ловите его сами, если хотите, — сердито сказал Хельге. — Я устал от дурацких забав.

***

Наконец-то пришла Пасха. Эрланд отслужил все положенные мессы и так устал, словно день за днем разгружал подводы дров. В первый раз с начала его служения, в тот миг, когда он стоял в темной церкви с единственной горящей свечой, повторяя слова Христа — «Я есмь альфа и омега, Я есмь начало и конец» — на его глаза навернулись слезы, словно он действительно ощутил в своих руках невидимые нити, знаменующие начало и конец жизни всякого христианина. Видимо, отслужил хорошо — прихожане завалили корзину для пожертвований яйцами, а в пасторский дом то и дело стучался очередной слуга с наилучшими пожеланиями от хозяев и оставлял блюдо с запеканкой, заливным или маринованной сельдью. Приносили и мясо — копченую ветчину, салями, холодные ростбифы и фаршированные салом колбасы, копченый шпик, а также фрикадельки, плавающие в брусничном соусе. — Нам этого всего в жизни не съесть, — радовался Аббе, раскланявшись в дверях с чьим-нибудь посланником. — Теперь неделю можно не готовить, пока яйца не полезут из ушей! Эрланд отворачивался от мяса — смотреть на него не мог. Он провел короткое праздничное занятие в воскресной школе, раздал детям угощение, а после Хельге развез всех по домам. Эрланд, заложив руки за спину, шел рядом с телегой всю дорогу, пока не убедился, что все благополучно. В другой день это, вероятно, выглядело бы смешно, но не сегодня. Когда они с Хельге в молчании вернулись домой, у нового забора их поджидал Свен. — У нас тут опять ленсман, — предупредил он, высунувшись из-за угла. — И с ним два солдата и какой-то чиновник. Рыскали по всему дому. Эрланд остолбенел, а затем, предоставив Хельге самому заезжать в ворота, чеканя шаг, поднялся на крыльцо. Внутри действительно обнаружились два солдата. Один лениво шуровал палкой в золе, другой пытался заглянуть за напольные часы. В кресле сидел маленький невзрачный альфа и делал пометки на бумаге. Ленсман, опершись на спинку кресла, с удовольствием взирал на пышный зад Аббе, нагнувшегося, чтобы поправить половик. — Что это значит, господин Берлинг? — тихо, чтобы не дать с порога выплеснуться кипящей в нем ярости, спросил Эрланд. — А, господин пастор, вот и вы. Уж не взыщите, порядок такой. — Что вы здесь делаете? — Приказано убедиться в вашей непричастности, — ленсман зевнул. Эрланд отметил, что от него пахнет тминной водкой. — Как единственного человека, который… хм-м… Аббе по-прежнему находился в компрометирующей позе. У него никак не получалось загнать угол половика под кресло, он дергал его, пыхтел и ерзал, и его юбки волнующе колыхались. Поэтому, вероятно, ленсман никак не мог облечь свою мысль в слова. — Который является возможным свидетелем преступления, но путается в показаниях, — пискнул тщедушный человечек из кресла. — Требуется исключить ваше участие. Эрланда заколотило. Он чувствовал, как краснеет лицо. — Я правильно понимаю, что меня обвиняют в убийстве ребенка? — тихо и зло сказал он, сжимая кулаки. — Которого я принес на руках? — Никто вас по-настоящему не обвиняет, господин Берг, — ленсман закатил глаза. Аббе выпрямился, лишив его приятного зрелища. — Как можно, ведь вы… пастор. Но раз донос поступил… — Донос?! — Ну, не донос… Так, жалоба… — Кто?! — процедил Эрланд. — Мы не имеем права… — начал тощий человек. Но ленсман легкомысленно бухнул: — Ян Хольм, бондарь. — Янник?! — не сдержался Эрланд. — Мы же с ним вместе искали его пропавшего сына, таскались на Стора Фьядерегг, делили в дороге хлеб, он доставлял мне передачи для больных тифом… Ленсман пожал плечами: — А что вас удивляет, вы для них чужой человек. И года не прошло, как поселились на Олесунде. Ни с кем по большому счету дружбы не ведете, про себя ничего не рассказываете. Где жили, что делали раньше — загадка. Эрланд промолчал. Он сам не ожидал, что его так заденет. Конечно, Хольмов можно понять, ведь Калле бесследно пропал… «Тоже мне, безутешный отец Янник, — едко отозвался внутренний голос. — Даже не знал толком, сколько у него детей». — Ладно, — вздохнул он. — Что вы ищете? Ленсман поскреб в затылке. Солдаты переглянулись. — Да мы и сами не знаем. Орудие злодеяния… Какие-нибудь подозрительные знаки… Одежду… — Одежду? — повторил Эрланд, свирепея. — Подозрительные знаки?.. И как, нашли?! Солдаты снова переглянулись, и тот, который копался в камине, поднялся на ноги. — Никак нет. Все чисто. — Вот, видите, — обрадовался ленсман. — Ну, что, может, пропустим по маленькой — и разойдемся на сегодня? — В моем доме не пьют, — желчно сказал Эрланд. — Аббе, принеси господам молока. И тут заговорил маленький человечек: — Еще личный досмотр. Эрланд замер. В кармане лежал крестик Стуре, который он так и таскал, как символ данного самому себе обещания. Тут же пришла мысль о старых крестах наверху. Нашли?! Не нашли?! Проглядели?! Нашли, но притворяются?.. Еще не обыскали спальню, все только впереди? Ему казалось, что серебряный крест раскалился и жжет его через одежду. Вот-вот из кармана повалит черный дым. — Меня тоже будут досматривать? — раздался холодный голос. Хельге, про которого все забыли, вышел на середину гостиной, давая всем желающим себя разглядеть. Потом шевельнул плечами и сбросил накидку на пол, будто говоря: вот он я. Сильнее всего это представление повлияло почему-то на маленького чиновника. Тот закашлял в платок, украдкой поглядывая на Хельге, рассматривая его от подола черного платья до серебряной макушки. Даже платок не смог скрыть выступивший на щеках альфы румянец. — Я задал вопрос, господа, — напомнил Хельге без тени улыбки. — Про мужа Берга в кляузе ничего не было, — торопливо сказал ленсман, а человечек замахал: — Мы не обыскиваем омег. — Очень хорошо, — тем же тоном сказал Хельге. — Потому что уж мою спальню-то вы наверняка обыскали. Весь его вид говорил о