Пастырь Олесунда

На самом краю леса, утопая в снегу, лежал большой плоский камень с глубокой выемкой — «жернов эльфов», а на нем стоял глиняный горшок с дочиста вылизанными стенками. Когда Хельге ставил его сюда, горшок был полон, а теперь то, что было в нем — горячая каша из ячменя, на молоке и с кусочком масла — исчезло. — Понравилось? — спросил Хельге, вглядываясь в глубину, в черно-белую рябь голых стволов и снега. — Хочешь еще? Лес отвечал еле слышным скрипом. Снег шел несколько дней и теперь лежал на ветвях — тяжелый и влажный, пропитавшийся морским ветром. Время от времени такая белая шапка срывалась и падала вниз. Иногда с земли с шумом вспархивала лесная птица. — Тебе лучше держаться поближе к селению, — Хельге подышал на замерзшие пальцы. — Лес — не место для малышей. Хотя ты, наверное, и сам это знаешь. Не удивлюсь, если ты отлеживаешься в чьем-нибудь теплом стойле, а сюда ходишь только пожрать. Где-то среди стволов треснула сломанная ветка. Звук был тихий, но Хельге мгновенно сделал шаг назад. — Извини, — он сжал кулаки. — Но я не стану играть там с тобой в кошки-мышки. Мне хватило своей погони в лесу. Понадобится защита и кров — приходи. Он переставил пустой горшок в свою корзину и повернулся к деревьям спиной. Что-то легонько ударило его под лопатку — должно быть, сосновая шишка. Вторая шишка пролетела мимо его головы и упала в снег. — Бесстрашный, но глупенький, — не оборачиваясь, сказал Хельге. — Как я тебе завидую. Мне кажется, я больше никогда не смогу один войти в лес. И это была совершенная правда. С той ночи, когда он очутился на черной поляне угольщиков, Хельге ни разу не переступал границы леса. То, что он видел, возвращалось к нему раз за разом, хотя болезнь помогла, смягчила кошмар. Днем Хельге старательно гнал от себя ту жуть — Калле — но бывало, что какая-нибудь случайная выхваченная деталь бросала его в пот: темная полынья во льду, скрип ветки по стеклу, пучки сухой травы, которые Аббе украдкой развешивал вокруг дома «от духов». Его начинало подташнивать при виде розовых свиных туш, подвешенных на крюках в лавке мясника, нарубленных окороков и копытец. Хорошо, что сейчас шел пост, и в лавку не нужно было ходить. Ему бывало страшно по ночам, так страшно, что иногда он просыпался с колотящимся сердцем, в промокшей насквозь рубахе и, чтобы потом заснуть, иногда даже прижимался к крепко спящему пастору, кутаясь в его тепло. Тот ничего не замечал, и к лучшему — Хельге было бы сложно объяснить некоторые вещи. Например, новоприобретенную привычку никуда не выходить без столового ножа, заткнутого за чулок. Чего он не понимал — как он пережил все это в детстве и не повредился рассудком: ведь с ним тогда приключилось что-то похожее. Что-то ужасное. Пелле Линдхольм. Правильно говорят, что дети кое в чем посильнее взрослых: в них нет страха смерти. И кое-каких других страхов, думал Хельге, кусая губы. К тому моменту, когда они осознают, чего именно следует бояться на самом деле, они все забывают. Но этот ребенок, который скрывался сейчас в лесу, ни о чем таком не подозревал. Маленький глупый альфа. — В следующий раз я принесу кашу завтра утром, — громко произнес Хельге. — Если что, мой сарай свободен. Он медленно двинулся в ту сторону, откуда пришел. К пасторскому дому, который уже целых два дня стоял без хозяина и, видит Бог, Хельге не понимал, что можно столько времени делать на островке, где нет ничего, кроме цыган, рыбаков-охотников и тюленей. Ему доводилось там бывать с дедом-альфой, пока тот еще был жив — старый Йонарссон таскал внучков по всему архипелагу, катал на лодке, учил стрелять из ружья и рыбачить в шхерах. Тогда это страшно сердило Никласа Йонарссона: папенька исходил желчью каждый раз, когда дед возвращал ему детей — уставших до смерти, в передниках, перемазанных мокрым песком и птичьими яйцами, воняющих рыбой. Поэтому Хельге хорошо помнил бесконечное море вокруг, обкатанные гладкие камни в потеках птичьего помета, высокую трубу маяка и шпиль церкви, возвышавшийся над выкрашенными красной фалернской краской рыбачьими домами. Весь остров можно было обойти пешком за два-три часа. «Может, его околдовали цыганские красавчики? — думал Хельге, улыбаясь краешком губ. — Как Эсмеральдо Клода Фролло?» И тут же чистосердечно говорил себе: нет. Только не нашего строгого пастора. Напрасный труд. Снег мерно поскрипывал под ногами. С началом зимы Хельге сменил сапоги на теплые белые валенки, которые не брал никакой мороз. У его сурового, но мало приспособленного к островной жизни мужа валенок не было, тот уехал на Стора Фьядерегг в своем суконном пальто и разношенных башмаках, с начала осени успевших хлебнуть лиха. «Как он там ходит по скользким обледенелым камням, бедняга, — думал Хельге, перепрыгивая через сугроб. — Не мерзнет ли на ветру? Хорошо, что я сунул ему в саквояж теплую фуфайку. Надеюсь, Ян за ним присмотрит». На полпути к дому ему встретился покосившийся снеговик. Дырявое ведро на его голове сползло на один глаз. Снеговик выглядел как разухабистый альфа из тех, кто целый день торчит у плетня, присвистывая вслед мимопроходящим омегам. «Эй, парень, ты вовсе не выглядишь печальным без своего мужа. Не стыдно тебе?» Хельге показал снежному болвану язык. «Ничуть, — подумал он, опуская глаза. — Скорее, странно. Я бесстыжий». После того, как за Эрландом закрылась входная дверь, Хельге бездумно простоял у окна полчаса, наблюдая за ползающей по раме мохнатой бабочкой, сдуру вылупившейся зимой. Впервые со дня, когда он переехал из родительского дома, ему показалось, что он может расслабиться и перестать чувствовать себя запертым в узкий футляр, вроде коробки от напольных часов. Он перенес бабочку на чердак и выпустил ее. Она присела на потолочную балку и сложила крылья. Казалось бы, ничего не изменилось — но почему-то очень чувствовалось, что пастора дома нет. Хельге ходил по пустым комнатам и понимал, что может хоть танцевать на щетках для мастики, может обвеситься украшениями с головы до ног, может лечь спать на второй половине кровати, может вообще не ложиться — и жечь керосин всю ночь, читая светский роман, подсунутый ему Герди. Как будто он единовластный хозяин этой старой норы. Никто не взглянет укоризненно, никто не осудит. Конечно, были еще слуги; Хельге не сомневался, что те будут за ним следить. Но в таком случае у него тоже нашлось бы, чем их припугнуть. Пословица «Кот из дома — мыши в пляс» еще никогда не была такой верной. Хельге понял это, когда при его появлении на кухне Свен и Аббе недостаточно сноровисто спрятали карты. В воздухе пахло чесночной колбасой, а на столе стояли высокие кружки. Густая пивная пена желтела у Свена на усах. «Грешники, — с удовольствием думал Хельге. — Греховодники». Надо признать, что он тоже обыскал буфет и кладовки — но нашел только выдохшийся ром для пропитки праздничных коржей, который чудом избежал строгого пасторского взора. Хельге был вынужден признать, что это, возможно, хорошо, что у них в доме нет крепкого алкоголя, иначе он с первого дня супружества завел бы привычку чуть что утешаться парой глотков — и неизвестно, что бы с ним стало. А он не должен был сломаться и спиться. Поэтому вместо выпивки он заварил «вдовий сбор» и пил его маленькими обжигающими глотками, рассматривая себя в зеркало в спальне. Зеркало отразило омегу, который хладнокровно вышел за человека, пообещавшего увезти его на материк, и собирающегося под его защитой встать на ноги, а затем развестись и жить своей жизнью. Хельге решил так, пока болел. Простой, как деревянное топорище, план. Иногда он ловил себя на мысли, что, если бы пастор был добрее, ему было бы трудно. Так или иначе, но время было на его стороне. Они обвенчались в ноябре, а уже был декабрь. Валенки шуршали на ходу: шурх-шорх. Снег скрипел: тире-тире-тире. Он снова представил омегу из зеркала. Омега смотрел блестящими глазами, кривил тонкие губы. «Не все ли тебе равно? Ты теперь взрослый — и уже сделал свой выбор». Наверное, Хельге все-таки повзрослел не до конца. Поэтому вместо того, чтобы наслаждаться каждой минутой драгоценного одиночества, он занимался глупостями, которые было трудно объяснить даже себе. Например, караулил «мюлинга». Вчера, выйдя утром на снежный двор, он заметил следы маленьких ног, вьющиеся вокруг дома. Кто-то ходил рано утром по двору, заглядывал в окна и надышал снаружи на стекла, протопив пару «глазков». В курятнике Хельге не досчитался яиц и, не успев опомниться, пустился распутывать цепочки следов, благо снег после ночи был чистый, нетоптаный, а свежие ямки вели не на тракт, а в поле. Поэтому Хельге хорошо видел их и не удивился, в самом кратком времени очутившись у деревни. Там он, разумеется, след потерял и долго стоял за околицей, разглядывая курящиеся дымом печные трубы и скотные пристройки, из которых на морозе валил теплый животный пар. Маленький человек, которого он преследовал, прятался где-то тут, шуруя по чужим сараям и незапертым клетям. Найти его здесь, разумеется, Хельге не мог. Однако перед уходом ему в голову пришла счастливая мысль проверить ближайший «камень эльфов» — один из тех валунов с тайными подношениями, которые вызывали такое возмущение у Эрланда. Сколько Хельге помнил, на валуне всегда что-нибудь кисло — домашние булочки с тмином, крендельки, молоко, яблоки. Но в этот раз, когда он, высоко поднимая юбку, прошагал сюда по снегам, камень оказался пуст. На нем сиротливо белели пара крошек, а снег вокруг был весь в отпечатках маленьких ног. Хельге принес горшок обжигающей каши, только с огня, а днем — горячий бульон, в котором размокали хлебные гренки, а вечером — снова кашу и молоко. Он не боялся ревности эльфов — уж Хельге-то знал, чего в самом деле следует бояться. Эльфы переживут. С каждым разом он все дольше и дольше проводил за ближайшим деревом, в попытке подкараулить бродяжку, но каждый раз уходил ни с чем. А утром Аббе снова недосчитался яиц и вопил, что пора поставить капкан. На «жернове эльфов» Хельге нашел пустой горшок, а когда потянулся забрать, в него первый раз в знак приветствия кинули шишкой.

