Пастырь Олесунда

С утра Эрланд проспал. Он, который привык подниматься безо всяких часов, безошибочно определяя в промозглой олесундской темноте время первой молитвы, разоспался до того, что, когда открыл глаза, комнату заполнял бледный свет. Сквозь выстывшее окно было видно, как со ската крыши медленно скользит вниз широкий пласт снега. Похоже, снег шел всю ночь, поэтому-то мир и сделался тихим и белым, словно укутанным в пуховый платок. Эрланд полежал еще несколько мгновений, наслаждаясь этим тусклым спокойным светом и непривычным ощущением расслабленного тела — и вдруг все вспомнил. Он резко сел, отогнул одеяло, уставился на простыни под собой, вдохнув полной грудью витающий в комнате запах. Он был пугающе настоящим, как и следы, оставшиеся от соединения двух тел. Эрланд никогда не одевался так быстро. Когда он застегивал рубашку, его пальцы дрожали. Даже не пригладив волосы, он впрыгнул в сапоги и неподобающими скачками слетел вниз. Лестница, опасно крутая и узкая, проводила его шаги протестующим скрипом. В кухне не было и следа холодной и светлой тишины, поразившей его наверху. Горшок на печи дребезжал крышкой, скворчали яйца на сковороде, рядом исходил паром кофейник. В углу мрачный Свен звонко переливал в питьевой бидон колодезную воду, а такой же мрачный Аббе возил тряпкой по полу, собирая излишки. Резко воняло растопкой, под потолком плавал дым, а на полу перед поддувалом серел высоченный курган золы — печь явно с утра подверглась срочной прочистке. И посреди этого чада стоял Хельге в полосатом фартуке, по-крестьянски подвязав волосы платком и закатав рукава до локтей, раскрасневшийся и сердитый. Он яростно месил на доске серо-желтое тесто, раскатывал его по тонкому слою муки и снова мял так, словно оно в чем-то перед ним провинилось. При виде этой картины Эрланд пошатнулся, как будто его зацепила шрапнель, и привалился к косяку. До него наконец-то в полной мере дошло, что случилось. Он в самом деле вчера обвенчался с Хельге Йонарссоном, ввел его в свой дом и в свою жизнь. Сделал своим мужем. Один Бог знает, как Эрланд дожил до этого дня, терзаемый одновременно и страстью, и глубоким стыдом, отчаянием и сожалением. Все время, пока Хельге болел, он словно бы стоял на краю и видел внизу клубящиеся тучи той самой библейской бездны, падение в которую длится тысячи лет — тысячелетия неописуемых безнадежных страданий. И его то качало к самому краю, то отбрасывало назад. Он постоянно обещал себе, что даже близко к усадьбе помещика не подойдет — и снова обнаруживал себя стучащим в заднюю дверь. И говорил себе: это все из-за тебя, это ты напугал юношу и вынудил прятаться под дождем, дурак, слабак, скучный нищий придурок. Зачем ты ему сдался, кто бы захотел выйти за тебя. И одновременно честно отвечал — я делаю это, потому что иначе не могу. Хоть шагай вниз с колокольни. Когда Хельге призвал его к себе и дал согласие, он перестал что-либо понимать, но поостерегся задавать вопросы, только молился в запертой церкви как одержимый. Неделю перед венчанием ему снились кошмарные сны. Эрланд выполнял ежедневные обязанности, разговаривал с прихожанами и в то же время с трудом слышал их. Он варился на медленном огне, и в котле его было поровну страха и желания. Вчера, заключив брак, он скрепил его не раздумывая — взял Хельге за руку, отвел наверх и сделал своим. Он так сильно хотел этого, что почти ничего не помнил, кроме того, что было страшно, а потом вроде бы ничего, и еще — что Хельге укусил его. У него в этом месте, над ключицей, до сих пор чесалось и ныло, как невидимая метка. Сейчас, когда он увидел Хельге — с выбившимися из-под платка волосами, с руками в муке, в плечо словно бы ввинтился невидимый крюк, подцепил его сердце и потащил через кухню. Хельге поднял глаза — и отступил. Эрланд сделал к нему еще шаг — и опомнился. На него в одинаковом изумленном молчании глазели муж, слуга и работник. Еще немного — и он бы стиснул Хельге в объятиях прямо при всех, как какой-то неотесанный батрак; желание прижать его к себе, уткнуться лицом в макушку было невыносимым. Эрланд до сих пор чувствовал запах, хрупкий и ускользающий; чуял, несмотря на повисший в кухне чад. Должно быть, он сам пропах Хельге, услужливо подсказало чутье, запах осел на нем, прямо на его коже. — Доброе утро, — пробормотал он. — Не ожидал, что вы так рано поднимаетесь. — Доброе утро, — не сразу ответил Хельге. — Не ожидал, что вы спите так долго. Присядьте куда-нибудь, завтрак скоро будет готов. И все. Оправившись от его внезапного появления, Хельге переставил скворчащую сковороду на подставку и снова занялся тестом. Эрланд понял, что он готовит — долго хранящиеся пресные лепешки из ячменной муки. Аббе, отбросив половую тряпку, вытер руки о платье и взялся было за лопату для хлеба, но Хельге так зыркнул на него, что тот не рискнул подойти. И только когда лепешки оказались в печи, а Хельге выскользнул из кухни, слуга принялся ворчать, поглядывая в сторону Эрланда: — Кто-то тут раскомандовался, даром, что пять минут как переступил порог. С утра, как только проснулся, сбежал вниз и принялся шкафчики открывать. И первым делом умял огромный ломоть хлеба с вареньем, намазал густо, как у себя дома. Слопал, будто неделю не кормили его… Свен, закладывая за губу табак, одобрительно кивал. Его, видимо, раздражала непривычная суматоха. А Эрланд… По роже бы себе надавал. Вчера он так торопился исполнить супружеский долг, что его молодой супруг лег спать голодным. Он даже не подумал о том, что они не ели весь день, и не распорядился об ужине, а его «вассалы», конечно же, не почесались что-нибудь приготовить. Было их двое: слуга и работник — как у приличных людей; они прибились к Эрланду сразу по приезде и кое-как помогли обжиться. Свен, бывший солдат, по совместительству олесундский церковный сторож, ходил за пасторской лошадью, летом скирдовал, весной сажал картошку и выполнял всякую черную работу. И попивал, конечно же — до тех пор, пока Эрланд не взялся за него, за несколько месяцев выколотив из него тягу к вину, как моль из старого матраса. Аббе был брошенный своим альфой бездетный омега, уже вышедший из поры; он стирал белье, доил корову, кормил кур и поддерживал хлипкую чистоту в доме. Эрланд видел, конечно, что его слуги ленивы, нечистоплотны и склонны грешить, но, взяв под свою крышу эти слабые души, уже не мог выгнать их на погибель. Поэтому он воспитывал и строжил их, как умел, добившись за несколько месяцев покорности. Однако новость о браке всколыхнула их, как камень, брошенный в пруд. Аббе уже загибал пальцы и причитал, что жених из господской усадьбы им не ко двору — теперь стирать и готовить придется в два раза больше. — Это твой новый хозяин, — холодно заявил на это Эрланд. — И твой, Свен. Вы будете его слушаться, если хотите остаться в доме. Поэтому приведите себя в порядок. Аббе, чтобы я больше не видел тебя в кухне в галошах из коровника. Свен, застегни китель на все пуговицы. Тут до него дошло, что и сам он хорош — стоит тут, распоясанный, неумытый, небритый. Поэтому, прежде чем Хельге вернулся в кухню, он сбежал и, скобля щетину перед отражением в круглом латунном чайнике, тревожно прислушивался к звукам из кухни. Наконец Аббе позвал его к столу. Эрланд явился, зажимая порез на щеке, и первым делом твердо попросил Хельге позавтракать вместе с ним. — Завтрак сегодня скромный, — сообщил Хельге, не глядя в глаза, и поставил перед ним дымящуюся тарелку. — Ячменная каша, яйца, кофе — и лепешки из ячменя. Днем будет суп из ячменной крупы и клецки с картофелем. Вечером — тоже картофель. И, может быть, ячменные фрикадельки. — Ну… хорошо, — осторожно сказал Эрланд. — Как вам угодно. Мы должны ценить все, что посылает нам Господь. А вы… вы так сильно любите ячмень? — Да не особо, — рассеянно ответил Хельге. — Просто в вашей кладовой больше ничего нет. Он сел напротив Эрланда и прочертил в своей тарелке глубокий канал. Затем пересек его русло поперечной линией. Ленивые слуги, чинно пристроившиеся со своими плошками в разных углах кухни, замерли, прислушиваясь к разговору. — Мыши все поели, — подал голос Аббе. — Спасу нет от серых пройдох. — На огороде этим летом ничего не взошло, все сныть задушила, а завязи яблонь сгрызли гусеницы… — Конечно, — миролюбиво согласился Хельге и облизал ложку. — Надо быть благодарными, что мыши не покусились на брюкву, картофель и ячмень. Да еще и помет на полках прибрали за собой. Очень, надо сказать, деликатные мыши. Эрланд смерил «мышей» тяжелым взглядом. — Пойду посмотрю, может, молодой хозяин что-то недосмотрел, — быстро сказал Аббе и посеменил за дверь. — Пойду помогу ему мешки двигать, — пробормотал Свен и выметнулся следом. Тут до Эрланда дошло, что они с Хельге впервые c ночи остались вдвоем. И, вероятно, должны вести какие-нибудь супружеские разговоры. Кофе пили в кладбищенской тишине. Эрланд смотрел через стол, сквозь идущий от кружек пар, на бледное лицо Хельге и думал, что болезнь высосала из него всю юношескую беспечность. Тут он спохватился и спросил главное: — Как вы себя чувствуете? И поразился: Хельге вскинул глаза, и в его взгляде наконец промелькнуло что-то живое. — Что? — Я просто почти не слышу кашля, — пояснил Эрланд. Хельге потупился: — Стало быть, все хорошо. Опять повисло молчание. Хельге смотрел в окно, на двор, присыпанный рыхлым снегом. Эрланд вздохнул, потянулся через стол — и накрыл его руку своей. Тот аккуратно высвободил пальцы и поднялся, и Эрланд поспешил встать вместе с ним. Они вдвоем составили посуду на край стола, чтобы Аббе помыл ее. — Нас приглашали с визитами несколько человек, — неохотно заговорил Хельге. — Желаете ли вы послать кому-нибудь положительный ответ? — У меня нет времени, — честно ответил Эрланд. — Я должен навестить несколько семей на той стороне острова. Но если вы желаете… — Я — не желаю, — Хельге снял фартук и бросил его на стул. — Я лучше заставлю этого армейского разбойника свозить меня в Мариутт. У меня же здесь ничего нет, — он развел руками. — Даже сменной одежды. Он уже стоял одной ногой на пороге, когда Эрланд сказал: — Хельге, я сделаю для вас что угодно. — Мне нужно, чтобы вы увезли меня с острова, — не оборачиваясь, ответил тот. — Вы обещали. Обо всем остальном я позабочусь сам.