том, что он, честный супруг пастора, недоумевает, что за тараканы вползли к нему в дом. Эрланд решился: — Душа моя, ступайте к себе, — и, подняв с пола шаль, аккуратно свернул ее и положил на каминную полку. Потом обернулся к чиновнику: — Кто будет свидетельствовать при обыске? — Да хоть ваш работник, — пожал тот плечами. — Он же церковный сторож. — Хорошо, — согласился Эрланд и принялся стаскивать мантию. Закончив его охлопывать и осматривать, проверив содержимое всех карманов, солдат провозгласил: — Чист. — Ну слава богу, — ленсман уже заметно изнемогал без «маленькой». — Вы ж понимаете, никто и не думал, что это вы. Однако ж теперь совершенно непонятно, кого же еще подозревать… — Я бы проверил цыган. Оказывается, Хельге никуда не ушел: он стоял на средней ступени лестницы и сверху смотрел на собравшихся. — Каких цыган? — встрепенулся ленсман. — Это интересно! — Цыган-кале, которые обжились на Стора Фьядерегг, — Хельге недобро сощурился. Когда он заговорил, его голос звучал неожиданно горячо: — Господин Берлинг, и вы, господин, простите, не знаю вас, мне известно доподлинно, что среди тех цыган есть хотя бы один безжалостный человек, способный учинить жестокое насилие над ребенком. Спросите у них, где отец приплывшего на Олесунд мальчика. — Этого вашего дурачка? — Нашего слуги, — поправил Хельге. — Он точно бывал на Олесунде, тот цыган. Лилле его испугался. — Ну… Хорошо, — ленсман пожал плечами. — Цыган допросить — дело нехитрое. С ними-то не придется особенно церемониться. Как их прижмут, так они и запоют. Когда незваные гости простились и наконец покинули пасторский дом, Эрланд резко обернулся к Хельге: — Хельге, что вы делаете?! Зачем вы разжигаете вражду с племенем?! — А затем!.. — окрысился тот ему в лицо. — Что мне плевать! Вы видели, до чего они довели Лилле? Он до сих пор не говорит! Он прыгнул с борта, когда увидел отца… Или кто он там был, какого-то цыгана!.. — Так, погодите, дайте подумать… — Эрланд поднял руку. — Так это значит, в ночь убийства… Его не могло быть на Олесунде — он же уплыл днем?.. — Может, вернулся с вечерним паромом, — Хельге скрестил руки. — Это не наше с вами дело, пусть ленсман сличает время. Я просто хочу, чтобы солдаты его прижали и допросили. Раздели, как вас, пусть повертится, как уж на сковороде. Пусть испугается, пусть до него дойдет, что так нельзя… Что даже таких, как Лилле — нельзя трогать… Он замолчал, кусая губы. Эрланд смотрел на него, застегивая рубашку, а потом осторожно сказал: — Я… понял вас. Но если это не он, они вернутся. — Конечно, — Хельге провел по волосам, руша безупречную прическу. — Вы в незавидном положении, муж мой. Эрланд вспыхнул: — Ну, знаете, от вас я не ожидал услышать!.. Хельге пожал плечами. — Видите, как неприятно, когда вам никто не верит. Мне тоже было неприятно, когда вы обвиняли меня черт знает в чем. Лучше бы он снова ударил его в лицо, как тогда в лесу. Эрланд пристыженно смотрел, как он разворачивается, как медленно скрывается из виду, поднимаясь по крученой лестнице вверх — и без всякой надежды взмолился ему в спину: — Хельге, пожалуйста, верь мне. Я ничего не делал со Стуре. Тот остановился. Эрланд не видел его лица. — Конечно, — невозмутимо сказал Хельге. — Считал бы я по-другому, стал бы я перепрятывать из комода те старые кресты. Как почувствовал, что не стоит хранить их на виду, раз уж каждой собаке теперь понятно, что дети не просто так пропадают. Но вам лучше перестать носить с собой то, что вы спрятали в моей шали. Ступени сопроводили протяжным скрипом его уход. Эрланд перевел взгляд на накидку на полке, затем, убедившись, что поблизости никого нет, достал из складок серебряный крестик Стуре. Снова отчаянно захотелось напиться, и только воспоминание об отравлении удержало его.

***

С утренним паромом Хельге получил почту на свое имя — тонкий конверт со штампом Стокгольма. Вручая его, паромщик Петерс смотрел с молчаливым неодобрением, а два омеги у него за спиной еле слышно шептались. Конечно, от кого же еще может быть письмо, как не от любовника!.. Плевать; Хельге не смог удержаться и вскрыл его, как только деревня осталась позади, а после долго стоял на маленьком мостике через ручей и бездумно смотрел на стремительно убегающую под настил прозрачную весеннюю воду. Со всех деревьев орали черные светлоглазые галки, и на душе впервые за долгое время было не так темно. Кроме письма он получил заказанные еще во время поста журналы и книги — и пролистал их прямо здесь, жадно вчитываясь в заголовки. «Дело «Сагер против Мёллера» — двадцатитрехлетний омега защищает себя в суде», «Скандал в Стокгольме: на лекцию об омегизме лектор явился в брюках», «Дебаты о половой морали», «Принц Густав присутствовал на пятилетнем юбилее первой Высшей педагогической школы для омег». Пришлось себя пересилить, чтобы не погрузиться в чтение прямо на мосту. Сложив книги, он двинулся к дому, помахивая корзиной. Ручей довольно журчал, и, опережая Хельге на несколько шагов, по нему бежал сложенный из бумажного конверта кораблик. Он сильно кренился и запинался на перекатах, но упрямо продолжал свой путь. Дома все было отнюдь не так весело: Аббе на днях обварил руку — и прятал ее, никому не показывал, обмазывая купленным у егеря медвежьим жиром. Когда Хельге заставил его размотать грязную тряпицу, рука уже выглядела ужасно, ноготь большого пальца висел на лоскуте отслоившейся кожи, а сам Аббе дрожал от озноба. Поэтому сегодня Свен должен был отвести его к доктору на Энгесён. — Не хочу, — простонал Аббе, тоскливо глядя на Хельге из телеги. — Вдруг будет что-нибудь резать! Я боли страсть как боюсь. Я поэтому и рожать не стал. — Сорок лет — ума нет, — ворчал Свен, запрягая лошадь. — Эх ты, дурачок… Вот скрючит руку рубцами, будешь ходить с куриной лапкой! Давай уже, едем, мне из-за тебя сегодня потом до ночи в поле торчать… Лилле