Пастырь Олесунда

В дни предрождественской суеты в пасторском доме было неуютно и неприбранно. Аббе в старом застиранном платье ползал на карачках, отскабливая полы в гостиной, мебель была вся сдвинута в сторону кухни, где Хельге пек праздничные коврижки. Тот пробовал приставить к этому делу Лилле, но у него ничего не вышло: сопляк схватился за горячий противень, опрокинул масло, а после взбил яичные белки так, что забрызгал полкухни. В конце концов Свен придумал ему занятие: полировать натертые мастикой полы «в зеркало». Лилле до умопомрачения катался по гостиной на щетках, пока доски не стали блестеть. Сам же Свен опасался лишний раз появляться на кухне — боялся, что Хельге велит ему зарезать гуся. Он еще несколько дней назад повел пространные разговоры о том, какой Исак бесценный и чуткий сторож. Это была правда — недавно гусь почти заклевал лису, пробравшуюся в курятник. В конце концов Хельге, закатив глаза, заявил: «Да пусть пока поживет, придержим его до февраля, может, там будет голоднее». Но Свен на всякий случай увел гусака выбирать в лесу праздничную ель. Эрланд, раздевшись до телогрейки, яростно рубил дрова. Он выволок весь немалый запас березовых и яблоневых чурок из дровяного сарая и не успокоился, пока не переколол их все, а потом аккуратно сложил обратно в сарай, забив его до самого верха. Хельге несколько раз выходил на крыльцо, пытаясь его уговорить, что эти подвиги совершенно не нужны, что Свен потом доколет. Эрланд отворачивался от него и, поплевав на ладони, снова брался за топорище. Когда он собирал разлетевшиеся по снегу поленья, взгляд Хельге жег ему спину, но Эрланд не поддавался: физическая работа приносила больше облегчения, чем молитва. Никому не приятно чувствовать себя дураком, да еще и в собственном доме. Эрланд словно вернулся в свои первые месяцы на острове. Его ужасно раздражало, что все вокруг будто что-то знают, но помалкивают, и отчаявшись добиться ответов, он махнул на своих домочадцев и решил не разговаривать с ними до конца поста. Когда Хельге после дня солнцестояния подошел к нему и неестественно вежливо принялся извиняться за то, что вчера был «буен и пьян», Эрланд холодно ответил: «Ваш духовник — благочинный Магнус, с ним это и обсуждайте». Хельге, пожав плечами, ушел, а Эрланд набычился, но все время, когда никто не видел, трогал языком нижнюю губу, думая — уж не примерещился ли ему тот ночной поцелуй. Наконец настал сочельник. В деревенской лавке началось столпотворение, жители толпились у прилавков, закупая золоченую бумагу для орехов, кофе и елочные свечи. Перед вечерней службой дети разыграли рождественскую сценку во дворе церкви. В какой-то момент Эрланд заметил, что Хельге озабоченно вглядывается в лица «волхвов», «пастырей» и «солдат Ирода», и краем уха поймал странный разговор: «Добрый вечер, как поживаете? Не вижу вашего старшего сына». — «Благодарствуем, все хорошо. Стуре наказан за то, что тайком выбирался ночью в лес. Свернул из постели куклу и улизнул, негодник, чтобы играть в штурм снежной крепости с другими шалопаями. Спасибо нашему младшенькому альфочке, что утром нам все рассказал». — «Здоров ли Стуре, не грустит? — нетерпеливо спросил Хельге. — Ночью недолго и простудиться». — «О, он румян и бодр. Даже не чихнул». Хельге, раскланявшись, отошел, а Эрланд долго гадал, что это было. Он помнил этого Стуре. Очень пригожий омега с ангельским лицом. Эрланд не заподозрил бы в нем тяги к играм в войну. В памяти всплыло, как Лилле бешено бился в дверь кладовой, невнятные пьяные речи Хельге. Штурм снежной крепости?.. От этих загадок его отвлекла необходимость работать. Эрланд отслужил Мессу Навечерия, а в полночь — торжественную Пастушескую Мессу. К середине ночи у него подкашивались ноги и заплетался язык. Домой он отправился в одиночку, уже после того, как из церкви ушел последний прихожанин — через поля, мимо леса, мимо чьих-то садов с заиндевелыми яблонями и вросших в землю огромных гранитных валунов. Снег тихо скрипел под ногами, а в лицо дышала декабрьская ночь. Над Олесундом медленно разворачивались зеленые ленты северного сияния. В доме давно уже все спали, сильно пахло оттаявшей в тепле елкой и мастикой. Эрланд постоял внизу в темноте, слушая, как на разные лады храпят Аббе и Свен, заглянул в бельевую кладовку — Лилле свернулся на широкой нижней полке, как на лавке; ему почему-то так нравилось, хотя Хельге пытался устроить ему нормальную постель. Стараясь не шуметь, он поднялся по лестнице, хотя ступени предательски отзывались на каждый шаг, и толкнул дверь. Хельге сидел на краю кровати, придерживая у груди наброшенное на плечи одеяло. — Долго вы, — констатировал он. — Я едва не заснул.