***

— Ах он, паршивое семя! Ах он, чертов утбурд! Хельге, скрывая ухмылку, протянул руку над столом и позвонил в колокольчик. Аббе и Свен переглянулись и разом уставились на него, напоминая удивленных гусей. Хельге сложил ладони перед собой, старательно делая постную мину. — Ты в доме пастора, Аббе, так что следи за языком, — он чинно опустил голову, потому что его разбирал смех. — Помолимся перед едой. — Точно же, — Свен расплылся в улыбке. — Надобно помолиться! Они втроем сидели за кухонным столом; Хельге занимал хозяйское место. Ужинали сегодня позже обычного: ленивые слуги дошли в своей лени до того, что даже не торопились есть, а Хельге все-таки приложился к остаткам рома — и впал в меланхолию. За окнами ворочалась колючая иссиня-черная декабрьская темнота, а Свен и Аббе на все лады обсуждали проделки цыганского сорванца — тот, как негодный кот, продолжал воровать, и теперь на него списывали все пропажи в деревне. Дошло до того, что когда старый слепой Томме заблудился в своем же дворе, то принялся голосить, что его отхожую будку украл пришлый мальчишка. — Кончится тем, что его поймают и изобьют, — предсказал Свен, когда его тарелка опустела. — Попался бы он мне, уж я бы спустил с него шкуру… — Пастору это все не понравится, — заметил Аббе. Он подпер щеку рукой, а вторую руку сунул в карман фартука, и Хельге догадывался, что он там тасует картишки. — Он строг насчет детей. Думаешь, иначе потащился бы на Стора Фьядерегг искать, кто в ответе за этого грязного змееныша? Хельге снова потянулся к «воспитательному» колокольчику, и прислуга умолкла. В этот раз он не стал звонить, просто сжал колокольчик в ладонях. — Вы забываетесь. И, Аббе, убери из-за стола карты, хотя бы пока я не поднимусь наверх, раз уж вы все равно их храните вопреки пасторскому слову. Аббе утер нос. Его маленькие глаза хитро заблестели. — Господин Хельге, а как вы сами насчет «приффе»? — А что? — Хельге поднял брови. — Ну да, нас как раз трое тут, — Аббе заерзал на стуле. — Можно взять да сыграть. А то мы вдвоем со Свеном только в пьяницу да в дурака можем… — По-твоему, это прилично, азартные игры во время поста? — поддразнил его Хельге, откидываясь назад и покачиваясь на ножках отодвинутого от стола стула. Он откровенно забавлялся, но еще ничего не решил. С одной стороны, папеньку Никласа, например, хватил бы удар. Играть со слугами, как будто он какой-то омега из людской! С другой стороны, Хельге было скучно. С третьей — будет полезно проучить этих нахалов. Да, обыграть и проучить! — Что будешь делать, если пастор вдруг возьмет да и придет? — Да нет же, — Свен махнул рукой. — Хотел бы господин пастор приехать сегодня, приехал бы давно, а на ночь глядя кому охота через все острова пускаться… Должно быть, он гостит в доме священника на Стора Фьядерегг или у смотрителя маяка… Внезапно Хельге поймал себя на краткой вспышке обиженного раздражения. «Он там гостит, а меня оставил тут тухнуть». — Ладно, обсудим ставки… — он взглядом приказал Аббе расчистить стол. — И не вздумайте жульничать. Громкий стук в дверь оборвал его слова. Аббе испуганно ахнул и принялся сгребать карты. Свен неуклюже бросился ему помогать. «Ну вот и сыграли», — разочарованно подумал Хельге. И бросил: — Свен, открой. Тот одернул куртку и потопал в гостиную. Некоторое время оттуда не было слышно ни звука — только неприятно тянуло ледяным воздухом по ногам, после чего голос Свена вдруг произнес:  — Господин Хельге, здесь вас спрашивают. Аббе застыл любопытным кроликом. Хельге торопливо отбросил кухонный фартук и поправил платок на плечах, убрал выбившиеся из прически пряди и подышал в ладонь, проверяя, не выдает ли его запах рома. Кто мог явиться в такую пору? А что, если кто-нибудь умирает и призывает пастора?.. Он вышел в наброшенном полушубке в морозную кусачую темноту и замер, обхватив себя за плечи. Сначала подумалось, что это какая-то дурная шутка — перед крыльцом никого не было, но когда Свен поднял повыше фонарь, Хельге увидел Янника Хольма, почему-то отступившего за забор. — Ян? — Хельге шагнул с крыльца. Поежился — ночная поземка завьюжила, закружилась вокруг ног, затеребила подол юбки, зябко проскользнула за корсаж. Пришлось потуже запахнуть полы одежды. — Почему вы один? Где пастор Берг? — На чертовом Стора Фьядерегг, — отец Калле кашлянул в кулак. — Остался, значится, там. — Но что он там делает? — Хельге сделал еще шаг. К его удивлению, Янник шарахнулся назад. — Прощения прошу, но только вам сейчас нельзя ко мне подходить. Пастор взял с меня слово, что я пока ни с кем на Олесунде не буду близко общаться. Он просил, чтобы вы подсобрали ему белья и одежды, и какой-никакой еды… И его потир. Вы это все во дворе оставьте в корзине. — Да что у вас там происходит? — тихо спросил Хельге, и Янник вздохнул: — Известное дело. Тиф. — Тиф?! — взвизгнул за спиной Хельге Аббе. — А ну, пошел вон! Пошел, пошел прочь, нечего тут разносить! Свен выругался и проворно втянулся в дом — вместе с фонарем. Хлопнула дверь. Хельге остался стоять в кромешной темноте, чувствуя, как растерянно бьется сердце. А Ян устало бормотал: — Да кто же знал. Пришли, мы, значит, на островок, а там в лежку все. И в доме тамошнего священника, и у смотрителя маяка, и в хижинах рыбаков, и у этих цыган грязнозадых. Небось они и притащили беду. Пастор наш, значит, как увидел эти пятна на лицах, так выскочил и погнал нас с Туре назад… А толку-то? Может, мы с ним уже надышались… Тиф, он, говорят, вроде чумы. Летит от человека к человеку, как пух… А может, ползет по земле, как ядовитая гадина… Хельге обнял себя крепче — его будто продрало противным ознобом по хребту. Однако требовалось выяснить все, поэтому он вздохнул: — Рассказывайте. — Пастор проверил всех. Хворь, говорит, сразила взрослых и стариков. Лежат все в изнеможении и лихорадке и от болей криком кричат, а детки среди них ползают, а когда хотят есть, то старшие пытаются для младших рыбачить. Мы с Туре ждали его на мосту, а он пришел и сказал, что останется. Мол, требуется помощь… — Зачем? — выкрикнул Хельге, но тут же опомнился. — Что он собирается там делать, эти люди нуждаются не в священниках, а в сиделках и врачах… — И в них, и в священниках тоже, молодой господин, — грустно сказал Ян. — Трое уже умерло, а среди цыган и того больше… А что насчет доктора, так Туре как раз и поехал за ним. А я — сюда… Прошу вас, скажите моему супружнику, что я еще две недели носа не покажу домой. Будем отсиживаться с Туре в его рыбачьем сарае, пока не убедимся, что сами чисты. — Будете, значит, отсиживаться? А он останется там?.. Ян как-то мягко, беспомощно пожал огромными плечами. — Ну, а что… Если он сам так сказал… Мол, у него семья небольшая, детей пока нет, то ли дело у нас, мал-мала меньше… Хельге моргнул, сраженный этим нехитрым выводом. — Ладно, — сказал он и, в два шага взлетев на крыльцо, стукнул в дверь. — Свен, запрягай телегу. Поедем за пастором. Из-за двери раздалось испуганное: «Боже, нет!» — Я очень прошу прощения, — Ян из-за забора неловко поклонился, и стало заметно, как он устал. — Но вам нельзя. Пастор, он, значит, предупредил, чтобы никого не пускали. Перед мостом, соединяющим Хольмён и Стора Фьядерегг, ленсман поставит караул, и пока доктор не разрешит, чтобы ни с острова, ни на остров не шастали… — Какой же в этом смысл, если тиф летает, как пух?! — Хельге наморщил нос. — Так, ладно, ладно. Не передал ли он для меня личного письма? — Нет, ничего такого… — Ян принялся прохаживаться и притоптывать по снегу — замерз. — Не было времени… Он только спрашивал про белье… В дом Хельге вошел в молчании. Зыркнул по сторонам. Прислуга испуганно пялилась на него из-за стола, и он сказал: — Уберите карты. И началось. Пока Аббе, взволнованно бормоча, подбирал несколько смен теплой одежды и белья, а также съестные припасы, Хельге зашел в кабинет. Бережно уложив на дно корзины пасторский потир, он сел за стол, открыл чернильницу и замер над листом чистой бумаги. Как назло, в голове не осталось ни одного уместного слова. «Сердечно сочувствуем и выражаем надежду на благоприятный исход…» Он почесал кончиком пера переносицу. Чертов тиф! Такое случалось время от времени — болезни накатывали, как волна, и уходили, забирая с собой детей и взрослых. Глотошная, инфлюэнца, корь, кровавый понос, разные лихорадки… Давно не было. «Кошмар», — подумал Хельге и написал: «Я попрошу пробста крестить и соборовать, пока вас нет. Пожалуйста, чаще обтирайте руки водкой и уксусом. Мюлинг, которого вы сняли со льдины, сегодня украл колбасу». Еще немного поразмыслил и приписал: «Ваш супруг Хельге Берг». Поколебался, добавлять ли в самое начало письма «Дорогой Эрланд» — и не стал. Тут ему в голову пришла еще одна мысль и, схватив корзину, он заторопился к Яннику. — Вам удалось что-то узнать про ребенка? — Ребенка?.. — Ну да. Цыганенка, с которого все началось. — Ох, я не знаю, там было не до того, — альфа страдальчески потер лицо ладонями. — Да точно, он из тех детей, которые выходили на лед в попытках добыть себе пищу. Я думал, что… Думал, там удастся найти моего… «Калле», — беззвучно повисло в морозном воздухе. Хельге разжал пальцы, опуская на снег корзину. Посмотрел в сторону и сказал: — Я передам вашему омеге, чтобы ждал вас через две недели.