***

В обязанности Эрланда, кроме всего прочего, входило наблюдение за жизнью прихожан. Он должен был проверять, соблюдаются ли олесундцами церковные предписания, читается ли домашнее правило, уточнять их нужды и помогать в решении спорных вопросов, а также обличать, пресекать и наказывать за пьянство, раздоры и всякого рода разврат. Крестьяне принимали эти его визиты не ропща, потому что так уж было заведено, но и без радости, и никогда не предлагали задержаться сверх необходимого. Поэтому Эрланд всегда быстро уходил, даже если на улице поливал дождь, и шел под порывами ветра до следующего хутора. Но только не сегодня. Сегодня его подолгу отвлекали поздравлениями в каждом дворе. Эрланд отвечал осторожно — он помнил, что многие из этих людей совсем недавно полоскали имя Хельге в едком щелоке слухов и даже предлагали пастору прочитать Йонарссонам проповедь о целомудрии, но теперь это все словно было забыто — он слышал только уверения, как ему повезло, какой красавец его супруг, и пожелания счастья в семейной жизни. Такого внимания Эрланд удостоился впервые. До своего дома он добрался уже в сумерках. К его удивлению, Хельге все еще не было. К тому времени, когда тот вернулся, Эрланд уже порядком издергался. Наконец во дворе зазвякал колокольчик, замелькали огни, и голос Свена сердито произнес: «Тпру, негодный!». Аббе, чистящий песком большой котел, тут же все бросил и высунулся за дверь. Эрланд тоже отложил начатый черновик воскресной проповеди и пошел посмотреть. Вместе с приходом и домом он получил мохноногого коня и старую корову, а также телегу для всяких хозяйственных нужд. На этой-то телеге Свен и свозил Хельге домой — никаких выездных колясок у олесундских пасторов отродясь не было; пробст Магнус до сих пор ходил по лесам и долам пешком. Эрланд, как более молодой, мог бы ездить верхом, но ему претило садиться на гужевую лошадь — только если ехать надо было очень быстро или очень далеко. Поэтому сейчас он в молчании смотрел на груженную доверху телегу — какие-то корзины, узлы и тюки, сундук, загадочный деревянный станок, похожий на пыточное приспособление, и даже привязанный с особой надежностью туалетный столик с замотанным зеркалом. Было похоже, что Хельге вывез половину родительского дома. Теперь тот сидел на сундуке, возвышаясь над своим имуществом, как капитан на мостике, а под мышкой у него был зажат белый гусь. Свен спрыгнул с козел и, ворча, принялся распрягать лошадь. Аббе немедленно сунул любопытный нос в тюки. Гусь шипел как змея, дергал красными лапами и крутил головой, накрытой омежьим фартуком. — Что это? — Эрланд приподнял рогожу над ближайшей корзиной. В свете фонаря тускло заблестели глянцевые яблочные бока; пахнуло сладким, зимним яблочным духом. Он торопливо отпустил ткань. — Урожай, — коротко ответил Хельге и спрыгнул на землю. Гусь в его руках протестующе загоготал. — В Мариутте в этом году столько яблок, что хоть закапывай. — Орехов с горохом тоже слишком много уродилось? — хмуро спросил Эрланд, ощупывая мешки. — Зерна? Репы? Копченых окорочков и колбасы? — он шевельнул ноздрями, принюхиваясь к кадушке. — Гусак тоже был лишним в хозяйстве ваших родителей? — Это подарок отца, — не оборачиваясь, сказал Хельге. — Через три дня день святого Мартина. Или вы будете и в праздник есть ячмень?.. — Мы не нуждаемся в подачках хозяина Мариутта, — Эрланду с трудом удавалось сдерживаться. Хельге, намеренно или случайно, наступил на его больную мозоль. — Я никогда не побирался — и не буду! Наверное, прозвучало все равно слишком резко. Аббе, уже принявшийся таскать в дом мешки, благоразумно поторопился исчезнуть. Свен, подошедший забрать у хозяина птицу, втянул голову в плечи, и в результате гусь проскользнул между его рук, скинул с себя фартук и понесся по двору. Хельге воспользовался этим, чтобы повернуться к Эрланду. Его лицо в неверном свете фонаря казалось заострившимся и усталым. — Это мое приданое, — холодно произнес он. — Смею напомнить пастору, что омега приносит в дом не только свою чистоту. Здесь шерсть, которую я напрял, полотно, которое я соткал, и скарб, который полагается мне в замужестве как старшему сыну. Я больше ни одного дня не хочу просыпаться, не зная, где у меня что лежит, во что переодеться и где омыться. Конечно, в вашем праве отказаться от всего, потому что альфа распоряжается имуществом омеги, но тогда объясните мне, как вы собираетесь дотянуть хотя бы до Рождества. Он вытащил из груды вещей саквояж и понес в дом, предоставив остальным разгружать телегу. Гусь сделал по двору круг, истерически гогоча, потом добежал до Эрланда и попытался проскользнуть между его расставленных ног. Эрланд сдвинул их и поймал его. Как ни прискорбно было принимать отповедь от восемнадцатилетнего мальчишки, но приходилось признать, что Хельге прав. Омеги вступали в дом со своим приданым, и это был весомый вклад в семейное благополучие. Больше того — после смерти отца Хельге наверняка отойдет половина усадьбы, поскольку Никлас Йонарссон так и не родил своему мужу сына-альфу. Когда Эрланд делал предложение, он совершенно об этом не думал, а теперь вот пришлось. Вздохнув, Эрланд мысленно пожелал тестю долгих лет, закинул на спину тяжелый тюк и принялся вместе со слугами таскать в дом пожитки. К черновику проповеди ему в этот вечер вернуться так и не пришлось — до ночи они со Свеном, бранясь и потея, расставляли новую мебель, и даже затащили подзеркальник на второй этаж. Аббе тем временем занимался наполнением кладовой — скорбно поджав губы, поскольку Хельге вел в большой тетради учет корзинам, кувшинам и мешкам. Ужинали при керосиновой лампе почти роскошно, тем самым обещанным картофелем с тонко нарезанным мариуттским окороком, пили кисель из мороженой голубики. После вечерней молитвы омеги поднялись наверх, раскладывать белье. Опустив голову на руки, Эрланд в молчании прислушивался к тому, как в спальне верещит Аббе, а Хельге безжалостно им командует. В углу кухни Свен нежничал с гусем, скармливая ему орехи. — Ну вот, — донеслось из гостиной. — Теперь еще можно успеть перебрать вещи пастора… Аббе взвыл в голос: — Мне же ни свет ни заря вставать к дойке! Пощадите, хозяин, умираю, дозвольте лечь спать! Эрланд устал ждать. Он поднялся и встал в дверном проеме: — А вы сами еще не хотите отойти ко сну? Хельге повернулся к нему всем телом, прижимая к себе какое-то тряпье — и по его отчаянному взгляду Эрланд вдруг ясно понял: не хочет. Не хочет с тобой в постель твой драгоценный супруг. — Я здесь еще не закончил, — негромко сказал Хельге. — Вы идите, не хочу вас задерживать. Я позже приду. Аббе за его спиной незаметно пятился к чулану, в котором спал. В других обстоятельствах Эрланд восхитился бы его умением утекать, но сейчас он смотрел на Хельге и отчетливо видел то, что весь день пытался пропускать мимо глаз. Хельге совершенно точно не испытывал радости от его общества. И вся вежливость, с которой он вел себя, была не более чем прикрытием для настороженной неприязни. Они смотрели друг на друга — и молчали. Эрланд чувствовал, как стучит в висках кровь. Он подозревал, в чем причина. У него была тайна, даже две. Первая — в свои двадцать пять он все еще был неопытен. Привыкнув ежедневно сталкиваться с людскими страстями, он считал, что до брака воздерживаться должно всем — и альфам, и омегам. В общих чертах он представлял себе, что и как, но в его сознании подсмотренные сцены из жалкого бедняцкого детства переплетались со строгими наставлениями святых отцов, а те, в свою очередь — с услышанными на исповеди дикими откровениями. Вторая тайна напрямую проистекала из первой. Рядом с Хельге он превращался в похотливую скотину, одержимую грязными фантазиями — облапить, зацеловать, отлюбить так, чтобы стонал. Поэтому — он решил это твердо, сразу же, как его посетила мысль о браке, — Хельге не должен окунуться в эту грязь. Это был его самый стойкий страх — что если Хельге узнает, насколько сильно он одержим им, если Эрланд не удержится и вывалит все, это ужасно его оскорбит. Эрланд намеревался вести пристойную супружескую жизнь, как подобает честному лютеранину. Хельге всего восемнадцать, повторял он себе. Он такой молодой и невинный, а еще — очень несчастный. Я старше, я альфа, я священник и наставник, я должен быть ему примером во всем. Но почему-то от мысли о кровати на втором этаже пасторского дома у него яйца сводило от желания и все благие намерения трещали по швам. И один только Бог знал, как им таким жить. Но только сейчас Эрланд понял, что весь сегодняшний день чувствовал себя сконфуженным, потрясенным, взволнованным — и безобразно счастливым. Теперь это невесомое чувство лопнуло, как мыльный пузырь. Заключенный у алтаря брак вовсе не стал порукой взаимным чувствам. Поэтому он опустил глаза и сказал, глядя на изъеденные короедом доски пола: — Через четыре дня начнется зимний пост. — Ну да, — после долгой паузы кивнул Хельге. — После дня святого Мартина. Это значит… — Адвент — время радостного ожидания, но и терпения тоже. Когда он наступит, мы будем воздерживаться. До самого Рождества. — О, — Хельге осторожно переложил свою ношу на спинку стула и обнял себя руками, точно не знал, куда их девать. — Это… долго. Я понимаю. Эрланд подумал, что надо заканчивать. Подобного унижения он давно уже не испытывал. Выпрашивать у омеги близости, как какой-то… Кажется, он уже тоже ничего не хотел. — Тогда нам действительно лучше сейчас пойти спать, — помолчав, сказал Хельге. — Могу я попросить вас дать мне немного времени? Эрланд молча кивнул в знак того, что тот волен делать, что хочет, и Хельге, придерживая юбки, быстро поднялся по лестнице. Эрланд потушил внизу все огни, убедился, что слуги спят каждый в своей каморке, и ощупью взошел наверх, стараясь не шуметь. Первое, что его поразило даже в темноте — это кровать. Она обзавелась двумя здоровенными мягкими подушками и одеялом из гагачьего пуха. Завернись в такое одеяло — и можно смело спать даже на снегу. Эрланд в смятении пощупал его, потрогал подушку со своей стороны — не слишком ли это роскошно для пасторской спальни? Подушка пахла усадьбой Йонарссонов. Он прижал ее к лицу и подумал: черт с ней, с роскошью. Может, если Хельге будут окружать привычные вещи и запахи, он быстрее привыкнет к новому жилищу. Перестанет так сильно тосковать по своей семье. Вторым, что его поразило, был сам Хельге. Он крепко спал на своей половине кровати — сказал, что пойдет спать, и в самом деле уснул. Коса разметалась по подушке, и Эрланд воровато ее погладил. А потом, поколебавшись, поцеловал своего мужа в щеку, перевернулся на спину и закрыл глаза.