***

Он был в ночной рубашке, с распущенными волосами — Эрланд разглядел их светлый блеск в темноте. В груди заныло, но, отворачиваясь к сундуку, в который надо было сложить «парадную» одежду, Эрланд сказал: — Вы не обязаны меня дожидаться, чтобы лечь спать. «Ложитесь, Хельге, — собирался сказать он, стягивая сюртук, — завтра еще две службы, а потом три приглашения — к вашим родителям, к ленсману и в усадьбу рыбного заводчика». Но тут Хельге подал голос: — Пост закончился? У Эрланда, расстегивающего жилет, дрогнули пальцы, когда он ответил: — Да. — Тогда поцелуйте меня, как в тот раз. Эрланд обернулся через плечо. Хельге решительно поднялся, одеяло свалилось с его плеч. Глаза казались провалами темноты, поймать взгляд было невозможно, как Эрланд ни всматривался — и собственный голос прозвучал хрипло, как у запойного пьяницы: — Сперва я должен прочитать вечернюю молитву. — Нет, — просто сказал Хельге. — Если хотите поцеловать — целуйте сейчас. И его тон было таким уверенным, что Эрланд сломался. Как будто в комнате вместо его мужа оказался мара из очередной сказки Аббе, и Эрланд не смог противостоять ему. Он подошел и неловко склонил голову. Чужое дыхание было чистым и теплым, губы Хельге — узкими и на удивление настойчивыми. Эрланд осторожно целовал их, чувствуя себя неумелым, неопытным, а Хельге отвечал — нетерпеливо, будто боясь передумать. Эрланд совершенно потерялся, сжав его плечи и отдавшись новым ощущениям. Когда чужой язык мягко прикоснулся к его языку, его всего сотрясло, как вдруг его предупреждающе прихватили зубами за губу — и он спохватился, что так смял Хельге в объятиях, что делает ему больно. Когда они оторвались друг от друга, то растерянно выдохнули. Хельге немного отвел голову назад, откинул волосы, подставляя шею, и шепотом приказал: — И здесь поцелуйте. «Господи Боже», — пронеслось в голове у Эрланда, когда он повиновался. Хельге тихо дышал у него над ухом. Эрланд терзал поцелуями его шею в том месте, где она делает крутой изгиб, целовал линию челюсти, твердое «адамово яблоко», и думал: где та грань, у которой придется остановиться, чтобы завтра не сгореть со стыда, глядя Хельге в глаза. Но когда тот вдруг запустил ему пятерню в волосы на макушке, пытаясь притянуть ближе, вжать в себя, Эрланд схватил его в охапку, и они поменялись местами: теперь он сидел на краю кровати, а Хельге стоял, возвышаясь над ним. Эрланд этим воспользовался, чтобы украдкой поцеловать его в грудь. «Остановись, скотина», — оборвал себя Эрланд, когда его руки будто сами собой оказались на маленьких твердых ягодицах и стиснули их через рубашку. Хельге прерывисто застонал и еле слышно что-то прошептал. — Что-что?.. — Я хочу, — повторил тот громче в макушку Эрланда, — чтобы вы потрогали меня. И, чтобы у Эрланда не осталось сомнений, где именно, направил его руку. Эрланд вспыхнул, как лесной торф в жаркий июльский полдень, неконтролируемо и стихийно, и чуть не отдернул руку, почувствовав под тканью наполовину отвердевший орган, приподнявшийся навстречу его ладони. Он тяжело задышал, кровь бешено застучала в висках, а в голове сама собой всплыла заученная фраза: «Ибо о том, что они делают тайно, стыдно и говорить». Прикосновение к тайным местам другого человека — о, сколько раз он уличал в этом на исповеди обмирающих от смущения альф и омег. Еще один грех, ничуть не лучше малакии, даже хуже, поскольку вовлекает в себя невиновного. «Тело развратника, любящее воспламеняться блудной страстью, будет гореть в огне геенском, испытывая крайнюю и вечную тесноту во всем». И что же, он готов поставить под удар тело и душу Хельге?.. Пока он маялся, упирающийся ему в ладонь член распрямился и увеличился в размерах, и Эрланд ощущал этот приличный стояк даже через ткань, и когда спохватился, что, задумавшись, поглаживает его, было уже поздно. И он заторопился, шепча в губы Хельге: — Так?.. — Да, — Хельге шумно сглотнул. — Да. Да. Хорошо. Пожалуйста, делай так… Он оперся одним коленом на край кровати, прижимаясь к Эрланду, и завел его руку под край рубашки. Все колебания и сомнения мгновенно расплавились, как восковая свеча. Он столько всего ощущал своими пальцами — нежные поджавшиеся яички, жесткие волоски, очень горячий, упруго торчащий вверх член. Что же он раньше, дурак такой, не решался все это погладить. Эрланд водил рукой вверх-вниз, стараясь сосредоточиться на этих ощущениях, а не на себе — потому что его собственный член уже давно стоял так, что в брюках ему было чертовски больно. В следующий раз он непременно сперва разденется. В следующий раз… Он свел пальцы в кольцо, в которое Хельге тут же несколько раз сильно толкнулся членом, как будто был не омегой, а альфой — восхитительно непристойно и откровенно. Тот отстранился, тяжело дыша: — Хорошо. И потащил вверх ночную рубашку, снимая ее через голову, обнажая колени, бедра, живот, плоскую грудь, как купальщик, собирающийся окунуться в глубокую воду — так, как снилось в летних снах. Ноздри Эрланда раздулись, впитывая витающий в спальне запах. Руки будто сами дернули Хельге к себе, ощупали его сзади. Когда он заговорил, его голос звучал низко: — Ты мокрый. — Да, — Хельге быстро облизал губы. — Я и должен быть мокрый. Я омега. Не в силах больше терпеть, Эрланд опрокинул его на кровать. Накрыл собой, как был, одетый, потираясь бедрами о бедра, зацеловал куда придется — в шею, в грудь, в губы и в нос. Но когда он потянулся за упавшим одеялом, Хельге совсем не нежно уперся ему в грудь: — Нет, больше никаких одеял. Выкрутился из его рук, перевернулся на живот, распластавшись по простыне — голый, гладкий, белокожий — а потом медленно и на изумление грациозно приподнялся, становясь на четвереньки, принимая такую позу, в которой Эрланд никогда не смел его представлять. И хрипло произнес: — Я хочу так. Эрланда хватило только на то, чтобы расстегнуть брюки. Все, в чем он был на службе, и в чем ему предстояло завтра идти в церковь, все осталось на нем. Он влез на постель к Хельге, надавил ему на поясницу, заставляя прогнуться, поводил между ягодиц набухшей твердой головкой, наслаждаясь тем, как она скользит, и пропихнул член в неожиданно податливое отверстие. Боже, такого с ними никогда еще не было, если подумать, он никогда еще не доводил Хельге до… Тот застонал, как-то так протяжно и глухо, и Эрланд повиновался, не раздумывая. Он вздернул Хельге за бедра, потянул его на себя и начал двигаться, постепенно расходясь. И уже очень скоро рычал и толкался, сильно прогибаясь в пояснице. Комната наполнилась их тяжелым дыханием, шлепками кожи о кожу, запахом разогревшихся тел. Эрланд смотрел на Хельге сверху вниз, на его длинное белое тело, узкую талию, руки, спазматически вцепившиеся в простыню, спутанные волосы, перекинутые через одно плечо, и судорожно выдыхал сквозь зубы. Они оба качались, как пьяные, словно их мотало по волнам. Перед глазами мелькали грозовые огни. Хельге бросало вперед-назад, он утыкался лицом в подушку, и до Эрланда доносились сдавленные нечленораздельные звуки. В какой-то момент Хельге совсем улегся грудью на простыню, широко расставив колени, завел одну руку себе между ног, и Эрланд без труда понял, что он там делает. Но это теперь была его забота, его обязанность, и он придавил собой Хельге, дотянулся до бесстыдно торчащего члена и стиснул его. Хельге ахнул — и Эрланд не понимал: ему больно? Плохо? Что не так, что он опять натворил? И среди всей этой бури непонимания и тревоги он вдруг понял две вещи: Хельге толчками изливается ему в руку — первый раз за время их брака. И что внутри его тела словно разрастается тугая пробка, плотно сжимающая член Эрланда. Нет, не пробка — это надувался до каменного состояния его собственный немаленький узел, и крепкие внутренние мышцы омеги с готовностью сжались, замыкая его в себе. Все звезды на небе, включая и Вифлеемскую, осыпались серебряным градом. Ангел вострубил. Небо и земля со свистом свернулись в огромный свиток, чудовищные звери вышли из моря близ Олесунда, а Эрланда словно разорвало, растащило на мелкие осколки. Подобного извержения еще не было в его жизни. Но как же… Как же Хельге? Что с ним? Эрланд с трудом выдохнул, смахнул слезы и пот с лица. Он оперся на выпрямленных руках, чувствуя себя слабее новорожденного ягненка, и попытался освободиться, но где там. Хельге, весь скользкий, в испарине, дрожал, сжимаясь на его члене, и не произносил ни звука; Эрланд видел только низко опущенную голову и напряженные лопатки. И тогда он рухнул ему на спину и покрыл ее поцелуями, зарываясь лицом в волосы на затылке и повторяя: «Прости, прости!» Хельге немного повернул голову и полузадушено позвал: — Эрланд? — Что? — Ты меня вот-вот раздавишь. Не дергайся, дай мне немного привыкнуть к этому… ощущению. Его слишком много, и оно слишком… хорошо. Эрланд приоткрыл рот. Голос у Хельге был тихий и тягучий, ленивый и сладкий, как луговой мед, совсем не как у человека, который страдает от невыносимой боли и вот-вот скончается от внутренних разрывов. Но ему, верно, в самом деле было тяжеловато, и Эрланд наконец занялся тем, чем нужно — приподнялся, придерживая своего омегу под животом и перевернулся вместе с ним на бок, каким-то проснувшимся наконец чутьем безошибочно определяя, как им вдвоем сейчас будет лучше лечь. Хельге пошевелился в его объятиях, вздохнул, откинул голову ему на плечо и вдруг сонно чмокнул в щеку. Эрланд заморгал. Эта нехитрая ласка лучше всех слов доказывала, что все правда — у него получилось, у них получилось, они наконец сделали все как положено, слава тебе, Боже, и аминь. Если бы не Хельге, который вдруг взялся по-свойски вертеть им, ничего бы этого не было. Эрланд сумбурно подумал о том, многие ли альфы доверяют своим омегам свободу указывать как и что, ведь альфа глава дома, командир по своей сути… но решил, что такие размышления ни к чему хорошему сейчас не приведут. От мысли, как бы Хельге мог еще им покомандовать, внизу живота стало тяжело и тепло, начавший опадать узел снова сделался невыносимо-твердым. Хельге на нем завозился… и, кажется, снова кончил. И с легким смешком произнес: — А вот теперь одеяло действительно не помешало бы. Эрланд накрыл его простыней и крепко обвил руками и ногами, прижимая к своей груди, чтобы не замерз. И уснул.