***

Слухи о том, что на крайнем острове архипелага вдруг вспыхнул тиф, облетели Олесунд за два дня, как тот самый проклятый пух одуванчиков — и, к удивлению Хельге, не вызвали никакого волнения, за исключением тех, у кого на Стора Фьядерегг жила родня. — Чушь это все, — уверенно сказал Хельге батюшка, заехавший в дом пастора сразу после воскресной службы, которую отслужил пробст. — Не слушай крестьянских дурней, сынок, тиф не летает по воздуху. Он передается, когда люди пользуются одним нужником, и когда тот нужник стоит слишком близко к колодцу. Уж я-то знаю, на наших мануфактурах три раза случались вспышки среди рабочих. К нам приезжал господин санитарный инспектор из Стокгольма и все мне путем разъяснил. Так что не пускай чужаков в свой двор — и будешь здоров. Он тяжело поставил ногу на ступеньку своей повозки. Хельге отметил, что после его замужества батюшка как-то сильно сдал и огрузнел. Смотреть в его отечное лицо было больно, но Хельге смотрел — он соскучился по отцу. Усевшись в повозку, тот огляделся, нахмурив брови — ему явно не понравились нерасчищенные Свеном сугробы. Хельге знал, что многие осуждают пастора, бросившего дом и приход ради цыган и рыбаков. — Надеюсь, Берг знает, что делает, — побормотал отец. — Потому что среди господ уже идут разговоры что, похоже, у нас тут без пастора весь Адвент пройдет… Время такое, что службы должны идти одна за другой в церкви… Скоро Люсио, и детям пора начинать готовится к празднику… Пробст-то, конечно, поможет, но его сил не хватит на весь Олесунд. — Отец, — негромко возразил Хельге. — Где-то там умирают люди. Пробст Магнус сам благословил моего мужа заменить его в поездке на тот островок. Он стоял рядом с повозкой и терпеливо дожидался конца визита. И думал, что любит отца — но прямо сейчас хочет вновь скорее остаться один. — Прости меня, мальчик мой, — вдруг сказал отец, глядя на него сверху вниз с какой-то тоской в глазах. — Я вижу, что ты несчастлив. Не так я себе представлял твой брак. Берг не обижает тебя? Хельге с трудом проглотил вертящиеся на языке упреки. Какой смысл был говорить об этом теперь? — Господин пастор строг, но у меня нет повода роптать, — сказал он, отступая от нетерпеливо фыркающих мариуттских коней. — Просто я не могу радоваться Адвенту, зная, что тиф в любой момент может сделать меня вдовцом. Хельге не лукавил. Какие бы планы он ни строил на будущее, думая о том времени, когда добьется развода, оказавшись на материке, он совсем не желал освободиться таким вот образом. Нет, он не желал пастору зла. Мысль о том, что тот может заразиться и вот так глупо умереть, его ошарашила, поэтому он два дня проходил как оглушенный — не прекращая, однако, исправно трудиться по хозяйству, записывая требы от прихожан и передавая их пробсту, ну и подкармливая воришку в лесу. И среди всей этой тревоги, помноженной на долгие часы одиночества в стылом доме, среди ожидания новостей с карантинного острова и постоянного подспудного страха перед маячившим впереди зимним солнцестоянием с ним случилось кое-что странное. Что-то настолько постыдное, неприличное и настоящее, что Хельге впервые за долгое время почувствовал себя тем, кем был — молодым, сильным и полным желаний омегой, и это открытие перевернуло его мир.

***

Без пастора он каждый день продолжал подниматься рано — плох тот хозяин, у которого с утра печь долго простаивает, — а после обеда норовил прилечь на час-другой. Обычно Хельге ложился в спальне не раздеваясь, открывал книжку о приключениях парижского силача Родольфа, но через пару страниц глаза его закрывались, и он засыпал. Дни в декабре были темными и короткими, снегопады сменялись ветрами, которые сдували выпавший снег в море, а после вновь возвращались тяжелые тучи. Во время обеденного сна к Хельге приходили яркие беспокойные сны. Однажды он проснулся с мыслью, что с каминной полки в гостиной свалился высокий подсвечник Адвента; Хельге отчетливо помнил, как кот уронил его — и только сев на кровати, вспомнил, что кот остался в усадьбе родителей, а в этом доме из ручных животных у него лишь глупый гусь. Но что-то же точно упало, он это слышал — и Хельге, не обуваясь, в чулках прокрался по полу и вышел на лестницу, немножко кляня себя за глупое поведение — но что поделать, если после того, что случилось в лесу, он стал очень мнительным. Еще и столовый нож, спрятав под шалью, прихватил. Лестница, всегда отвечавшая на шаги противным ворчливым скрипом, в этот раз даже не пикнула под ним. Пальцы в чулках поджимались от холода. Хельге хватило нескольких шагов по ступенькам, чтобы понять, что в комнате все в порядке, никто не забрался к ним в дом, подсвечник на месте, пожар не грозит — однако из кухни доносились странные, смешные звуки, и Хельге, держась за стену, сделал еще несколько осторожных шагов. С нижней ступени можно было увидеть кусочек кухни — стол и прибитые полки, заставленные горшочками и горшками, ковшами, терками, кувшинами и бутылями, а также мешки для дров, сложенные в углу. Над этими самыми мешками в наклонку стоял Аббе, задрав многослойные юбки на спину, а Свен со спущенными штанами пристроился к нему сзади и… и… Хельге зажал себе рот, душа всякий звук. Он был замужем целый месяц — но никогда еще соитие между людьми не представало перед ним так наглядно. «Боже мой, что же они делают, — пронеслось у него в голове, — как так можно…» Он должен был отмереть, подать голос, вспугнуть этих греховодников, но вместо этого стоял не дыша, будто ноги приросли к полу, не чувствуя холода и чудом не упустив из руки нож — и смотрел. Омега и альфа, которых пастор взял при условии строжайшего соблюдения приличий, цинично нарушали его основной запрет, пользуясь тем, что хозяина нет дома, а Хельге спит наверху… и вряд ли впервые. У Свена были бледные ягодицы, покрытые светлой шерстью, более темные там, где их разделяла вертикальная щель, а Аббе сиял белоснежными сочными округлостями, и Хельге поразился — надо же, какое богатство, оказывается, этот омега скрывал под своими грязными юбками. В эту-то рыхлую белую задницу Свен, сопя, и загонял своего альфачьего «дружка» — иного слова было не подобрать, оно пришло в голову Хельге словно само собой, и Хельге возблагодарил бога, что не видит этих развратников спереди. От каждого быстрого толчка зад волнующе колыхался; Аббе повизгивал, вцепившись в дровяные мешки, а ковши и бутылки на полках предупреждающе звякали. Свен время от времени одобрительно что-то бормотал. Вдруг Аббе выпростал одну руку, извлек откуда-то пузатую бутыль и протянул назад. Свен присосался к ней, как теленок к вымени матери, а потом, пошатнувшись, чуть не скатился со спины омеги — но удержался, вцепившись в нее обеими руками и, нагнув Аббе пониже, залихватски наподдал. Это было ужасно — так безобразно и в то же время смешно, и почему-то очень волнующе. С мешков доносились сдавленные вздохи, охи и хихиканье; что-то опять упало и покатилось по полу. Запах совокупления, текущий с кухни, мог бы и лошадь свалить. Чувствуя, что его щеки пылают, Хельге прикрыл глаза и, нашаривая ногой ступеньки, спиной двинулся назад. Продолжая зажимать себе рот, он прокрался по лестнице в спальню, заперся на задвижку и рухнул на кровать — и только там дал себе волю. Он катался по постели, пряча лицо в подушках, и беззвучно хохотал. Грешники, обессиленно думал он, греховодники чертовы! Что же они такое позволяют себе! Среди бела дня, на хозяйской кухне… стоймя, как животные… Ему снова вспомнился откляченный зад Аббе и его широко расставленные крестьянские ноги в шерстяных чулках, и Хельге фыркнул в подушку. Неужели они ничего не боятся? А если… А если бы… «Если бы их таких застал на кухне Эрланд, — отчетливо подумал Хельге, и у него перехватило дыхание. — Не представляю, что бы тогда случилось! Какое бы у него было лицо… И что бы он им сказал?!» «Да, — повторил он про себя, переворачиваясь на спину и глядя в потолок спальни. — Что бы он им сказал?.. И что сделал бы? Побледнел? Закричал? Или просто молча стянул бы подтяжки и отходил их по голому телу… А если… Если бы он смутился и хоть на мгновение потерял самообладание…» В животе появилось приятное тепло. Закрыв глаза, Хельге потянул юбки вверх. О да, ему не показалось, у него стоял просто каменно. Встал еще там, на лестнице, когда он смотрел на этих дураков. Предательская плоть так и просилась в руку, и Хельге не был намерен ей в этом отказывать — слишком захватывающе было представлять то разгневанное, то растерянное лицо пастора. Он несколько раз погладил себя через белье — член был горячим и болезненно-напряженным, и в том месте, где он касался панталон набухшей головкой, на ткани уже появилось мокрое пятно. И сзади тоже — Хельге обнаружил это, быстро себя ощупав, а дальше все происходило как-то само собой — он развязал тесемки и сунул руку под ткань, яростно двигая кулаком — постыдное мальчишеское занятие, не достойное омеги из приличной семьи… Но, о Господи всемогущий, как ему наконец было хорошо!.. Конечно же, Хельге украдкой грешил рукоблудием. Но уже давно у него не было возможности делать это — он спал в одной комнате с братом, потом болел, потом обвенчался с пастором и перестал вообще чего-либо хотеть. «Боже, да!» — он широко развел ноги, уперся пятками в одеяло, дергая член и чувствуя, как внизу живота скручивается тугая спираль удовольствия. Между ягодиц все было скользким, как во время течки, зад горел и пульсировал, и, вновь подумав о пасторе, Хельге с утроенным рвением заработал кулаком. Его ноздрей коснулся древесный запах — подушка, подумал Хельге, рядом его подушка, о ч-черт, а если бы, наказав этих греховодников, он бы поднялся по лестнице, поднялся прямо сюда — и увидел меня… «Да он бы умер на месте, — торжествующе подумал Хельге. — Вот прямо там в дверях бы и умер». И, застонав, он вжался в пасторскую подушку лицом и одновременно решительно загнал в себя пальцы. Его выгнуло дугой, швырнуло в пропасть и вынесло из нее, как краба после шторма — обалдевшего, обессиленного, с колотящимся сердцем и обильно залитого семенем. Часы в гостиной тяжело пробили четыре часа — время заканчивать послеобеденный отдых; за темным окном летел косой снег. Он должен был встать, поскорее привести себя в порядок, проверить, что происходит внизу… Но вместо этого Хельге звездой раскинулся на кровати и тихо рассмеялся. Пригладил растрепавшиеся волосы и вытер мокрое лицо. Итак, к нему вернулась утраченная в браке чувственность — оказывается, он мог получать удовольствие таким нехитрым и, в общем-то, доступным путем. Хельге не мог сейчас оценить, насколько он сильно испорчен, если для достижения телесной радости ему потребовалось подглядеть за ленивым сношением немолодых и некрасивых слуг. Он знал одно: в этом он точно не будет каяться пробсту на исповеди. Пока что не будет. Ведь таинство покаяния подразумевало желание отказаться от повторения… А Хельге не собирался отказываться. Пока. Он нехотя поднялся — все тело было в странной ленивой истоме — сменил панталоны и нижнюю юбку, открыл окно, чтобы никто не унюхал запах его возбуждения. Потом в полутемной комнате, по которой гулял ветер, принялся перекалывать волосы, привычно держа шпильки во рту. Ему требовалось подумать — подумать долго и хорошо. Он только что понял, что его временный брак может быть не совсем безнадежным — если, конечно, все правильно организовать. Он знал, знал, что они с Эрландом что-то делают не так! И прямо сейчас Хельге был полон желания наладить все под себя, так, как ему самому надо, даже если для этого придется все взять в свои руки. Вообще все, включая и самого пастора. Он больше не собирался ни одного дня терпеть, задыхаясь под одеялом. Подумав об этом, Хельге опустился перед кроватью на колени и закрыл глаза. Ему было что сказать Богу. «Господи, почему ты вразумил меня только сейчас?..»

