Пастырь Олесунда

— Ты сегодня трезв, Олаф? — Да. — Кому ты обязан чудом своего воздержания? — Богу. — И ты молил его о помощи утром, стоя на коленях? — Да, пастор. — И на ночь благодарил? — Да. — Тогда иди и не греши больше. Альфа в исповедальне сбивчиво поблагодарил. Эрланд перекрестил его, и тот убрался. Он был последним исповедником на сегодня, и Эрланд покинул церковь. Встал на крыльце, подставив лицо теплу. Был ясный, словно промытый холодами мартовский день. По бледно-голубому небу носились чайки: неделю назад штормовой ветер в заливе взломал лед, и чайки явились, сопровождая косяк сельди. Только недавно Хельге водил Эрланда смотреть на льдины, медленно кружившиеся в ярко-синей воде. Слышался скрежет, когда те наползали друг на друга, вставали на дыбы и ломались с пронзительным треском. У берегов громоздилось протертое ледяное крошево. А уже на следующий день проливы очистились настолько, что из Норрфьордена пришел первый паром. Весна чувствовалась везде — в полях, в коровниках и на гумне. Нетерпеливо мычала скотина, стосковавшаяся по выпасу. В Бьёркебю из каждого двора летели надрывный визг пил и стук топоров, и запах свежей древесины, перебивающий соленый аромат вскрывшегося моря. В полдень солнце так припекало, что даже от старой церкви шел легкий запах смолы. И только в лесах по-прежнему было темно и холодно, и лишь кое-где сквозь снег протаивали островки мха. Заперев церковь, Эрланд пустился к дому пробста, выбрав самый долгий и кружной путь, потому что ему требовалось многое обдумать. Мысли его перекатывались в голове, как медяки в бедняцкой кружке. Шла пятая неделя строгого поста, и, видит Бог, впервые Эрланду было так тяжело соблюдать его как до́лжно. В этом году «жирный вторник» пришелся на середину февраля. Ели все самое плотное и сытное, что нашлось в кладовой, впрок набивали животы, готовясь к сорокадневным ограничениям. Из Мариутта прислали подарок Никласа — миндальные семлы. Эрланд стыдился признать, что ни разу не пробовал их — для него такие лакомства были слишком расточительны. Хельге как будто что-то почувствовал — собрал пальцем по краю булочки жирный миндальный крем и настойчиво пихнул ему в рот; и это был последний день, когда они позволяли себе такое. Той ночью Эрланд вязал его несколько раз, так яростно, что изголовье кровати громко билось об стену, а между сцепками целовал грудь и живот, и даже нежные теплые места под коленками. Когда все закончилось, они с Хельге долго не размыкали объятий. «Впрок», — с удовлетворением думал он. Но оказалось, что насытиться нежностью «впрок» невозможно. Невозможно терпеть, когда Хельге ходит рядом полдня, улыбается, пристально смотрит, а ночью поворачивается во сне и оплетает его прохладными голыми ногами. Да уж, Адвент дался им куда легче; с этим постом было не сравнить. А теперь Эрланд чувствовал себя пьяницей, пытающимся завязать. Не лучше самого горького пьяницы Олесунда. Эрланд был твердо намерен продержаться до самого конца. Они с Хельге чуть не поссорились, когда в одну из ночей он все-таки перебрался в кабинет со своей подушкой. Хельге немедленно заявился к нему в ночной рубашке, сел на его вытянутые ноги. «Значит, бросили меня там? Наедине с моей предательской плотью?» Эрланд снова растолковывал суть поста и увещевал, пока не понял, что Хельге нарочно его дразнит. Тут он рассердился, согнал искусителя с колен и объявил, что с этого дня не будет даже смотреть в его сторону, а на тот случай, если все же придется посмотреть, попросил держаться скромно и строго. «Да, и застегиваться наглухо в синее платье, как в футляр, — сердито сказал Хельге. — Только вы тогда тоже не снимайте облачение даже в кровати». Он тут же ушел, а Эрланду только и осталось, что молиться и расстраиваться. На этом игры закончились, но Эрланд не мог бы сказать, что это облегчило ему жизнь. Его стали томить странные мысли. Однажды, прислушиваясь к тому, как Хельге записывает в конторскую книгу требы крестьян, как басовито похохатывают альфы и как Хельге лукаво им отвечает, Эрланд отложил перо. Он вдруг подумал, что, если бы у Хельге был другой муж, менее крепких правил, они бы нарушали пост как пить дать. Стали бы они терпеть сорок дней? Держи карман шире! И эта мысль свернулась в его душе как змея. Особенно стыдно было потому, что Хельге не давал ему повода для беспокойства. Эрланд все собирался покаяться во всех этих глупостях пробсту. Мол, помогите, благочинный, я зачем-то взял в мужья страстного юношу, а теперь не знаю, как мне себя вести. Хельге ему не помогал — он сделался раздражительным, резким на язык, цеплялся к Эрланду по мелочам и постоянно говорил о переезде. Эрланд уклонялся от ссор, как старый волк, и лишь иногда осторожно принюхивался: может, это то самое? Но запах, увы, не менялся. Эрланд крепился и терпел. Поэтому им с Хельге было совсем не легко среди этой холодной и солнечной весны. Вчера, когда тот вернулся с учебы и выкладывал свои книги на стол, Эрланд не выдержал — подошел и обнял его, уткнулся лицом в волосы. Хельге беззвучно вздохнул и кончиками пальцев погладил его по щеке. Так они и стояли, пока очередной посетитель не вспугнул их.

***

Пробста он застал в окружении детей. Тот стоял у себя во дворе, опираясь на трость, похожий на лохматую ворону, и наблюдал, как маленькие альфы запускают змеев с крыши сарая. Порывистые ветры упруго трепали змеев, подхватывали, натягивая веревки, и снова швыряли вниз. При виде Эрланда визг и перебранка на крыше чудесным образом прекратились. — А ваши отцы знают, что вы валяете дурака? Может, посоветовать учителю ввести штраф за прогулы? Один пропущенный день — пять эре. Уверен, родители быстро научат вас бережливости. — Ну пастор, — заканючил один, а второй смело сказал: — Уроки уже закончились. Учитель всю неделю отпускает нас на час раньше, потому что последний урок пение, а у него в горле осип! — Да? — Эрланд нахмурился. Хельге об этом не упоминал. Он посвящал учебе много времени, наверстывая упущенное, всерьез готовился к сдаче итоговых экзаменов, почему-то уверенный, что учитель захочет его завалить, но при всем этом он каждый день возвращался в одно и то же время, и эту неделю тоже. Выходит, он куда-то ходил после учебы? Кого-то навещал? Или мальчишки отчаянно врут? Эрланд знал, что в деревне их считают чудаками: где это видано, чтобы замужний омега доучивался, как малолетний школяр, а альфа ему это спускал с рук. Его слегка задевали чужие косые взгляды, но ровно до того дня, когда при нем Аббе задиристо ответил кому-то: «Ну, а чего, он же пастор, ему положен умный муж, только и всего». И после этого Эрланд ходил очень довольный, но прямо сейчас в его душе беспокойно шевельнулась знакомая змея. — Довольно, дети, — пробст разразился тихим смехом, который перешел в кашель. — Пастор Эрланд, помилуйте сорванцов, на этот раз они ни в чем не виноваты. Вы захотели навестить меня по делу или так? — За советом, — признался Эрланд, и пробст пригласил его в дом. Дети со смехом попрыгали с крыши и убежали, унося змеев. Когда Эрланд изложил свой вопрос, лицо пробста стало печальным. — Значит, вы твердо решили увезти от нас Хельге. — Решил, — подтвердил Эрланд. — Мне нравится это место, и остров, и приход, несмотря даже на некоторые досадные заблуждения паствы… Да где их нет. Но Хельге ходит по дому, как зверь по клетке. Я ему обещал. «Только так он вышел за меня». — В Библии сказано: омега да убоится мужа. Не альфа создан для омеги, но омега для альфы. Не давай омеге над собой власти при жизни твоей. — Верно, — кивнул Эрланд. — Но один человек сказал: плох тот альфа, который совсем не прислушивается к словам мужа. Если бы Пилат сперва посоветовался со своим омегой, он бы поступил гораздо умнее. Пробст кхекнул. — А вы изменились, пастор Эрланд. Прежде вы ни за что не повторили бы это вслух. Кто это сказал? — Епископ Петрус. — Ах… ясно, — пробст отошел к столу и принялся перебирать разложенные там сухие травы. — Признаюсь честно, сперва меня очень удивил ваш внезапный брак. Трудно представить двух настолько несхожих людей, а ведь я обвенчал на своем веку очень многих на Холмоарне и видел всякое… Это венчание показалось мне торопливым и странным, как будто призванным что-то скрыть… — Я знаю, о чем вы, — вспыхнул Эрланд. — Я помню, что люди болтали о Хельге и о Йоргене Лунде. Все это неправда, у них ничего не было. Хельге, он не такой омега, как о нем здесь говорят. — Конечно, конечно, — пробст примирительно поднял руку. — Разумеется, вам виднее. Я, так уж вышло, сам никогда не вступал в брак, не мне и судить… Но он всегда был особенным мальчиком, Хельге Йонарссон, похожий на белую звездочку хионодоксы… Когда вы его увезете, нам будет его не хватать, — он помолчал. — Скажите, он все еще пьет те травы?.. — Какие травы? — Которые он у меня взял. — Я… я не знаю. Да, он что-то заваривает. Ему иногда снятся кошмары. — Я так и думал, — пробормотал пробст. — Бедное дитя. Но когда вы успели уладить ваши дела с епископом? Ведь у вас, как я помню, с ним какая-то особенная договоренность? — Да, — Эрланд опустил глаза. — Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Я знаю, что после окончания поста вы собираетесь на Пасхальный съезд духовенства… и прошу уступить мне возможность поехать вместо вас. Мне очень нужно получить у епископа разрешение. — Друг мой, — пробст обернулся, вгляделся в него с жалостью. — Так у вас, значит, еще ничего не готово! Ни разрешения от епископа, ни присмотренного прихода… — Все из-за этой долгой ледяной изоляции Олесунда, — Эрланд сжал кулаки. — Паром не ходил, я не мог даже отправить письма… — Ну что вы, такие вопросы лучше решать лично, — пробст нахмурился. — И вам нет смысла дожидаться Пасхального съезда. Когда старые священники начнут делить свободные места, вам как молодому достанется самое завалящее. Где-нибудь рядом с Лапландией, за Полярным кругом. — Господи, — Эрланд потер лицо. Его бы, конечно, не испугал и такой медвежий угол, но Хельге! Не для того же тот уезжает с ним с Олесунда, чтобы оказаться там, где по полгода вообще не бывает солнца! — Что же делать?.. — Мой вам совет: поезжайте как можно раньше. Паром начинает ходить два раза в день. При желании вы можете уехать уже сегодня. — Вы думаете, есть необходимость в такой спешке? — Я думаю, что вам надо успеть повидаться с епископом до Страстной недели, потому что накануне Пасхи он не будет уделять время суетным делам. — Спасибо, — пробормотал Эрланд. — Вы считаете, у меня есть шанс? — Я бы пошел навстречу многообещающему и полному сил священнику, — кротко улыбнулся пробст. — Я передам с вами свой отчет о вверенных мне приходах, и для вас там найдется теплое слово. Но многое, как вы понимаете, будет зависеть не от меня, а от вашей особой ситуации. Вы понимаете меня? — Да. — Благослови вас Господь, друг мой. И вот, возьмите для вашего славного мужа. — Что это? — Эрланд с удивлением смотрел на сверток в руке пробста. — Травы взамен тех, которые он пьет. Он давно ко мне не заглядывал, и его запас должен быть на исходе. — Спасибо, — снова неловко сказал Эрланд, принимая сверток. И уже уходя, услышал, как пробст бормочет: — Да, я думаю, есть смысл в том, чтобы увезти мальчика, чтобы понадежнее его оградить… — Что вы имеете в виду? — он обернулся уже в самых дверях. — А вы не знали? Ко мне заходил Йорген Лунд. Он вернулся на Олесунд с первым паромом. Эрланд споткнулся, перешагивая порог.