***

Как-то с утра он нашел в углу кухни миску с молоком, оставленную для домового-томтё, и долго ярился, напоминая своим домашним о вреде суеверий. Аббе бестрепетно выслушал его наставления и спросил с хитрой улыбкой: — Хозяин, должно быть, не выспался, если с утра такой хмурый? Какой домовой ему снова уснуть не давал?.. Тут в кухню вошел Хельге с корзиной, невозмутимо со всеми поздоровался и встал к столу, перебирая покупки — и словно солнце осветило все углы. Слуги понимающе переглянулись, а Эрланд, краснея и чувствуя, что безнадежно теряет авторитет в этом доме, буркнул что-то и сбежал, и пришел в себя уже на берегу моря. И долго ходил там среди утонувших в снегу валунов, бездумно выковыривая носком башмака вмерзшие в лед камни, ветви и обломки крушений, чувствуя, что истаивает, как весенняя льдина на солнце, и ему было одновременно очень плохо и очень хорошо. На Олесунде началась пора святок — молодежь что ни день, то собиралась в чьей-нибудь «лекстюге» для игр и танцев. Близ деревни строили снежные крепости, с визгом катались с горок, устраивали гонки на финских санях. Владелец рыбного завода подарил своим детям огромного кучерявого барана; те запрягали его в крошечную упряжку и важно катали по деревне других детишек, щелкая игрушечными кнутами под перезвон бубенцов. «Веселенькие дни», — говорил обо всем этом Хельге, и от его скользящих взглядов Эрланд каждый раз превращался в трепещущий студень. «Веселенькими» были не только дни, но и ночи; Эрланду теперь стоило большого труда дожить до вечера; по утрам он вставал всклокоченный, невыспавшийся, помятый и потом весь день вспоминал ночную возню. Хельге как будто задался целью за что-то отыграться на нем — он не отдавался, он словно брал Эрланда в плен раз за разом и принуждал любить себя. И Эрланд любил — неумело, но пылко и старательно. Список его «непристойных проступков» рос и рос. Он решил, что оставит его до весеннего поста, а там скопом исповедуется пробсту во всех прегрешениях. «И это у нас еще течки не было», — с восторженным холодком иногда думал Эрланд, и в брюках сразу становилось теснее. Он не очень хорошо разбирался в этих омежьих делах, пробовал высчитать на пальцах, когда придет время, но все время сбивался. Должна уже быть? Или нет? Ему передали письмо со Стора Фьядерегг. Тамошний пастор, отец большого семейства, многословно благодарил его за помощь и приглашал в августе вместе отметить праздник большой ловли раков. Эрланд собрался было ответить согласием — а потом вспомнил, что в августе их с Хельге, возможно, не будет на Холмоарне — он обещал переехать на материк после Иванова дня. Правда, могли возникнуть некоторые трудности… У него портилось настроение каждый раз, когда он думал об этом, и все томление улетучивалось, как дым. Вот и сейчас, нагулявшись по побережью и так замерзнув, что пальцы в рукавицах перестали гнуться, а бедра и икры покалывало мелкими иглами, несмотря на овчинные штаны — рождественский подарок от слуг, — он вернулся в пасторский дом мрачным, как черт, и совершенно упавшим духом. Ему было, в чем каяться по-настоящему, а он валял дурака, переживая за какие-то глупости.

***

По крыше бани гуляли промозглые зимние ветры, густо замешанные со снегом, а внутри было парко и душно, пахло мокрым деревом и раскалившимся чугуном. Эрланд откисал в горячей лохани, наслаждаясь теплом и паром, пока кожа на стопах и ладонях не сделалась морщинистой и нежной, как у новорожденного. Тогда он намылил мочало и принялся драить себя до крови — как и положено, если не хочешь, чтобы от тебя воротил нос молодой муж. Отскабливая голову так, что пена текла ручьями, Эрланд вытянул ногу из воды, посмотрел на волосатую голень. У Хельге волосы на руках и ногах были совсем другими — короткими, серебристыми и прозрачными, тоньше и легче, чем невесомый июльский пух. А на иные места Эрланд стеснялся смотреть. Пена попала в глаза, он зажмурился и зашипел. Начал плескать в лицо водой из лохани, но сделал только хуже. Внешняя дверь хлопнула, когда он шарил вокруг в поисках полотенца, из предбанника потянуло холодом. — Свен, это ты? Помоги! — Я не Свен. Эрланд чертыхнулся, скоренько сел и попытался прикрыться перевернутой шайкой для умывания. — Хельге, что ты здесь делаешь? — Закройте рот, а то хлебнете воды. Чистая вода полилась на темя, побежала по шее и в уши. Эрланд сидел беспомощный и ослепший, пережидая мерзкие рези, а Хельге осторожно промывал его глаза. Наконец он промокнул лицо Эрланда полотенцем, и тот разлепил веки, таращась, как вспугнутая сова. — Все, дальше я сам, — проворчал он, забирая полотенце. Искоса посмотрел на Хельге: тот присел у печки, проверяя кочергой угли. Он был в платье и теплом овчинном жакете, в домашних туфлях — одетый слишком жарко для бани и слишком легко — для улицы. Должно быть, по-быстрому перебежал через двор. — Что случилось? — Ничего не случилось, — Хельге поднялся и потянулся, зевнув широко, как кот. — Решил проверить, не угорели ли вы. — Не угорел, — Эрланд пожал плечами. Сидя в остывающей воде с деревянной шайкой на причинном месте, он чувствовал себя по-идиотски. Но оказалось, что ощущения могут стать еще сложнее, когда Хельге с той же самой кошачьей ленцой стянул теплый жакет и пристроил его на лавку: — Но все равно пострадали. Помогу-ка я вам. Он обошел лохань, не сводя глаз с Эрланда — тот все так же настороженно пялился на него в ответ, — встал за спиной, выловил в мыльной воде мочалку и сообщил: — Вот в Мариутте папенька часто помогал батюшке с купанием. — Правда? — удивился Эрланд. Представить Никласа Йонарссона с его холодным лицом и столичными манерами отмывающего голого красного Густава Йонарссона было сложно. — Ну да, — Хельге принялся тереть его плечи. — Они запирались в бане и требовали туда наливку и закуски. А нам, детям, строго запрещалось заходить. Он осторожно подлил кипятка в лохань, помешивая воду рукой. Эрланд сидел очарованный и разомлевший. Из маленького оконца с толстыми стеклами лился дневной свет, в трубе завывал ветер, а тут Хельге старательно тер его грудь, плечи, шею и спину. Когда мочалка проходила по хребту, Эрланда продирал приятный озноб. В какой-то момент Хельге сказал: — У вас не пасторская спина. И плечи такие, будто вы смолоду забивали сваи. Подумав о том, где Хельге мог видеть забойщиков свай, Эрланд скупо улыбнулся: — Я не родился пастором. — А с ухом что? — Хельге провел по левой стороне его головы, и Эрланд поморщился. Левое ухо у него было безобразное. Приплюснутое к черепу, как у тролля, не ухо, а желвак. Поэтому он и отпускал волосы до середины ушей, но после возвращения с тифозного острова Аббе подстриг его слишком коротко, и теперь кто угодно мог любоваться его жутким ухом. — Сломал хрящ когда-то. — Как можно сломать ухо?.. Эрланд оставил этот вопрос без внимания, тем более что появилась новая напасть. Хельге откуда-то вытащил маленькую скамеечку и сел сбоку от лохани. Теперь он оказался лицом к Эрланду, и это немного нервировало. Пока что Хельге задумчиво водил мочалкой по его рукам, причем больше гладил, чем мыл, и вдруг украдкой щелкнул ногтем сосок. — Эй! — Простите, — безо всякого раскаяния улыбнулся негодник. — Просто проверил, что вы почувствуете. Зачем это альфам? Они же не выкармливают детей молоком. — И что? — Эрланд развел руками. — Господь создал наши тела по своему подобию. Бессмысленно рассуждать о том, что мы могли бы быть устроены по-другому. Если сам Творец решил так, значит, это мудро и правильно. — Да-да, — задумчиво сказал Хельге, проводя по его груди мочалкой. Он положил одну руку на край лохани и пристроил на нее подбородок. Его лицо было розовым от тепла, над верхней губой выступил пот. Эрланд залюбовался им, но все-таки был вынужден спросить: — Хельге, ты здесь не перегреешься? — Не перегреюсь, — рассеянно ответил тот, высоко закатывая манжеты. А потом, деловито погрузив руку в воду, принялся мылить места, оставшиеся без внимания. Шайка ему ничуть не помешала, он прекрасно дотягивался до всего, до чего хотел. И, проклятье, это было уже не слишком похоже на мытье. — Что ты делаешь? — почему-то шепотом спросил Эрланд, глядя в безмятежные золотисто-карие глаза. — Ты же не просто так сюда пришел?.. — Не просто, — тоже прошептал Хельге, придвигаясь немного ближе, в то время как его рука по локоть скрылась в воде. — Я просто подумал, что очень мало знаю об альфах. Об этом их самом устройстве… по образу и подобию. Как говорит наш Свен, врага надо знать в лицо. — Врага?! — вспыхнул Эрланд, подаваясь вперед. И совершенно напрасно. Он понял это, когда рука Хельге сжала его между ног. — Иносказательно, — терпеливо пояснил Хельге, бессовестно теребя еще мягкую плоть. — Вы словно другое племя. Такие же, но отличаетесь. Как я пойму, чего мне еще ждать, если не знаю ничего?.. Когда не знаешь, то немного боишься. Когда боишься… — он помрачнел, — …это бывает больно. Эрланд дышал, как вытащенная из воды рыба, потому что ловкие пальцы Хельге очень подробно щупали его. Однако последние слова привлекли его внимание: — Хельге, послушай… Я никогда не хотел причинить тебе боль. — Я верю, — голос Хельге звучал еле слышно, а рука выразительно поглаживала под водой стремительно твердеющий ствол. — Думаю, нелегко управляться с такой большой штукой. Как вам, альфам, только нигде не жмут эти шары… И так густо растут волосы, летом, должно быть, жарко… — Не жмет, — тяжело выдохнул Эрланд. — Хельге… — Пожалуйста, — просто сказал тот, как тогда, в спальне. На языке Эрланда умерли все строгие слова, все напоминания о скромности, весь его внутренний стон о том, что то было ночью, а сейчас божий день. Хельге любопытничал, больше дразнил, чем тешил его плоть — но это не шло ни в какое сравнение с тем, как Эрланд сам одиноко полировал свой штык, прости Господи. Он шумно втянул ноздрями влажный горячий воздух бани и стиснул мокрые пальцы на краях лохани, решив, что не будет мешать. Как оказалось, поспешил. — А это то самое? Узел?.. Пальцы Хельге потерли кожаную складку у основания члена, и Эрланд запрокинул голову, пытаясь справиться с собой. — Я все думал, зачем же он… — Это чтобы любить омегу… долго, — хрипло выдавил Эрланд. — А это почему так? — Это чтобы любить… сильно. — Понятно, — сказал Хельге, глядя ему в глаза. А после вдруг подался вперед, обхватил свободной рукой Эрланда за шею и прижался к губам, пропихнул узкий влажный язык ему между зубов. Тот принялся порхать во рту Эрланда как бабочка, скользить взад-вперед, самым возмутительным образом трахая его — иного слова и не подобрать. При этом Хельге продолжал держать вторую руку под водой, яростно дергая напряженный член и свершая, таким образом, двойное насилие над голым и беззащитным мужем. И ему все удалось. Эрланд едва не захлебнулся, когда его выжало досуха — зарычал, схватил Хельге за талию и дернул на себя, пытаясь втащить его в лохань, чуть не перевернувшись вместе с ней и вымочив на Хельге всю одежду. А этот негодяй только сучил ногами и звонко хохотал — даже когда Эрланд нащупал через платье его вставший член и рявкнул: — Снимай эти тряпки! — Нет, нет, — Хельге, задыхаясь от хохота, вывернулся и, пригибаясь, бросился в предбанник. Он даже жилетку свою не взял. — Как я могу, грешно! Вдруг кто-то войдет! — Куда! — заорал Эрланд, когда этот дурачок вывалился на улицу. — Ты же мокрый! Там мороз! Хлопнула дверь. Трясущимися руками Эрланд кое-как вытерся, натянул на распаренное тело исподнее, накинул верхнюю одежду, впрыгнул в башмаки и опрометью понесся через двор, успел заметить распахнутые глаза Аббе, бредущего с коромыслом, и сумбурно подумал, что сам ведет себя как болван. Взлетев на второй этаж, он с силой рванул дверь. Хельге уже освободился от отяжелевшего платья и вылезал из корсета. Его нижняя юбка была мокрой до самого пояса. Он поднял глаза и прижал руки к груди, словно не сомневался, что его будут бранить, что Эрланд гнался за ним через двор, чтобы наказать за проделку. Вместо этого Эрланд с лязганьем задвинул щеколду и, шагнув к Хельге, поднял его над полом. А потом отнес на кровать, вытряхнул из корсета, панталон и рубашки, и навис на выпрямленных руках. Хельге лежал на спине, прерывисто дыша — и его розовый член стойко указывал вверх. Эрланд позволил себе полюбоваться им, прежде чем сжал в ладони и перевел взгляд на раскрасневшееся лицо. — Мне тоже, — медленно сказал он, наблюдая, как у того мутнеют глаза, — тоже хочется много всего узнать про тебя. Он наклонился и поцеловал Хельге в голый живот. Пытка в лохани только его растревожила. Эрланд никак не мог сегодня дожидаться вечера, и ему было плевать, что слуги станут шептаться о том, что хозяева заперлись наверху. Он хотел трогать, хотел видеть, от начала и до конца. Хельге лишь выгнулся и довольно застонал, когда Эрланд забросил его ноги себе на плечи.