***

Однако у Хельге не получилось долго наслаждаться своим непристойным открытием. Жизнь вторглась в его осторожные фантазии совсем с другой стороны, напомнив, каким несправедливым бывает мир. Это произошло, когда они наконец поймали воришку. Глубокой ночью Хельге проснулся от жуткой какофонии внизу — топали люди, хлопали двери, слышались крики — и, перекрывая все это, пронзительно трубил гусь. Гусь Исак Блюм гоготал так, будто спасал Рим от нашествия — и Хельге бегом скатился по лестнице, путаясь в ночной рубашке, босиком впрыгнул в валенки и выбежал во двор. Во всем доме было темно, на половик в сенях уже нанесло снега через приоткрытую дверь, зато в хлеву мелькал свет керосиновой лампы. Туда вела стежка шагов, и Хельге, пригибаясь под ветром, пересек сугробы и ввалился в коровник. Здесь было тепло, пахло опилками и навозом. Старая пасторская корова смотрела устало, ритмично жуя сено, как будто спрашивала: ну, что это вы такое устроили. Перед ней топтался гусь, воинственно вытянув шею, и орал, время от времени срываясь на возмущенный сип. А позади коровьих ног Хельге увидел «мюлинга». Тот сидел, пригнувшись, на самом краю поилки, прятался за плешивым коровьим боком, и был жутко грязным — на темном лице дико поблескивали глаза. Аббе, напротив, чуть не приплясывал от радости, рискуя перевернуть лампу: — Беру свои слова про эту птицу обратно! Золотой гусь, просто бесценный гусь! Будет у нас заместо сторожевой собаки! Как он застукал этого паршивца, а! — Ну! — вторил ему Свен. — У меня чуть сердце не разорвалось. Вбегаю, значит, а этот здесь, прямо из вымени сосет! Прямо из вымени, как поганая хюльдра! А гусик на него наступает и кричит! Хельге провел по глазам, стирая остатки дремоты. Должно быть, странное зрелище сейчас представляла их компания: выскочили как на пожар. Аббе подметал сор своим ночным балахоном, Свен щеголял штопаными-перештопанными кальсонами. За стеной копошились разбуженные куры. «Мюлинг», замотанный в чье-то ворованное тряпье, настороженно косился из своего угла. — Хватит, — Хельге погладил гуся, как собаку. — Хороший зверь. Свен, успокой его, а то он всю деревню перебудит. Аббе, смотри за лампой, не то сгорим. А ты давай, выбирайся оттуда. Я тебя звал — ты пришел, нечего теперь отступать. Он протянул цыганенку руку. Тот посмотрел на нее — и по-кошачьи отчаянно зашипел. — Тьфу, дрянь, — Аббе воинственно упер руки в бока. — Осторожно, хозяин. Не приближайтесь к нему. Он с того острова, у него точно тиф! — Щаз я ему пропишу лечение, — Свен засучил рукава телогрейки. — За краденые яйца, за молоко… Киньте мне вожжи! — Так, хватит, — перебил его Хельге. — Ведите его в кухню. — Этого дьяволенка? Вонючку тифозную?! Да запереть его в сарае, да сдать завтра ленсману, и дело с концом! «В сарае дуба даст», — подумал Хельге, а вслух сказал: — Оставим его у себя до приезда пастора. Тут цыганенок, видимо, посчитав Хельге самым безобидным, на четвереньках бросился прямо на него, нацелившись проскочить к выходу, но Хельге загородил ему путь. Аббе прижал мальчишку к полу, а Свен захлопнул дверь. Завязалась борьба, и Хельге был поражен, сколько бешеной силы скрывается в таком тощем теле. Во время потасовки он сам был укушен два раза, а Свен и вовсе чуть не лишился большого пальца. Наконец, ценой немалых усилий, мальчишка был скручен. Хельге с облегчением подобрал свою шаль, снял с нее солому и махнул в сторону выхода: — На кухню. Аббе, прикати большую кадку. Свен, надо нагреть воды. — Из-за этого паршивца еще топить печь среди ночи?! Пощадите, хозяин, до утра он от грязи точно не умрет. — Он-то не умрет, а мы все будем с подарками, — Хельге с отвращением раздавил ногтями ползущую по руке вошь. — Его нельзя так оставлять. Несите воду, дегтярное мыло и керосин. Сперва, оказавшись в большом пасторском доме, ребенок притих и принялся озираться по сторонам, но едва завидев кадку на полу, стал отчаянно извиваться, так, что Свен с трудом удерживал его. Бродяжка пронзительно завыл. Он дергался, как припадочный и бешено закатывал глаза. На удачу печь оказалась еще теплой, и на ней с вечера стоял бак неостывшей воды. В кухне, конечно, в такой поздний час уже было нежарко, но ни у кого не было терпения ждать. — Что, не любишь мыться, фараоново племя? — ворчал Аббе, мешая холодную воду с горячей. — Может, я ошибаюсь, и ты в самом деле нечисть, которая боится воды? Не-ет, ты просто маленький альфа, которого мало драли! Он взял с лавки ножницы и зловеще ими пощелкал: — Как хотите, а я считаю, его нужно обрить. — Ты бы убрал их пока подальше, — хмуро отозвался Свен. — Если не хочешь, чтобы он вонзил их тебе в живот. Вот пакость такая, так и смотрит, как бы чего устроить. Давайте, господин Хельге, я с трудом удерживаю его, а еще так и вижу, как по мне ползают его воши — и мне от этого хочется чесаться, хоть плачь. — Ладно, — Хельге плотно подвязал свои волосы и надел на руки старые огородные перчатки. — Тащите его сюда. Прости, дружок, но нам придется снять с тебя все. Все равно это не штаны. Через мгновения все вокруг было в воде: «мюлинг» пнул кадку и попытался вцепиться в волосы Аббе. Свен не удержал его, и мальчишка рухнул в воду прямо в тряпье. Он вскочил на ноги, и тут Аббе изловчился и с треском рванул с него одежонки. И ойкнул. Свен, мокрый до нитки, застыл и выпучил глаза. Хельге, намыливающий перчатки, уронил мыло на пол. А после не мог бы сказать, как и что произошло. Вот он стоит, растерявшись, и смотрит на голого ребенка, скукожившегося в исходящей паром кадке — а вот уже заматывает того в собственную шаль. — Все, — произнес Хельге не своим голосом, чувствуя, как мелко трясется бродяжка. — Мы не будем ее снимать. Можешь сесть. Он надавил на узкие плечи, понуждая ребенка опуститься, и обернулся. Двое взрослых людей стояли, глупо приоткрыв рты. — Ай, боже мой, — забормотал Аббе, не спуская с ребенка взгляда. — Да что же это такое, не показалось же мне! — Не показалось, — Свен выдал забористое словцо. — Ах, чтоб меня. Сколько лет живу, а такого не видел. Как же так… У Аббе вспыхнули глаза. Он протянул руку к шали, и тогда Хельге зашипел: — Не трогай! — Не сердитесь, хозяин, я только хотел… Убедиться, одним глазком… — Убери руки, я сказал! — Хельге посмотрел вниз. Ребенок сидел, низко опустив голову. Острые голые коленки выглядывали из воды. Эта покорность пугала пуще недавнего бешенства. Хельге в растерянности посмотрел на свои растопыренные пальцы в перчатках. Нужно было как-то собраться с мыслями, но сперва требовалось принять кое-какие меры. Он посмотрел на своих слуг и тихо сказал: — Не смейте об этом болтать. — Да мы никогда… — фальшиво завел Аббе, но по его сверкающим глазам было ясно: он не удержит сплетни в себе ни одного дня. Внезапно Свен перебил его: — Этого не скроешь! — и он повторил, не сводя взгляда с ребенка: — Такого не утаить. Я только не понимаю, как он вообще… Ну, это самое… — Не смейте, я говорю, — оборвал его Хельге. — Если в деревне хоть кто-то узнает, если я услышу хоть слово, я буду знать, что это вы разболтали… И тогда я сделаю вашу жизнь адом. Вот тут у них по-настоящему отвисли челюсти. Ленивые слуги уставились на Хельге с недоверчивым опасением — а ну как действительно сдержит свою угрозу, он же беспутный омега, тем более, пастора, который мог бы держать его в узде, пока нет… А Хельге, уже забыв о них, повернулся к мальчику: — Как тебя зовут? У тебя есть родители? Он задавал простые вопросы, которые обычно задают даже совсем маленьким детям, но мальчик молчал, опустив голову, но хоть не плевался, не кусался и не шипел. Вокруг него в остывающей воде уже расплывалась грязь. Мыльная пена застывала серой коркой. Хельге вздохнул: — Как хочешь, но вымыться все равно надо. Мы здесь не потерпим грязи и вшей. После, когда бродяга заснул в бельевой кладовке, до красноты отмытый мочалками, воняющий разведенным керосином, в качестве примирения сожравший два ломтя хлеба с маслом и напившийся молока, Хельге на всякий случай припер дверь столом и поднялся к себе, но вместо того, чтобы снова лечь спать, опустился на верхнюю ступень лестницы и прислонился виском к холодной стене. Слуги до сих пор шептались внизу, в темноте, и, возможно, пропустили по стаканчику — он их не винил; они вроде как испытали сегодня серьезное потрясение. Хельге и самому было не по себе. Он совершенно терялся относительно природы того, с чем они столкнулись, но решил, что ответ лучше искать у знающих людей. Утром он спустился вниз, невыспавшийся, но совершенно спокойный, и отпер кладовую. «Мюлинг», обстриженный так, что его круглые уши потешно торчали в стороны, уже не спал — сидел на лавке, обняв колени, похожий на нахохленную сову. Хельге положил перед ним на лавку шишку. Мальчик сморщил курносый нос и щелкнул по шишке так, что она отлетела и стукнулась о полки с бельем. — Мы позавтракаем, а после Свен отвезет нас на Энгесён к доктору, — серьезно сказал Хельге. — И даже не думай сбежать, иначе я спеленаю тебя, как маленького. Мне не хочется, но у меня нет времени приручать непослушных зверенышей. — Да что вы с ним разговариваете, — проворчал сонный Аббе, повязывая передник. — Он полудурок — или глухня. Хельге поймал быстрый взгляд из-под пушистых ресниц и покачал головой: — Нет, он все понимает. Мальчик посмотрел ему прямо в глаза и показал язык.