уже вчера взял на себя работу Аббе: доил корову, мыл посуду, скоблил противни, чистил картофель. После его мытья на зубах скрипел песок. Сейчас он сидел во дворе и обдирал курицу, время от времени отпихивая лезущего ему в ухо клювом гуся. — Щипай лучше, — предупредил его Хельге. — Не хочу потом вылавливать из бульона перья. Он прошел в дом и с облегчением снял шляпу и жакет. Весна вступала в свои права, становилось все жарче и жарче. Весне не было дела ни до сгустившегося над Олесундом страха, ни до траура по юному Стуре Янссону. В деревне играли свадьбы, омеги каждую неделю рожали новых детей. Хельге немного постоял в гостиной, наслаждаясь тишиной, нарушаемой только ходом часов. Пастора не было дома. Тот поднялся ни свет ни заря, выпил свой кофе и пешком ушел на другую сторону острова. Там в одном из крестьянских домов остановился приплывший с материка бродячий проповедник и уже три дня по вечерам собирал народ, толкая за миску похлебки пророчества о конце света. Пробст с Эрландом сговорились нагрянуть без предупреждения и послушать его речи, а дальше по обстоятельствам — либо развенчать его в диспуте и выставить с острова, либо сдать ленсману, если им покажется, что проповедник разбойного толка. К новым веяниям и течениям в церкви, которые, по словам Эрланда, в последнее время множились в Швеции как грибы, пробст относился крайне плохо и постоянно вспоминал благословенный закон о запрещении молитвенных собраний, который, к большому его сожалению, был отменен десять лет назад. Так что Эрланд ушел очень рано — Хельге тоже тайком поднялся и прислушивался, как он шумно ходит внизу, а потом смотрел из окна, как пастор закрывает ворота и, сгорбившись от холода, идет в утреннем тумане. Но когда тот на ходу обернулся и мазнул взглядом по окнам, отпрянул. Хельге скучал по дням, когда все казалось почти сносным, но пастору незачем было об этом знать. Сейчас, пользуясь тем, что никого нет, он прокрался в кабинет. С тех пор, как Эрланд был изгнан туда вместе со своими вещами, этот узкий чулан утратил свою нежилую строгость — теперь в нем пахло сложными холостяцкими запахами. В углу кушетки аккуратной стопкой лежали подушка и одеяло, под стулом на старой газете — обувные щетка и вакса, на столе корешком вверх скучал забытый «Богословский ежеквартальник», из-под которого, к удивлению Хельге, свисала его собственная лента для волос. Должно быть, пастор использовал ее, как закладку. Хорошая лента; а он-то думал, что потерял ее. К обеду он собирался подать вчерашний рыбный пудинг и отварной картофель, а ужин зависел от того, что из себя будет представлять старая жилистая курица. Пока Лилле с ней возится, у Хельге было немного свободного времени, поэтому он уселся в гостиной и раскрыл на коленях роман «Герхард, или История души». Хельге узнал о нем из найденных у пастора газет. Благодаря поднятой им шумихе в риксдаге когда-то был принят закон, дающий права распоряжаться собой и своим имуществом холостым омегам старше двадцати пяти лет. Вот только он ничем не мог помочь тем, кому едва минуло девятнадцать, и уж тем более — тем, у кого уже был какой-никакой муж, а мало какой омега не обзаведется супругом до двадцати лет, устав терзаться течками в одиночку. В двадцать почти у всех уже дети есть. «Замкнутый круг», — думал Хельге, мусоля углы листов — дурная привычка, за которую папенька шлепал его по рукам. Входная дверь глухо хлопнула. — Выпотроши курицу и как следует помой ее, — приказал он. — Я сам разделаю, у тебя не хватит сил. — Отчего же, — произнес позади его кресла хриплый голос. — Я вполне могу и разделать и как следует прожарить куренка. Хельге закрыл книгу, сжал переплет вспотевшими ладонями и несколько секунд сидел неподвижно, глядя в холодный камин, пытаясь успокоить колотящееся сердце. Ему не надо было спрашивать, кто пришел. Он узнал затхлый сальный запах, похожий на вонь козлиных семенников. Потом резко поднялся и обернулся, думая о том, как оттаскает за волосы всю свою прислугу из-за того, что эти лентяи куда-то унесли кочергу, вместо того чтобы оставить ее на законном месте рядом с камином. С кочергой сейчас было бы намного спокойнее. — Приветствую, господин Лунд, — сказал он, воздержавшись от книксена. — Что привело? — Приветствую вас, господин Берг, — ответил Йорген, и на его лице расцвела ухмылка. — Одни, значит, дома?.. Да, кочерга очень, очень бы сейчас помогла.

***

Они с Йоргеном медленно кружили вокруг кресла, и Хельге был вынужден признать: заклятый дружок его детства прекрасно осознавал, что он нацелен обойти его и выскочить в сени — и в какую сторону Хельге не повернул бы, «душной козлина» загораживал ему выход. — Значит, ты теперь «папенька» нашего прихода? — Йорген караулил каждое его движение, щурился. На взгляд Хельге, он похорошел, а еще потяжелел, раздался в плечах и заметно вырос. Если бы не противный запашок, был бы пригожий альфа, а так — да Свен и то приятнее в общении, особенно когда не пьяный. — Пастор же такой строгий. Держит тебя в черном теле? Хельге промолчал, бдительно следя, чтобы расстояние между ними не уменьшалось. — Тут, на Олесунде, говорят, что он не захотел тебя даже в течку. Трудновато пришлось? — Пастор вот-вот вернется, — перебил его Хельге. — Ему не понравится, что ты в его доме. Йорген хмыкнул. — Пастор вернется не скоро. Он на другой стороне острова, погряз в богословском споре. Там к нам явился новый Лестадиус, да как бы не сам Иисус. Я как раз был там, с родителями — и подумал, что ты можешь заскучать здесь один, пока твой альфа занят. — Тебе лучше убраться, не дожидаясь, пока я позову слуг. — Это тех, которые укатили? — Йорген сделал пренебрежительный жест. — Не дури, Хельге. Здесь только ты, я и тот цыганский придурок. Я все узнал; ты нянчишься с ним, как с братом. А если бы мы помолвились с тобой прошлым летом, как я мечтал, то