***

— Царь славы к нам явился/ на ослике верхом/ нас ради обагрился/ терновым он венцо-о-ом… Эрланд поморщился и испытал сильнейшее желание прочистить уши: детская часть хора выводила гимн Адвента кто в лес кто по дрова, но по благостным лицам родителей не было заметно, чтобы их это тревожило. К счастью, быстро вступили взрослые певчие, перекрыв голоса юных альф и омег. Приход Святых Невинных не мог похвастаться ни выдающимся органистом, ни талантливым регентом, но страстность и энтузиазм, с которыми прихожане выводили песнь прославления, многое искупала. Пусть уж лучше так, думал Эрланд, прислушиваясь к тому, как они одухотворенно фальшивят, чем вообще никак. Пока трудился хор, священник мог отдохнуть и присмотреться к пастве — все ли в порядке. Все было как всегда — кто-то спал, кто-то молился, маленькие дети изнемогали, прикладывая головы на колени к отцам. Скрюченный ревматизмом звонарь маячил на колокольне, в дверях караулил Свен, не впуская опоздавших, и по его хитрой роже было видно, что он ждет не дождется, когда закончится служба и можно будет достать понюшку табаку. На маленькой скамье у подножья кафедры в ореоле бледных солнечных лучей сидел Хельге, и его волосы, слишком густые, чтобы целиком спрятать их под шляпой, серебрились как нимб. Он сложил руки на коленях и высоко держал голову, не шевелясь под прицелом чужих глаз. Может быть, он предпочел бы укрыться на хорах, но традиция требовала, чтобы супруг священника занимал подобающее ему место на этой самой скамеечке. Церкви Святых Невинных было лет сто пятьдесят, не меньше. Сложно сосчитать, сколько пасторских мужей протирало здесь сиденье своими юбками. Перед началом службы Эрланд провел Хельге к этому месту через ризницу — Свен сказал, что теперь они всегда должны так поступать. И всю литургию Эрланд так старательно избегал оборачиваться в ту сторону, что у него заболела шея, и в итоге не выдержал — и все равно посмотрел. Утром они с Хельге поссорились. Это случилось, когда они собирались на службу. Ехать решили на телеге, потому что выпало много снега, а Хельге после болезни еще ни разу не ходил на большое расстояние пешком. Слуги, приодетые в чистое, ждали внизу. Эрланд уже тоже давно был готов и топтался на узком пролете лестницы — ему еще предстояло много дел в церкви, и он с тревогой поглядывал наверх. Наконец он не выдержал: — Прошу прощения, вы скоро? — Сейчас, — невнятно ответил Хельге из-за двери. — Можете заходить, я почти готов. Эрланд не смог не воспользоваться приглашением. Хельге, сидевший перед подзеркальником подняв руки, подкалывал прическу, держа шпильки во рту. Эрланд моргнул. Потом посмотрел на отражение и моргнул еще раз. И наконец ткнул пальцем: — Что это?.. — Где? — переспросил Хельге, закончив со шпильками, и поднялся. Широкий атласный пояс обвивал его талию, и казалось, что ее можно двумя ладонями обхватить. — Это вышивка. Я помню, что вы не любите папоротники, но уж такое-то и вам должно нравиться. Эрланд смотрел на его светлую блузку, по которой волшебными узорами распускались солнечные цветы, на то, как тело Хельге против света просвечивает под тонким шифоном, и чувствовал, как язык прилипает ко рту. Хельге еще и покружился по комнате — тяжелые блестящие складки красной юбки волнующе качнулись, подол закрутился вокруг длинных ног. — Это… красиво, — наконец выдавил Эрланд. — Но так нельзя. — Что — нельзя? — Нельзя в этом идти в церковь. — Почему же? — Слишком нарядно. А это у вас что?.. Хельге поправил подвеску на левом ухе. — Дедушкины серьги. Он никому их не дает, даже папеньке, и прячет от отца, чтобы не заложил. А мне вот дал. Сказал, к лицу будут. Старый омега, почти выживший из ума, не соврал. Серьги с янтарем придавали юному лицу Хельге какую-то магнетическую притягательность, по-новому взросло оттеняли его красоту. Эрланд не мог оторвать взгляд, но все равно сказал: — Прошу вас переодеться. — Чушь, — Хельге остановился, сдвинул брови. — Благочинный ни разу не делал мне замечаний по поводу моего вида. — Но вы были ребенком, — устало сказал Эрланд. — А теперь вы муж пастора! Разве вы не знаете, чего от нас с вами требует церковный устав?.. — Устав?.. — в голосе Хельге прорезалось опасное шипение. — Впервые слышу, что и он что-то требует от меня. — Нам надлежит подавать пример скромности. В одежде… в поведении… во всем. Мы не можем ходить в храм, как на ярмарку!.. Последнюю фразу Эрланд брякнул уже от отчаяния. Он еще никогда не опаздывал к началу службы. Можно было бы уже и закрыть вопрос, во что там Хельге одет, успеть бы вовремя. Но тот уперся. Его голос звучал ядовито: — Ну нет, подождите. Так уж вышло, что я никогда не видел других мужей пасторов, потому что наш пробст был одинок. Скажите же мне, что достаточно оттенит нашу скромность, — он поднял вверх крышку сундука, вытащил из-под нее другую блузку и приложил к себе. — Это? Или это? Может быть, это? Эрланд молчал, упав духом. А Хельге продолжал извлекать все новые одежды, вышитые мережкой, украшенные кружевом, вплоть до самого простого домашнего платья веселой расцветки, которые никак не соответствовали поговорке «строг, как супруг священника». — Оно? — наконец произнес Хельге. Он выдернул еще одно платье откуда-то с самого дна сундука и приложил к груди. «Оно» было темно-синим, под горло, безо всякой отделки, унылым и мятым. Эрланд долго смотрел на платье, борясь с собой, потом опустил глаза: — За несоблюдение правил прихожане вправе подать на пастора жалобу. И тогда епископ назначит штраф. — Ясно, — не сразу ответил Хельге. — Значит, это оно. А после содрал серьги и со стуком положил перед зеркалом. И сейчас он сидел в этом безрадостном синем платье, чинно сложив руки перед собой, и все равно сиял, как старинный серебряный талер, и был красивее всех присутствовавших в зале омег, молодых и старых. Эрланд так засмотрелся на него, что чуть не пропустил окончание чина прославления, и потом никак не мог собраться, и во время проповеди мысль его блуждала странным путем.