***

В морозном и вьюжном январе Герди исполнилось семнадцать, а Торвальду девятнадцать лет, и сразу после святок Эрланд их обвенчал. Эта свадьба была совсем не такой, как у Хельге: веселая, пышная, она прогремела на весь Олесунд и длилась три дня, заполненных песнями, танцами, играми и застольем. Углаффсоны все делали основательно, за что бы ни брались: будь то стройка дома или свадьба. Как и предсказывал папенька Никлас, Герди был разодет «безвкусно, как крестьянин» во все, что нашлось в сундуках обожающей его новой родни: он сидел во главе стола в платье с красно-золотым корсажем и с серебряными погремушками на алом кушаке, в многослойных бусах и тяжелой серебряной короне. Волосы струились по спине. Торвальд сидел рядом в ярком жилете и рубахе, которую вышил ему жених. И такие смешные, разряженные в пух и прах, они были ужасно милы — счастливые и смущенные, раскрасневшиеся, держащиеся за руки. Хельге смотрел на них со своего места «брата жениха» и чувствовал, как в груди ворочается колючий еж нежности, а к горлу поднимаются непонятные ему самому слезы. Батюшка был счастлив. Он пожимал руку отцу Торвальда, хлопал зятя по плечу, ел праздничный хассельбек и уже рассуждал, сколько полос земли молодые смогут засеять пшеницей, а сколько — засадить картошкой. За него Хельге был спокоен. Некоторые опасения ему внушал папенька — свадьба Герди могла не оправдать его ожиданий, не такой он желал своим сыновьям судьбы. Но оказалось, что он недооценил папеньку — Никлас Йонарссон умел держать лицо. Он благостно взирал на молодых и просто тихо накидывался наливкой. Что же касалось Эрланда, который чинно и строго сидел напротив Хельге, положив перед собой один-единственный кусок пирога, то понять, о чем он думает, вспоминает ли их венчание, было невозможно. Вечером, когда омеги увели Герди из-за стола в спальню — разоблачаться ко сну, Хельге удалось улучить минутку и проскользнуть к нему в комнату на правах старшего брата. Едва их оставили вдвоем, Герди подскочил на постели. Он был бледен, в глазах плескался испуг: — О Хельге, Хельге, ну наконец-то! Ты должен мне все рассказать, чтобы я был готов: это больно?.. — Герди, — Хельге погладил его по волосам, встряхнул, крепко сжал лицо в ладонях. — Посмотри на меня, маленький. Я уверен, что Торвальд очень любит тебя и с радостью выполнит любое твое пожелание. Любое, Герди, даже если ты попросишь его голым прыгнуть со шкафа в кровать. Но ты должен ему об этом сказать. Попроси, чтобы он тебя поцеловал. И все будет хорошо. Герди смотрел на него растерянно, и наконец произнес: — Голым… со шкафа?.. — и захихикал, стремительно обретая прежний розовый цвет лица. — О Господи, Хельге! Не могу поверить, что пастор Берг… — Т-с-с! — зашипел Хельге. — Подумают, что мы тут с тобой тайно напились. И еще кое-что… — он запустил руку в карман выходного передника, достал тряпичный сверток. — Я должен отдать тебе это до того, как ты переедешь в свой дом. Обещай мне, что будешь заваривать и пить эту траву, но Торвальду не говори. Это… тот самый сбор, чтобы не было течек. — Зачем это? — Не торопись с этим, Герди. Поживите немного для себя. Тебе будет тяжело, если ты сейчас забеременеешь. Новое хозяйство, неустроенный дом… Ты еще сам почти ребенок, тебе семнадцать лет, ну куда тебе пока дети… — Нет, — Герди осторожно отвел его руку с тряпицей. — Я понял, но мне этого не надо. Я хочу. Хочу встретить течку с мужем. Хочу, чтобы у нас были детки. Торвальд сделает колыбельку, а я узоры по ней пущу. Хельге мой бедненький, выходит, ты все это время травишь себя? — Я так решил, — Хельге выпрямился. — Не осуждай меня. — Что ты, — пробормотал Герди. — Просто у меня так болит за тебя сердце. Дай обниму. Он протянул руки, и Хельге послушно наклонился к нему, пережидая судорожное сопение. И тут Герди произнес ему в самое ухо: — Мне снятся сны. Будто я маленький и иду босиком по лесу. Тепло, комары; сосновые иголки ножки колют, муравьи пробегают по пальцам. Текут куда-то вперед по тропе, и я за ними, будто меня этот муравьиный ручей несет. Черничник там везде пышный, как одеяло, и бурелом, и мох повсюду, зеленый, густой, скользкий, и прелью пахнет. Коряги замшелые, огромные кряжи, валуны, и я по ним лезу, поскальзываюсь, коленку до крови срываю… А впереди черный омут, и он засасывает меня… Мне страшно, Хельге. — Скоро пройдет, — уверенно сказал Хельге, глядя поверх его плеча. — Вот знаешь, про все на свете говорят «замуж выйдешь — пройдет», но это уж точно закончится. Я обещаю. Выйдя от Герди в дощатый коридор, он столкнулся с Торвальдом, которого наконец отпустили дружки. Тот был в чистой нижней рубахе, красный, замученный — и с открытым молитвенником в руке. — В-вот, — пробормотал он, растерянно глядя на Хельге. — В-велели ч-читать в-вместе с Г-герди… П-посла-ание к-к-к-коринфянам… Хельге захлопнул томик перед его носом. — Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них всех больше. Торвальд, ты любишь Герди? Тот сжал губы и твердо кивнул. — Так иди и дай знать ему об этом.