***

Дома он сразу спросил: «Где Хельге?», — и был разочарован и раздосадован: тот все еще не вернулся домой. Где же он? Отправился к родителям или к брату? Хорошо бы с ним был Лилле. Эрланд ходил по второму этажу, как волк по клетке, и скрип половиц подстегивал его. Беседа с пробстом и растревожила его, и подарила надежду. И, как любой человек, переполненный надеждой, Эрланд желал начать свою кампанию немедленно. Второй паром отходил через час, и он мог бы успеть на него. Тогда сегодняшним вечером он уже будет в Умео, а с рассветом отправится в Стокгольм. Он быстро собрал саквояж и сочинил для Хельге записку. С некоторой неловкостью влез в шкатулку, в которой хранились семейные деньги. После свадьбы именно Хельге вел тетрадь, в которую записывал все поступления и траты, и складывал в шкатулку все, что Эрланд получал от крестьян за служение их треб, а также то, что сам зарабатывал вышиванием. В Умео Эрланд должен был получить жалование за все зимние месяцы, когда не было паромного сообщения, но до него еще надо было доехать. Закончив письмо, он подошел к туалетному столику. Здесь было много ящиков, половину из которых Хельге отдал ему. Вторая половина была заперта, но Эрланд знал, где лежит ключ. В верхнем ящике хранились шпильки, булавки и украшения, рукодельные принадлежности и аптечка. В том, что под ним — только противно смердящий целебный чай. Сейчас его оставалось совсем немного — так, мелкая труха. А в самом нижнем, накрытые белой салфеткой, лежали маленькие крестики. Много. В тот день, почти месяц назад, Эрланд вынудил Лилле показать ему место, откуда мальчик принес их, объясняя почти на пальцах: где, покажи, я не буду ругаться, только покажи мне. Лилле привел его в лес, туда, где начинался бурелом, к скрюченной серебристой березе. Снег под ней был весь истоптан, измят: мальчик здесь оказался в своих странных ночных скитаниях по лесу. В сугробе остался глубокий отпечаток его тела — здесь Лилле лежал на снегу, а потом его внимание что-то привлекло, и он полез на дерево. Эрланду не надо было даже задирать голову. На нижних ветвях до сих пор болтались привязанные веревки и еще два креста, до которых Лилле не смог дотянуться. Как будто праздничные украшения на новогоднем дереве. Когда Эрланд дернул, сгнившие веревки легко поддались. Летом, должно быть, они не привлекали внимания — ветви свисали, как ивовая лоза. Эрланд зажал крестики в кулаке и вопросительно посмотрел на Лилле, а тот стоял, бессильно опустив руки, усталый и безучастный. И больше ни одного ответа на свои вопросы Эрланд так и не получил. Хельге сложил их сюда, ничего не объясняя, запер и наотрез отказался обсуждать. Эрланд вздохнул. Письмо для Хельге он положил в верхний ящик. Ему хотелось прихватить что-нибудь с собой — ленту для волос или один платок с вышитым по краям узором из листьев и алых ягод, похожих на капли крови. Но он осудил себя за сентиментальность и взял только молитвенник.

***

Большой плоский камень на краю обрыва был горячим от солнца. Выше его росли березы, ниже — цеплялась кривыми корнями за склон упрямая маленькая сосна, и Хельге видел, как при каждом порыве ветра дрожит ее зеленая макушка. Берег под обрывом еще щетинился льдом, а дальше, куда ни глянь, искрило море — так, что на глаза наворачивались слезы. Воздух здесь, над обрывом, пах солью, водорослями и хвоей. Хельге сидел на камне, вытянув ноги и наслаждаясь теплом. С наступлением весны он стал чаще задерживаться после учебы, хотя весна — не то время, когда можно долго прохлаждаться без дела. Но эти минуты, потраченные только на себя, напоминали о временах, когда он мог сколько угодно бродить в лесу или в полях. И ничего не боялся. Было же время. Правда, он и теперь был не совсем один. Невдалеке копошился Лилле. Присев на корточки между мхов и камней, он удовлетворенно мурлыкал, сматывая человечка из вересковых веток. Хельге не хотел его вспугивать — Лилле редко вот так безмятежно играл. Поэтому он не торопился вставать, а сидел здесь, наблюдая за лодками, шнырявшими по воде от острова к острову. Медленно прополз паром, направлявшийся к Хольмёну. Оттуда он пойдет на Гросс-Грунден, а оттуда — в Норрфьорден. Солнце припекало так, что он отложил шляпу, расстегнул теплый жакет. Помедлил — и лег на горячий камень, заложив руки за голову. Теперь справа был виден только серый ноздреватый камень, сухой прошлогодний вереск и кусок неба. Слева покачивалась первая в этом году ветреница. Если перевести глаза вверх, прямо на солнце и долго не закрывать, то под веками потом долго будут мелькать темные и светлые всполохи, как будто смотришь в трубу-калейдоскоп. Он так и сделал, и это почти усыпило его. В полудреме Хельге слышал неразборчивое мурлыкание, которое издавал Лилле, убаюкивающий шум моря и посвист ветра в сухом вереске, и думал, что это чудесное место, которого ему будет не хватать. Когда пост закончится, надо будет отвести сюда одного альфу, любителя таращить светлые глаза. В последние дни Хельге почти ноюще ощущал, как ему не хватает близости. Даже сейчас, лежа на твердом камне, давящем в крестец и лопатки, он представлял, что это пастор его обнимает. Вот до чего этот святоша его довел. Над губой выступила испарина, Хельге слизнул ее, задержав на языке привкус соли. Солнечное тепло обволакивало, проникало под кожу, блуждало в нем, как древесный сок, и собиралось упругим горячим узлом в животе. Смятенно улыбаясь, он положил руку себе на пояс, потом повел ниже. И только когда пальцы проехались по твердой плоти, оттопырившей юбки, Хельге очнулся, сел так резко, что в глазах помутилось, и задышал, как вытащенная из воды рыба. Не может быть. Он лихорадочно огляделся, убедился, что поблизости нет ни одного человека — не считая Лилле — и подтянул юбки выше. Коснулся себя между ног и застонал от отчаяния — панталоны были сырыми. Вытащил руку и долго смотрел. Пальцы блестели от еще скудной прозрачно-золотой слизи, пахнущей медом и молоком. — Лилле, — позвал он, не слыша своего голоса. — Ну-ка иди сюда. Подставь плечо, вот так. Отведи меня домой. Первый спазм прихватил его, когда он собрался встать. Низ живота сжало так, что Хельге согнуло в дугу, и несколько мгновений он не видел перед собой ничего, не мог дышать. Под юбками стояло непреклонно, как указка учителя Фогеля. Хельге выдохнул, утер пот со лба и вцепился в плечо Лилле. Путь к дому обещал быть непростым. — Веди меня, маленький, — шептал Хельге, с трудом переставляя ноги. Его накрывало переливающимся облаком лесных запахов; пятна света на белых стволах деревьев казались чрезмерно яркими; отвердевший член больно терся о белье. С ним прежде никогда такого не было, чтобы прихватило так сильно. Он раньше думал, что это все сказки для юных омег, чтобы не выходили в особые дни из дома. Но все-таки он пока держался. — Господи, как же больно… Хоть бы успеть… Лилле вдруг высвободился и показал ему два разведенных пальца, как будто изображая человека в штанах, а после сложил руки, словно молился. — Ты хочешь позвать ко мне пастора? — прошептал Хельге. — Прямо сейчас, сюда?.. Нет, Лилле. Сначала я должен успеть выпить свой сбор. Весь, сколько влезет. Путь в самом деле оказался долгим. Хельге прочувствовал каждый шаг.