***

На Энгесёне дул такой ледяной ветер, что казалось — вот-вот сдует мясо с костей. Пасторский жеребец шел вперед, низко опустив голову, копыта скользили по обледенелому насту. Свен, сидевший на облучке, неудачно сплюнул табак, и тот мгновенно примерз к его бороде. Хельге постучал работника между лопаток: — Дальше мы сами! Заведи пока куда-нибудь лошадь! Свен кивнул с облегчением. Его слова унес ветер. Пригибаясь под ветром, Хельге побрел к дому доктора, чувствуя себя неповоротливой матрешкой: памятуя о том, какой ветер был в этих местах в день его свадьбы, в этот раз он надел огромные рукавицы и по самые глаза замотался в теплый платок. Мальчик, которого он конвоировал, еле переставлял ноги: Хельге и о нем позаботился, нацепив на него старый салоп, найденный среди пожертвований церкви, и так закутав, что тот сделался похожим на яйцо. В приемной им не пришлось ждать: у доктора никого не было. Стоило Хельге назваться, как тот тут же вышел из смотровой: — Как, это вы? Только не говорите, что и у вас тиф! Хельге сообразил, что доктор, должно быть, каждый день навещает больных на Стора Фьядерегг, и покачал головой. — Нет, мы не виделись с того дня, как остров закрыли, — он заколебался, но все-таки спросил: — Вы там бываете, как там все, как… Эрланд? — Милостью господней здоров, — сухо сказал доктор. — У нас возникали определенные трудности в понимании друг друга. Вашему пастору бы тюрьмой командовать, а с выздоравливающими он порой чересчур строг. Но если тиф не при чем, чем тогда я обязан визиту? Неужели вернулось воспаление в легких? Хотите, чтобы я вас осмотрел? — Спасибо, нет! — Хельге вспомнил рассказы Герди, как доктор лечил его кровопусканиями, пока не вмешался пробст со своими травами, и покачал головой. — Мне нужно, чтобы вы проверили этого ребенка. У меня… есть некоторые вопросы. — Это ваш родственник? — Нет, это ребенок со Стора Фьядерегг. Им, в некотором роде, занимается наша община. Пожилой доктор скептически взглянул на закутанного цыганенка и раздул ноздри: — Почему от него так воняет? — Мы его мыли керосином… — заторопился Хельге. — Ясно. Мой санитар проведет надлежащую обработку. Пройдемте за ширму, молодой человек. — Я думаю, вам понадобится помощник… — уже в спину доктору осторожно подсказал Хельге. Всего через полминуты, судя по большим часам в приемной, из смотровой раздался вскрик «Ах ты, дрянь!» и звон рассыпавшихся по кафелю инструментов. Мелко задребезжал железный таз. Омега в переднике медбрата, впустивший Хельге в дом, торопливо вбежал в смотровую, к нему присоединился санитар. Присев на кушетку, Хельге сложил руки, читая молитву. Некоторое время из смотровой доносилось рычание, как будто там резвился небольшой тигр. Внезапно все стихло. Повисло какое-то пугающее молчание. Хельге вскочил и прижался ухом к двери, но не смог ничего разобрать. Прошло не менее получаса, прежде чем доктор вышел в коридор. — Мои папиросы, — сказал он, и санитар послушно ему прикурил. Хельге заметил, что последний исподтишка пялится на него, и ответил холодным взглядом. Затянувшись, доктор выпустил дым. — Где, говорите, его родители? — Я не знаю, — Хельге переложил ридикюль из руки в руку. — Он приплыл на льдине, совсем один. Может быть, моему мужу уже что-то известно. Он как раз и поехал туда вызнать что-то о его судьбе. — Ясно, — доктор поморщился. — Значит, сейчас он под вашим призором. Если выяснится, что он сирота и никаких родственников нет, уступите его мне? — Что?.. — Я напишу о нем статью в Королевское медицинское общество и проведу демонстрацию на ежегодном собрании в Академии Наук. Хельге поймал себя на том, что приоткрыл рот, как деревенщина. Папенька Никлас шлепнул бы его по лицу. — Но что с ним такое случилось? Это опасно? Доктор вздохнул. — Думаю, я могу говорить с вами прямо, ведь вы уже состоите в браке. Фемминус — редкий порок строения мужских органов… Такие люди иногда рождаются, но их очень мало, и каждый случай такого уродства весьма интересный. — Уродство, — повторил Хельге и глубоко вдохнул. Успокаивающие запахи табака, спирта, корпии и прокаленных инструментов, пропитавшие дом доктора, вдруг показались отвратительными, его передернуло. — Вы говорите о нем так, будто он двухголовый ягненок. — Отнюдь. Я видел много двухголовых ягнят; во времена моего детства был год, когда они рождались на Олесунде сплошь и рядом. Но вот фемминус я наблюдаю в первый раз. Бедняжке не повезло. Он всегда будет предметом насмешек, никогда не создаст семью. Поскольку людей пугает то, чего они не понимают, в среде, где он растет, с ним будут обращаться жестоко. Да собственно, уже… — Что — уже? — резко спросил Хельге. Доктор посмотрел на него сквозь очки. — Над ним совершенно точно надругались. Синяки не сошли до сих пор, а некоторые травмы смог выявить только специальный осмотр. Хельге прикрыл глаза. «Твой ли это промысел, Боже? Скажи, какой в этом толк?» — Ну так что, — нетерпеливо спросил доктор, поглядывая на дверь смотровой. Оттуда слышался тихий голос омеги-медбрата: «Вот так, а теперь надевай панталоны… Какой же ты дурачок!» — Может быть, сразу оставите его здесь? Хельге невежливо перебил доктора: — Это лечится? Тот посмотрел на него с сожалением: — Пока что мне неизвестно о таких случаях. Лишнего не заштопаешь, нового не пришьешь. Хельге никогда не считал себя излишне чувствительным омегой — в детстве он видел, что случилось с работником, который сел на горячую печку, в другой раз присутствовал, когда мужик отчекрыжил себе палец пилой. Однажды они с Герди не уследили за выводком котят, и те были съедены отцовской собакой; Герди так страшно плакал, а Хельге… Хельге не плакал: он в девять лет видел, как убивали Пелле Линдхольма в лесу. Но откровенные слова доктора что-то перевернули в нем. Хельге зажмурился: перед глазами стояло то, что он подглядел, когда ребенок наклонился, переодеваясь при нем. Там, промеж ног, где у всех сыновей Адама находятся известные штуки, зияла ужасная розовая расщелина — как незаживающая рана в теле, как будто ее вырубили топором. — Понятно, — пробормотал он и постучал в дверь смотровой: — Эй, клоп, одевайся! Ехать пора! Доктор вздохнул: — Нет, все же не понимаете. — В моем доме его никто не тронет. — Вам хочется заниматься благотворительностью, это весьма похвально. Но фемминус включает в себя ряд других изменений. Вам не удастся это скрыть. К возрасту конфирмации у ребенка на груди вырастут жировые мешки, как у старого обжоры. К тому же он умственно отсталый и испорченный. Вам лучше доверить его профессиональному уходу, пусть послужит науке, а вы займитесь тем, что более соответствует вашему положению. — Чем это? — сквозь зубы спросил Хельге. Внезапно морщинистое лицо доктора осветилось улыбкой. — Заботой о собственных детках, которых вы подарите мужу. Я очень рад, что осенью нам удалось вас подлечить. Из дома доктора Хельге бежал, как волк от охотничьих флажков. Мальчик не поспевал за ним и один раз растянулся в сугробе. Хельге остановился, чтобы его подождать, придерживая юбки и тяжело дыша. В голове вертелся последний вопрос, который он задал: «Скажите же мне наконец, кто он, альфа или омега?» И ответ доктора: «Ах, мой дорогой, для него это совершенно неважно». — Альфа или омега? — повторил Хельге вслух, глядя на обузу, которую он зачем-то взвалил на себя. — Как это может быть неважно?! А по каким лекалам кроить человека, чтобы он нашел свою дорогу в жизни? В шею ему ударил снежок — мальчик явно метил в лицо, но порыв сильного ветра смазал бросок. И через мгновение Хельге Берг, уважаемый муж пастора, стоял посреди улицы, зажав между ног голову мальчишки, и кормил его снегом.

***

— А — это альфа, о — это омега. Это буквы, которые тебе надо выучить первыми. Смотри, «А» носит штаны и ходит в раскоряку, — Хельге сложил «человечка» из пальцев и пошевелил «ногами». — «О» круглый, потому что с животом, — он сделал кольцо. — Так меня учили. А в греческом языке «О» похоже на ухват. Было неожиданно светлое морозное утро, и в кухне серебрилась каждая пылинка, а пар из печных горшков поднимался вверх, как колдовской туман. Хельге любил такие неторопливые часы. Год назад он в это время брел по снегам в школу; брак освободил его от этой обязанности, но, увы, принудил ко многим другим. Как хорошо, что сегодня не надо было идти в церковь. За окном все было бело, по двору расхаживал гусь, важный, как полковник. Хельге привязал под крышей сарая кормушку для птиц и уже видел, как на ней вниз головой раскачивалась огромная сойка. Утро было бы почти благостным. Если бы не два дурака. — Ой, не могу, — Аббе, подметавший пол, прыснул. — Да он не обучен зад подтирать, а вы ему — буквы! Да еще и по-гречески! — Ладно зад, — пробурчал из своего угла Свен. — А меня вот больше волнует, как он в нужник ходит, если нет для этого устройства… — Свен! — рявкнул Хельге. — Сейчас пойдешь выгребать этот нужник! — Никак невозможно, хозяин, там до весны все замерзло! — До самой весны, значит, будешь разбивать! — Ладно, молчу, молчу! — То-то же, — Хельге повернулся к мальчику, водящему пальцем по грифельной доске, и ткнул пальцем в обоих слуг: — Видишь, «альфа», «омега»! «А», «О»! Аббе так просто не унимался. Он выпрямился, помахивая веником: — Нет, ну зачем его мучить-то? Наши деды вообще считали, что омегам буквы без надобности, не в этом их ценность, можно и без них прясть и ткать. Вот этому бы его научить, смог бы как-то выжить… Хельге раздул ноздри. Однако его опередил Свен: — Ты что, думаешь, он омега, что ли? В нем нет ничего омежьего! Я этого негодника-альфу насквозь вижу! Сегодня возьму его в хлев, сено перетряхивать! — Да где же он альфа, ты глянь на его запястье, на ножки прямые. Омега как есть! — Иди-ка проверь коня, как он там, — сказал Хельге мальчику, и тот, цапнув со стола горбушку круто посоленного черного хлеба, тут же был таков. А Хельге развернулся к слугам, которые продолжали галдеть: — Да как же он может быть альфой, если ему нечем омегу повязать?! — По-твоему, если у мужичка засох стручок, так он уже и не мужичок! — Это ты так себя утешаешь, что ли?.. — Ну, а чего, какой из него омега? Будут у него течки? Ответь мне! А? — Ну вот я как-то живу без течек, почти двадцать лет уже, и все равно омега! — А ну-ка уймитесь, — прорычал Хельге. — Это, по-вашему, называется «хранить чужой секрет»? — Пойду-ка я, — быстро сказал Свен. — Проверю, что этот оторвыш там с конем делает. Он же цыган! Уведет еще коня нашего! И сбежал. Аббе, выразительно показав глазами на дымящуюся кружку в руках Хельге, пропел: — О, я умею хранить чужие секреты, еще как! Хельге в ответ только прищурился — и пригубил отвар. Аббе знал, что он пьет «вдовий сбор». Хельге заваривал его для себя в отдельном чайнике. Как-то Свен потянулся плеснуть оттуда заварки, и Хельге ловко увел посудину у него из-под носа: «Это не для слуг». Аббе, раскатывающий тесто, тогда хихикнул: «Конечно, это не для альф». И потом все бормотал: «Ах, я узнаю этот запах, сколько всяких воспоминаний он навевает!» Хельге помалкивал до поры — понимал, что Аббе пытается установить над ним власть. Но когда Аббе еле слышно сказал: «Бедный пастор, поди, ждет-не дождется течки; что бы случилось, если бы он узнал», Хельге спокойно ответил: «Да, в самом деле. Что бы сказал пастор о своих слугах, которые прямо в кухне осквернили его дом! Боюсь, что омегу, который позволил себе такое, на Олесунде никто больше на порог не пустит». И Аббе сдулся. Больше он не пытался шантажировать Хельге, но иногда исподтишка поддевал. Это усугубилось с появлением в доме цыганенка. Сперва Свен и Аббе устроили птичий грай. «Ой, не могу, вы что, собрались его усыновить, что ли! — верещал Аббе. — Воришку кусачего, божьего недоделка, да он всех нас перережет ночью и сбежит по льду домой!» Свен его поддержал: «Своего вам надо, хозяин! А то вам скучно, и вы маетесь, а вот родите, и не придется скучать!» Едва сдерживаясь, чтобы не отходить их обоих по болтливым ртам столовой тряпкой, Хельге упер руки в бока: — Еще чего. Я беру его в услужение! А вам, как старшим слугам, придется его всему научить. К его удивлению, Аббе и Свен почти сразу заткнулись, проникнувшись возведением в ранг «старших слуг». Вскоре оказалось, что у ребенка нет уменья ни в какой домашней работе — в его смуглых руках все ломалось или исчезало во рту. Единственное, что он делал с удовольствием, это возился с конем. Он обожал пасторского коня и послушно чистил и заплетал его. «Два дурака в доме, — хмыкал Аббе. — Один целуется с жеребцом, другой с гусем». При этом никто по-прежнему не мог разобраться в природе мальчишки. Он не откликался ни на одно известное Хельге имя и все время молчал. Меж тем нужно было решать, под каким видом представить нового жителя олесундской общине. Альфа или омега? Ночами Хельге много думал об этом, ворочался и не спал. Однажды утром он спустился к мальчику, выложил перед ним на лавку зеркальце и нож для бумаг, а также одежду — крестьянские штаны с узорной жилеткой и свою юбку и сказал: — Что возьмешь? Аббе и Свен тихо подошли и замерли, наблюдая. К общему разочарованию ребенок тут же натянул на себя одно поверх другого и молниеносно распихал по карманам безделицы. — Цыган, — протянул Свен. — Что с него взять!