уже родил бы славного сынка. Он подался вперед, навалился на спинку кресла, небрежно махнул рукой, пытаясь достать до платья Хельге. Тот отскочил назад. По лицу Йоргена было видно, что он очень доволен. — Ну так скажи мне вот что. Ты думал обо мне, Хельге? Думал? — Вот еще, много чести, — резко ответил Хельге. — Ты что-то размечтался не о том. Я сын помещика, а твой папаша лавочник. Никто бы нас с тобой не сговорил. — Твоего брата сговорили с крестьянином. «После того, как ты меня оболгал», — подумал Хельге, а вслух сказал: — Торвальд альфа что надо. Тебя бы он не взял к себе работником даже навоз месить. — А вот я думал о тебе часто, Хельге, — голос Йоргена сделался низким и угрожающим. — Каждую ночь этой долгой темной зимы. Мне ж из-за тебя пришлось вкалывать на дядьку, как проклятому. Здесь, на Олесунде, глупые парни считают, что там, на большой земле, легкие деньги. На самом деле там приходится работать вдвое больше и тяжелее. Так что я думал о тебе, Хельге. Представлял, как буду тебя дра… Пущенный Хельге том «Истории души» врезался ему в середину лба твердым переплетом, заставив взмахнуть руками и беспомощно качнуться назад. Хельге метнулся вперед, как кошка, понимая, что другого шанса не будет. Йорген поймал его за развевающуюся юбку уже возле самых сеней и потащил к себе. Хельге схватился за косяк, обламывая ногти, но Йорген с силой дернул его назад и подсечкой сбил с ног. Ударил в ухо пудовым кулаком, как забойщик скота, так, что в голове у Хельге что-то тоненько зазвенело, и он на несколько мгновений утратил способность слышать, а ухо стало горячим и по ощущениям огромным, как капустный лист. Йорген с залитым кровью лицом что-то над ним говорил, но Хельге, лежащему на половицах, казалось, что чужие крупные губы хлопают смешно, как у рыбы. Он перевернулся на бок и целеустремленно пополз к двери, и тогда Йорген вцепился ему в волосы и потащил на середину гостиной. Звуки вернулись; Хельге услышал, что сам орет в голос, и забился, пытаясь вырваться. Он вслепую колотил Йоргена по напряженной руке, пытался попасть в пах, брыкался и лягался, почти ничего не видя из-за текущих от боли слез, но добился только того, что получил в зубы. Дверь распахнулась. Лилле влетел в гостиную с протяжным воем, раскручивая сырую курицу. Голая щипанная тушка ударила Йоргена в лицо, а Лилле отчаянно вгрызся в руку, удерживающую Хельге. Его глаза блестели, как у бешеного зверька. Йорген стряхнул его не с первой попытки — для этого ему пришлось все-таки разжать пальцы — ударил наотмашь, а потом пнул сапогом в живот, снизу вверх. Хельге, сидящий на полу, сквозь закрывающие лицо волосы увидел, что Лилле из смуглого сделался серым. Йоргену этого показалось мало и, выдохнув: «Щенок!», он схватил Лилле за отросшую шевелюру и ударил лицом о каминный столбик. Хельге лягнул его в бедро, чтобы отвлечь. Тот развернулся к нему, и Хельге зашарил взглядом вокруг, ища что-нибудь, что угодно, что их спасет. Дверь — прямоугольник солнечного света, ведущий к свободе — оставалась открытой. Хельге взглянул на нее — и молча ринулся в другую сторону: в кухню, зная, что Йорген последует за ним. Он припер дверь изнутри стулом — не слишком надежно. Ему требовалось выгадать совсем немного времени. — Слышишь, Йорген, — крикнул он, слизывая кровь из лопнувшей губы. — Там, на большой земле, омег что ли не нашлось, которых твой душок не испугал? Дверь дрогнула. Стул со скрипом поехал ножками по полу. — Омеги были, и еще какие, — хрипло ответил Йорген с той стороны. — Они мне такое делали, о чем на Олесунде даже не говорят. Ты сосал своему пастору, Хельге? Брал в рот его хрен? Я тебе дам попробовать, не волнуйся — только сперва выбью эти кусачие зубы. Ты у меня получишь все, что у мужа недополучил. Все, что такой красавчик заслуживает. Когда он распахнул дверь, Хельге стоял у дальней стены кухни с поднятой кочергой. Йорген расхохотался. — Я в тебя эту штуку засуну, когда закончу, — пообещал он, не сводя глаз с кочерги. — Хотел по-тихому выдрать тебя, так, чтобы только мы оба знали, но, видно, придется как следует тебя проучить, и бе-е… Пестрый половик в центре кухни, на который он так неосмотрительно наступил правой ногой, беззвучно просел под его тяжестью и ухнул в темноту. Мгновение Хельге видел расширенные глаза Йоргена и его искривленный рот — и вот все исчезло, зато раздался изумленный рев и отвратительный стук-перестук катящегося вниз тела, стремительно оборвавшийся. И наступила тишина. Всякому же известно, какая опасная это вещь — кухонный подпол. Сколько народу переломало в таких погребах руки, ноги и шеи, не счесть. Хельге не стал высматривать, сильно ли Йорген расшибся. Он выхватил из угла снятую крышку и ловко прикрыл лаз. Ползая по полу на четвереньках, старательно защелкнул замки — во времена пробста задвижек на погребе не было, и Свен всю зиму ленился их ставить, а Хельге опасался, что рано или поздно кто-нибудь загремит вниз и каждую неделю ругался, пришлось пастору самому приколотить их. Этого Хельге сейчас показалось мало, и он, упираясь каблуками в пол, пододвинул на середину кухни тяжелый сундук и поставил над лазом. Снизу не доносилось ни звука. «Убился, как есть убился, мерзавец», — подумал Хельге и, хватаясь за стену, поплелся в гостиную — посмотреть, что там с Лилле. Лилле был жив. Он стоял на четвереньках, и его рвало на ковер. Хельге присел рядом на корточки и утер ему рот, а потом переложил его руки себе сзади на шею. — А знаешь, — пробормотал он, подсаживая Лилле на спину, так, как таскал в детстве маленького Герди, и повторил:  — Знаешь, напрасно я перестал носить нож в чулке. Омегам без этого никак в наше тяжелое время. Он подпихнул Лилле повыше и, не чувствуя под собой ног, опрометью побежал в единственное место на Олесунде, в котором мог попросить помощи — в дом своего брата и его мужа.