***

Свен, прущий на плече длинную жердь, вытаращил глаза, когда Хельге с мальчиком медленно втащились во двор. Его лицо стало растерянным, рот приоткрылся, а ноздри беспокойно задвигались. — С дороги, — сквозь зубы сказал Хельге, с трудом выпрямившись. — Не приближайся. Свен вздрогнул и с грохотом уронил жердь на землю. — Аббе! — взревел он. — Тут это… Хозяин молодой… Зашипев на него, Хельге быстро пересек двор и заперся в нужнике. Уже оттуда он слышал, как Аббе по-солдатски командует: — Так, пошел вон отсюда! И чтобы не показывался несколько дней! — Так это, куда я пойду-то… — Куда хочешь. Попросись к своему свояку. Скажи, молодой хозяин заболел, нельзя тебе рядом с ним сейчас быть. — Ну, а забор кто будет делать? — Да хрен с ним, с забором. — А, ладно, — заметно обрадовался Свен. И наконец-то убрался. Хельге вывалился из будки, кусая губы. Тело избавилось от всего лишнего, но чудесного исцеления не произошло. Он прикрикнул на Аббе, чтобы согрел воды. Лилле безропотно отвел его под руки в спальню. Хельге поднимался, как на Голгофу, не зная, что худшее еще впереди. — …что это? — он перебрал травы, лежавшие в среднем ящичке, полностью выдернул его, перевернул и потряс. Ничего, ничего, ни щепотки «вдовьего сбора»; весь жалкий запас куда-то исчез. И, как издевательство, кто-то оставил ему там совсем другой сверток. Пустырник, хмель, мята, валериана… Хельге с грохотом швырнул ящичек через всю комнату, а когда в комнату заглянул встревоженный Аббе, ухватил его за грудки и припер к стене: — Я знаю, что ты меня ненавидишь. Признавайся, твоих рук дело? — Хозяин, — Аббе лишь принюхался с выражением бескрайнего удивления и неожиданно мягко высвободился из рук Хельге. — Хозяин, это не я, я бы ни одному омеге не пожелал такого. Уж я-то знаю, что чувствуешь, когда долго подавляешь течку, а потом она возвращается. — Но почему, — пробормотал Хельге, меряя спальню шагами, — я же каждый день пил эти чертовы травы? — Небось уже выветрился тот сбор, травы старые были. А может, забыли в какой-то день выпить, бывает и так. А может, время такое пришло. Думали слишком много об этом деле, распаляли себя. Хотели альфу. Вот оно и… Он посмотрел на разлетевшиеся по полу бесполезные травы. Хельге проследил его взгляд, тяжело дыша. Мята, пустырник, валериана… Он ощущал своим обострившимся обонянием каждую былинку. А также запах каждого человека, который недавно побывал у них в доме. Альфы, омеги… Поверх них всех лежал один-единственный запах, от которого таяли колени. — Где пастор? — хрипло спросил Хельге и сжал кулаки. И совершенно не ожидал услышать: — Так уехал… — Что?! — На большую землю… На пароме… — Аббе почесал голову сквозь чепец и сказал прямо: — Ну так это же вроде хорошо? Потому что будь он здесь, вы бы уже под ним лежали, а раз вы не хотите детей от него, даже хорошо, что его сейчас нет… Хельге запрокинул голову и нервно рассмеялся. Он знал, что Эрланд ждет его течку. Как любой альфа, хочет получить от своего омеги все, до конца. Хельге иногда замечал, как тот украдкой принюхивается к нему, видел, какими темными становятся его глаза, чувствовал, как крепнет запах возбуждения, когда муж трется об его спину, мнет зад и покрывает поцелуями плечи. При этом пастор был удивительно терпелив и лишь один раз попытался задать нескромный вопрос о сроках. Хельге отвел глаза и пробормотал, что течки нет от того, что прошлая случилась во время его болезни, и он не знает, когда будет следующая. Пастор ему поверил как дитя; Хельге до сих изумлялся его простоте. А вот теперь он куда-то уехал, оставив Хельге этот… умиротворяющий сухой букет. — Слушай, — сказал Хельге, комкая фартук Аббе. — Слушай, Аббе, если у тебя вдруг остался такой сбор, я куплю. Или вот, знаешь, попроси у кого-нибудь, а? Я дам денег. Есть же в деревне вдовцы, есть одинокие омеги… Аббе взглянул на него с непривычным состраданием. — Я могу и поспрашивать, только эти щучьи морды потом будут про вас болтать, что вы, значит, принимаете «сбор»… — А ты скажи, что это для тебя… — Да куда мне, я пустой и старый, мне сорок лет уже. Они догадаются, для кого я спрашиваю. — Все равно, — Хельге отцепился от него и, кусая губы, схватился за изножье кровати. По ногам уже, кажется, текло до самых сапог, нижняя рубашка прилипла к телу. Еще немного — и он превратится в возбужденное животное, мечтающее об альфе, наяривающее натертый член. — Аббе, миленький. Сходи к пробсту Магнусу, у него точно есть… Он ахнул и осел на пол — его накрыло волной жара. — И после этого он еще будет говорить, что я его ненавижу!.. — всплеснул руками Аббе, поднимая его. — Да схожу я, схожу. Вот только натаскаю вам сюда воды. Водичку пейте, обтирайтесь ею; а обо всем прочем вы и так знаете, как спастись, — он погладил Хельге по волосам отеческим жестом и помог ему снять верхнюю одежду и разуться. — Бедный вы мальчик. Тяжело будет с отвычки. — Справлюсь, — отмахнулся Хельге, забираясь в одной рубашке на кровать. Но он не справился. Через час, когда Аббе вернулся с неутешительной вестью, что никто из окрестной прислуги не поделился «вдовьим сбором», все только смеялись над старым озабоченным дураком, даже пробст, и тот отказал, непривычно строго прикрикнул, что пора уже здешним омегам перестать себя травить, — Хельге валялся голышом поперек кровати, мучимый жаждой и лихорадкой, липкий и скользкий от выделений, и твердил имя пастора, трахая себя сорванным со стены распятием. — И это всего лишь первый день, — проворчал Аббе, приводя его в чувство. Хельге отполз от него на четвереньках и принялся пить воду из ведра. Он искренне не понимал, где Эрланд? Почему он не идет, почему он его не хочет? Ведь Хельге так нуждался в нем сейчас, так хотел. Голос Аббе доносился сквозь дымку возбуждения: — Совсем плохой. Эй, Лилле, сбегай к Углаффсонам, приведи к нему брата. Будет лучше, если с ним сейчас посидит родной человек. Когда Хельге пришел в себя в следующий раз, было утро. На грязную развороченную постель падали солнечные лучи. Его голова лежала на коленях у Герди. Он чувствовал холодную мокрую тряпку на лбу и вторую такую же — между ног, где все горело огнем. Герди совал ему к лицу какую-то бумагу: — Хельге, смотри, я нашел в твоем ящике, читай: Берг пишет, что едет к епископу по делам… Но все-таки я не понимаю, как он мог тебя такого оставить, он что же, не чувствовал, что ты вот-вот потечешь? Никто так не делает, ни один альфа, он все-таки ужасно жестокий, твой пастор… — Не было запаха, — прохрипел Хельге, сминая записку и выгибаясь на постели дугой. — Я пил травы… — и засмеялся, проглатывая слезы: — Зато пост соблюдем.

***

Вновь на благословенный берег Олесунда Эрланд ступил только через четыре дня. С парома он сошел со свежими синяками на лице, злой как черт и с ощущением надвигающейся беды. Это предчувствие, подобно иссиня-черной туче, висело над ним все время, пока он шагал через пристань, коротко отвечая на приветствия своих прихожан. Крестьяне и рыбаки поглядывали на него странно — торопливо кланялись и тут же отступали, шептались за спиной, но замолкали, стоило на них посмотреть. Эрланд решил, что это из-за его побитого лица. Он выглядел как подгулявший матрос — левый глаз заплыл, распухший и свернутый нос забит кровяными корками. Вопросов ему никто не задавал, но он не сомневался — в выходной день церковь будет переполнена, все придут взглянуть на него. «Плевать, — ожесточенно думал он, кивками отвечая на пристальные взгляды. — Может быть, я упал в темноте. Может, меня избили и ограбили. Человек имеет право прийти домой с синяком». Предчувствие беды усиливалось по мере приближения к дому, и вскоре стало совершенно невыносимым: стоило ему показаться во дворе, вызвав переполох среди кур, как Свен, выглянувший из хлева, тут же втянулся назад. Лилле, почему-то не в школе в такое время, распахнул рот, как дурачок. Аббе, стиравший что-то на крыльце, отвел глаза, с преувеличенным рвением продолжая возить тряпками о ребристую доску. — Доброго дня, хозяин. И ничего больше не спросил, не сказал. Эрланд шагнул в сени — и обмер. Саквояж вывалился из рук. Дом насквозь пропах течным омегой. Запах висел в воздухе, как дымная пелена при забившейся печи, он пропитал все вокруг, осел на всех поверхностях. И на Эрланде — стоило один раз его втянуть, и запах опустился в легкие, невидимой цепкой рукой стиснул сердце и камнем лег в животе. Он был удушливым и тяжелым, как у перестоявшей браги, прогорклым, как привкус старого сыра, и через него едва уловимо пробивался кислый оттенок яблок. Эрланд чувствовал его, несмотря на свой разбитый нос, и сразу узнал, хотя прежде ему не доводилось ощущать его так близко. Запах перегоревшей страсти. Запах потери. — Нет, — пробормотал он, переступая через упавшие вещи. — Нет-нет-нет-нет… Увы. Ему не показалось; он осознал это, поднимаясь по лестнице с колотящимся сердцем, поверил еще до того, как толкнул дверь. В комнате не осталось ни одной вещи на своих местах, все было сдвинуто, сломано и перевернуто. Повсюду стояли кувшины, ведра, ковшики с водой. Постель напоминала поле битвы: растерзанная, изгвазданная, пропитавшаяся телесными соками; простыни и одеяла перепутались, сбились в жгуты, переплетенные, как руки любовников. Эрланд смотрел на нее, как на сожженный неприятелем дом, придавленный еще одной неудачей. Ступени позади него заскрипели. Он посмотрел через плечо. Хельге стоял у него за спиной, и Эрланд своим глазом-щелочкой видел его весьма приблизительно — строгое, без украшений, платье под горло, белое пятно лица, кое-как собранные влажные волосы. От него несло отошедшей течкой слабее, чем от этой кровати, похожей на распотрошенное чрево; почти все уже скрыли банные запахи. Не произнося ни слова, Хельге шагнул вперед и прижался грудью к спине. Эрланд почувствовал идущий от него жар даже сквозь одежду. Но его собственное тело ничем не ответило на это тепло, запах отсек все, что мог. Он слышал об этом — Господь создал альф так, чтобы те не могли желать омегу сразу после течки, чтобы не навредить будущему ребенку. Думать еще и об этом было невыносимо. — Я думал, что больше никогда тебя не увижу, — пробормотал Хельге ему в шею. — Думал, что так здесь и умру. От его непривычного голоса — хриплого, вибрирующего, сводящего с ума — Эрланд вздрогнул, но все-таки нашел в себе силы выдавить: — Когда началось? Хельге сразу же отстранился от него. — В тот же день. Ему не надо было уточнять, в какой именно. Эрланд сжал губы. Конечно, все просто обязано было стать еще хуже. Дурак, дурак, поперся в Стокгольм; ничего не добился, еще и течку прошляпил. Единственную за пять месяцев брака. — Я так и не понял из твоего письма, зачем ты уехал, — в полной тишине сказал Хельге. — Это епископ тебя вызвал? А что случилось с лицом?.. Вот оно, чувствуя на плечах невыносимую тяжесть, с которой он ехал сюда, подумал Эрланд, придется сейчас все выложить. Но тут Хельге еле слышно добавил: — Ноги не держат. Давай полежим?.. И это подействовало, как ушат ледяной воды. Лечь в эту растерзанную кровать Эрланд малодушно не мог. Он решил: на сегодня хватит пытки. — Вам лучше сейчас отдохнуть, — твердо сказал он, отступая к дверям. — А я пойду в кабинет. Все, что требуется, мы обсудим потом. И ретировался прежде, чем Хельге успел выговорить хоть слово. И уже устраиваясь на кушетке, заперев понадежней дверь, словно по ту сторону скрывался не измученный течкой омега, а трехголовый дракон, Эрланд внезапно подумал: а куда, собственно, Хельге всю неделю ходил после учебы, где так сильно задержался в «тот» день? Змея беспокойства и ревности, обжившаяся в его душе, радостно подняла голову. Заснул в эту ночь он только перед самым рассветом.