***

Незаметно наступил День святого Люсио — самый красивый праздник в церковном календаре. После него мягкий Адвент ужесточался до самого Рождества; на Олесунде еще помнили времена, когда в День Люсио прихожане съедали по семь завтраков до следующего восхода солнца. Затем начинался суровый пост. Как муж пастора Хельге был вынужден взять на себя подготовку: украсить церковь, помочь регенту с репетициями, напечь шафранных булочек в компании приходских омег и, разумеется, выбрать «Люсио» из двух десятков хорошеньких, ревнивых, обидчивых и полных религиозного рвения мальчишек. В детстве Хельге очень любил этот праздник и столько раз в нем участвовал, что мог бы сейчас все делать с закрытыми глазами. Однако в этом году подготовка далась ему тяжело — должно быть, потому что в его сердце не было покоя. Хельге не мог мирно любоваться мальчиками, примеряющими белые балахоны. В голову лезли мысли о детях, исчезнувших в лесу; детях, ползавших между тифозными больными и выходивших на ломкий лед, чтобы наловить себе рыбы; о врожденном уродстве и том, что скрывалось за обезличенными словами доктора о насилии. А еще почему-то о пасторе, который за все это время не передал ему ни одного письма. Поэтому Хельге готовился к празднику механически, а необходимость общаться с другими членами прихода вызывала у него головную боль. К счастью, был пробст, который мог ободрить одним кротким словом, не зря дети так и льнули к нему. Хельге часто ловил на себе пристальный пробстов взгляд и чувствовал успокаивающее прикосновение легкой сухой ладони. И терпеливо улыбался в ответ: все хорошо. И в праздничный вечер все действительно сделалось почти хорошо: когда во всей церкви погасли огни и из темноты раздалось нежное пение, на Хельге снизошло долгожданное умиротворение. Он словно снова был там, среди поющих «Санктус Люсио» омег, чинно идущих по церковному проходу в белых рубашках до пола, с распущенными волосами и с горящими свечами в руках. В густой темноте был виден только дрожащий свет на узких полудетских лицах и темные еловые венцы на головах, ярко-белые пятна огней в маленьких ладонях и темно-красные пояса. Хельге не мог оторвать взгляд от мальчика, скользящего впереди всех в короне из свечей. Его звали Стуре, и он был очень красивым и достаточно сильным, чтобы долго нести «свет в волосах». Хельге его присмотрел почти сразу и решил, что тот будет хорошим Люсио, но также понял о нем кое-что еще. В синих глазах Стуре-Люсио он разглядел пугающую готовность, тайное знание, подернутое поволокой невинности, которое было отлично ему знакомо. Когда-то Хельге не раз видел такое выражение в зеркале и не сомневался: праздник Люсио был только репетицией к другому, настоящему празднику. Когда служба закончилась, он приблизился к Стуре и, снимая с него корону из свечей, еле слышно сказал: — Будь осторожен. Стуре ответил ему удивленным взглядом и двинул плечами, будто говоря: я не понимаю, о чем вы, приходской папенька. Но по тому, как едва заметно изогнулись его губы, Хельге решил: понимает, и еще как. Стуре только недавно исполнилось двенадцать, он чувствовал в себе кипение жизненных соков и не сомневался в своих силах. А Хельге был для него восемнадцатилетним стариком, который болтал невесть что. Поэтому Хельге был вынужден отступить и заняться другим ребенком. Про себя он называл его просто мальчиком, не добившись пока признания, каким именем его следует звать. Во время подготовки к празднику «мальчик» опять отличился: сломал две свечи, чуть не свалился с хоров, пытаясь поймать голубя, и поджег бумажные колпачки, предназначенные для сопровождающих шествие маленьких альф. Теперь он тоже присутствовал на праздничной службе, скованный по рукам и ногам парадной одеждой, — страдал и маялся, сидя на скамье между Аббе и Свеном, потом висел поперек скамьи, потом лежал под скамьей. Хельге ловил на себе косые взгляды и шепот, видел папеньку Никласа, осуждающе закатывающего глаза. К счастью, красота и торжественность шествия Люсио отвлекли на себя внимание, и сразу после службы Хельге, спешно простившись с пробстом и регентом, сбежал на улицу прежде, чем папенька насмерть заклевал бы его.