***

Сразу после службы начинались занятия в приходской школе. Эрланд созвал детей в «дом собраний», чтобы посвятить следующие два часа библейской истории и толкованию Священного Писания. Дети, уставшие за утро, капризничали и роптали, многие разбежались по церковному двору, топча свежевыпавший снег; маленькие альфы тут же принялись мутузить друг друга. Это повторялось из раза в раз и не было Эрланду в новинку. Через мгновение он уже разнял зачинщиков, и, держа каждого за вывернутое ухо, повел через двор. Он не считал себя великим умельцем доносить истину до младенцев, но на уроках Закона Божьего, в отличие от занятий в обычной школе, хотя бы было тихо. Все сидели, боясь пошевелиться. — Почему бы не делать перерыв после службы, — раздался голос Хельге. Эрланд от неожиданности выпустил драчунов. Хельге шел позади него в расстегнутом полушубке поверх синего платья, аккуратно обходя детей, возившихся в снегу. — Дать им вволю подвигаться, а потом накормить. Никогда не мог понять, какой толк от Катехизиса на голодный желудок. Эрланд хмуро взглянул на детей, не слышат ли они эти крамольные речи. — Так было принято в церкви, в которую я ходил, — возразил он. — И на Олесунде, насколько я знаю, тоже. Дать детям наесться сейчас — они станут сонные и ничего не услышат. Да к тому же, у нас ничего не готово. Мы кормим их после занятий, чтобы они не замерзли, когда пойдут пешком до своих деревень. — Может быть, стоит кормить их зимой два раза? — У нас не хватит средств, — сознался Эрланд. — Пожертвования такие маленькие, что из них удается выкроить только на одну трапезу. — Но ведь это их дети, — пробормотал Хельге, исподлобья озирая до сих пор не разъехавшихся прихожан. — Неужели они забыли, каково это — слушать, как подводит живот. Ладно мы с Герди, мы-то всегда знали, что после возвращения нас ждет горячий обед, кофе и крендельки в шоколаде. А в том месте, где вы росли, был богатый приход? Эрланд опустил глаза. — Там, где я рос, по воскресеньям ели недельную кашу, — признание вырвалось само, почти против его воли. — Все остатки за неделю собирали в особый горшок, солили как следует, проваривали и ели. — Ого! — произнес Хельге и больше ничего не добавил. Эрланд уже жалел, что проговорился. К счастью, их отвлекли несколько самых маленьких омег — они затеяли у крыльца уже знакомый Эрланду дикий танец с подскакиванием и топаньем, а затесавшийся в их круг мелкий альфа с утробным рычанием наскакивал на них и пытался сбить с ног. Совсем неподходящее поведение после церкви! В момент, когда альфенок свалился под ноги мальчишкам в платьях, Эрланд принял решение вмешаться и направился к шалунам, и тут Хельге, набрав пригоршню снега, швырнул в омежью стайку. Дети бросились врассыпную. Хельге как ни в чем не бывало отряхнул руки от снега. — Может, мы смогли бы давать им по бутерброду с чаем сразу после церкви, а перед отправлением домой каждый получал бы второй бутерброд с чашкой бульона? — И кто же будет делать все эти бутерброды? — Ну, я могу, — Хельге пожал плечами. — Мне же надо будет где-то ждать, пока вы мучите… я хотел сказать, учите детей. Почему бы не в трапезной. Эрланд взглянул на него с подозрением, а потом нахмурился: — А вы разве не пойдете вместе со всеми? — С детьми? — Хельге поднял брови. — Да вы шутите. Эрланд проглотил такие же дурацкие вопросы, вертевшиеся на языке. Хельге был прав. Всего пару месяцев назад, до происшествия с Йоргеном Лундом, он был учеником, ходил на его занятия со своими ровесниками, такими же омегами семнадцати-восемнадцати лет… А теперь они — дети, а он семейный омега, и ему не годится сидеть с ними на одной скамье. — Благодарю, — примирительно сказал он. И признался: — Я просил деревенских, но никто не хочет брать на себя еще и эту обязанность… Хельге ответил со спокойным взглядом: — Мне не тяжело. И потом, это же только до лета. Летом мы уедем отсюда. Очень на это надеюсь.