***

После долгих праздников наступили скучные серые дни, в которые все сильнее ощущалась тоска по солнцу и весне — и однажды пастор, глядя на Лилле, играющего со Свеном на щелбаны, заявил, что хватит уже мальчику валять дурака, а слугам — потихоньку сваливать на него свою работу. «А то он у вас и ухаживает за скотиной, и прислуживает за столом, — сказал Эрланд, не слушая причитаний Аббе. — А должен ходить в школу, как любой ребенок на острове. Кто-нибудь против?» Хельге не протестовал. Он тоже считал, что учиться должны все. Ему было до смерти жаль, что Герди оставил школу, как и он сам, но на все увещевания брат возражал: «Хельге, я теперь взрослый, у меня муж, дом и хозяйство. Когда омега выходит замуж, для него заканчивается учеба». Однако, когда пастор бестрепетно объявил, что сам отведет мальчика к учителю, Хельге только покачал головой. Лилле был не таким, как другие дети. В свои семь лет он вытерпел больше, чем иные в зрелые года. К тому же в нем был неистребим вольный цыганский дух, и заставить его что-то делать, если он этого не хотел, можно было только с петлей на шее. Вряд ли школьный учитель легко с ним справился бы. В школу вставали с первым утренним колоколом — в шесть часов; в это время по всему Олесунду в кромешной стылой темноте поднимались зевающие, сонные дети; топили печи, умывались холодной водой, потому что учитель бдительно проверял чистоту рук и шей, завтракали горячей кашей и пили кофе. Пошатываясь, брели по сугробам сквозь морозную дымку. Кому-то, кто жил возле школы, везло — идти было недалеко, кого-то к крыльцу привозили в санях работники — как Хельге и Герди, а кто-то тащился через весь остров, в пургу и стужу. Эрланд, конечно, не стал церемониться и повел Лилле пешком, едва глотнув кофе на ходу — ему надо было еще успеть в церковь. Хельге дождался, пока за ними закроется дверь, досчитал до ста — и стянул с крючка свой полушубок. Теперь он наблюдал за школой через облепленные снегом кусты. Видел, как Эрланд безапелляционно объяснился с учителем, как пихнул ему в руки Лилле и быстро удалился в сторону церкви. Видел, как перешептываются собирающиеся дети. Не прошло и четверти часа — Хельге только начал подмерзать, притоптывать валенками на одном месте и дышать в рукавицу — как дверь школы распахнулась и Лилле невозмутимо шагнул на крыльцо. Вслед ему полетел голос учителя: — Пошел вон, болван! И согласное блеяние детских голосов: — Немтыка! Нечистая сила, как глянет, я обмер весь! Цыганская морда! У-у, зыркает! Лилле при этом не выглядел оскорбленным или сердитым — напротив, он прямо-таки излучал спокойствие и довольство. Сойдя с крыльца, выдернул пробку из фляги, которую ему с собой дали, выхлебал кофе и впился зубами в коврижку. И так и стоял, запустив в нее зубы, когда Хельге выступил из-за кустов и сказал: — Во многих знаниях — многие печали. Быть умным — это сложно. Вот тут Лилле залился темной краской, насупился, сунул коврижку за пазуху и сделал то, что Хельге еще долго не мог забыть. Шагнув за угол школы, он проворно присел на корточки у глухой стены, вздернул юбки до талии, а штаны спустил к валенкам — и обдал снег у самого сруба желтыми брызгами. Только пар пошел. Хельге вспыхнул и отвернулся, проклиная себя за беспомощность. Он считал себя взрослым мужчиной, замужним омегой, видел и трогал раздетого альфу, не одну сцепку пережил — но при виде того, как справляет нужду неправильный, исковерканный при рождении ребенок в нем всколыхнулись злость и стыд. И понимание: Лилле не просто так демонстративно обоссал школу. — Не хочешь туда ходить? Тот помотал головой: «Не хочу». — Зря. В школе учат тому, что тебе пригодится. Географии, арифметике. Может, ты будешь путешествовать, когда вырастешь. Может, заведешь свое дело. Лилле молчал, опустив голову, смотрел под ноги. — Ладно, — Хельге протянул руку. — Тогда сделаем по-другому. Когда он толкнул тяжелую, в изморози дверь, учитель, вещавший что-то у карты, осекся. Ученики оборачивались — и малыши, сидевшие впереди, и середняки, и дебелые альфы и омеги с последних скамей, ровесники Хельге. Класс наполнился шорохами и бормотанием. Лилле, совсем не такой довольный и смелый, как когда его выставили, угрюмо топтался у двери, а Хельге неторопливо раздевался — размотал платок, расстегнул полушубок. — Йонарссон? — высоким растерянным голосом спросил учитель. — То есть, простите, господин Берг! Чему обязан визиту? Хельге дождался, пока Лилле тоже разденется, и взял его за руку. Подвел к одинокому стулу — это был тот самый дежурный стул рядом с печкой, куда отсаживали провинившихся, усадил, а сам встал позади, крепко ухватившись за спинку. — Мы пришли учиться. — Но… — Я не закончил школу. Мне восемнадцать лет. По правилам общины я вполне могу доходить последний год, сдать экзамены и получить табель. — Но у вас ведь, кажется, теперь есть муж, — слабым голосом сказал учитель. — И неужели совсем нет обязанностей в пасторском доме? — А я способный, — ответил Хельге, глядя ему в глаза. — Я все буду успевать. Уверен, вам не придется пускать в ход розгу. Учитель покраснел и отвернулся к доске, а Хельге усмехнулся про себя. Вот так-то, это тебе не нежных юношей шлепать линейкой, вымещая свою злость. — Тогда мне понадобится разрешение от вашего мужа. — Он его даст. — А этот? — учитель брезгливо указал на замершего с непривычно прямой спиной Лилле. — Он же дурак зачуханный, дикий немой идиот, ему бы сено-солому выучить, а я тут перед ним буду толковать о баснях Лафонтена! — Лилле играет с пастором в трик-трак, — сказал Хельге в тишине. — Он не дурак. Не больший, чем вон те семилетки. Поэтому он останется здесь. Омеги, жадно разглядывающие Хельге, его прическу и платье, склонились друг к другу, перешептываясь и хихикая. Хельге знал всех их по именам, каждую неделю готовил им бутерброды в воскресной школе. Альфы таращились, приоткрыв рты, Хельге видел, как раздуваются их ноздри. Шум взлетел до потолка. И в этом шуме двое здоровых парней, подтолкнув друг друга, поднялись с последней скамьи: — Садитесь, господин Берг. Неприлично нам сидеть, коли вы стоять будете. Хельге поблагодарил их и занял свое новое место. Лилле застыл у его бока, сцепив руки на подоле. Коленом Хельге чувствовал, как дрожит его бедро. — Ладно, — сказал учитель, справившись с собой, и позвонил в колокольчик. — Прекращайте этот балаган. Продолжаем учиться.