***

Снаружи дух захватывало от льдистого сияния звезд, отраженного белым снегом. Валенки тихо поскрипывали, дорога впереди была отлично видна без всякого фонаря. Хельге и мальчик обогнали несколько семейств, распевающих гимны. Прикрывая рот рукавицей, Хельге негромко рассказывал про святого: и «правильную» историю про сиракузского мученика, и местную легенду про юношу с таким же именем, мужа рыбака, попавшего в шторм. Когда черти сделали так, что маяк на берегу погас и воцарилась глубокая неестественная чернота, молодой Люсио забрался на утес и зажег фонарь, чтобы его альфа сумел найти дорогу в буре. Однако слугам Дьявола это не понравилось, и они обезглавили юношу, но даже после его смерти бестелесный дух продолжал нести спасительный свет людям. Мальчик молчал и как будто вовсе не слушал, но Хельге не сомневался, что тот слышит и понимает все. — Если ты спросишь меня, откуда взялись черти, то я легко отвечу тебе на этот вопрос. Видишь ли, раньше дни исчислялись по-другому, и тринадцатое декабря приходилось на самую темную ночь в году… — Хельге замолчал, переводя дыхание. — Ну, а это, безусловно, не простая ночь. И она скоро наступит, — он поднял голову, посмотрел на мерцающее звездное небо и чуть не налетел на перекладину плетня. Поглощенный своим рассказом, Хельге и не заметил, как они дошли до дома. Он снял веревочную петлю, удерживавшую ворота, и впустил мальчика во двор. Глянул через плечо и изумился: все это время он был уверен, что Аббе тащится следом, как и положено хорошей прислуге, но, видимо, тот решил дождаться Свена, который должен был запереть церковь. И куда они потом пойдут кутить в праздничную ночь, знает один Бог. И в это мгновение мальчик схватил его за руку. В легком оцепенении Хельге увидел, как в самом темном углу двора обозначилось шевеление. Тьма под навесом бани разделилась надвое, выплюнув из себя высокую черную фигуру. Звякнуло железо. Человек шагнул вперед и высоко поднял руку, и Хельге понял, что он держит — фонарь с заглушками. Яркий свет ударил Хельге в лицо. Он думал, что заорет, но у него перехватило дыхание, сердце пустилось в дикий галоп, и Хельге, мгновенно вспотевший, мог только пятиться, закрывая собой мальчика, туда где, как он помнил, стояла лопата для снега. Фонарь качнулся, осветив бледное, заросшее лицо. — Что с вами?.. — пастор смотрел, широко раскрыв глаза. — Почему вы один, где слуги? Он сделал шаг вперед, но тут же, будто опомнившись, отступил. Хельге всплеснул руками, пытаясь справиться с паникой. — Господи, вы вернулись… — пробормотал он, и тут же выкрикнул: — А вы почему сидите здесь в темноте на морозе, как черт какой-то, почему не идете в дом?! Прозвучало так жалко, что он бы с удовольствием отвесил сам себе тумаков. Пастор как-то растерянно опустил взгляд на себя, на свою одежду и пожал плечами: — Мне нельзя пока в дом, я могу быть заразным, я грязный… Я здесь баню топлю… — он снова шагнул назад, и Хельге понял: Эрланд не хотел, чтобы они соприкасались. Он не удержался от вопроса: — Вы больны? — Нет, просто долго добирался. Хотел быть дома до Люсио, но не успел. Хельге, я три недели варился в чужих экскрементах. Не подходите ко мне, пока я себя не отскоблю… Он повесил фонарь на крюк, а сам опустился на колун, и наконец стало видно, какой усталый и изможденный у него вид. На снегу Хельге разглядел свежие щепки и подумал, что стал совсем плох: так замечтался о Люсио, что не заметил, что на улице пахнет растопкой. Но теперь пришло время собраться. — Бросайте пальто прямо на снег и идите в баню, — скомандовал он. — Как только вода нагреется, раздевайтесь и залейте вещи кипятком. Я принесу чистое. А ты, — обратился он к мальчику, вцепившемуся в его юбку, — поставь кофейник, как Аббе показывал, но не вздумай разбрасывать спички. Тот не пошевелился, и Хельге заметил, что они с Эрландом внимательно смотрят друг на друга. Мальчик ощерил зубы и едва слышно зашипел. В ответ пастор неожиданно улыбнулся, и эта бледная улыбка так осветила его запавшее, измученное лицо, что Хельге засмотрелся. — Рад, что ты жив, — тот перевел взгляд с мальчика на Хельге и негромко сказал: — Спасибо. — Не благодарите, — отрезал Хельге. — Я потом про него расскажу. Он ушел в дом и, складывая стопкой чистые вещи, думал, почему же сердце до сих пор так часто бьется, ведь страх, который он испытал во дворе, давно прошел. И только прихватив из корзины на кухне две шафранные булочки и ковш киселя, чтобы отнести их вместе с одеждой, вдруг понял: это совсем не от страха. Он просто рад, что Эрланд вернулся, вот и все. В предбаннике было очень темно и очень холодно — баня, конечно, еще не прогрелась как следует; из-за неплотно прикрытой двери на доски падал узкий свет. Хельге сделал шаг к двери и поднял руку, чтобы постучать, но задержался, глядя сквозь щель. Пастор уже был внутри, раздетый; он осторожно, медленно садился в большую лохань, и глядя на его длинное туловище, на сильные руки, устало повисшие, когда он наконец лег затылком на край лохани, Хельге подумал, что он еле жив. Пастор начал поливать себя из ковша, а потом приподнялся и далеко потянулся, чтобы взять с лавки мочало. Тут Хельге отвел глаза, неожиданно чувствуя, что щеки припекает: в красноватом полумраке бани он успел заметить много чего интересного. И длинную глубокую впадину вдоль позвоночника, и крепкие ягодицы, красные от горячей воды, и то, что тяжело качнулось между ними. Он даже подумал, что у альф там всего с избытком, и еще — что, даже замученный и несчастный, голый пастор привлекательнее, чем Свен, которого он тоже видел без штанов. Тут пол под ногами Хельге предательски скрипнул, и пастор плюхнулся в воду. Лицо у него, когда он обернулся, было красное и сердитое, а голос напряженный. — Хельге, вы? Не заходите, пожалуйста. — Я принес вам одежду. — Оставьте ее за дверью. — Хорошо, — Хельге, окруженный темнотой предбанника, фыркнул и аккуратно прикрыл дверь. После пастор, выбритый и отмытый до блеска, в чистой фуфайке и в домашних штанах ел на кухне, тоже очень медленно — как человек, который не хочет обижать хозяина, но вот-вот упадет лицом в тарелку и заснет. Мокрые волосы он зачесал назад, и Хельге отметил, что они отросли ровно настолько, чтобы придать Эрланду вольный вид. В какой-то момент Эрланд потянулся к корзине с хлебом, но вдруг отчаянно покраснел и спрятал руки под стол. Стесняется, что не успел обстричь безобразные ногти, понял Хельге. Это у пастора-то, который следил за руками, ежедневно благословляя людей. Хельге вздохнул и пододвинул к нему корзину. А потом, сложив ладони на подоле, все-таки спросил: — Так что вы там все-таки делали? Молились за их души? Пастор не сразу ответил, сперва дожевал, сонно двигая челюстями: — И это тоже. А еще мыл, кормил, давал лекарства, которые оставил доктор, сбивал лихорадку. Помогал. Там было совсем плохо в пасторском доме — они пускали к себе цыган, ну и болели сильнее, чем рыбаки и охотники. Пастор, его тесть с детьми, родители и двоюродные братья, и пасторский муж на сносях… у них не было сил не то что сварить супу, даже ложку к губам поднести. Я бы ушел раньше, но как уйдешь… Хельге, простите меня. — За что? — Я не должен был уезжать так надолго. Что, если бы с вами что-то случилось? Теперь уже Хельге молчал, опустив глаза. — Удалось что-нибудь выяснить о ребенке? — спросил он, чтобы прервать это молчание. — Совсем немного. Только то, что свои почему-то изгнали его. Это очень странно, потому что цыгане-кале очень трепетно относятся к детям, балуют и воспитывают их все вместе. Не знаю, что произошло… — Зато я знаю, — пробормотал Хельге. — Мне есть, что рассказать, но это долгий рассказ… Хлопнула дверь. — Нас у-но-ся в мечтах, словно на крыльях, вспых-нет тво-я свеча… — Санктус Люсио! — Санктус Люси-о!.. Ой! Замерев на пороге кухни, Аббе и Свен в ужасе пялились на пастора, благоухая копченым окороком и самогоном. Аббе качнулся и сделал глубокий книксен. Свен попытался отвесить поклон и врезался в шкаф. Пастор медленно поднял голову и пристально обозрел обоих. — Завтра, — свистящим шепотом пообещал он. — Все будет завтра. Двигаясь легче и грациознее, чем юные омеги со свечами, слуги по стеночке проскочили каждый в свою каморку и затаились там тише мышей. — Пойду наверх, — пробормотал Эрланд. — Надо помолиться… Когда Хельге поднялся в спальню, оказалось, что его муж спит не раздеваясь, уткнувшись лицом в матрас.

***

Вернуться в собственный дом после трех недель вынужденного мыканья, после затяжного бдения у чужих одров было хорошо, но Эрланду пришлось признать: здесь его подстерегали тяжелые искушения. Зачем он так малодушно отправился в путь до окончания поста! Так, он проснулся среди ночи, дурной, разогревшийся, сонный, окутанный сладкими запахами и живым теплом — и обнаружил, что лежит на половине кровати Хельге, больше того — вжимает его в простыни, бесстыдно накрыв собой. Хельге спал на животе, подогнув одну ногу и подсунув руку под щеку, и во сне Эрланд как-то исхитрился оплести его руками и ногами, крепко-накрепко прижаться, пристроив все свое тело наилучшим образом — нос над ухом, а хрен у задницы. Когда он осознал это, волна возбуждения сотрясла его всего. Член стоял наперевес, и сквозь ненадежную преграду одежды Эрланд чувствовал все интимные изгибы чужого тела. Руки зачесались потрогать эти теплые места. Он повел носом, потираясь о кожу за ухом. Здесь запах омеги ощущался особенно сильно, сильнее он мог быть только в подмышках или в… Хельге потерся о него, не просыпаясь. Едва заметно оттопырил зад. И этого хватило, чтобы Эрланд торопливо скатился с постели и принялся искать в темноте под кроватью свои башмаки. Он яростно впился зубами в руку, надеясь, что боль разгонит дурман. «Скотина, скотина, — стучало в висках, — какой из тебя священник, ты похотливое животное, сам грешишь в пост, еще и мужа своего чуть не принудил к греху!» И вдруг услышал хриплый со сна голос: — Куда это вы? Он выдохнул и повернул голову, избегая оборачиваться целиком. В спальне было темно, но он все равно не хотел, чтобы Хельге случайно увидел, как член выпирает из подштанников. У Эрланда стоял так, что им можно было забивать железнодорожные костыли. Хельге полулежал, опираясь на локоть, коса белела, перекинутая через плечо. Эрланд облизал губы и сказал: — Я лучше пока буду спать в другом месте. Мы не должны… Хельге, я пойду, иначе я нас погублю. Один башмак все никак не находился, и Эрланд уже почти решил идти босиком, ну и что, что пол ледяной, он не омега, который может что-нибудь важное себе застудить, как Хельге снова заговорил: — Так куда вы собрались? — Не знаю, наверное, в «кабинет», там есть кушетка. — Там холодно. Вы околеете. — Тогда в бельевую кладовку. — Там спит мальчик. — Ну, значит, тогда на чердак или в сенник… — Идите куда хотите, только учтите, что ваши слуги не умеют держать языки за зубами и уже завтра люди станут судачить о том, что пастор предпочел хлев, лишь бы не ложиться со мной. Знаете, как это выглядит со стороны? Муж возвращается из поездки и в ту же ночь оставляет своего супруга — значит, тот снова чем-то себя опозорил… — Ладно, ладно! — Эрланд поднял ладони. Холодные слова Хельге сделали свое дело — его возбуждение наконец улеглось. Теперь ему было стыдно за свое малодушие. Молодой омега объясняет ему такие простые вещи! — Я понял, я был не прав. Я ни за что не поступлю так. «В конце концов, искушения посылаются нам, чтобы их преодолевать», — подумал он, осторожно укладываясь обратно. Натянул одеяло до груди и сложил руки поверх. Хельге проворчал со своей половины кровати: «То-то!» — и завозился, устраиваясь удобнее. Эрланд лежал на спине, скрестив руки на груди, как покойник, и любовался темнотой, слушая, как в досках скребется короед. Сна не было ни в одном глазу, и он решился: — Вы спите? — Нет, — после паузы отозвался Хельге. — Расскажите про мальчишку. Заскрипела кровать. Хельге уселся на ней, подоткнул одеяло под бедра. Предупредил: — Это будет не весело. И рассказал все, что узнал. Его слова подействовали как ушат ледяной воды. Эрланд молчал, раздираемый гневом, жалостью, недоверием, сжимая и разжимая пальцы. На Стора Фьядерегг он помогал не только местным жителям. Вместе с сердобольными омегами он навещал и цыган. Если бы он тогда знал… А доктор-то, доктор! Он стукнул по постели так, что матрас жалобно крякнул. — Значит, вы видели этот… фемминус своими глазами? — Да, — тихо ответил Хельге. — Я понимаю, как это звучит… Если вам требуются доказательства… — Боже упаси, — содрогнулся Эрланд. — Я думаю, этот ребенок достаточно натерпелся, чтобы заставлять его снимать перед кем-то штаны. Каким надо быть вонючим козлом, чтобы… Он замолчал. — Я слышал, что дети иногда рождаются с разными уродствами, — голос Хельге упал до шепота. — Что это наказание за родительские грехи. Слышал про человека, который был как яйцо, без рук без ног, и зубами расписывал купол в соборе. Но это же так ужасно. Зачем это Богу? А этим детям зачем?.. Эрланд прикрыл лицо. Ему случалось крестить всяких младенцев, случалось, и тяжело больных. Он вспомнил крошечное синюшное лицо в кружевном чепчике, вспомнил трупик в ящике для слив. У него были заготовлены слова утешения именно для таких случаев, но сейчас все эти дежурные фразы из Библии не шли ему на язык. — Ладно, давайте спать, — вздохнул в темноте Хельге. — Не знаю теперь, что с ним делать. Прежде я думал переселить его в Мариутт… Но в большой усадьбе его секрет рано или поздно станет известен. Это как-то несправедливо… Если бы это был мой ребенок, я бы отвез его на консультацию к какому-нибудь профессору в Стокгольм… Деревенский доктор — это, конечно, хорошо, но… — Если бы это был мой ребенок, я бы сделал то же самое, — перебил его Эрланд. — Думаю, у нас хватит денег. — Спасибо!.. — Только, Хельге… — Что? — Мне сейчас представились в новом свете кое-какие истории. Библия, разумеется, трактует все это иначе, зато еврейская вера… — Что, что? — Легенда о первом супруге Адама. Его звали Лилит, и он… не был подобен мужчине. Соблазнительный и свободный, не пожелавший подчиняться Адаму — настолько, что Бог был вынужден все переделать и создать для первого альфы омегу, потому что Лилит так и не вернулся к нему… Я просто подумал, могла ли в этих историях идти речь о людях с фемминусом… — Лилит, — пробормотал Хельге после долгой паузы. — Это так странно… В смысле… Хорошо, — вдруг ожесточенно сказал он и лег, сонно завозившись. — Я буду звать его Лилле. Этого мальчика. Только профессору в Стокгольме я, с вашего разрешения, все равно его покажу… Он замолчал. Эрланд лежал на спине, боясь пошевелиться, боясь взглянуть на левую половину кровати, чтобы опять не войти во грех. Он был потрясен тем, как легко и спокойно они с Хельге все обсудили. Как настоящие взрослые супруги. Ради этого стоило три недели сидеть у черта на рогах.