***

— Гляди, что делает этот гусь! — Кланяется, как дрессированный! — Папенька, посмотрите, какая смешная птица!.. — На караул! — гаркнул знакомый голос. — В ружье! Тревога! Пли! Протяжно и фальшиво пропела труба. — Га-га-га-га! Эрланд растолкал собравшихся селян. На деревенской площади на чьих-то составленных рядком бочках сидел себе Свен — и по красному, как редис, носу было ясно, что он хорошо заложил за воротник. Он мелко смеялся, размахивая ржавой военной трубой, а перед ним на отдельной бочке переминался с лапы на лапу гусь. Когда Свен отдавал команду, гусь вытягивался во фрунт и хлопал крыльями, а потом принимался кланяться и гоготать. У него выходило на удивление похоже на сигнал тревоги. — Талантливый зверь, — хохотал Свен, утирая слезы. — Послушный, как цирковая собачка, и громкий, как наш капрал Исак Блюм. На-ка тебе орешков за службу… На-ка, паршивец… А ну, протруби! Он высыпал на бочку перед собой пригоршню орехов. Гусь тряхнул жирным задом, дотянулся и принялся клевать, а потом, проверяя, не осталось ли у Свена еще что-то, всунул змеиную голову ему в рукав, как в водосточную трубу. Это, должно быть, выглядело уморительно, поскольку зеваки принялись хлопать и хохотать. — Вот глупый, — высунулся из-за телеги Аббе. — Дался тебе этот гусь, ты на нем помешался. Мальчишка-хозяин со дня на день прикажет зажарить его целиком и подать к столу с кровяным супом и яблочным пирогом. — Пошел вон, ведьман проклятый! — взревел Свен на потеху публике. — Это отличный боевой гусь, он приносит удачу! Слышишь, капрал Блюм? Никому не дам тебя ощипать! Эрланду не было смешно. Он тряхнул Свена за ворот и наклонился к его лицу, морщась от запаха перегара: — Откуда взял деньги на водку? Работник надулся, и Эрланд снова его тряхнул. — Выиграл в карты, — неохотно признался Свен. — Повезло! — А ставил что? Свен промолчал, но Эрланд и так все понял: — Нашего гуся?.. Гусь «Исак Блюм» послушно вытянул шею и затрубил, услышав знакомое слово. — А ну, беспутный, признавайся, с кем пил? Негодяи нашлись в ближайшем тележном сарае — трое известных Эрланду рыбаков. Они перемигивались, и их обветренные лица были красными и довольными. Всех троих Эрланд сегодня видел на службе, чинных и кротких, как овцы. На перевернутой пустой бочке перед ними лежали игральные карты и стояла пузатая бутылка. Должно быть, начали квасить и играть сразу, как вышли из церкви. Эрланд примерился и пнул бочку так, что она покатилась. Звякнул свалившийся сосуд. У альф вытянулись лица. Кто-то из заглядывавших в сарай зевак ахнул. — Знаете, господин пастор, — угрожающе сказал рыбак. — Не надо с людьми, как с собаками… Могут и потрепать… Тогда Эрланд, оглядевшись по сторонам, вытянул из ближайшей телеги кнут — и щелкнул на пробу. — Я обещал Богу, что буду держать кулаки подальше от людей. Но это не помешает отделать их тем, что под руку попадется. Когда он закончил в сарае и вышел, прихожане отступили назад. Позади охали и кряхтели, поднимаясь с соломы, альфы. — Наша страна благоденствует все последние годы, потому что Господь послал ей три дара: мир, вакцину от оспы и картофель, — холодно объявил Эрланд, оглядывая крестьян. — Взамен от вас требуется немногое: отказаться от разврата, пьянства и дебоша. Может быть, ваши дети уже и не помнят, как пили их деды, но мой знакомый епископ рассказал об этом очень подробно. Совсем недавно в стране пили все. Прихожане начинали пить уже по пути из церкви, так что большинство из них являлось домой пьяными. Пили даже многие пасторы — так что пришлось организовывать общества трезвости! Я поставлен сюда, чтобы искоренять грехи, в том числе и грех пьянства. И я буду пороть вас, сукины дети, на глазах у ваших детей. Он сжал кулаки и перевел дух. А потом прошагал обратно на площадь и скинул присмиревшего Свена, усевшегося на козлы: — Слезай, сам буду править, чтобы ты нас не своротил в канаву. Держи крепче птицу. Аббе, лезь на телегу. Где ваш молодой господин? Между лопаток ему ударило что-то небольшое и твердое. Эрланд обернулся, раздраженный. Хельге отряхивал руки от снега и едва заметно улыбался. — Простите, — повинился он очень неубедительно. — Я метил в этого расхитителя гусей. А вы, оказывается, не только детей умеете стращать. Мне даже немного тревожно за то, что я пил отцову наливку. Эрланд не понял, как это понимать, и на всякий случай обиделся. Домой ехали под легким снегопадом, оседающим на шляпах, плечах и белой спинке гуся.

***

От наволочек на новых подушках пахло чистым бельем и морозом; после стирки они были жесткие и немного хрустели. Хельге развешивал их на веревке за пасторским домом вместе с огромными белыми полотнищами простынь, и они хлопали на холодном ветру, как лебединые крылья. Эрланд подозревал, что в том, как тот меняет постельное белье каждый день, будто пытаясь уничтожить сам факт их совместной ночевки, есть что-то неправильное, но молчал. Не хватало еще вмешиваться в домашние правила омег. Его просто тревожило, что Хельге зачем-то сам тратит на это много сил и времени и что полоскание белья на реке после болезни еще отзовется ему. К тому же было немного жаль, что с простыней каждый раз исчезал запах самого Хельге. Эрланд готов был засыпать и просыпаться вместе с ним. В эти-то чистые жесткие наволочки он и укладывал Хельге, подложив ему руку под затылок и малодушно радуясь, что ночь не позволяет им увидеть друг друга. Он не рисковал настаивать на своем при свете — помнил, что получилось, когда они были близки во второй раз. Это произошло через день после свадьбы — Эрланд, к своему позору, снова проспал, и, разлепив глаза, с изумлением обнаружил, что Хельге тоже еще не вставал — так и спит рядом с ним. И можно все-все рассмотреть — выбившиеся из косы волосы, сомкнутые ресницы, щеку со следом от подушки. Бледное плечо в вырезе рубашки манило к себе. Эрланд начал судорожно соображать, что там отцы церкви писали про соблазнение в браке. Отцы церкви молчали, и голое плечо победило. Эрланд подумал, что имеет право его поцеловать — они же супруги! — и приложился к теплой коже губами. Хельге в ответ заерзал, теснее притираясь к нему. И тут Эрланд, попытавшийся по-семейному скромно его приобнять, обнаружил, что под одеялом у того стоит — уверенно и бесстыже. И никакая рубашка не в силах этого скрыть. Нечаянное прикосновение к твердой плоти обожгло сильнее, чем если бы он дотронулся до раскаленной кочерги. Эрланд отдернул руку и с трудом перевел дух. Его собственное орудие немедленно встало колом. Почти не соображая, что делает, он принялся тереться о ягодицы Хельге, поглаживая того по животу. И, разумеется, разбудил. Хельге перекатился на спину — разнеженный и сонный, закинул руки за голову и как-то так сладко потянулся, что все намерения Эрланда вести себя благопристойно вспыхнули — и осыпались пеплом. Мгновение спустя он уже целовал плечи, шею, скулы и губы. Хельге под ним протестующе затрепыхался и сперва уперся ему в грудь, но потом ослабил давление. Расценив это как знак одобрения, Эрланд осторожно улегся сверху, но когда он попытался для пристойности набросить им на головы одеяло — новое, теплое, черт возьми, почти перину! — Хельге зашипел: «Нет, я так задохнусь!» — и решительно скинул его. Ладно, Эрланд опасался с ним спорить в такой непростой момент. Ему и так хватало забот — нужно было подтянуть повыше подол рубашки, одновременно воюя с подштанниками, и он сражался со всем этим одной рукой, второй обнимая Хельге за талию и приходя в отчаяние от того, что все выходит неуклюже, неловко, ничем не лучше, чем в первый раз. Хельге ему не помогал, но и не мешал; он вообще не шевелился, только тяжело и часто дышал. Внизу у него все было сухим, горячим и неприступно сжатым, но он не пытался свести ноги, и у него все еще стоял. Эрланд сумбурно подумал, что не понимает, как оно все происходит у омег. Он подозревал, что от него, как от альфы, ждут каких-то определенных действий, и поспешил сделать то, что казалось наиболее верным — навалился, пристроился и попытался вставить, не с первой попытки преодолев сопротивление чужого тела. Когда ему удалось, он наконец начал двигаться — рывками, понемногу расходясь; и даже успел сумбурно подумать, что, если хорошо проявит себя — по откровениям исповедников у него создалось чувство, что омеги любят выносливость, — между ними даже случится сцепка — то, чего он еще никогда не испытывал. Да, точно случится — от одной мысли об этом его член отвердел еще больше, а узел у основания начал набухать. И тут лукавый зачем-то дернул его взглянуть Хельге в лицо. Тот страдальчески морщился, отвернувшись — но в бледном утреннем свете все было хорошо видно: и морщинку между бровями, и раздувающиеся крылья носа, и болезненный излом губ. Ресницы вздрагивали, и Эрланд мгновенно потерял голову. Хельге выглядел так, будто изо всех сил терпел, и Эрланд, запаниковав, выскользнул из него и вручную закончил начатое, позорно излившись прямо между разведенных ног омеги, как паршивый грешник, закоренелый рукоблуд. Он не знал, что сделал не так, но Хельге совершенно точно не нравилось, а он был слишком малодушен, чтобы при белом свете смотреть ему в лицо. Хельге вздохнул на все это и медленно расслабил ноги. Бедром Эрланд чувствовал его обмякший член. Напрашивался вывод, что муж его просто не выносит. Что ж, Эрланд никогда и не считал, что между ними все будет приятно и легко. С тех пор он предпринял еще две попытки стать «одной плотью», оба раза — в благопристойной темноте, но тело Хельге так и оставалось неуступчивым и напряженным и вскоре вообще перестало отвечать на его страсть. Ни о какой сцепке, разумеется, не могло быть и речи, к тому же Эрланд наконец вспомнил притчу об альфе, который хотел, чтобы его виноградник раньше времени начал приносить плоды, и уверился, что все случилось из-за того, что он такая нетерпеливая скотина и возжелал то, что честному христианину следовало бы отложить до течки. А потом пришел пост и освободил их с Хельге от необходимости мучить друг друга, и Эрланд как никогда был этому рад.