***

Против ожидания Хельге, пастор не обрадовался внезапным новостям. Нет, он не возражал, но вид у него сделался озабоченный, а на лбу залегла глубокая морщина. — Чем вы опять недовольны, — не удержался Хельге. — Разве не вы постоянно твердите на проповедях, что молодежь на Олесунде недостаточно времени уделяет учебе! Они лежали бок о бок на постели — целомудренно одетые, потому что пастор только вернулся с вечерни и поднялся наверх — где Хельге как раз коварно подкараулил его, чтобы огорошить своим известием. Еще минуту назад Хельге чувствовал плечо мужа под головой и отмечал про себя, что это удобно и уютно. Но стоило заговорить об экзаменах, и тот вытянулся на кровати, словно в гробу. Для пущего сходства еще и крест-накрест сложил на груди руки. — Так и есть, — не сразу отозвался Эрланд. — Но, Хельге, я говорил о подростках. — Подростках?.. Вот Сванте-Уве, старший класс, год как обручен. Йёте созрел настолько, что из школы его каждый день забирает отец, от кавалеров уже сейчас отбоя нету. Альфред одним ударом может свалить быка. Это всё мои одногодки. — Я знаю, — терпеливо сказал Эрланд. — Но никто из них не… — Не в браке? О, я наконец понял, вы стыдитесь, да? Стыдитесь, что ваши прихожане осудят вас за то, что ваш супруг еще ходит в школу? — Нет, — тот устало потер лоб. — Хотя, несомненно, это вызовет пересуды. Хельге, я просто подумал, как вы будете посещать класс… ну, когда… — Когда — что?.. — Когда будете в ожидании, — быстро произнес тот. — С чего это? — испугался Хельге. — Ну, это ведь у всех так. Дети. Будут и у нас. Теперь настала очередь Хельге молчать. А пастор, как назло, говорил — с непоколебимой уверенностью человека, далекого от предмета беседы, и эта его уверенность просто сразила Хельге. — Я знаю, что большинству моих прихожан Бог посылает ребенка в первый год брака, и уже думал: должно быть, вам сложно будет летом переезжать, как же вы… — Как-нибудь, — перебил его Хельге. Он сел так быстро, что закружилась голова, и с силой потер лицо. — Пожалуйста, хватит. Я не желаю сейчас говорить об этом. Какая ирония: только недавно он пугал Герди возможными детьми, и тут этот разговор вернулся к нему бумерангом — Хельге читал про австралийскую дубинку. Наверное, он высказался слишком резко. Пастор тоже уселся на постели и осторожно спросил: — Я вас расстроил? Мне казалось, вы любите детей. Вы так добры к ним. Добр! Хельге чуть не расхохотался, и, опасаясь расплакаться, сухо произнес: — У меня будут самые лучшие дети. Когда я буду готов. — Конечно, — помедлив, сказал Эрланд. Он явно ждал чего-то еще, но Хельге отвернулся от него и, чтобы успокоиться, вытащил шпильки из прически, распустил волосы и взялся за щетку. Пастор сидел и молчал. «Иди ты отсюда уже, — мысленно попросил его Хельге. — В кухне давно готов ужин, Аббе ждет, чтобы разогреть. А я не пойду. Кусок в горло не лезет». — У вас очень красивые волосы, — вдруг произнес пастор у него за спиной. Хельге подумал, не ослышался ли, потом заглянул в зеркало на своем туалетном столике. Пастор смотрел на него, сидя на краю постели, и лицо у него было странное — виноватое и в то же время завороженное. Хельге едва не запустил в зеркало щеткой, но вместо этого только сказал: — У моих детей будут такие же, к сожалению. Красота — не залог счастья. Пастор немедленно вспыхнул и воскликнул с досадой: — Да делайте вы, что хотите, я напишу разрешение для Фогеля! Просто подумал, что в школе вам может быть плохо — осенью вы сами не хотели туда ходить. Почему вы опять считаете меня своим врагом? Он сжал губы, уставился исподлобья и стал похож на угрюмого кота. Хельге не смог скрыть смешок. При этом пастор, как тот самый кот, следил за движениями щетки для волос — и Хельге пришла в голову отличная мысль: — Хотите?.. Пастор вздохнул — и тут же оказался у него за спиной, получил щетку в свое распоряжение и, положив одну ладонь на затылок Хельге, медленно повел по волосам. Сразу запутался, и Хельге направил его руку: — Вот так. У них стало получаться — щетка двигалась плавно, волосы Хельге текли сквозь нее, как светлый шелк. В дверь спальни негромко постучали — должно быть, слуги решили проверить, живы хозяева или нет, но Эрланд и не заметил. В зеркале хорошо было видно, какой у его мужа сейчас темный взгляд, и Хельге рискнул: — Мне очень нужен табель об освоении дисциплин. Я хочу знать, что я не какой-то неудачник, что я все-таки чего-то добился. Эрланд-из-зеркала раздул ноздри и коротко кивнул. А Эрланд-сидящий-за-спиной сдвинул волосы в сторону и прижался губами к его шее.

***

Целую неделю Лилле благополучно посещал школу. Два раза подрался с альфами, одного укусил, скатился со школьной крыши и порвал платье, разбил свою графитную доску и опрокинул чернильницу омеги, который его дразнил, но в общем-то ходил сносно. А через неделю случилась беда. Собравшись как-то немного прикорнуть после обеда, Хельге прилег на свою подушку — и обнаружил под ней тяжелые круглые часы на цепочке. Ему не надо было гадать, кто владелец — он каждый день видел, как учитель меряет шагами класс, не выпуская часы из руки, как протирает платком стекло, любовно дышит на крышку. Омеги шушукались, что под ней учитель наверняка хранит портрет сердечной зазнобы. Однако на внутренней стороне крышки оказалась всего лишь надпись «Капралу Фогелю за мужество в датско-шведской войне». Учитель Фогель был старшим сыном капрала. — Ах, Лилле, что ты наделал, — пробормотал Хельге, разглядывая латунный блеск. — Все же так хорошо началось. Как он и подозревал, пастор воспринял это очень серьезно. — Это воровство. Хельге смотрел на половицы. Прежде они с Эрландом старались избегать разговоров о том, как Лилле жил раньше — и так понятно, что таскал еду, возможно, просил милостыню, а может, и что похуже. Того, что случилось, уже нельзя было изменить. «Не судят строго вора, что украл с голоду, чтобы только поесть, а все ж поймают — возместит всемеро», — однажды процитировал пастор Притчи, и больше они не поднимали эту тему. Хельге немного гордился, что под их присмотром мальчику легче жить. Сглазил, похоже. Лилле был из тех людей, у которых никогда ничего не будет легко. Лилле, которого пастор поставил между своих колен, не моргнул и глазом, когда часы оказались у него под носом. — Воры не наследуют Царства Божьего, — резко сказал Эрланд. — Кому же отказано в Царстве Небесном, тому уготован ад. У всякой вещи на земле есть свой хозяин, и кто отнимает ее, будет строго наказан. Тебе понравились эти часы, Лилле? Ты решил их присвоить и спрятать в чужом доме? Ты хочешь, чтобы учитель пришел сюда вместе с ленсманом — и тебя посадили в острог? — Да ведь это его подарок хозяину! Хельге обернулся. Аббе выступил из кухни, вытирая мокрые ладони о передник. — Видит Бог, я терпеть не могу этого гаденыша, но пару слов ему в защиту скажу. Я каждый день выгребаю из-под подушки господина Хельге разное, когда застилаю кровати. Шишки, орехи, бусины, куропаткины перья, пуговицы, серебряную фольгу, даже шоколадного гнома обгрызенного — еле наволочка отстиралась. На днях нашел монетку в пять эре. Мальчишка, значит, дарит ему эти сокровища. Вот и красивые часы тоже припер. — Зачем? — нахмурился Эрланд. — Благодарничает, — пожал плечами Аббе. — Сказать не может, а признательность выразить хочется. Хуже пса, тот хоть хвостом виляет, а этому нечем вилять. — Это что, правда? — спросил растерявшийся Хельге. И тут Лилле опрометью бросился к двери. Пастор догнал его в два шага, перехватил и вернул. Лилле сопротивлялся. В его глазах дрожали крупные злые слезы. Хельге сделал глубокий вдох и серьезно сказал: — Брать чужое нельзя. Пожалуйста, не делай так больше, — и повернулся к Эрланду: — Часы нужно вернуть. Может, скажем, что нашли их в церкви? Вы говорили, что прихожане часто теряют в храме свое добро. Ему самому эта мысль показалась блестящей — учитель, как многие другие, был воскресным утром на службе, клевал носом и мог выпустить часы из руки. Эрланд холодно взглянул на него: — Мальчик должен сам отдать назад то, что взял. Иначе он никогда не узнает, что такое стыд и раскаяние. Аббе присвистнул, округлил глаза и отступил в кухню — от греха. Похоже, его впечатлили слова пастора. А Хельге неожиданно для себя понял, что очень расстроен, и сделал еще попытку убедить Эрланда: — Послушайте, я все понимаю — детей и слуг нельзя баловать. Но к Лилле и так плохо относятся на острове. Он для них все еще непонятный, опасный чужак со льдины, да еще с заразного острова, да еще и цыган… Они его заклюют, если узнают про часы. Учитель мстительный человек, он затравит Лилле, тот не сможет ничему выучиться… — Я тоже все понимаю, — ответил Эрланд, пряча часы в карман. — Но исключений не должно быть ни для кого. Идем, Лилле. Мы прямо сейчас постучимся к учителю. — Я пойду с вами, — сказал Хельге, но муж перебил его: — Нет, вы останетесь. Если вы будете присутствовать, ему будет больнее. Он был непоколебим. Лилле отчаянно упирался, но Эрланд, ухватив его за воротник, увел прочь, в скулящую на все голоса олесундскую вьюгу. Пастор вернулся домой поздно вечером, завершив все свои дела. Он долго ходил внизу, и половицы в кабинете скрипели под его ногами. Наконец Хельге спустился узнать, чего ему ждать. Может быть, Лилле навсегда предали школьной анафеме. Эрланд сидел в холодной каморке, не снимая верхней одежды, и раздраженно листал Библию. — Прежде чем вы что-то скажете, оговорюсь, что я собой не горжусь, — невыносимо сухо сказал он. — Я вовсе… — Вы дурно влияете на меня, Хельге, из-за вас все мои принципы тают, как горный воск. Мне кажется, что в поселке скоро начнут говорить, что вы вертите мной, как цыган солнцем. — О чем вы? — Хельге зябко скрестил руки на груди. — Что сказал Фогель? — Да ничего он не сказал! Потому что я оставил мальчишку за дверью и сам нес какую-то ерунду в сенях, а когда Фогель отвернулся — подложил часы в карман его сюртука. — Так-так… — Оставьте меня, Хельге. Я раскаиваюсь в своей слабости и собираюсь перечитывать Евангелие до утра. — Ну-ну, — повторил Хельге, огибая угол стола и крадучись приближаясь к Эрланду. — Мне кажется, я навредил душе мальчика. — Так ведь он этого не знает, а мы будем молчать. Пусть Лилле думает, что это учитель смилостивился над ним и дал ему шанс. — Какой еще «шанс», он и слова такого не знает… — Эрланд махнул рукой, и в это время Хельге прыгнул на него, завалил на кушетку и поцеловал в губы. — Господи, — с тихим удивлением сказал он, глядя на Эрланда сверху вниз. — Да ведь вы добрый. Как вам удается так хорошо скрывать это от всех? — Оставьте, — проворчал Эрланд, но Хельге снова его поцеловал — так крепко, что дух перехватило.