***

Обратно его сопровождала целая процессия — Торвальд с дубиной, Герди и трое работников Углаффсонов. Лилле оставили под присмотром старого слуги. К воротам подходили в угрюмом молчании. Хельге пошатывало от усталости. Он выскочил из дома как был: без верхней одежды, растерзанный и лохматый, и несся, не останавливаясь, до самых шхер — и только когда Герди, возившийся в огороде, ахнул и бросился к нему через грядки, подумал, что мог опасно напугать брата. А теперь Хельге едва узнавал нежное лицо Герди — такое на нем застыло свирепое выражение. Торвальд только заикнулся, что тому лучше остаться дома, но Герди зыркнул на него так, что он вздохнул и просто старался все время держаться впереди омег. — Если он там окочурится, это плохо, — сказал кто-то из работников. — Будет суд. — Он попытался изнасиловать м-моего деверя, — почти не заикаясь, хмуро ответил Торвальд. — Для н-него лучше, чтобы он там п-подох. Но Йорген был жив, и даже, к всеобщему изумлению, ничего себе не сломал. Лишь ободрался и побился, свернув при падении одну полку с припасами, и вонял плесенью и проросшим прошлогодним картофелем. Как только работники Торвальда не слишком бережно достали его из подпола, он сразу же обвинил во всем Хельге: — Позвал меня сам, сказал, что мужа дома не будет… А как еще, по-вашему, я мог об этом узнать?! Ну, а потом он передумал, испугался, что нас застанут и стал выгонять меня, как бешеная куница… Набросился, руку мне искусал… Призвал его к порядку, тогда он и толкнул меня в погреб… Он стоял посреди залитого солнцем двора, окруженный враждебными альфами — и нагло, бессовестно врал, указывая на Хельге, который еле держался на ногах. У того болела голова, а разбитая губа запеклась коркой, которая треснула ровно посередине и снова закровила, и ему до смерти не хотелось никому ничего доказывать — не теперь, не после того, как он уже дважды все рассказал Герди и Торвальду. Но тут он припомнил статью про «Сагер против Мёллера» и, глубоко вздохнув, заговорил: — Ты без спроса явился в мой дом. Ты избил меня, собирался взять силой и чуть не проломил голову защищавшему меня ребенку. Я не буду молчать, как прошлой осенью, когда я был еще глуп и мал. Я всей общине покажу свои синяки. Если ленсман не арестует тебя после этого, я поеду с жалобой на его работу в Умео. Герди подошел к нему, встал за спиной, молчаливо поддерживая, обнял за талию, уперся лбом в плечо. Работники Торвальда зашевелились и угрожающе сдвинулись вокруг Йоргена. Раздались голоса: «Да чего там судить, давайте его по-соседски проучим». И только Торвальд не смотрел на Йоргена — он поднял руку, прикрывая глаза от солнца, и озабоченно сказал: — П-пастор. Хельге показалось, что его плечи и шея одеревенели. Он просто не мог заставить себя оглянуться на Эрланда. От мысли, что снова придется все повторять с самого начала, его затошнило. Все кости болели; весеннее солнце так припекало темечко, откуда рука Йоргена выдрала немало волос, что Хельге чувствовал, что вот-вот позорно сползет под ноги Герди. Брат словно почуял что-то — взволнованно зашептал в ухо: «Я ему все объясню, не волнуйся!..» И в самом деле заговорил-затрещал, одновременно с заикающимся мужем и сбивчивым бормотанием слуг. В этом гуле сложно было что-то разобрать, но пастор никого не прервал, не перебил. Хельге пытался понять — почему тот молчит как рыба, почему не окликнет его… «Опять будет подозревать дикие заговоры, — подумал он, и руки его опустились. — Я с ним почти не разговаривал последние дни, не пускал его к себе. Он наверняка решит, что все это из-за Йоргена». Он не смог сладить с собой и обернулся. Взгляд Эрланда был холоден, как январский лед. Пастор стоял, широко расставив ноги и соединив руки. — Йорген Лунд. — Так точно, пастор, — ощерился тот. Эрланд приказал: — Отпустите его. — Но… — Господин Берг, да он же… — Торвальд, — шепнул Герди, и Торвальд махнул: — П-пустите его, ребята. Ворча, работники неохотно раздвинулись. Йорген криво улыбнулся, стряхнул с плеча последнюю задержавшуюся руку. Он еще улыбался, когда пастор снял шляпу. Один из работников шагнул вперед, чтобы принять у того сюртук. Глядя, как Эрланд аккуратно закатывает рукава рубашки, Йорген одобрительно засмеялся, широко потянулся, похрустел плечами и шеей и выставил перед собой кулаки: — Ну, давайте, только предупреждаю: в Умео я дрался с заводскими рабочими, что мне белоручка свяще… а… Хельге смотрел с отвращением и тоской. Он совершенно не представлял, чего ожидать. Неожиданно у забора появились новые зрители — видно, весть о том, что в пасторском доме случилась непристойная заварушка, дошла до деревни, и народ спешил своими глазами убедиться, что и как. Еще не договорив, Йорген уже напал — и что-то произошло. Как только он замахнулся, пастор просто лягнул его в живот, в нарушение всех местных правил кулачной драки, с такой силой, что Хельге ощутил острейшую боль под ложечкой — случайное, неуместное переживание, и не у него одного: он видел, как работник Карл схватился за грудь, словно это из него выбили весь воздух. Раздался звук, будто прокололи огромный бычий пузырь. Йорген еще постоял, согнувшись, а потом сделал несколько неуверенных шагов назад и попытался распрямиться, и тогда пастор быстро выбросил руку вперед и ударил его в подбородок. Что-то противно клацнуло. Йорген взмахнул руками, но устоял; он каким-то чудом выровнялся и попытался вцепиться в противника, обняв его поперек талии, стараясь опрокинуть на землю. Вынужденный отступить назад, пастор высоко вскинул сцепленные в замок руки и резко опустил их на темя Йоргена. А когда тот, оглушенный, отпустил его, встряхнул кистями и как-то очень легко, почти воздушно потянулся вперед, безошибочно находя бреши в защите Йоргена и доставая его, куда придется. Брызнула кровь. Пастор наносил свои удары, как машина; он не произносил ни слова, не ругался, только шумно дышал. Казалось, что он вообще не дерется, а просто выполняет привычную работу, вроде молотьбы цепом. Йорген упал, и пастор, усевшись ему на грудь, молча вбивал его кулаками в землю, под удивленные и одобрительные крики собравшихся вокруг