***

По понедельникам на Олесунде пекли хлеб, в среду варили сыр. А между этими двумя днями Эрланд, отламывая хрустящую хлебную корку, услыхал, как Аббе, ползая на карачках с тряпкой и драя грязные полы, негромко сказал Свену: «Мальчишка на стену от скуки лезет, поэтому и завязывается узлом каждый день. И сам как взбесившийся веник скачет, и людей беспокоит». Это так растревожило Эрланда, что он весь день места себе не находил, и, пока шел через голый черный лес на очередной хутор, где его ждали, все крутил в голове, как бы ему так половчее поговорить с Хельге, и никак не мог придумать. Главным образом потому, что не очень понимал, что нужно сказать. Чем развлекают другие альфы своих молодых омег? Что он может ему предложить? Конечно, думал он, растравляя себя еще больше, Хельге же не крестьянин, который не знает другой жизни, кроме как трудиться от зари до зари; когда-то его даже учили, как столичного ребенка; до истории с Йоргеном Лундом его все любили, у него было много друзей и ухажеров… От этих мыслей Эрланду становилось томительно и тоскливо, он чувствовал себя самозванцем, подземным троллем, укравшим юного бога. Он бы еще долго ломал голову, если бы, вернувшись домой, не застал Хельге за чтением приходских бумаг. — Так странно оценивать здешнюю жизнь чужими глазами, — не отрываясь, сказал тот. — Ничего, что я взял посмотреть?.. — Ничего, — пробормотал Эрланд после долгой паузы. — Даже наоборот. Иногда сюда будут приходить члены общины с разными нуждами; когда меня нет, вам придется записывать их просьбы в тетрадь. На прислугу надежды никакой… — Хорошо, — невозмутимо ответил Хельге и перевернул очередной лист. Эрланд замер в дверях, прижимая к груди снятое пальто. Хельге сидел в его «служебном кабинете», крошечной стылой комнате на первом этаже. Почти все ее пространство занимал огромный письменный стол, вокруг которого с трудом были втиснуты кресло, стул для посетителей, узкий топчан и настенные полки с толстыми церковными книгами. Здесь Эрланд писал свои отчеты, заполнял приходские книги и корпел над проповедями. Клеть остывала быстрее, чем остальной дом, и даже сейчас, поздней осенью, находиться здесь долго можно было только нацепив две телогрейки. На окнах уже наросла изморозь. Хельге свернулся в кресле, подобрав под себя ноги, и дышал в кулак. Пальто все еще было у Эрланда в руках и, шагнув внутрь, он набросил его на плечи мужа. Тот взглянул удивленно, коротко улыбнулся и снова погрузился в чтение. Это была копия последнего отчета, который Эрланд успел отослать до того, как прекратил работу паром. — «Весь церковный инвентарь — орган, церковная утварь и колокол — не нов, но находится в хорошем состоянии», — с выражением зачитал Хельге. — «В октябре однократно потребовался ремонт двух пролетов церковной ограды, после того как в нее въехал пьяный кузнец; ремонт выполнен силами виновника. В поселке вокруг храма чистота, здания добротные. Что касается кладбища, то его состояние внушает тревогу ввиду близости к реке. Поэтому прошу неотложного разрешения весной освятить новое место для погребений, а также выделить деньги на заграждение, чтобы предупредить проникновения на территорию свиней, собак и детей», — уголок рта Хельге пополз кверху, и Эрланд подумал, что его супруг вспомнил летнюю встречу на кладбище. Он взял стул для посетителей, развернул его спинкой вперед и сел верхом, положив на спинку локти. Почему-то вдруг захотелось принять такую легкомысленную позу и продлить этот миг непривычной спокойной близости, пока Хельге так уютно свернулся в его рабочем кресле. — Чем вообще круглый день занят пастор? — вдруг спросил Хельге. — Кроме выслушивания чужих грехов? Эрланд кашлянул. — Пастор обязан проводить все положенные ежедневные службы: заутреню, обедню, вечерню, притом в строго установленные часы. — Так, — Хельге подпер подбородок кулаком. — Кроме обычных, пастор совершает все праздничные службы на Рождество, Пасху, Троицу, от встречи и до отдания праздника. В прочее время он обязан крестить детей, причащать и соборовать умирающих, безотносительно того, как далеко те живут. Если же пастор без уважительной причины не выполнил эти обязанности, прихожане вправе пожаловаться на него пробсту. Уважительной считается только болезнь — или если пастора вызывал к себе епископ. — Ну, а если он не успел к умирающему?.. — в голосе Хельге прозвучало искреннее любопытство. — Но он должен успеть! — в этом Эрланд был непоколебим. — Если только смерть не настигла человека внезапно. А иначе зачем приходу нерасторопный, ленивый священник?.. — А если разлилась река, замела метель или мороз сто градусов, или дорога лежит через болото, как на острове Хольмогадд?.. — Значит, он пустится вплавь, или оденется потеплее, или наймет проводника. Есть только одно обстоятельство, которое может помешать вовремя соборовать умирающего — если одновременно позвали крестить младенца. Мы называем это «торжеством жизни перед смертью». — Интересно, — задумчиво сказал Хельге. Он откинулся на спинку кресла; волосы у него на виске серебрились, подсвеченные лучом, падающим из окна. — Должно быть, работать приходится много. Омеги здесь постоянно рожают детей. Эрланд пожал плечами: — И это хорошо. На Олесунде нет богадельни, все старики доживают в семье. Круглых сирот тоже нет, в случае смерти обоих родителей детей разбирают родственники. Все дети, независимо от сословия, ходят в школу. Олесунд — хороший приход. — Просто рай на земле, — пробормотал Хельге и продолжил читать: — «В религиозном воспитании не все идет так, как должно. В приходе ещё не изжиты суеверия, взрослые люди верят в домовых, эльфов и подземных жителей, но никто в открытую не противится церкви. Иноверцев тоже нет». Хельге зевнул и прикрыл ладонью рот. Его глаза скользили по строчкам. Сам же Эрланд почувствовал, что начал замерзать, и хотел кликнуть Аббе, чтобы тот принес в «кабинет» кофейник, но тут Хельге скороговоркой зачитал: — «Убийств детей нет…» Он свернул отчет и поднял на Эрланда глаза — изумленные и испуганные. Над его верхней губой выступила испарина. — Убийств детей?! — Ну, — Эрланд помедлил, не очень представляя, как говорить на эту щекотливую тему. Вместе с тем он не понимал, что так растревожило Хельге. — Иногда такое бывает… Когда омега рожает вне брака, младенцу может грозить опасность… Если священник заподозрит, что его смерть была неестественной, он должен сообщать ленсману… — Я понял, — перебил его Хельге. — Вы говорите про младенцев. Такого у нас на острове правда нет. Если бы омега понес вне брака, его еще до родов довели бы до того, что он прыгнул со скалы. Он отвернулся, побарабанил по подлокотнику кресла, а потом резко встал. — Пора перейти в кухню. Вы, должно быть, устали, пока шли, а эти негодяи даже не предложат вам перекусить. — Нет! Хельге, Хельге… — Эрланд заторопился, пытаясь его остановить, но тот сбросил ему на руки пальто и ловко уклонился. — Я же не показал вам, как вести приходские книги… — Я посмотрю потом. Я разберусь, — Хельге не собирался задерживаться. Эрланд не понимал, почему у него так испортилось настроение. — И, если вы не против, я еще кое-что заберу отсюда. Он махнул извлеченной из-под сиденья кресла пачкой газет. Эрланд узнал подшивку, которую привез с материка еще летом — и продолжал получать по почте, пока не закрылось паромное сообщение. Ему бросились в глаза заголовки: «В Стокгольме заработал фонтан с разноцветной водой», «В Емтланде и Вестеррнорланде эпидемия тифа», «Гетеборгская система борьбы с пьянством доказала свою эффективность», «При Королевском Гимнастическом институте открылись курсы для омег», «Элле Кей. "Разрушение души в школах, или Книги против учебников"». — Там много… довольно радикальных статей, — был вынужден предупредить он. — Думаю, в доме вашего батюшки вам не давали таких газет. — Да, — Хельге ответил ему спокойным взглядом. — Но теперь я живу в вашем доме, и мне нужно почистить на этих газетах селедку. Он как-то очень ловко спрятал газеты за спину и сбежал, и юбка вильнула за ним пышным хвостом.