***

Неумолимо приближалось Сретение, а вместе с ним — тот самый хрупкий, будто стеклянный день поворота зимы на весну и ночь, в которую будет так невозможно, невыносимо оставаться дома. Хельге больше не чувствовал этого, но подмечал знаки: лохматых зимних ворон, рассевшихся на заборе, просветы голубого в низких слоистых облаках, солнечный луч, преломившийся в гранях стеклянной графинной пробки и выплеснувшийся из нее радугой, и первую робкую капель. Ветер стал влажным и порывистым, а снег — по-весеннему тяжелым. Даже из пасторского дома было слышно, как стонут в лесу сосны. Как-то раз, полоща белье в проточной воде, он увидел волчьи следы. Так иногда бывало — во второй половине зимы волки приходили с материка через скованный льдом залив, ведомые гоном и голодом. Он сообщил о следах егерю, и тот свою работу выполнил с блеском; всего через день волчья шкура висела в деревне, а Хельге думал — если бы так же легко можно было справиться с остальными опасностями, которые угрожают тем, кто захочет ночью выбраться в лес. В эти дни с ним кое-что происходило. Он продолжал каждый день пить ворованный «вдовий сбор», и тот помогал: течка не наступала, хотя уже прошли все сроки. За эту уловку Хельге расплачивался головными болями и дурным настроением по утрам, а днем — спонтанными вспышками томления плоти. По крайней мере, Хельге хотелось верить, что дело только в питье, а не в том, что он слишком увлекся своим «временным» мужем. Тот шел навстречу всем его пожеланиям, и Хельге был вынужден признать, что пастор-то не дурак «это самое», даже если потом становился замкнутым, растерянным и неловким. Они нарушали приличия почти ежедневно; благо, уединенная жизнь помогала хранить их секреты. Однажды слуги отпросились на именины к родичам Свена и взяли Лилле с собой. Оставшись один, Хельге затеял пироги, надеясь извести остатки твердых мариуттских яблок. За зиму те стали маленькими и сморщенными, подсохли и растрескались, но, как оказалось, приобрели удивительный вкус — яблок нежнее и слаще Хельге не ел. Пастор пришел с улицы, когда Хельге уже прогрел печь, нарезал яблоки на миллион долек, смешал муку с кардамоном — красный от печного жара, растрепанный и в муке по локти. Эрланд спросил, чем он может помочь, и Хельге поручил ему взбивать яйца с сахаром. Закончив сосредоточенно молотить венчиком, пастор легкомысленно облизал палец. Хельге заметил это — и невинный жест толкнул его в греховную пропасть. А может, виной было то, что пастор не уходил, продолжал наблюдать, как он раскатывает тесто, а когда Хельге принялся раскладывать яблоки, встал за спиной. Хельге представил, как его собственный запах должен сейчас усилиться от жары, смешавшись с запахом яблок, кардамона и корицы, и усмехнулся. — Попробуйте-ка, — не оборачиваясь, сказал он, протянув назад дольку яблока. Эрланд принял ее одними губами. Хельге протянул еще одну, ненароком задержав руку, и не удивился, почувствовав осторожное касание губ к пальцам. Дыхание Эрланда стало громче, его руки легли ему на талию. И сразу после того, как пироги оказались в печи, они принялись целоваться посреди кухни. — Пойдем, — пробормотал пастор между поцелуями. — Пойдем наверх. Хельге беззвучно рассмеялся в его рот: — Нет-нет, не могу, надо следить за пирогами. Эрланд разочарованно замычал, и тогда Хельге шепнул: — Можно здесь. Тот глянул изумленно и почти испуганно: — Это как-то совсем… — Мы в своем доме, — напомнил Хельге. — Никто не зайдет. Эрланд колебался. Его взгляд метался по кухне от дверного проема до мешков для растопки, на которых, как Хельге помнил, неплохо так проводили время Свен и Аббе. Заметив их, Хельге сморщил нос — он точно не будет валяться там, где валялась прислуга. И пока его муж не принял какого-нибудь неправильного решения, Хельге обхватил его за шею и повел за собой, к краю кухонного стола, покрытого мучной пылью. Вложил между своих губ дольку яблока и призывно посмотрел. У Эрланда был отчаянный взгляд, он тяжело дышал, лицо раскраснелось. Между их ртами оставалось меньше дюйма, ломтик яблока дрожал, когда Хельге языком шевелил его — и Эрланд не выдержал. Зарычал, схватил Хельге под колени и усадил на стол. Хельге вытолкнул яблоко, и Эрланд немедленно впился поцелуем в его рот. И облапил, облапил везде, принялся расстегивать пуговки на блузке и присосался как вампир к обнажившейся коже. Хельге чувствовал через одежду его вставший член, больно прижимающийся к его собственному, и догадался, что Эрланд хочет обойтись малым грехом. Каков хитрец! И тогда Хельге оттолкнулся от него и плавно улегся спиной на стол — прямо в мучную пыль, чудом не задев ни нарезанных яблок, ни яичных скорлуп, ни запачканной тестом посуды. — Ой-ой, пастор, что же делать, я весь в муке, — он завел руки за голову. — Как пирожок. Придется вам как следует меня приготовить. Вы не чураетесь омежьей работы? Эрланд, суровый олесундский пастор, смотрел на него сверху вниз, приоткрыв рот, и, глядя в его перекошенное, искаженное влечением лицо, Хельге чувствовал, как сердце начинает биться чаще. А потом — он глазам своим не поверил — Эрланд шагнул ближе, взялся за платье у него на груди и рванул в стороны. Оставшиеся пуговички испуганно брызнули по углам. Хельге вздрогнул. Его от самого копчика и до груди прострелило острым возбуждением. — Сначала я тебя приготовлю, — хрипло сказал Эрланд, — а потом съем, как лис — булочку из русской сказки. — Вот так? — пробормотал Хельге, обеими руками берясь за его кисть и втягивая в рот средний палец. Ему хотелось это сделать с того момента, как он увидел, как пастор слизывает взбитую яичную массу. Посасывая чужой палец, Хельге думал, что все еще чувствует на языке сладкий сахарный вкус. Он прикрыл глаза и представил, что это вовсе не палец. Не он один. Эрланд издал низкое горловое рычание, приятной дрожью отозвавшееся у Хельге пониже спины. Он скинул сюртук, задрал юбки Хельге до талии и дернул исподнее вниз. Панталоны повисли на левой ноге, Хельге махнул ею, но так и не смог их сбросить. Эрланд вклинился между его разведенных колен, но прежде чем вытряхнуть хозяйство из брюк, одной рукой сжал Хельге между ног, а другой — с силой пихнул ему в зад мокрый, покрытый слюной палец и начал им двигать. У Хельге потемнело в глазах от желания получить больше. Он попытался подняться, но Эрланд прижал его к столу. — Пожалуйста, делай уже что-нибудь, — простонал Хельге. — Но чур без сцепки!.. А то пироги сгорят… Эрланд фыркнул — и наконец-то насадил его на себя. Почувствовав внутри большой, горяченный, отличный альфий член, Хельге скрестил ноги. Стол раскачивался взад-вперед и протестующе скрипел, двигаясь ножками по полу, мучная пыль покрывала жилет Эрланда и даже его темные волосы, бледное солнце бесстыдно подглядывало в кухню и, отразившись от начищенной крышки кастрюли, пускало по стенам зайчики. Эрланд нащупал его ладонь и переплел с ним пальцы. Хельге смотрел ему в раскрасневшееся лицо, любуясь отрешенно распахнутыми светлыми глазами. И над всем этим висел умопомрачительный дух томящихся в печи пирогов — теплый, сдобный и сладкий. Эрланд не подвел — выскользнул сразу, как только внутри стало мокро и горячо, обтер испарину со лба и принялся с превеликим старанием подводить Хельге к финалу. А Хельге лежал на спине с задранными до талии юбками, вцепившись в края стола, чувствовал, как из него вытекает густое семя, и думал о том, как же он будет потом вырезать из своего сердца и эти зимние дни, и Эрланда.