***

— К нам кто-нибудь заходил? — как бы между прочим уточнил он у Свена, когда они все-таки взялись вдвоем доделывать новый забор. Эрланд, помахивая молотком, с отвращением смотрел на доски, которые Свен уже приколотил — те кренились в разные стороны, как пьяницы у трактира. — В те дни, когда меня не было? — Да откуда же мне знать, если они сразу меня выперли, — вздохнул Свен. — Я прошу прощения, хозяин, но только у нас тут так принято. Если в дому охочий омега без мужа, все альфы, сколько их есть, на несколько дней уходят подальше, а то как бы чего не случилось. — Кто же смотрел за Хельге? — Так Аббе… Эрланд саданул молотком по шляпке гвоздя так, что чудом не размозжил себе палец; доска жалобно застонала. Он примерился и застучал от души. Вчера он застал Хельге в кабинете. Уселся на кушетку, притворяясь, что разыскивает нужный псалом, а сам то и дело зыркал в сторону мужа. Тот, в строгом черном платье, ничего не объясняя, строчил лист за листом, а закончив, унес письмо с собой. Многочисленные черновики он тоже прибрал, и Эрланду не удалось подглядеть адресата. Прежде он никогда не видел, чтобы Хельге вел с кем-то переписку, кроме обычных записок в лавку и приглашений на обед. Это встревожило его и расшевелило подозрения — что-то отчетливо изменилось в их доме после возобновления весеннего судоходства, словно с уходом зимней темноты ушли все воспоминания о времени, когда они были близки. Еще он не доверял Аббе. Ему не нравились внимательные лисьи взгляды, которыми этот омега его провожал. У него создалось впечатление, что тот что-то скрывает. Он пробовал по-хозяйски строго расспросить и его, но тот лишь отнекивался, мол, все хорошо, не о чем беспокоиться, ваш супруг уже в полном здравии. Однако Эрланд видел, как Аббе проскальзывал в комнату к Хельге и они перешептывались, склонив головы друг к другу. Ему казалась странной и подозрительной их дружба, учитывая, что до течки они друг друга терпеть не могли. Хельге тоже вел себя странновато. Смотрел расстроенно, сжимал губы в нитку, а в каждом его слове теперь сквозил вызов. Спросил у Эрланда, куда тот дел его травы. Какие травы? Эрланд с трудом вспомнил, что бросил сверток с сушеной трухой в печь на кухне, заменив его на новый, хороший, тот, который дал ему пробст. «Что-то скрывают, — ожесточенно думал он, выравнивая доски. — Что-то тут у них происходит. У Аббе язык без костей и вдруг молчит, как воды в рот набрав. Такой болтливый малый станет помалкивать только за крону, не иначе. А за две кроны и кого угодно к течному омеге проведет…» От этих дурных мыслей ему становилось стыдно. Его тревожили взгляды и перешептывания прихожан. Конечно, он не опустился до высказывания своих подозрений, но это глодало его изнутри: кому Хельге улыбнулся, на кого посмотрел. У него не было никаких доказательств, что тот мог провести течку не один, и все-таки, однажды представив это, он больше не мог выбросить из головы, расковыривая снова и снова, как незаживающую царапину. Если в начале их брака он думал, что Хельге такой юный, невинный и несчастный, что к нему прикоснуться страшно — только ночью, в самой глухой темноте; то теперь против воли к нему приходили мысли, что если Хельге так сильно любит «это дело», то может захотеть кого-то еще. Он мысленно ставил рядом с Хельге всех альф, молодых и старых, с которыми тот общался, и спрашивал себя: ну, а если с этим? А с этим? И это было ужасно, поскольку он-то знал все, на что они способны, выслушивал на исповеди их тайные грешки. Конец поста давался мучительно тяжело; впервые Эрланд не мог, как положено, проникнуться мытарствам Бога, потому что сам изнемогал от влечения, тоски, ревности, чувства вины — и погребенной под всеми этими жерновами любви. Всего один раз Аббе, деловито пробегая мимо него с помойным ведром, вдруг замедлил шаги и сказал, понизив голос: «Хозяин, вы бы сегодня приголубили молодого господина, что ж он у вас киснет, как сушеная сельдь!» Эрланд так и обмер, не зная, от чего больше, — от наглости прислуги или от желания радостно послушаться. И рявкнул: «Ничего страшного не происходит! Пост идет, столько ждали — и еще подождем!» Аббе пожал плечами и потрусил дальше. Совпадение это или нет, но вместо ужина Эрланд получил в тот вечер заквашенную сухую селедку, от едкой вони которой слезились глаза. — Хозяин, — неуверенно позвал его Свен, отвлекая от ядовитых мыслей. — Ну вот доделаем мы забор, а дальше что? Когда вы уедете, сюда пришлют нового пастора? — А дальше займешься пашней, — отрезал Эрланд. — И будем готовиться к севу. — Но… — Что — но? — Понял, — медленно сказал Свен. — А молодой хозяин-то знает?.. Нет, в безграничной тоске думал Эрланд. И в этом еще одна их проблема. Хельге не знал ничего.