альф: «Так его, так!», «Ай да пастор», «Вот это отделал, сразу видно, наш человек!» — Торвальд! — вдруг выкрикнул Герди. — Их надо растащить, он убьет его!.. Хельге, не отрывавший взгляд от этого избиения, покачнулся. «А и правда», — холодея, подумал он. Эрланд уже не просто наказывал Йоргена, а добивал, вколачивая в дворовую солому и куриный навоз. — Торвальд!.. — П-правда твоя, — тот словно очнулся, по-медвежьи навалился на спину пастора. — Ребята, а ну, п-помогите… Какое там. Понадобилась помощь троих человек, чтобы расцепить пастора и его добычу, и то — Эрланд молча вырывался, тянулся к Йоргену, будто не видел и не слышал ничего. «Надо его водой окатить», — сообразил Карл и бросился за ведром, но этого не потребовалось: Торвальд рывком поднял Йоргена за шиворот и крикнул ему в ухо: — Н-ну, п-признавайся, оболгал Хельг-ге? — Да! — рявкнул Йорген, рыдая. Из его рта вырывались кровавые пузыри. — Да!.. Ничего не было! Герди немедленно отлепился от Хельге и бесстрашно сунулся к пастору, удерживаемому работниками, ухватил за голову и наклонил к себе. — Вот, слышите, слышите, он признался, признался!.. — раздельно сказал он и неожиданно сердито толкнул в грудь кулаком: — А вы-то! Тоже мне!.. — Слышу, — неожиданно спокойно ответил пастор и глубоко вдохнул, словно все это время не дышал. — Ты прав. Отпустите меня. Торвальд встряхнул Йоргена: — Есть ч-ч-что-то сказать г-господину Хельге?.. — Нечего, — прохрипел тот. — Пусть заберет своего… Солнце пекло в макушку совсем уже неумолимо. Хельге казалось, что двор ходит ходуном, а в голове, как цветы, распускаются черные пятна. Воздух как будто не доставал до его легких. Перед глазами плясали цветные мушки. Он уже тоже ничего не хотел — его не радовало признание, и резкий запах взбудораженных дракой альф, наложившийся на запахи крови и навоза, вызывал отвращение и желание уйти. Не слушая, о чем еще разговаривают пастор, Герди и Торвальд, он развернулся и пошел к дому, думая только о том, как бы закрыться в спальне. — Хельге! — в наступившей тишине вдруг отчаянно позвал его пастор. — Хельге, куда ты?! «Подальше отсюда», — хотел он ответить, но банька, сараи и коровник закрутились, как в майском хороводе, и земля ушла из-под ног.

***

В себя он пришел на твердой кушетке в кабинете. Подушка под головой пахла Эрландом, тонким древесным запахом, по которому Хельге отчаянно скучал, и ему не хотелось открывать глаза — но пришлось, потому что над ним тихо ссорились. — …а я тебе говорю, что не оставлю Хельге с этим человеком. Мало ли чего ему в голову взбредет. — О-омега, возьми себя в-в руки. Это наш п-пастор. — Да ты на него посмотри, на кого он похож — на разбойника с большой дороги. Вам бы, альфам, только кулаками махать. Кто победил, тот и прав. Ты хоть знаешь, до чего он довел Хельге?.. Тот из-за него даже уехать хотел. Желание узнать, до чего же его довели, пересилило. Хельге открыл глаза и несколько мгновений любовался потолочными досками, преодолевая накатившую дурноту, прежде чем смог осмотреться. В кабинете, кроме него, находились Торвальд и пастор, и Герди отважно отчитывал их обоих. Хельге лежал на кушетке с прохладной тряпкой на голове, укрытый до подбородка одеялом, и мог любоваться, как Торвальд не очень успешно огрызается, в попытке сойти за строгого мужа, а пастор просто сидит в кресле, покорно склонив голову — и вид у него ужасно сконфуженный. — Где Йорген? — спросил Хельге. Горло выдало какой-то мышиный писк. Пастор тут же изменился в лице, а Герди упал на колени рядом с кушеткой: — Ой, Хельге, Хельге, ты очнулся, как хорошо! — Я п-поруч-чил отвести Л-лунда к ленсману, — сказал Торвальд. — Его с-связали, так что он не с-с-сбежит. Его б-б-будут судить за н-нападение и клевету. — Хорошо, — прошептал Хельге, прячась под одеяло. Снял мокрую тряпку со лба и бросил на пол. Подумал, что неприлично ему, хозяину дома, так вот при всех валяться — но не нашел в себе сил подняться. — Лежи, лежи, — Герди стиснул его руку. — У тебя все лицо в синяках и вообще ты очень измучен. Я останусь с тобой, — он метнул угрожающий взгляд в сторону пастора. — Никому не позволю тебя тревожить. Хельге взглянул на изнемогающего позади Герди Торвальда и подумал, что зять и так потратил на них с Йоргеном слишком много времени, когда каждая минута светлого дня на счету, и к тому же явно переживает за Герди и хочет вернуть его домой. Он осторожно пожал пальцы брата: — Спасибо, милый, но тебе не надо меня стеречь. За мной присмотрят… — Кто, твои бестолковые слуги? Где они были, когда тебя избивали? Только-только явились домой! — У меня есть муж, — тихо напомнил Хельге. — Он и присмотрит. Спасибо вам с Торвальдом… Спасибо, что все хорошо… «…что все закончилось», — хотел он сказать, и вдруг четко понял — не верится. Да, Йорген связан и арестован, да, он признался в умышленном нападении — и об этом в деревне поговорят, но все равно останутся люди, которые будут считать это размолвкой любовников и подозревать Хельге в самом отвратном. Да и плевать. — Тогда я сварю тебе кофе. Хочешь кофе? — голос Герди доносился как будто издалека. Хельге сонно улыбнулся: «Хочу, конечно», — и снова провалился в черноту. Когда он открыл глаза в следующий раз, в кабинете было темно и тихо. Пахло вареной курицей и тушеной репой — должно быть, Аббе нашел брошенную тушку и решил ее судьбу. Хельге прислушался к себе — хочет ли он есть, и решил, что совершенно нет. Он все так же лежал на кушетке — теперь на боку, свернувшись калачиком, и у него замерз кончик носа. «Как Эрланд тут каждую ночь спит, здесь же холодно, как в языческом аду», — подумал он, а потом вспомнил: он же сам выгнал сюда дорогого супруга. Темнота рядом с ним вздохнула и пошевелилась, и Хельге, в первый момент чуть не испугавшийся, сообразил: это пастор, он так и сидит рядом с ним в рабочем кресле, как сторожевой пес. И не удержался от вопроса: — Почему вы не ложитесь? Если я занял ваше место, вы могли бы пойти наверх. Из кресла раздался еле слышный вздох, а потом Эрланд произнес: — Я не мог тебя оставить. Он поднялся, прошелся в темноте. Половицы скрипели под его весом. Хельге думал, что