***

В третье воскресенье декабря Эрланд отвел безымянного ребенка в церковь Святых Невинных и дал ему имя Лилле, смочив святой водой его обстриженную голову и надев на шею простой деревянный крест. Дни строгого поста запомнились ему сумраком и тишиной. Эрланд сменил пробста в своем приходе и занялся тем, что входило в его обязанности: крестил, исповедовал, соборовал и выслушивал крестьян. Хельге управлял домом, читал Лилле по букварю, учил его счету и все свободное время вышивал, вышивал. Его вышивка была диковатой, ни на что не похожей: по ткани ползли мхи, папоротники и травы, краснели ягоды клюквы, топорщились еловые иглы. В какой-то момент Эрланд обратил внимание, что муж мясника щеголяет по деревне в расшитом знакомыми узорами платке и заподозрил, что снятые с пяльцев работы отнюдь не укладываются в сундук. Он подошел к Хельге с закономерным вопросом, но напоролся на глухое, как стена, возмущение. На его осторожное «Мы совсем не нуждаемся в том, чтобы вы трудились на продажу» Хельге резко ответил: «Нуждаемся!», и Эрланд махнул рукой: хочет, пусть вышивает. О том, в какую копилку идут вырученные монеты, он не спросил — опасался испортить то хрупкое, почти хрустальное равновесие, которое установилось между ними после его возвращения. Хельге спокойно командовал им и прислугой, по-свойски трепал Лилле за вихры. У них с Эрландом даже появилась новая привычка: каждый день недолго прогуливаться пешком по границе леса. Один раз Хельге принес из мариуттской усадьбы лыжи, но Эрланд выказал полнейшую неспособность к катанию на них: его длинные ноги разъезжались веером или же заплетались одна за другую, он падал, зарывался носом в снег и в конце концов отбил себе зад. Хельге не был к нему милосерден: дерзко комментировал, исподтишка набрасывал на лыжи снег, так что в очередной раз поднявшись из сугроба — красный, раздосадованный и вспотевший — Эрланд заявил, что это развлечение не для строгого поста. Хельге толкнул его в грудь, тот схватил его за руку, — и они оказались в сугробе; челюсть Эрланда клацнула, когда Хельге случайно угодил ему лбом по зубам. И тут Хельге засмеялся. Он продолжал негромко смеяться, лежа у Эрланда на груди, а тот, отплевываясь от снега с сукровицей, обмирал про себя. Так их и застали дети, бредущие из школы. Помогая Хельге подняться под их тихое хихиканье, Эрланд чувствовал, что его щеки горят. Все было хорошо — кроме тайных желаний, бурлящих в нем, как в ведьмином котле. Укладываясь спать рядом с Хельге, Эрланд сжимал зубы — ему хотелось, но он не был уверен, что вот это хорошее, наметившееся между ними, не кончится сразу же, как он напомнит о своих правах. Он иногда замечал на себе косые долгие взгляды Хельге и думал: «Он опасается меня». Поэтому, просыпаясь затемно, чтобы нести каким-нибудь очередным рыбакам, воняющим солью и рыбой, слово Божие, Эрланд старался даже не смотреть на вторую половину кровати. И наградой ему, когда он вечером возвращался, был горячий кофейник и свежий хлеб. И вдруг все как-то накренилось, опасно закачалось и чуть не рухнуло, а Эрланд даже не понял, что он сделал не так. Ночь была холодна — с вечера протопленный дом как-то особенно быстро выстыл. Аббе заранее распихал по постелям горячие грелки и требовал, чтобы все улеглись спать в чепцах и колпаках. Эрланд от колпака отказался — что он, старый дед, что ли, и в середине ночи проснулся от того, что у него замерзла голова. Он высунулся из-под одеяла. Было темно хоть глаз выколи, и он скорее не увидел, а угадал, что Хельге неподвижно стоит у окна. На всякий случай Эрланд зажмурился, думая, что тот, быть может, собрался сделать какие-то свои надобности за ширмой, но Хельге не шевелился, а потом раздался сдавленный вздох. Эрланд не выдержал: — У вас чего-то болит? — Нет, — не сразу ответил Хельге. — Напротив, я ничего не чувствую. Вообще ничего. Впервые за долгое время. Эрланд помедлил, ожидая каких-то объяснений, но Хельге молчал, и, вздохнув, он перелез через кровать. Взяв его за плечо, он внутренне содрогнулся — тот был ужасно холодный, несмотря на рубаху до пола и шерстяную шаль. Похоже, он тут стоял долгое время, не обращая внимания на то, как остывает дом. — Чего вы не чувствуете? — осторожно спросил он. — Холода? Да вы же окоченели. — Нет, другого, — пробормотал Хельге. — Внутри такая пустота, я словно брошенный дом без людей. Не обращайте внимания, — он поднял руку к лицу, и Эрланд в смятении понял, что по щекам Хельге беззвучно текут слезы. — Так и должно быть, когда уходит невинность. Просто все забывают раньше, а я вот помню. Эрланд наклонился к его лицу и вдруг уловил легкий спиртной дух. «Да он же пьяный! И где только нашел вино!» — мелькнула и унеслась возмущенная мысль. Ее, как снежной лавиной, смела тревога: c Хельге было что-то не так. Может, стоило силком уложить его в постель? Замотать в одеяло? Пока он колебался, Хельге разлепил губы: — Сегодня самая темная ночь, — его голос звучал тускло. — А я как будто тот самый погасший маяк. Это так странно. Он стоял совсем рядом, тонко пах яблоками и дышал вином — и в то же время был где-то далеко, бесконечно далеко от Эрланда, где-то за колючей черной гребенкой леса, в студеной ночи. И не в силах достучаться до него никакими словами, Эрланд поцеловал его. Без всякого томления плоти, без мысли о соитии, с одной лишь невысказанной нежностью, которая все эти месяца росла и копилась в нем. Губы Хельге едва заметно шевельнулись в ответ, прихватывая его губу, и Эрланд наконец осознал, что происходит: первый в его жизни взаимный поцелуй — в кромешной темноте, соленый от слез и сладкий до горечи. Где-то внизу знакомо хлопнуло — и сразу же мощный сквозняк распахнул незапертую на задвижку дверь и стукнул ее об стену так сильно, что чуть не вырвал петли. Задребезжало зеркало. — Что это? — Хельге поспешно утер губы, замер в руках Эрланда, как чуткий сторожевой пес. Эрланд обернулся через плечо и нахмурился: по комнате гулял ледяной ветер. — Кто-то вышел из дома и не закрыл входную дверь… — пробормотал он. — Почему никто в этом доме не спит по ночам? И тут Хельге бешено рванулся мимо него — наскочил в темноте на умывальник и вылетел на лестницу. Эрланд метнулся за ним, растопырив пальцы, прямо как был, босиком и в подштанниках, но не успел перехватить — Хельге простучал каблуками по лестнице, Эрланд мог только порадоваться, что тот в домашних туфлях. А дальше поводов радоваться совсем не осталось — внизу оказалась не гостиная, а какой-то ледник: на пол намело снега, а из черного прямоугольника распахнутой двери дышал лютый мороз. И прямо на глазах Эрланда Хельге выскочил в этот проклятый холод, только мотнулась по плечам коса, и понесся вперед быстрее, чем легендарный конь Одина. Эрланд грязно выругался, когда тот проскочил плетень. Из работницкой комнаты вылез Свен, сонно почесывая мотню, вытаращил глаза. — Что смотришь? — рявкнул Эрланд. — Бери шубу и догоняй! Они настигли его уже у самого леса, там, где начинался глубокий снег. И в этом снегу, пыхтя, рыча и барахтаясь, боролись Хельге и Лилле — последний вырывался, первый не пускал. — Сволочи, — неразборчиво твердил Хельге, стуча зубами. — Ну уж нет! Только не он, потому что за него я вроде как отвечаю… Тише ты, чертов цыган! Ты не попадешь туда сегодня, нравится это тебе или нет! Он был злой как черт, до того, что казался безумным — на щеках горели яркие пятна, волосы плясали вокруг лица, ночная рубашка заплеталась вокруг ног. Превозмогая колотье в боку, Эрланд, разозленный ничуть не меньше, попытался отцепить его от мальчишки, которого Хельге за шиворот волок к пасторскому дому — Хельге махнул на него, как кошка лапой, а потом вырвал из рук полушубок и как-то изловчился влезть в него на ходу. Сложно было сказать, кто тут в большем исступлении — Лилле свирепо и безмолвно отбивался и, что действительно пугало, рвался в противоположную сторону — куда-то в угрюмо молчащий лес. — Все, хватит! — Эрланд схватил Хельге поперек туловища и приподнял над снегом. — Свен, забирай мальчишку! Тот повиновался, нагнулся, ловко вскинул Лилле на плечо и потащил к дому, с трудом удерживая эту огромную извивающуюся гусеницу. Хельге в руках Эрланда замер и сказал почти нормальным голосом: — Поставьте меня на землю. Я хочу убедиться, что он не сбежит. В доме Лилле, запертый в бельевой, колотился в дверь с упорством небольшого медведя. Аббе и Свен, опустив руки, в одинаково уважительном молчании стояли напротив вздрагивающей двери и вопросительно смотрели на Хельге. — Может, нам все же провести экзорцизм? — безмятежно спросил Аббе. Эрланд зажег свечу, тяжело опустился на скамью. Он натер ногу валенками, в которые в последний момент влез. Само собой: это были не его валенки. На пол с них падал и тут же таял снег. — Кто-нибудь хочет объяснить мне, что происходит? — холодно спросил он. Хельге, сидевший на табурете, молча теребил кончик косы. Аббе поднял глаза к потолку. Огромный балахон колыхался вокруг него, как кит. Свен сокрушенно развел руками: — Детишки… Завсегда в лесу играют… Пустое. — Играют? — недобро переспросил Эрланд. — Пустое?! Да там темнота и мороз! Аббе покивал: — Самая темная ночь. Черти хозяйничают до рассвета. Эрланд бы, может, сказал все, что думает, но тут Хельге заговорил: — Он ведет себя как омега. — Что?.. — Он ведет себя как невинный омега, этот чертов сын Лилит. Я не понимаю, почему он такой, почему на него это так действует, почему он не утратил… после всего, что с ним случилось… — он выпрямился, демонстрируя осунувшееся лицо. — Проклятье, я так надеялся, что для меня все закончилось. И в результате в моем собственном доме появился недоомега. Как я хочу уехать с этого острова, кто бы знал… Он резко поднялся и ушел в спальню. — Детишки, — беспомощно вякнул Свен. — Любят они это дело… гулять по ночам… Остаток ночи Эрланд провел в своем кабинете, а Хельге вышивал наверху. Синим по синему.