***

Внезапно явился посыльный от лавочника, принес записку с просьбой окрестить новорожденного. Младенец-альфа на радость всем оказался совершенно здоров и вдохновенно орал в церкви во всю силу своих крепких легких. А лавочник, красный от того, что его лицо подпирал высокий накрахмаленный воротник, подсовывал всем участникам церемонии кружевной конверт с сыном, приговаривая: «Альфа! Альфа! Наконец-то наследник! После пяти омег!» Как только действо было завершено, счастливый отец, кланяясь, пригласил Эрланда в Бьёркебю «обозначить» крестины. Душа не лежала; Эрланд считал, что не следует ходить по гостям в пост. Однако они с Хельге были должны лавочнику за муку, сахар и свечи, и когда тот намекнул, что готов по случаю праздника простить долг, Эрланд скрепя сердце выразил согласие. Хельге тоже пообещал, что придет. И вдруг разоделся как на коронацию, так что Эрланд онемел при виде него. А ведь их всего-то пригласили на домашнее торжество! Так вот и получилось, что Эрланд явился в деревню уже недовольным и хмуро зыркал по сторонам. И каково же было его изумление, когда вместо послеобеденных посиделок за кофе он увидел столы, вытащенные на улицу, а за ними — толпу гостей. Лавочник не поскупился: присутствовали и господа с Энгесёна, и рыбный заводчик, и староста, и Густав Йонарссон с мужем тоже прибыли. Столы ломились от маринованной сельди и копченой скумбрии в пиве, зажаренных в сухарях угрей и икры, были и сырные пироги с брусничным повидлом, и «Искушение Янсона» — Эрланд возблагодарил Бога хотя бы за то, что нигде не увидел мяса, но все равно коршуном налетел на хозяев: — Что это вы здесь такое затеяли! До Пасхи еще целая неделя! Немедленно все убрать! — Ну так в честь альфы, — лавочник хлопал невинными голубыми глазами, как заподозрил Эрланд, уже залитыми до краев. — Наконец-то наследник! После пяти-то омежек… Ик! «Да что вы, пастор! — прорезался от столов укоризненный хор. — Будьте же снисходительны! Не просто так отмечаем же! Якобу наконец повезло!» «Да уж, господин Берг, — староста отвел его в сторону. — Посмотрите, как счастлив наш Якоб! Вы узнаете, что он чувствует, только когда сами станете отцом!» О, с каким удовольствием он разогнал бы это гулящее сборище, смел со столов широкие блюда и противни, словно Иисус, кнутом выгоняющий торговцев из храма; но слова об отцовстве задели какую-то болезненную струну. Снова подумалось, как бездарно он прозевал течку Хельге. Поэтому он все-таки отцепился от Якоба и его родственников и сел в стороне, постановив себе следить хотя бы за тем, чтобы на столах не появлялось крепкой выпивки. Однако, судя по тому, как неотвратимо среди гостей поднималась волна веселья, водка неплохо передавалась и под столом. К моменту, когда вынесли слоеные пироги, во дворе уже стоял гул, как на пасеке — жители деревни спорили, ссорились, мирились — и уходили танцевать под навес. В этот раз молодежь даже не попыталась укрыться в сарае. Эрланд уже предвкушал, как отделает всех на проповеди. И среди этого разгула он то и дело чувствовал на себе любопытные взгляды, видел, как головы его прихожан склоняются друг к другу, а блестящие от селедочного масла губы повторяют имя Хельге на все лады. Похоже, на Олесунде было больше некого обсуждать. Разбитое лицо Эрланда и не сошедшие до конца синяки лишь распаляли любопытных. «Все знают, — думал он, жестоко страдая. — Небось уже обсуждают, с кем он наставил мне рога». Он уже сам не понимал, какие из этих чужих липких взглядов правда, а какие ему мерещатся. Вот Никлас Йонарссон совершенно точно с осуждением на него глазел, пока супруг не увел его. И Герди, Герди, сидевший между мужем и братом, все время оборачивался и в упор смотрел на Эрланда и хмурил рыжие брови. И это грызло Эрланда даже сильнее, чем посторонние взгляды — то, что Хельге на этом празднике сел подле Углаффсонов, а не с ним. Да, Хельге — ужасно красивый, в той самой своей красной юбке, струящейся волнами, в прозрачной солнечной блузке и теплом жакете, расшитом травами — как встретил Герди, так и не отлипал от него. Герди совсем не пил, а вот Хельге постоянно протягивал кружку под струю пива; Эрланд провожал глазами каждый его глоток, а Хельге все было мало. Сам же Эрланд, не пригубивший ни капли спиртного, становился все мрачнее и мрачнее, как человек, нагрузившийся до краев. Ему показалось, что Герди смотрит на него с опасением, и это странным образом убедило его в виновности Хельге. Не слушая, что втирает ему нетрезвый сосед по столу, он сжимал под скатертью кулаки. «Сводничает, — ожесточенно думал он. — Небось носит те самые письма!» Чего он совсем не ожидал, что Хельге вдруг поднимется со своего места и направится прямо к нему. — Эрланд, пойдемте танцевать, — разглаживая юбку, спокойно сказал тот. Так, словно и не подозревал об обуревавших его чувствах. Он стоял весь облитый закатным светом, с холодным красным солнцем в волосах. Из его рта вырывался пар — к вечеру воздух стал остывать, по мере того как на деревню наползала густая лесная тень. И Эрланд смотрел на красно-золотой контур Хельге, испытывая неистовое желание сжать его талию и, наплевав на всех, отвести его прямо туда, где веселится молодежь. Но вместо этого он сказал, еле слышно цедя слова: — Это запрещено. И он, разумеется, был прав — ведь он пастор, а не рыбак, разве ему позволено козлом скакать вместе со всеми, да еще и в пост, и Хельге должен был бы это понимать. Какое-то время Хельге смотрел на него, раздувая ноздри, и наконец спросил: — Да что с вами происходит? Эрланд толкнул свободной рукой пьяненького соседа, все норовившего улечься ему на плечо, и выдал сквозь зубы: — Уймитесь, вы ведете себя неприлично. Хельге задрал подбородок и сжал кулаки. Чуть-чуть постоял, раскачиваясь с пятки на носок, словно его ноги сами желали пуститься в пляс, и круто развернулся. — Да ну вас к черту. Я домой пойду. Подол юбки закружился вокруг его ног, хлестнул сапоги Эрланда. Тот, оглушенный и растерянный, мог только смотреть, как Хельге быстро идет через круг танцующих, взрезая его, как ледокол. Внезапно какой-то омега схватил его за левую руку, альфа за правую. Хельге замешкался, с площадки донесся смех. И на глазах Эрланда его омега позволил втянуть себя в общий танец — он пробежал пару кругов в хороводе, затем проскользил через «ручеек», двигаясь по-змеиному быстро. Со стороны скамеек тоже засмеялись, Эрланд расслышал: «Смотри, это же молодой Берг, погляди, что он творит!» — «А что ж ему не потанцевать, он же тут не один, а при муже; что муж разрешает, то он и творит!» От этих слов Эрланд то краснел, то бледнел. Но главное испытание ждало его впереди — Хельге, застывший в центре танцующих, упер руки в бока, топнул каблуком. Вокруг него танцевали обычный хамбо — пары то разделялись, то сходились, то соединялись с другими парами цветком. Но Хельге, не глядя ни на кого, высоко вскинув голову, плясал сам с собой — так быстро перебирая ногами и так легко подпрыгивая, что его красная юбка летала и трепыхалась, как огненный лепесток. Пары немного сдвинулись, освобождая ему место; несколько альф и омег робко попытались повторить, но не сумели угнаться. Внезапно в толпе мелькнула рыжая голова и, раздвигая других, под навес вошел еще один альфа. Эрланд мгновенно оказался на ногах. За зиму Йорген Лунд заматерел, превратившись из смазливого недоросля в крепкого мужичка: видно, родственники на материке, к которым его осенью так спешно отослали, не позволили есть впустую их хлеб и Йоргену пришлось его отрабатывать. Он не только вытянулся, как бывало с его сверстниками, но и отрастил кулаки, и в плечах раздался. Не обращая внимания на зевак, Йорген выступил навстречу Хельге и что-то со смехом сказал, отвесив поклон. Тот, застыв на мгновение, тут же пришел в движение, обходя его по кругу и вертясь, как волчок — и вдруг налетел на альфу, резко толкнул бедром, выбивая из круга. Сила удара была такова, что Йорген покачнулся, а Хельге, вплотную придвинувшись к нему, обеими руками ударил его в грудь, выпихивая с площадки под общий смех. Йорген схватился за ушибленное место, а Хельге тихо произнес несколько слов. На этом терпение Эрланда истощилось. Он прошел под навес, чеканя шаг, отшвырнул Лунда, за руку вытащил Хельге из круга и повлек за собой, не разбирая дороги, все дальше и дальше, прямо в густые синие олесундские сумерки.

***

Хельге терпел, пока деревья и кусты вербы, обметанные пушистыми шариками, не скрыли их из виду — не ради этого дурака; ради Герди, который смотрел огромными глазищами, переводя взгляд с него то на разъяренного пастора, то на рыжего говнюка. И только когда Эрланд попер его по лесной тропе, где под ноги то и дело подворачивались то корни, то камни, Хельге уперся и вырвал руку из железной клешни: — Какого черта! Что я сделал-то?! Его крик заметался среди сосновых и березовых стволов. На запястье наверняка будет синяк. В темнеющем лесу было очень холодно, кое-где среди мхов еще лежали островки снега. Хельге подышал на ладони — пиво, которое он пил, сразу выветрилось; разгоряченный танцами, теперь он опасался замерзнуть, но пастор, пышущий своей злобой, словно не видел, что он слишком легко, по-праздничному одет. Да что там, из них двоих именно тот вел себя так, как будто был пьян. Он начал смурнеть еще на пиру, а сейчас уже вел себя хуже тролля. Он страшно измучил Хельге за последние дни, просто всю душу вынул. Хельге уже тошнило от многозначительного молчания и укоризненных взглядов. Пастор, промчавшись вперед по тропе, развернулся, как бык в загоне, нацелился на него обвиняющим перстом: — Вы! И вы еще спрашиваете! Хельге непроизвольно шагнул назад, прижавшись спиной к березовому стволу. Все эти месяцы он не боялся своего мужа — у него хватало других поводов для страха, но сейчас был по-настоящему ошарашен его яростью. А пастор, тяжело дыша, уперся рукой в березу над его головой: — Значит, хотите узнать?.. — Да, хочу! — заорал Хельге. И тогда человек, с которым он все эти месяцы делил постель, хозяйство, тревоги о воспитаннике, приходские нужды, какие-то смешные, страшные и грустные моменты, тоже заорал на него, вывалив, как в сточную канаву, самое настоящее ведро грязи — ревности, подозрений, упреков, страхов и черт знает чего еще. — Я знаю, что вы вышли за меня не по любви и без радости, но хотя бы не позорьте… — Что?.. — произнес Хельге. — Вы с вашим любовником могли бы найти другое место и время для ваших встреч… — Что-что-что-что-что? — Бросьте! — рявкнул Эрланд. — Я не слепой; все знаю про ваши отлучки, про ваши бесконечные таинственные побегушки. Я вижу, как на вас пялятся в деревне; с тех пор, как я вернулся, все только о нас с вами и говорят. Кто приходил к вам в течку? — Приходил? — переспросил Хельге. — Герди. Эрланд сбился было, но тут же вновь завелся: — О да, он ваш брат и, конечно, в курсе всего, поэтому вы с ним все время так шепчетесь… Это ведь он провел к вам любовника? Он провел?! — Какого любовника? — шепотом спросил Хельге. — Это вы про Рыжего Йоргена? — Про Йоргена — или про любого другого, к которому вы бегаете; один Бог знает, сколько их у вас! Дальше Хельге не стал сдерживаться и коротко, не размахиваясь, двинул своему мужу в нос. Эрланд схватился за лицо, а Хельге, отлепившись от березы, надвигался на него и рычал: — Вы что себе такое позволяете?! Я вам повода не давал! Эрланд оторвал пальцы от лица и дико глянул на него. Хельге не отступил: — Я думал, мы похоронили историю с Йоргеном еще осенью, а этот душной козел опять откопался, как упырь! Что мне с ним сделать, чтобы люди о нем забыли — убить, облить святой водой и расчленить, что ли!.. Эрланд открыл рот, но Хельге не дал ему слова: — А вы не смейте говорить мне о любви, господин пастор! Вы взяли меня как испорченную вещь, вы помешали мне уплыть осенью, но я надеялся, что за эти месяцы мы хоть как-то притерлись друг к другу, как и положено хорошим супругам! Вы исполняли свой долг без радости, делали мне больно, но я терпел; я изо всех сил старался сделать этот брак приемлемым и удобным для нас обоих! О, как я все это время старался, видит Бог! Его трясло; он не осознавал, что орет на весь лес; голос сорвался и стал сипеть. Эрланд попытался приблизиться к нему, и Хельге толкнул его в грудь с изрядной силой, и снова, и снова толкнул. Он сам не понимал, откуда черпает ярость — но после того, как он постоял, как облитый помоями, наслушавшись глупых и ревнивых претензий, в нем самом вскрылись ледники злости и обиды. — …я думал, что вы единственный человек, которому я могу доверять, пусть сикось-накось, пусть и не во всем, но вы же мне обещали защиту, вот в этом самом лесу, еще осенью, а вы такой же, как все, тоже подозреваете меня черт знает в чем! И теперь я все думаю, может, вы нарочно меня оставили, выбросили мой сбор и уехали; может, вы со своей чертовой ревностью так захотели меня проучить?! — Какой сбор? — Эрланд замер. И Хельге выкрикнул ему прямо в лицо: — Вдовий! Вдовий сбор! Я пил его все эти месяцы, чтобы не было течки! Давайте, спросите еще, зачем! — Вот, — сказал его муж, неожиданно успокаиваясь. — Я же чувствовал, что вы мне врете. Он подобрал с земли свою упавшую шляпу и отряхнул от хвои. — Вы только и говорили, что хотите уехать, а как только я уплыл, так сразу течка пришла. И тогда Хельге, сжав кулаки, заявил ему: — Я не раскаиваюсь, что пил травы. Я говорил вам с самого начала: я не хочу, чтобы мои дети рождались на Олесунде. Не знаю, почему течка все же пришла. Может, это очередная шутка Бога, который меня не любит. Может быть, виной то, что я очень вас хотел. Я только одно могу сказать: я заплатил сполна — мне пришлось сложно, очень сложно, но все эти дни я был один. Я ублажал себя пахнущей вами наволочкой и вашим распятием. Внутри меня побывал только ваш Бог. — Хельге! — ахнул Эрланд, бледнея. Но Хельге уже несло: — Вы можете подозревать меня в каких угодно изменах. Я врал вам насчет сбора — и в том, когда будет течка; я понимаю, что раз не хочу детей, значит, я неудобен, нехорош. Но вот чего я никогда вам не прощу — того, что вы не попытались меня утешить. Мне было так плохо; я думал, все нутро вывалится наружу, а вы… Вы даже не обернулись, не обняли меня. Как будто вам вообще все равно. Можно подумать, вы не знаете, каково приходится омеге в такое время! Герди был прав, говоря, что вы очень жестокий. Хотелось бы мне знать, это только со мной вы так поступали или с другими своими омегами были так же холодны. Стало совсем темно. Хельге видел лицо Эрланда как бледный треугольник, маячивший в темноте, над белоснежной полосой колоратки — видел очень смутно от слез. На этом бледном треугольнике раскрылась черная щель рта, и хриплый голос произнес: — Не было, — и повторил, откашлявшись: — Не было никаких других омег. «О да, конечно, — ожесточенно подумал Хельге. — Тогда мне все ясно. Двадцать пять лет — зрелый возраст для альфы, а ни детей, ни супруга нет. И вот наконец выбрал себе омегу, чтобы снять, понимаешь, венец безбрачия — а он негодный. Идет против Господней воли, позорит. Лучше бы в течку сдох». — Вот что, — утерев мокрый нос, сказал он вслух. — Давайте поступим по совести. Добьемся развода сразу, как переберемся с острова. Причиной пишите мое бесплодие, если хотите. Только скорее, видеть вас не могу… Эрланд что-то неразборчиво произнес. — Что? — переспросил Хельге. — Епископ запретил мне переезжать. Оставил еще на один год в приходе Святых Невинных. Я собирался рассказать сразу, но… До Хельге дошло очень быстро, но он не хотел верить. — Но ведь вы обещали! — крикнул он, задыхаясь. — Как это может быть, неужели нельзя оспорить?! Вы же не бесправный омега, да и пастор не самый плохой… — Мне очень жаль, — и по мертвому от усталости голосу Хельге вдруг в самом деле понял: жалеет, и еще как. — У меня нет возможности нарушить это распоряжение. Хельге шагнул назад, отступая с тропинки, подальше от человека, доставившего ему столько разочарований в один день. Каблуки тут же увязли в глубокой слежавшейся хвое, но он продолжал упрямо пятиться в сторону ельника, несмотря на то, что колючие ветки задевали его спину. Под сапогом со скрипом развалилась гнилушка. Пастор, стоявший неподвижно, вдруг встрепенулся и протянул к нему руки, будто пытаясь остановить. Хельге шарахнулся от него: — Нет, не надо. Не знаю, чем вы провинились, какие у вас грехи. Мне стоило догадаться, что никто не приедет на Олесунд добровольно — вы просто отбываете тут ссылку. Да вот беда, обвенчались с деревенским дурачком. Он развернулся и, поднырнув под свисающие еловые лапы, бросился прочь, бегом по сумрачному склону, срезая тропинку. Дома он заперся в спальне на щеколду, не объясняя ничего притихшим слугам и хлопающему ресницами Лилле. И уже там дал себе волю, кусая мгновенно промокший угол подушки и задыхаясь от злости — какого черта он вообще все это время пытался, действительно пытался, быть хорошим и даже немного успел этот кусок аспидного камня полюбить.