он зажжет керосинку, но пастор только проверил, плотно ли прикрыта дверь. Когда он возвратился и сел в кресло, Хельге непроизвольно затаился. У него накопилось много вопросов — что с обваренной рукой Аббе, сколько взял доктор за лечение, кто и когда заберет Лилле из дома Углаффсонов, надо ли ему завтра навещать ленсмана и давать показания против Йоргена — но все они отступили на второй план, когда Эрланд заговорил: — Хельге, прости. Я очень перед тобой виноват, — он прочистил горло, и стало понятно, что эти слова даются ему с большим трудом. — Я не должен был тебя подозревать, но я будто помешался… Мне стыдно. Повисла вязкая тишина. Было слышно, как в гостиной громко ходят часы, а в стене зудит короед. Милосердие требовало промолчать, но Хельге не смог — слишком долго терпел эту боль. — Я все время думаю, почему, — тихо сказал он, не поднимая лица от подушки. — Почему я такой в ваших глазах. Что я делаю не так? Неприлично шучу, одеваюсь развратно? Мне казалось, с тех пор как мы обвенчались, я с другими альфами и разговаривал-то только по делам. Каким еще я должен быть, чтобы люди не шептались у меня за спиной? Пастор торопливо зашептал: — Боже, нет. Как трудно объяснять… Мне понадобилось много времени, чтобы понять, что ты именно такой, каким тебя создал Бог. Слишком красивый, слишком яркий, слишком решительный, уверенный в себе… — он шумно вздохнул. — Меня это мучило, потому что все это время я не замечал другого — что ты очень мудрый и ласковый, хоть и юный, добрый к слугам и омегам, и заботливый, и терпеливый… и я тебя не заслужил. Хельге довольно вяло хотел возразить — «не придумывайте» — но пастор ожесточенно перебил: — Нет, подожди. Все это время я вел себя, словно имею право тебя укорять, но это не так. Хельге, я должен тебе кое-что рассказать, прямо сейчас, потому что боюсь, что потом будет поздно. И так уже — поздно. Он помолчал и сдавленно произнес то, что Хельге не ожидал услышать: — Когда мне было семнадцать, я искалечил человека, и это грех, который я буду нести всю жизнь. Хельге откинул одеяло и сел, превозмогая головокружение: — Рассказывайте. И пастор все ему рассказал.

***

— …жили убого, как и все вокруг. Отец устроился в каменоломню, на знаменитый Фалунский рудник, я ему помогал. Таскать каждый день мешки с породой, махать молотком — я быстро стал сильным, выглядел старше и крепче своих лет. Но получал мало. В отрочестве я был непомерно обидчивым, злым и глупым дурачком, чуть что, вспыхивал как сухой трут. И когда отец отправил меня с поручением к своему деверю в Стокгольм, я не вернулся. В порту меня попытались обокрасть — я поколотил вора, а после он сам предложил мне выпивку и обед. И так как к концу кувшина мы с ним замирились, он отвел меня к распорядителю кулачных боев. Чтобы тебя взяли, надо было побить местного парня, и я побил, а потом другого, и следующего… И всю ту зиму я каждый день дрался, а больше ничего путного не делал. Чтобы за драки хорошо платили, надо, чтобы тебя любили зрители, а зрители любили кровь. Меня это устраивало. Деньги я почти все отправлял в Даларну, родителям, не тратил на развлечения, как другие альфы, но иногда пил. Однажды, когда я был пьян, меня позвал в свою комнату омега распорядителя, задрал юбки: «Делай, что хочешь». Взрослый омега, доступный и пьяный… Его там все звали «блудник Иезавель»… От него пахло духами, немытым телом и близкой течкой. Я испугался его густого запаха, начал отталкивать и, кажется, сделал ему больно, вскочил и убежал… Я долго потом боялся омег, даже не думал о них. Мне до зрелых лет близости не хотелось. — Сколько вам тогда было? — Лет шестнадцать-семнадцать… Скоро мало кто мог меня побить. Но я не был счастлив, я понимал, что большего мне никогда не достичь, и эта злость день и ночь кипела во мне. Каждый раз, выходя в круг, я ненавидел противника, не мог дождаться, чтобы его унизить и победить. Того альфу я до этого видел всего пару раз, но запомнил очень хорошо. Он был уже взрослым, у него были муж и дети… Я мог бы просто выбросить его из круга, но мне этого было мало. Я избивал его, пока он не запросил пощады, но это меня не остановило, я топтал и ломал ему кости, пока не оттащили… — Как с Йоргеном? — тихо спросил Хельге. Пастор издал невеселый смешок: — Намного хуже. Хельге, я сломал ему спину. Четверо детей! После драки я стоял в грязном переулке, смотрел на свои руки и не узнавал их, потому что они все были в крови. И понимал, что этого совсем не требовалось. Мне заплатили бы, даже если бы я просто как следует ему наподдал. — И что было потом? — У него оказалось несколько братьев. Они сговорились мне отомстить. Омега распорядителя показал им, где я живу; пришлось убегать ночью, по крышам… Наверное, они бы меня изувечили, но я ускользнул в чье-то окно. Возле кровати на коленях стоял человек. Когда я ввалился к нему в комнату, весь растерзанный и избитый, он обернулся через плечо и приказал: «Стой на месте, пока я не закончу молитву, иначе ты пожалеешь, что родился на свет». И он продолжал молиться, как ни в чем не бывало. Он делал это очень долго, я устал и сел на пол. Было отлично слышно, как преследователи колотятся во входную дверь. За все время молитвы он прервался только один раз, чтобы сказать: «Что ты там развалился, как дикарь, подойди ближе». Я преклонил колени рядом, и мы вместе продолжили молитву. А после он достал из шкафа ружье, навесил на грудь крест, прямо поверх ночной рубашки, и высунулся в окно, пообещав пристрелить любого, кто не отойдет от его двери. По голосу Хельге показалось, что Эрланд улыбается. — Это был епископ Петрус. Меня угораздило влезть в окно к стокгольмскому епископу. Он так и не выдал меня тогда, но незамедлительно устроил мне исповедь. И, видит Бог, она была больше похожа на допрос. — И вы поэтому решили стать священником? — недоверчиво спросил Хельге. — Не сразу. Это был долгий путь сомнений и раскаяния. Сперва я просто прислуживал епископу, потом помогал в церкви и в дороге, в его разъездах по всему лену… Он заставил меня учиться — я же явился к нему малограмотным. Не знаю, заметили вы или нет, но мне до сих пор