***

— Нет, вы посмотрите на них! — Аббе упер руки в бока. — Два закадычных дружка! Ты только в церковь его не бери, Свен, иначе господин пастор вам обоим перья из хвостов-то повыдергает! — Замолкни, дурень в переднике, — проворчал Свен и пошарил по карманам — явно в поисках съестного. — Тебе не понять полковой дружбы, ты не альфа! — Ты, что ли, альфа? Ой, не могу. Да с твоим пьянством уже и не вспомнишь, когда твоя альфья гордость последний раз торчала вверх, небось ты по пьяни принял за нее шею своего гуся! — Ах ты, белена проклятая! Исак, а ну, щипни, щипни его! Или я сам щипну! — Хватит, — негромко сказал Эрланд, но вокруг сразу же стало тихо. — Я не потерплю в этом доме даже намека на разврат. Напомнить, почему я согласился взять в услужение холостых альфу и омегу?.. Аббе, ворча, утопал на кухню, раздраженно загремел посудой. Свен, решив, что последнее слово осталось за ним, довольно крякнул и погладил гуся по спинке. Гусь Исак встрепенулся, тряхнул толстым задом и привычно полез клювом Свену в лицо, склевывая крошки с его бороды. — Безумие, — еле слышно сказал Хельге и уже громче добавил: — Выведи птицу во двор, пока не нагадила. Свен оскорбленно поднялся на ноги и увел гуся. — Что? — спросил Хельге, заметив, что Эрланд на него смотрит, и сдвинул брови. — Не понимаю этой дружбы с паштетом. Разве это честно — дружить с тем, кого потом съешь? Эрланд опустил глаза, потому что ему внезапно стало непросто сохранять подобающую серьезность. Вопреки планам Хельге, гусь Исак Блюм благополучно пережил день святого Мартина. Накануне праздника он вдруг «занемог», начал вытягиваться на земле, через каждые два шага оставляя метки плохо переваренного помета. Свен этим воспользовался, чтобы спрятать его в сарай, объявив, что у гуся паразиты, что нельзя есть больную птицу, и принялся сам таскать ему чистую воду и отборное зерно, «чтобы прочистил желудок». Напрасно Аббе стоял под дверью с мясницким ножом, уверяя, что знает, в каком маринаде вымочить мясо и как прожарить. В конце концов Хельге махнул на весь этот балаган, сказав: «Все не как у людей. Не хотите праздновать — и не надо. Оставим его до Рождества». В качестве компенсации Свен наловил целую корзину угрей, их запекли и подали к столу — в горчице, вине и луковом соусе, с хрустящими хлебцами и горячей картошкой. А наутро, в первый день поста, гусь уже был жив-здоров. Он ходил всюду вместе со Свеном, громко шипел на чужих и не проявлял ни одного признака болезни. «Опоил гуся! — кричал Аббе. — Признавайся, ты давал ему касторку?!» Свен в ответ лишь смеялся, подкручивая усы, а потом свистел, как собаке, и они с гусем вразвалку отправлялись в поселок. Эрланд не признавался, но в душе был скорее на стороне «полковой дружбы». Может быть, потому что ему претила мысль шиковать за счет тестя, может быть, потому что опасался, не закончатся ли их припасы уже к середине зимы. Он бы приберег птицу до трудных времен. Домашний гусь все равно не улетит. Сквозь промороженное окно было видно, как Свен во дворе отдает Исаку команды, а тот рад стараться — хлопает крыльями, поднимая вокруг себя снег, протяжно трубит и отвешивает поклоны. На половицах остался лежать нежный пух. Хельге наклонился и бросил его в камин. Пух, подхваченный горячим воздухом, начал чернеть по краям и унесся в трубу. Хельге проводил его взглядом и вернулся к своему занятию. Он вышивал, и Эрланд все время себя останавливал, чтобы не вытягивать шею, как тот гусак, в попытке подглядеть, что там у Хельге выходит. Хельге украшал свое унылое церковное платье. Синим по синему. С утра он кротко спросил Эрланда, всякая ли вышивка под запретом, и получив растерянное «вовсе нет», кивнул, погруженный в свои мысли. И вот, расправившись с утренними делами, он что-то там шил, плотно сжав губы — и Эрланд совершенно не мог угадать, как будет выглядеть Хельге, когда в следующий раз придет в церковь. Они остались в гостиной вдвоем — редкий случай, когда Эрланд мог никуда не идти, и он решил использовать это время с толком и взялся чинить начинающие разваливаться башмаки — это он умел, и сапожник ему не был нужен. В гостиной теперь воняло жженой кожей, а тут еще Свен с гусем! Стояла тишина, и Эрланд чуть было не проглотил толстую сапожную иглу, зажатую во рту, когда Хельге негромко сказал: — Рассказывайте. — Что именно? — спросил Эрланд, торопливо отложив иглу. — Что угодно. Про материк. Как живут в больших городах, что сколько стоит, какие возможности у омег, где купить билет на железную дорогу, что такое «стокгольмский брак», почему пишут про новые течения в церкви… Эрланд набрал полную грудь воздуха. Это появилось недавно — после того, как Хельге начитался газет; теперь он время от времени забрасывал Эрланда странными вопросами, а тот прилежно отвечал. Страна изменилась; «мир, вакцина и картофель» привели к появлению великого множества детей, которые выросли в такое же множество молодых омег. Сколько споров когда-то вызвал закон, запрещающий альфам поднимать руку на своих мужей, а теперь к этому уже все, слава Богу, привыкли! Вдовые, разведенные и незамужние получили право распоряжаться своим имуществом — и, говорят, возраст совершеннолетия скоро опустят ниже двадцати пяти. Недавно омегам разрешили поступать в университеты, на любые факультеты, кроме богословского. И теперь все больше и больше молодых людей выбирает работу, а не брак, и все больше и больше юношей уезжает в Америку. И уже даже есть омеги-профессора; говорят, что и сам директор Королевского гимнастического института — омега… — И от этого всего вы так рвались меня спасти? — Хельге прищурился. Эрланд онемел, а потом почти сердито принялся объяснять: все совсем не так, как выглядит с газетных страниц — там, на «большой земле», жизнь далеко не благополучна! И чем больше город, тем больше в нем грязи и преступлений, от некоторых леденеет кровь. Правосудие частенько закрывает глаза на жалобы омег; до сих пор почти любое насилие можно оправдать течкой… Последнее слово повисло в гостиной как едкий печной дым. Отважившись взглянуть в лицо Хельге, Эрланд увидел, что тот кусает губы. Рука, сжимающая пяльцы, опустилась, и можно было разглядеть переплетение узорных синих мхов и синих черничных стеблей с синими ягодами и синими же листьями, но сейчас это Эрланда не волновало — пусть хоть синих пауков вышьет. — У меня не было течки, когда Йорген Лунд полез ко мне, — негромко произнес Хельге. — Но мне все равно никто не поверил до конца, что я его не завлекал — даже вы. Он отложил пяльцы, потеряв интерес к вышивке, и оперся на ручки кресла, собираясь встать, но в этот раз Эрланд был настроен не дать ему сбежать. Он преградил Хельге путь и взял его за руку, осторожно сжав пальцы: — Хельге, послушай… Все не так… В дверь пасторского дома забарабанили — весело и звонко. Кто-то заглядывал сквозь окна в гостиную, шумно переговариваясь за дверью. Хельге обернулся через плечо, присмотрелся к силуэтам гостей и вдруг громко ахнул: — Герди!.. Он выпутался из рук Эрланда и рванул на себя дверь, впустив солнце, мороз, снежный блеск и хохочущих Герди и Торвальда.