***

Утром он встал опухшим и долго прикладывал к лицу полотенце, смоченное холодной водой. Тщательно выбрал платье и сделал прическу — уложил волосок к волоску. Когда он спустился в гостиную, его уже поджидал пастор — хмурый, небритый и во вчерашней одежде. Закрывшись на всю ночь в спальне, Хельге не предоставил ему возможности сменить костюм. Однако утренний пастор был не таким потерянным, как вечерний. — Мы должны объясниться. Хельге взглянул на него воспаленными глазами. — Нет, — ответил он, прислушавшись к себе. И терпеливо пояснил: — Не о чем нам говорить, все вчера было сказано. Я больше не желаю слышать этот бред. Помятое лицо пастора вспыхнуло, как у мальчишки. — На этом все, — подумав, добавил Хельге и направился в кухню. — Мне это не интересно. Извините. Пастор сердито засопел, придвинулся и взял его за плечо, намереваясь остановить. — Тронете меня, — не повышая голоса сказал Хельге, — и я вернусь в Мариутт. Он не лукавил. Ночь он провел, взвешивая, что хуже: выслушивать упреки от папеньки или оскорбления от собственного мужа. Все было как-то сомнительно, но он придумал несколько маневров, которые могли пригодиться. Однако прежде всего нужно было получить табель о том, что он образованный омега. До итогового экзамена оставалось два дня. Вот в чем он не сомневался: пастор был гордым. Услышав про Мариутт, он потемнел лицом еще больше — и разжал пальцы. В кухне Хельге повязал фартук и принялся запаривать отруби. Этой весной Торвальд сдержал свое слово, отблагодарив Эрланда за венчание двумя молодыми поросятами. Теперь каждое утро из дома было слышно, как они тоненько визжат. Прислуга куда-то исчезла ни свет ни заря. Хельге не сомневался, что она где-то поблизости, просто Аббе и Свен страшатся выползать в самое сердце шторма. Но поросят-то должен был кто-то кормить. — И вот еще что, — сказал, не оборачиваясь. — Герди беременный. Успели-таки заделать ребенка, дурачки. Не смейте его тревожить гадкими расспросами, не то я вам горло перегрызу. Дверь позади него хлопнула так, что пасторский дом содрогнулся. Хельге попробовал отрубную кашу на конце ложки, но во рту она быстро сделалась солона.

***

Дом Торвальда стоял в каменистой части острова, возле самого моря — здесь земля, как на других островах Холмоарны, представляла собой теснящиеся друг к другу валуны и булыжники, маленькие, большие и очень большие, между которыми хорошо себя чувствовали только вереск и серая прибрежная трава. Тем удивительнее было, что ни на принадлежащем молодым супругам поле, ни в огороде не было видно ни одного куска гранита. Любовно очищенная, распаханная и подготовленная к севу земля смотрела в небо. — Воистину, у хорошего хозяина все спорится, — протянул Хельге, налюбовавшись на эти угодья. — Герди, да вы огромную работу проделали. Герди покраснел от удовольствия. — Это все Торвальд и его работники. Он не подпускает меня к земле, но и без того по хозяйству столько дел, что некогда присесть. Хельге, мне все так нравится! Я всю жизнь хотел, чтобы у меня был собственный дом! Хельге взглянул на него со щемящей нежностью. — Тебе, наверное, нельзя уставать. — Я знаю, — непререкаемым тоном сказал Герди. — Но я не белоручка какой-то. У меня словно прибавляется сил с каждым днем. Смотри, у тебя клюет! Подсекай, подсекай… Сорвалась!.. Они дрейфовали по бухте в маленькой лодке Торвальда. Герди нежился на корме на куче одеял и следил за удочками, а Хельге сидел на веслах. Было так тихо, что можно было расслышать каждый звук, летящий с соседних островов. По воде стелился еле заметный ароматный дым — кто-то жег у себя в печи яблоневые ветки, расчищая сад после зимы. Солнце здесь, над водой, пекло так, что они оба разулись, Хельге закатал рукава платья выше локтей. Герди снял шейный платок и рассеянно вертел букет ветрениц. Он выглядел необычайно похорошевшим, тогда как на себя Хельге в последнее время старался пореже смотреть, но стоило наклониться к борту лодки, и из зеркальной поверхности спокойного моря глядел омега с острыми скулами и недобрым огнем в глазах. Герди же утверждал, что Хельге просто стал красивый совсем по-взрослому — настолько, что, глядя на него, другим больно дышать. «Ты как эльф». — Ты что-то задумал, — вдруг произнес в этой ленивой и солнечной тишине Герди. — Потому и пришел сегодня. Ни разу после моей свадьбы не приходил. Хельге пожал плечами. Все, все вокруг искали в его поступках какой-то скрытый смысл. — Я просто подумал, что мы давно не рыбачили, как при деде. Когда у тебя появится свой ребенок, ты точно не сможешь. — Это правда, — со вздохом сказал Герди и положил руку на совсем еще плоский живот. — Дел сразу прибавится. Но, Хельге, ты выглядишь так, как перед своей свадьбой. Как будто сжигаешь мосты. — Может быть. Над лодкой и над ведущими к дому Герди мостками вились чайки, рассчитывая на чужой улов. Одна из них вдруг пронзительно закричала, и снова наступила эта непонятная тишина, от которой сжималось сердце. Хельге тихонько выгреб на середину бухты, разглядывая каменистый берег и красный дом, обращенный к морю белыми окнами, вереск, березы и сосны вдали… — Я знаю, что ты за меня переживаешь, — вдруг снова нарушил тишину Герди. — Может, это единственное, что держит тебя здесь. Но, Хельге, со мной все хорошо, я просто живу своей жизнью, а вот с тобой — беда! Что мне сделать, чтобы тебе помочь? — Постарайся родить альфу, — бездумно ответил Хельге, еле-еле двигая веслами. — С альфами не случается ничего дурного. — Да вот еще! — возмутился Герди. — Они дерутся, выпивают, убивают друг друга, воюют, тяжело работают, быстро старятся… Я омегу хочу. — Дурак. Омеги тоже дерутся и выпивают, и убивают, и работают от зари до зари… — Зато у нас есть течки, это сладко, — Герди мечтательно улыбнулся. — Ой! Прости-прости, я не хотел напоминать… «У меня больше не будет, — подумал Хельге. — Только если я сам захочу». Аббе все же достал ему новый сбор — выклянчил на Энгесёне у санитара доктора Фортиуса, и даже прошел ради такого дело «медицинский осмотр». Санитар, хоть и был весьма удивлен, что такой старый омега до сих пор мучается течками, весьма впечатлился враньем Аббе про невыносимое бешенство плоти, и утащил из запасов доктора «вдовий сбор». Общими силами им вполне удалось обуздать это самое «бешенство». Аббе вернулся с «осмотра» глубоко довольный и по секрету поделился, что инструмент у тощего санитара «ого-го!». Хельге, хоть и поразился таким непристойностям, был до безумия благодарен. Они с Аббе долго придирчиво нюхали сбор и признали его подходящим, хотя аптекарские умения доктора Фортиуса и уступали знаниям пробста в области трав. Теперь Хельге прятал свой сбор с выдумкой, гораздо надежнее, и каждый день начинал с того, что поднимал кружку «за здоровье омег». Пастор, должно быть, что-то подозревал — Хельге видел, как он обнюхивает кружки на кухне, и допускал, что тот рыщет в его отсутствие по всем ящикам, но про себя торжествовал: ни за что не найдет. — Хельге, — затараторил Герди, расстроенный его молчанием. — Ну я глупость сболтнул! Знаешь, я очень-очень постараюсь родить альфу, если ты считаешь, что так лучше. Буду каждую ночь класть топор под подушку, чтобы наверняка… Хельге засмеялся. — Ты глупый анчоус, — нежно сказал он Герди. — Если ты отрежешь себе уши, Торвальд меня утопит. Ешь больше мяса и кровяной колбасы. Герди послушно закивал, а потом ахнул: — Клюет! — и, когда Хельге отвлекся на удочки, плеснул в него водой из-за борта. Он еще хихикал, когда Хельге в отместку швырнул в него рыбой, но тут же восторженно завизжал. У него по коленям запрыгал тяжелый колючий окунь, пачкая платье красной чешуей.