отчаянно не хватает классического образования. Я не читал даже тех романов, которые читаете вы. «Я не заметил, — подумал Хельге. — Он отлично пишет свои адские проповеди. Не хуже, чем пробст, даже в чем-то талантливее». — А тот человек? — Он обезножел, остался прикованным к постели и быстро спился. Я его погубил. Через епископа я инкогнито передаю его семье деньги, но этого так мало! Все это лежит на моей совести кладбищенским камнем, и ежегодная исповедь не приносит мне облегчения. Епископ знает, что виной всему гнев и гордыня. С первого дня, когда он сокрыл мое преступление, мне было поставлено условие — я должен постоянно бороться с двумя этими аспидами в душе. Мое служение здесь, на Олесунде, было утверждено, чтобы смиряться. Это было особо обговорено епископом Петрусом с епископом Вестерботтенским. Только на этих условиях мне позволено быть пастором. — О да, — сказал Хельге, чувствуя затылком занозистую поверхность деревянной стены. — Этот медвежий угол только для этого и годится. Эрланд беспокойно пошевелился в темноте. — Вторым условием было держать в ежовых рукавицах мой гнев… Я обещал себе, епископу и Богу, что больше не пущу кулаки в ход. Хотите верьте, хотите нет, но мне это удавалось. Хельге не удержался от смеха: — Вы же пороли Свена, аж пыль летела! И те деревенские пьяницы, которых вы гоняли кнутом… — Это другое! — отрезал пастор. — Я не хотел их размазать! Просто воспитывал! — Ну да, — Хельге прикрыл глаза. — А вы, оказывается, опасный человек. В следующий раз остерегусь бить вас по носу, а ну как в ответ двинете… Он думал, это прозвучит смешно, но в темноте кабинета повисло такое тяжелое обреченное молчание, что Хельге почувствовал себя неуютно. — Но слушайте, — сказал он наконец. — Я никогда не видал таких боев, у нас здесь не случается ничего хуже ежегодных драк на аукционе, но… разве участие не подразумевает риск? Даже на аукционе могут проломить голову, что уж говорить про такое. Вам тоже могли сломать спину. Могли выбить глаз или… — Хельге, — тяжело вздохнул в темноте пастор. — Я рассказал вам не для того, чтобы вы меня жалели… Вы понимаете, что я сделал? Я взял вас мужем, ни словом не заикнувшись, что я преступник. Я обманул вас, когда вы согласились выйти за меня. — Ты не обманывал, — в вязкой тишине сказал Хельге. — Ты не рассказывал — а я ничего не спрашивал. Он не лукавил. «Я думал, что чем меньше буду о тебе знать, тем быстрее смогу забыть». — У всех в приходе есть тайны, которые им не хочется открывать, — подумав, добавил он. — У меня, у тебя, у отца и папеньки, даже у Герди. Кому, как не приходскому священнику это знать. Из темноты раздался судорожный вздох. — Все равно, — изменившимся тихим голосом заговорил пастор. — Я обещал увезти тебя с острова, не будучи до конца уверенным, что епископ сочтет мое искупление достаточным. И получилось так, как всегда выходит, когда люди нарушают правила. На это уже Хельге промолчал. Погано вышло, что уж говорить. — Когда я приехал к нему на Пасхальный сбор, он остался доволен тем, что я остепенился, но жестоко выбранил за желание сменить приход — и сказал, что разрешит мне покинуть Олесунд раньше времени, только если я на коленях вымолю у искалеченного мной человека прощение. Я был в таком душевном раздрае, что немедленно отправился к его семье… Он замолчал. Хельге начал кое о чем догадываться. — Это от них ты тогда явился с разбитым лицом? — От них. Этот Ларс запустил в меня кружкой, а его братья спустили меня с лестницы. Они хотели вызвать полицейского, чтобы он меня арестовал, но мне удалось сбежать. Все, как раньше… Хельге медленно поднял руку. Он не видел пастора, но по странным звукам, доносящимся из темноты, безошибочно смог отыскать его лицо. Оно было колючим и мокрым. Почувствовав его ладонь, тот с прерывистым вдохом отпрянул. — Хельге, послушай… Тогда, в лесу, ты заговорил о разводе. Меня это уязвило, я не знал, что и думать, не понимал, чем я плох, почему ты пьешь сбор. Я думал, дело в измене… Ведь все это время я верил, что спасаю твою репутацию этим браком, а теперь понимаю, как мы с этим Йоргеном чудовищно поступили с тобой. Я знаю, что ты имеешь право расторгнуть брак и уехать. Я думаю, епископ не будет против. Я поклянусь, что ты был жертвой обстоятельств. Но… если мне еще хоть что-то позволено просить… — Что? — спросил Хельге, не шевелясь. — Пожалуйста, не оставляй меня сейчас. Побудь на Олесунде хотя бы до Иванова дня… Пока не истечет мой полный год. А дальше я придумаю, как быть… Я обещаю, что не приближусь к тебе, ничего не потребую. Но без тебя я не смогу здесь ни служить, ни отыскать убийцу… Приход не любит меня, мальчик мертв, а я ничего не понимаю… — Хорошо. — Хорошо?.. — ошарашенно повторил пастор. — Нет, подожди, тебе не надо сейчас ничего решать! Ты устал и избит… — «Хорошо» — это значит, что я собираюсь немного задержаться. Но я все равно буду пить вдовий сбор, нравится тебе это или нет. — Я слышал, что он вредит омегам. — А что нам не вредит? — сказал Хельге, глядя в темноту. И не заметил, как снова перешел на «вы»: — Кто-то еще на острове знает о вашем прошлом? — Пробст. Я надеялся скрыть, но перед свадьбой мне пришлось исповедоваться… — Пробст никогда не нарушит тайну исповеди. Но если такой слух пройдет… Думаю, у ленсмана и людей опять появятся вопросы. — Конечно, появятся, — хмуро согласился пастор, и поднялся из кресла. — Но клянусь, что я никогда… — Клясться грешно, — не удержавшись, напомнил Хельге. Пастор помедлил — и невесело хмыкнул. Когда он заговорил, стало ясно, что он принял правила: — Уже поздно. Помочь вам подняться наверх? — Не хочу, — ответил Хельге, прежде чем понял, что это может быть расценено как страх, и поправился: — Нет сил вставать. — Но здесь холодно… — Принесите мне еще одно одеяло. — Ладно, — покорно отозвался Эрланд. Когда он, осторожно ступая, вышел из кабинета, Хельге с облегчением повалился в его подушку и поглубже зарылся в нее лицом. Он не слышал, как пастор вернулся, не чувствовал, как тот укрывает его. Во сне он опять бежал от кого-то в шхерах, и луна стелила перед ним дрожащую серебряную дорогу прямо по воде.