***

Глубокой ночью Лилле снова сбежал, хотя Хельге стерег его, как коршун. Один Бог знает, как это ему удалось. Утром Хельге стоял перед опустевшей бельевой комнатушкой и чувствовал себя бесконечно уставшим и разочарованным, потому что не смог ничего изменить. — Да ничего с ним не случится, хозяин, — пожимал плечами Свен. — Побегает и вернется. Волков уже нет, так что ему ничего не грозит. Эрланд сердился: — Замерзнет в сугробах, свалится со скалы, утонет… Что это за забавы у вас здесь такие, куда может рваться среди ночи мальчишка?! — Плясать, — вдруг брякнул Аббе. Хельге недоверчиво глянул на него: тот стоял, теребя подойник и уставившись в стену. Над губой выступила испарина, глаза были растерянными. Под чужими удивленными взглядами Аббе зашевелился, и медленно, будто нехотя переставляя ноги, вышел из дома. Улучив минутку, Хельге проскользнул за ним в хлев и тихо спросил: — Ты тоже плясал, Аббе? Омега, пристроившийся на скамеечке у вымени, беспомощно посмотрел на него, нахмурился и сжал губы, а потом растерянно заморгал. Когда он вновь взглянул в лицо Хельге, его глаза были безмятежными, как незабудки: — Конечно, плясал, когда был молодым. Каждую вечеринку в лекстюге танцевал с альфами, пока ноги не отнимались, никто меня не мог переплясать! Тонкая голубая струя молока звонко ударила в подойник. Хельге разочарованно вздохнул. Аббе был таким же, как остальные. Если он и убегал в детстве в лес, то все забыл.

***

В светлое время лес казался не таким пугающим, как ночью, но Хельге все равно держал корзину, в которой лежал нож, так, чтобы его было легко вытащить. Ветер раскачивал черные голые деревья, гудел в кронах сосен, сыпал под ноги мокрой хвоей. Придерживая свободной рукой юбки, Хельге брел через посеревшие сугробы, втягивал горький запах отсыревшей сосновой коры, разглядывал цепочки звериных следов на снегу и чувствовал невыносимое желание развернуться и удрать прочь, как заяц, потому что ему все время казалось, что за ним пристально и недружелюбно наблюдают. Он уже всю шею скрутил, оглядываясь. Нужно было брать лыжи, но не хотелось привлекать внимание пастора, который точно бы спросил, куда это вместо праздничной мессы отлучался его дорогой муж. Сегодня Хельге впервые за время их брака сказался нездоровым. Пастор немедленно попросил его отдыхать и не заниматься никакой домашней работой и пообещал, что будет высматривать Лилле в деревне и приведет его назад; Хельге стало немного стыдно, но он все равно с трудом дождался, пока домашние уйдут на праздничную службу, и торопливо покинул дом. Чем дальше, тем сложнее становилось идти. Глубокий нехоженый снег прилипал к валенкам, тропы, которая точно была здесь летом, сейчас не было видно. Путь все чаще пересекали стволы, ощетинившиеся острыми сучьями; одни утопали в снегу, другие, надломанные, опасно нависали над самой головой. Хельге порядком утомился, перебираясь через валежник. К тому же его сильно смущало, что он не видит следов людей, хотя они точно должны были проходить здесь ночью. Он покрутил головой, вглядываясь в одинаковые высокие стволы сосен, похожие на колонны, подпирающие серое небо, на растопыренные лапы елей, застывших, как часовые, и внезапно ему в голову пришла мысль, что он заблудился. Заблудился в лесах, которые знал вдоль и поперек, в которых играл с самого детства. Могло ли так получиться, что лес не пускал его? Но вот бурелом усилился, и Хельге приободрился. Все было правильно. Чем дальше, тем неприступнее становился лес; под шапками сугробов таились глубокие ямы. А дальше шло сплошняком: замшелые коряги под ногами, острые камни, огромные валуны. И в середине всего этого, за последней стеной черных елей — озеро; сейчас оно наверняка затянуто льдом у берегов, и только в середине зияет, как темный глаз, незамерзающая полынья с трещинами по краям. Хельге бывал там зимой, и он помнил ощущение простреливающего холода, когда идешь по снегу, поджимая босые ноги, потому что снег жжет. А по ту сторону озера — еловый склон, круто уводящий наверх… «Но там я ни разу не был», — внезапно подумалось ему, и отчего-то по шее побежали ледяные мурашки, как будто кто-то дунул ему в затылок. Трах! Нога, опустившаяся на внешне безобидный сугроб, прошла сквозь него, раздвигая опору — и Хельге с приглушенным вскриком шлепнулся в снег, глубоко провалившись в переплетение корней и сухих веток; ударился мудями так, что навернулись слезы. Рванулся в ужасе, подумав о том, что там, внизу, мог бы спать какой-нибудь зверь. И обнаружил, что корни надежно зажали его ногу. Валенок застрял. Дико болел ушибленный пах; снег набился везде, где только можно. Хельге безуспешно барахтался, пытаясь высвободиться. Где-то позади хрустнула ветка, и этот звук сделал его колени слабыми, а спину — мокрой. Он выхватил из корзины нож и обернулся. Лилле, бредущий к нему через бурелом, застыл, глядя на лезвие. — Чтоб меня, — сказал Хельге, роняя свое нелепое оружие. — Выдрать бы тебя, мальчик. Лилле отмер и бросился на помощь. Вдвоем им удалось высвободить и ногу, и валенок, правда, Хельге порвал чулок и до крови ободрал кожу на бедре. Когда он поднялся, покачиваясь, Лилле неуклюже принялся отряхивать ему юбки. Хельге заметил, что его веки набрякли и покраснели, а лицо посерело от усталости. Он выглядел очень замерзшим. Мальчик хотел подобрать корзину, но Хельге заставил его встать ровно и опустился перед ним на корточки. — Эй, Лилле, — шепотом позвал он, заглядывая ему в глаза. — Тебе все удалось? Ты дошел, куда шел? Был на озере? Губы мальчишки запрыгали, а в глазах задрожали слезы. Он сморщил нос, некрасиво скривил щербатый рот и беззвучно зарыдал, размазывая слезы по лицу. И помотал головой, сначала едва заметно, потом сильно. Нос у него моментально распух, длинные черные ресницы слиплись; он запрокинул голову и принялся подвывать — обиженно и горько. Хельге неловко погладил его по голове. — Значит, ты все-таки не совсем омега, мой дорогой. Лилле несколько раз двинул его в плечо кулаком, а потом беспомощно уткнулся лицом в полушубок. Хельге терпел, не зная, что чувствует сам — облегчение? Разочарование? Ему было очень жаль Лилле. Он не представлял, каково это — чувствуя зов, всю долгую зимнюю ночь ходить в лесу по кругу. Было ли это связано с тем, что Лилле «не такой»? Или после того, о чем Хельге было тошно и думать, его все же признали недостаточно невинным?.. — Пойдем, — сказал он примирительно. — Будем пить горячий кофе и есть картофельную запеканку со шпротами. А когда Свен притащится из церкви, попросим запрячь коня, и ты сможешь по-настоящему править телегой… Только надо успеть вернуться до пастора, я же вроде как больной… И они в самом деле пошли домой и до самого прихода домашних набивали животы, пока Лилле не заснул прямо за столом, прямо посреди обвинительной речи пастора о недопустимости подобных ночных отлучек. А потом все услышали крик Аббе со второго этажа: — Господи Боже мой!.. Боже ты мой, — повторял он, тяжело дыша. — Он опять за свое. Только взгляните, что он запихнул под подушку молодого хозяина! Хельге смотрел в этот момент на Эрланда — и видел, как исказилось его лицо. Аббе держал пригоршню почерневших нательных крестов. Очень простых и дешевых. Детских. Пастор в два шага оказался перед спящим Лилле и совсем не бережно встряхнул его. — Что это? — страшным шепотом спросил он. — Откуда они у тебя? Лилле моргал, как маленький сонный сыч. Он посмотрел на кресты и равнодушно махнул в сторону леса.