***

Страстная еще не наступила, а в пасторском доме уже стояла скорбная тишина; никто лишний раз не заговаривал, даже ходить старались пореже, чтобы не скрипеть половицами. Дождавшись, пока пастор уйдет со двора, Хельге вытащил сумки. — Пора, — объявил он Лилле, недовольно вертящемуся посреди комнаты, пытающему справиться со своей новой, слишком аккуратной одеждой, перешитой из взрослых вещей. Тот задрал юбку и показал: где штаны? — Прости, — серьезно сказал Хельге. — Но тебе надо привыкнуть выглядеть, как омега. Ты не можешь одеваться то так, то так. Пастор бы сказал, что это грешно, рядиться в одежду другого пола, а я скажу, что это небезопасно. Привлекает внимание. Я бы попытался вырастить тебя, как маленького альфу, но в тебе слишком много для этого не хватает. Настоящие альфы всегда будут над тобой насмехаться. Экзамен остался позади; документ об образовании лежал в саквояже Хельге, и туда же ложились его платья, одно за другим. Он слишком часто в последнее время думал об этом, чтобы колебаться. — Пойдем, — сказал он, проверяя, как на Лилле застегнута курточка. — Ты теперь всегда должен выглядеть прилично. Ты же путешествуешь с хозяином. «Я не могу тебя такого оставить на Олесунде с твоей бедой». Прощаться с Аббе он не стал, чтобы не сглазить, и писем пастору не писал, потому что тот не заслужил. Когда они вдвоем шли через рыбачий поселок, на них поглядывали, но Хельге упрямо шагал вперед. Странное зрелище, должно быть, они представляли — Лилле, обвешанный корзинами и мешками с припасами, как и положено прислуге, и Хельге, с тяжелым саквояжем в одной руке, и с гусем с замотанным клювом — в другой. Паромщик Петерс, поджидающий пассажиров на входе, сплюнул табак в воду. — За гуся тоже платить надо, — равнодушно предупредил он. — Перевоз скотины — два эре. Хельге невозмутимо протиснулся мимо него и втащил на борт и Лилле, и скарб. — За дедову брошь, которую ты прикарманил у меня осенью, я могу хоть каждый день кататься. Взад-вперед, взад-вперед… — То было осенью, — хмуро сказал Петерс. — А ты бедовый омега, как я погляжу. Полгода прошло, а ты бежать не передумал. Что, и муж от тебя покорности не добился? — А ты нечестный альфа. Вздумаешь меня выдать, я пробсту расскажу, что ты вор. Петерс опять сплюнул за борт, глаза у него на мгновение стали прищуренные и злые. Хельге знал, что тот очень религиозен и постоянно бегает к пробсту каяться, тот вечно приводил его в пример как богобоязненного человека. Он бил наугад, предположив, что Петерс мог от своего духовника скрыть, и надо же, попал. — Учить вас, омег, послушанию, не переучить, — проворчал тот, отворачиваясь, и Хельге понял, что победил. — Не прибежит потом твой муж мне морду бить? — Не прибежит, — Хельге ожесточенно смотрел на бликующую воду. В глазах опять защипало, как когда он прощался с Герди. Вот, какой он чувствительный сделался. Нельзя так. Гусь Исак возился в своей корзине, недовольный и тяжелый. Лилле тоже вертелся, как червяк на крючке, вставал с ногами на лавку, перегибался через борт и по примеру паромщика плевал в воду. Хельге сидел, поставив саквояж на колени, и надеялся, что сейчас похож именно на того, кем был — на замужнего омегу, собравшегося на городской рынок со своим юным помощником. То, что по всем карманам у него рассована половина жалования пастора, никому не надо было знать. Сходни наконец убрали. Паром дрогнул, неохотно отваливая от пристани. Внезапно Лилле издал странный звук — что-то среднее между свистом и шипением, и словно сжался, втянув голову в плечи и опустившись на корточки. — Что, что такое? — Хельге дернул его за курточку. — Веди себя тихо. Ты же не должен бояться воды, ты целый пролив на льдине покорил. Куда там. Лилле вцепился в поручень, тяжело дыша, уставился на грязные доски перед собой. До Хельге дошло, что его взгляд — перепуганный, полный отчаяния — обращен не на воду и не на берег, а на грузовую площадку. Он приподнялся со своего места, придерживая корзину, вгляделся в пассажиров, плотно заполнивших палубу. И сразу же его увидел — худого смуглого альфу с бородой. Цыган поглаживал по мордам лошадей, впряженных в груженую повозку, и те вели себя смирно. Однако смотрел он при этом только на Лилле, куксившегося под его взглядом. — Это твой родич? — шепотом спросил Хельге, выпрямляясь в полный рост, и загораживая Лилле своими юбками. Подумал и уточнил: — Твой отец? Сходство было разительное, особенно теперь, когда у Лилле отросли остриженные зимой волосы. Ребенок казался маленькой копией взрослого, а также смуглого мальчишки-альфы, подпирающего борт рядом с отцом — тот же нос, глаза, брови. При этом Лилле был неуловимо другим. Теперь, когда он отоспался и поправился на пасторских хлебах, это было заметно. Более нежное лицо, очень длинные ресницы, полные губы. «Он что-то другое, совсем другое, — мелькнуло у Хельге. — Не альфа и не омега. И дело совсем не в фемминусе у него между ног. Не только в нем одном». Цыган что-то сказал мальчишке-альфе, передал ему поводья и, держась за телегу, перегородившую палубу, сделал шаг вперед. Лилле у ноги Хельге затрясся, как напрудившая собачонка. — Хватит, — вполголоса сказал Хельге. — Он ничего тебе не сделает, не на людях. Если он подойдет к нам, я закричу, что он вор, и ему надают по шее. Он говорил, успокаивая больше не Лилле, а себя, а в голове глухо, как волны о днище парома, бились слова доктора: «Над ним совершенно точно надругались». Выдержки Лилле хватило ровно до половины расстояния между альфой и Хельге. Стоило первому пересечь эту невидимую черту, как Лилле, оттолкнувшись от скамьи, птицей взлетел на борт парома, перекинул через него ноги — и под крик всех пассажиров сиганул в воду, с плеском уйдя под нее.

***

— …выловили баграми. А уже на берегу пасторский муженек прямо при всех отвесил ему две оплеухи и сказал: «Как я смогу защищать тебя, если ты не будешь меня слушаться!» — А потом?! — А потом обнял, насквозь мокрого, и молча увел домой. — А паром? — Паром уплыл. — Совсем их там околдовал этот звереныш! — Я говорю, есть в нем что-то нечистое, в этом цыганском отродье… — Тише, смотри — пастор, тут пастор, он на нас смотрит… Эрланд смотрел — но не видел, не узнавал чужих лиц. Он перешагнул порог деревенской кузни как во сне, так и не договорившись с кузнецом о починке бороны, и не чуя ног рванул в сторону дома. Нечаянно долетевший до его слуха разговор поселковых сплетников будто обрушил небо на землю. «Не может быть, — с отчаянием думал он, срезая дорогу. Из-под ног с шумом выметнулась дикая куропатка, но он не обратил бы внимания, даже если бы в воздух взлетела свинья. — Господи, помоги мне, прошу тебя: пусть он будет там. Пусть никуда не исчезнет». Ему стало легче, как только он ворвался в дом — на полу в гостиной валялась корзина, из которой пытался выбраться связанный гусь. Он бил по паркету одним высвобожденным крылом, яростно изгибал шею и шипел, как нечистый. Эрланд присел на корточки и развязал его, едва не получив клювом в глаз. — Иди, паршивец, — пробормотал он, выгоняя гуся на двор. И двинулся наверх, находя взглядом следы чужого гнева, ведущие его, как охотника: брошенный саквояж, отяжелевший мокрый сапог, второй сапог… Дверь в спальню была заперта изнутри на щеколду. — Хельге, я все знаю, — забарабанил он. — Открой, пожалуйста. Дверь оставалась глуха и нема. Эрланд оставил свои неуклюжие попытки, только когда внизу заходили, переговариваясь, слуги. Только тогда он спустился в кухню, растерянно ероша волосы. Свен с преувеличенным рвением чиркал огнивом. Аббе запаривал кашу на обед. — Вы знали, что он сегодня уедет? — спросил Эрланд, переводя взгляд с одного на второго. — Знали, да? Аббе поджал губы, а Свен, которому искра попала на руку, сказал: — Мы люди маленькие, хозяин. Это не нашего ума дело. Подумал и добавил: — Паром вернется сегодня к ночи — и завтра утром снова отойдет. Это Эрланд знал. Он опустился на скамью, глядя в стену и думая, что не ляжет всю ночь — будет караулить Хельге, потому что тот почти наверняка соберется уехать утром. Перед ним поставили тарелку, положили сбоку от нее ложку. Эрланд очнулся от своих тягостных мыслей, потому что осознал: на стол для него накрывал Лилле — неумело, но очень серьезно. Личико у него было зареванным, а губы распухшими. — И ты знал, — тяжело сказал Эрланд. — И даже знака не подал. Тот засопел. Под носом у него повисла длинная скорбная сопля. Эрланд смотрел, как она надувается и дрожит, и не чувствовал никакого желания обедать. Вся его жизнь рушилась, весь кое-как сколоченный и упорядоченный мир. Дни после ссоры он провел в каком-то внутреннем оцепенении, внешне исправно продолжая исполнять пасторский долг. Его ревность и подозрительность никуда не делись, но как-то… поутихли, что ли, загнанные поглубже. Слова Хельге подействовали на него сильнее, чем удар кулаком по морде; по правде сказать, Эрланд чувствовал себя как альфа, которому со всей дури двинули в пах. Вчера, получив с лавочника плату за крещение — тот, протрезвев, многократно юлил и извинялся за гуляние в пост, — Эрланд стал свидетелем того, как за соседской оградой мужичок в юбке охаживает мокрым полотенцем альфу, приговаривая: «Вот тебе, греховодник чертов, не можешь ширинку держать застегнутой, ну так я помогу тебе! Бери пример с нашего пастора, тот так суров, что даже оставил дома течного омегу, лишь бы пост не нарушить, а ты не можешь пройти мимо хорошенького слуги!» Эрланд побагровел и сбежал. Вот, значит, как его прихожане на самом деле о нем думают! Ужас от мысли, что Хельге в самом деле провел течку с распятием, мешался в нем с обидой и уязвленной гордостью — тот все это время травил себя, лишь бы не иметь от него детей! — а та, в свою очередь, со стыдом, потому что… о, он не имел никаких прав упрекать Хельге во лжи, святоша хренов, у самого багаж грехов был размером с колокольню. Он получил в своем браке именно то, что заслужил. Страшнее же всего были слова о разводе, произнесенные так, что становилось понятно — это не брошенные в запале угрозы. Хельге думал об этом и прежде. И что теперь делать, Эрланд совершенно не знал. Он снова устроился на ночь в кабинете, оставив дверь в гостиную открытой, чтобы не пропустить, если Хельге все же спустится вниз, и сел за стол читать привезенные с материка наставления для священников. Пламя в лампе едва заметно дрожало, буквы расплывались. «В день, когда пастор перестанет верить, что люди будут спасены, он должен начать искать себе замену». Он зевнул. «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною, я нашел мою пропавшую овцу». Эрланд подпер тяжелеющую голову. Наверное, он все-таки задремал, потому что, внезапно вздрогнув всем телом, очнулся — и обнаружил, что лежит лицом на книге. На лбу осталась вдавленная полоса от края листов. А рядом со столом молча, как призрак, стоял Лилле и смотрел на него блестящими темными глазами. — Что? — шепотом спросил Эрланд, разминая захрустевшую шею. — Что случилось, дитя? Первая его мысль была о Хельге — тот ускользнул из дома, а он все проспал! Но нет — вчера, изнывая от беспокойства, Эрланд тайком привесил на дверь жестяную банку с гвоздями. Если бы кто-то попытался выйти, они бы задребезжали, и он бы точно проснулся. Шагнув к двери, Лилле поманил его за собой. Он выглядел так, словно совсем не ложился, и был обут в огромные грязные башмаки, в которых Аббе ходил в хлев: все верно, ведь свои вещи он намочил, прыгнув с парома. — Хочешь в нужник? Отпереть тебе дверь? Лилле помотал головой. Его лицо казалось бледным в серебристых лучах, струящихся из окна. Он махнул рукой в сторону окна — и в сторону леса. И потянул Эрланда за рукав. — Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой в лес? — изумился Эрланд. — Сейчас, ночью?! Опять эти ваши омежьи игрища?! Лилле тоскливо глянул на лестницу, ведущую в спальню, и потупился. «Не я ему нужен, — подумал Эрланд. — Он бы хотел позвать Хельге. Но Хельге заперся и никого не желает видеть, даже мальчишку, после того, что тот нынче выкинул». А может, это такой обман?! Может, они так сговорились выманить его из дома?.. Он мог бы обрушить на голову Лилле упреки, мог напомнить ему о скромности и послушании, о том, что случается с детьми, которые нарушают запреты, мог закрыть его в бельевой. Но он молчал, потому что свежи были воспоминания о том, как в декабре Лилле рвался в лес, словно маленький бешеный зверь — и о Хельге, который полураздетым бежал по сугробам, чтобы его остановить. «Даже если я его закрою, он найдет способ выбраться. И сейчас он хотя бы дал знать мне об этом. Попросил о помощи». Эрланд посмотрел на полосы бледного света на полу и на стенах и погасил керосинку. Надо же, какая яркая сегодня луна. А ведь еще только равноденствие, и до Пасхального полнолуния целая неделя. Его взгляд упал на освещенную страницу. «Кто из вас, имея сто овец, не оставит девяноста девяти…» — Если это такой обман, — серьезно сказал он, — если я не обнаружу Хельге по возвращении, я выпорю тебя так, как меня пороли в детстве, и мало тебе не покажется, поверь. Он быстро собрался, отцепил гремучую жестянку и распахнул дверь. Повеяло мартовской ночью, сырой, волнующей и холодной. Лилле немедленно выкатился на двор и, изредка оглядываясь, понесся через лунное поле. Эрланд догонял его размашистым шагом, засунув руки в карманы, и темная стена молчаливого леса приближалась с каждой минутой.

***

«Господь Сам пойдет пред тобой и будет с тобой, не отступит от тебя и не оставит; не бойся и не ужасайся. Сам будет с тобой».

***

— Вставайте, — голос Хельге над ним звучал бесконечно устало. В ребра уперся носок сапога. — Пора приходить в чувство. Эрланд замычал, заерзал, беспорядочно извиваясь на сене, попытался открыть глаза. Сквозь щелочки в опухших веках хлынул слишком яркий свет, вонзившийся ему в череп, как нож. Он застонал, перевернулся на живот и встал на четвереньки, судорожно дыша, опасаясь, что вот-вот блеванет. Перед его носом покачивался подол, расшитый узором в виде лесных трав. Эрланд пристроил на кулаки свою бедную голову, пытаясь уменьшить боль, пульсирующую надо лбом и в висках. На землю опустилось ведро с плещущейся в нем водой, в которой отражались деревянные балки. — Могу вас окатить, — грустно сказал Хельге. Эрланд разлепил губы: — Не надо, я сам… Вода… Когда он жадно, по-телячьи, напился, стало только хуже. Сухость в глотке ушла, но голова теперь лопалась от боли. Казалось, глаза вот-вот вытекут из глазниц. Он повалился на спину и, прикрыв лицо ладонями, пережидал, молясь, чтобы хотя бы дурнота отступила. Когда чудовищная слабость откатилась, Эрланд распахнул глаза и попытался осознать, где находится. Над ним был свод сенного сарая; двери на двор были распахнуты, и через них лился этот отвратительный, невыносимо яркий свет. По двору ходили, переговариваясь, какие-то люди — слишком громко для человека, страдающего жесточайшим похмельем. Эрланд понял, что лежит в сене, отчего у него чешутся шея и лицо, и проклятые стебли набились ему везде, где только можно, а сорные колючки пристали к рубахе и штанам. Хельге стоял над ним — Эрланд видел против солнца его тонкий силуэт в платье, — и терпеливо созерцал жалкие попытки прийти в себя. Ерзая, как перевернутый жук, Эрланд наконец-то заставил себя усесться — и понял, что прямо сейчас умрет, не с перепоя, так от стыда. Глядя на аккуратные носки сапог Хельге, виднеющиеся из-под платья, он думал, что никакая сила не заставит его поднять глаза. Но Хельге сказал: — Там ленсман пришел обсудить кое-что до похорон, — и Эрланд, распахнув рот, несколько мгновений смотрел в лицо Хельге, в покрасневшие глаза — а потом схватил ведро с остатками воды и выплеснул на себя все. В дом он вошел довольно прямо, кое-как вытершись рубахой и пригладив стоящие дыбом волосы, выбрав из них сено и сухие васильки, прекрасно понимая, что несветски воняет перегаром и рядом со своим чистеньким мужем смотрится как подзаборная пьянь. Ленсман сидел на кухне и с удовольствием уминал все, что Аббе метал на стол: картофель с солеными сливками, анисовые хлебцы и суп. Эрланд глянул, как ходят его челюсти, как жадно движется кадык, и его снова затошнило. — Господин пастор, я пришел уточнить кое-какие моменты насчет несчастного мальчика, — с полным ртом сообщил ленсман и сделал знак Аббе: дай запить. — Сможете показать место, где он погиб? Эрланд медленно обвел взглядом лица присутствующих и схватился за резную спинку стула, чтобы сохранить равновесие. — Господи, Лилле, — пробормотал он, не сводя глаз с Хельге. — Как это случилось? Повисло молчание. Аббе плеснул киселя мимо кружки ленсмана. — Не Лилле, — наконец произнес Хельге с невыразимой жалостью. — Ты принес из леса мертвого Стуре. — Ох, как плохо, — сказал в тишине ленсман. — Да вы садитесь, пастор, в ногах правды нет. Эрланд без сил рухнул на стул.