***

У Герди Йонарссона оказалась удивительная способность сразу же заполнять собой все пространство. Минута — и он уже сунул нос во все углы гостиной, на лестницу, ведущую на второй этаж, в кабинет и в кухню. И все время теребил Хельге, как будто боялся его потерять. — Ну ничего себе! Это, значит, так ты теперь живешь! И это все-все твое? А там у вас что? А чем так ужасно пахнет?.. Эрланд, спохватившись, поторопился задвинуть под кресло свой прожженный сапог. Но интерес Герди уже перескочил на другое: — Слушай, но здесь все стало по-другому, чем во времена пробста Магнуса, как-то вот… строго так! И в то же время почище, нет этих наглых мышей и вечных сухих снопов… Голос Герди дрогнул. Эрланд прекрасно видел, что на его деверя мрачноватая обстановка темной гостиной с потеками на стенах, оставшимися от летнего выведения клопов, оказала удручающее впечатление. Хельге существенно благоустроил их спальню и кухню — но гостиная, как и кабинет, остались в том виде, в котором были до свадьбы, напоминая казенный дом. — Я хотел зайти раньше… — жалобно сказал Герди. — Но папенька меня не пускал… Сказал, неприлично с визитом первым… А ты, как переехал, никого к себе не приглашаешь… — Прости, — Хельге обнял его за плечи, ущипнул, как ребенка, за щеку. — Это я виноват. Надо было позвать родных. Но тебе ко мне приходить всегда можно. — А господин пастор не против? — Герди стрельнул глазами в Эрланда. Тот стоически выдержал. Пусть приходит хоть Герди, хоть его полоумный дед. Лишь бы только Хельге почаще вот так улыбался. Тем временем Герди схватил с кресла синее платье: — А это то платье, в котором ты ходишь в церковь? Оно ужасное, не носи его больше! Хотя… ты его расшиваешь… значит, будешь носить… Он виновато умолк. Хельге спокойно забрал у него платье и, свернув, отложил. Герди потупился. У него была премилая муфта и пушистый капюшон вокруг лица, и весь-то он был такой смущенный и бело-розовый, как зефир из стокгольмской кондитерской — и впервые перетягивал внимание со своего брата. Наверное, потому от него не могли оторвать взгляды ни Торвальд, комкающий шапку у дверей, ни удивленный Свен, ни даже высунувшийся из кухни Аббе. Эрланд перевел взгляд на Хельге, на его бледное повзрослевшее лицо, будто подсвеченное изнутри тоскливым блеском в глазах, болезненным огнем — он это вычитал в какой-то книге, ему самому в голову бы не пришло так складно сказать — и подумал, что прекраснее Хельге все равно никого нет. Он шагнул к нему и смело взял за руку. При виде их переплетенных пальцев Герди очаровательно порозовел, а Торвальд опустил голову. — П-простите, что мы без предуп-п-п-ре-э-ждения, п-пастор Берг, — наконец выдавил тот, взяв слово, как и положено альфе. — Н-надо было сперва о визите записку послать… Но мы, это… Дело у нас… — Какое дело? — спросил Эрланд, переводя взгляд с одного на другого. — И почему это родители отпускают вас куда-то вдвоем? — Так ведь вот, — Торвальд выгреб из карманов штанов мятые бумажки. — Ра-а-а… разрешение их. Родителево. На венчание. — Какое еще венчание? — тихим ужасным голосом спросил Эрланд. — Герди шестнадцать лет! Идет пост! — Так мы за-а-а…писа-а-ться! — Торвальд вскинул голову, и стало понятно, что он бесконечно счастлив. — П-пастор… Очень прошу… Я вам первого теленка отдам… Весной всю вашу пашню вскопаю… — Пожалуйста, — заканючил Герди, прижимая руки к груди. — Мне после Нового года семнадцать будет, как папеньке, когда они с батюшкой обвенчались… Пожалуйста, господин пастор… — Пожалуйста, — произнес третий голос, и Хельге вдруг развернулся к Эрланду и прижался твердой плоской грудью к его руке. Эрланда мгновенно бросило в жар, как будто Хельге прикоснулся к нему не плотным корсажем, а голой кожей. — Ладно, — нехотя сказал он, высвобождаясь. — Запишите их в журнал куда-нибудь после святок… Но первое оглашение будет не раньше, чем я переговорю с родителями с обеих сторон… И началась торжественно-радостная суета. Хельге повел брата и его жениха в выстуженный кабинет, и там, окунув перо в чернильницу, вписал на венчание в первое воскресенье января. И после этого Торвальд подкинул вверх свою шапку, а Герди поцеловал Хельге. И было совершенно невозможно их таких отпустить без присмотра, к тому же Эрланд видел, что Хельге не хочет пока расставаться с братом. Аббе накрыл в кухне на всех, подал горячие щи с тмином и селедку с картофелем. На десерт пили кофе с печеньем. Герди не затыкался ни на минуту, забрасывая Эрланда вопросами, которые от блюда к блюду становились все смелее и неприличнее. — А вот еще… — он дождался, когда Аббе выйдет из кухни. — Многие ли разводятся? Эрланд чуть не подавился ореховым печеньем. — Я не собираюсь обсуждать это с тобой сейчас, Герди Йонарссон! — Нет, ну правда, — омега бесстрашно пожал плечами, несмотря на то что Торвальд встревоженно уставился на него через стол. — Должен же я понимать. Брак — такое серьезное решение, так почему… — Брак — это союз между альфой и омегой, осененный Божьим благословением, — выпалил Эрланд. — Основа семьи. От алтаря и до гроба, до смерти одного из супругов. Ты понимаешь это, юноша?! Нужны веские причины, чтобы разорвать этот союз! — Причины?.. — Измена или бездетный брак. Или преступление одного из супругов против веры и государственной власти, но это уже частные случаи… В любом случае, развенчать может только епископ. К нему и вопросы все… — А всех бездетных разводят?.. — с ужасом спросил Герди. — А если они не хотят? Эрланд закатил глаза. — Герди, немедленно перестань, — Хельге скомкал салфетку и отложил ее в сторону. Его лицо показалось бледнее обычного. — А все-таки… — в кухню снова вошел Аббе, и Герди умолк, а когда омега вышел, проводил его взглядом. — Ну вот, например, этот ваш слуга… Про него говорят, что у них с мужем не было детей, и поэтому муж ушел, а потом и вовсе добился развода… Торвальд кашлянул, покраснел, как будто ему в горло попала крошка. А Свен, прислушивающийся к разговору из своего угла, вдруг бахнул вслух, как старый сплетник: — Да вы что, молодой господин. В деревне все знают, что этот дурак, когда был молодой, детей не хотел, пил одну такую траву, пока вообще все нутро себе ею не выжег. Поэтому-то им с его морячком и позволили развестись. Уже почитай годков двадцать, как наш Аббе и не омега толком, а так, пустое дупло… Потому второй раз ни за кого и не вышел… Герди пискнул, а Эрланд хлопнул по столу. Этого еще не хватало, чтобы в его доме юный омега, недавно прошедший конфирмацию, наслушался всяких мерзостей! Свен понял намек и заткнулся, а Герди кое-как дожевал печенье и рискнул в последний раз: — А, так после развода все-таки можно снова замуж выходить… — Не всем, — холодно сказал Эрланд. — Разведенным священникам, например, запрещено венчаться повторно. Бах! Кто-то лягнул его в колено под столом так, что он чуть не опрокинул на себя кофейник, и яростно оглядел своих сотрапезников. И по растерянному, почти испуганному лицу Хельге вдруг осознал, что пинок прилетел с его стороны. Должно быть, тот хотел упредить братца от новых расспросов, но промахнулся. — Г-герди, — вдруг произнес Торвальд — терпеливо и спокойно. — Что т-ты н-несешь. У нас будет по-олно детей. Мы уж с тобой никогда не разведемся. Я лучше в мо-оре п-прыгну, чем кому-то о-отдам т-тебя. Эрланд почувствовал настоятельную потребность садануть молодого жениха деревянной ложкой прямо по лбу. — Достаточно глупостей на сегодня, — поддержал его Хельге, совладав с собой. — Какие же вы еще дурачки. Герди, уймись, ты ведешь себя неприлично. Иначе я попрошу папеньку запереть тебя до января в кладовой. Господин пастор… прошу вас, прочитайте молитву. Эрланд сложил руки, и все послушно наклонили головы, и Аббе тоже присоединился к ним — невозмутимый, как старый лис. Эрланд шептал молитву, но мысли его бродили далеко. Все было правдой; Аббе все честно рассказал, еще когда явился наниматься. Уверил, что к разврату не склонен, смущать своими омежьими нездоровьями не будет — у него их просто нет; поэтому-то Эрланд сквозь пальцы смотрел на то, что ему прислуживает не супружеская пара. Аббе ему и в самом деле не мешал, но Эрланд взял со Свена обещание, что тот и близко к омеге не подойдет. Закончив молиться, все поднялись и сделали вид, что забыли дурацкий разговор. Торвальд еще раз низко поклонился обоим хозяевам. А потом, запинаясь, пригласил их «посмотреть будущий дом». — Тащиться пешком через снежный лес? — Хельге выглянул во двор. — Ах, Боже мой! Герди хихикнул: — Понятно теперь, почему меня с ним отпустили одного? Конечно, понятно. Торвальд привез Герди на финских санях. И не успел Эрланд моргнуть, как Хельге рванул с крючка свой полушубок и шаль, и вот уже в санях сидели два хохочущих, втиснувшихся бок о бок омеги. Эрланд даже не успел спросить: «Что вы делаете?». Торвальд обернулся через плечо, румяный и довольный: — Г-господин п-пастор, я обязуюсь в-вернуть вашего су-упруга до темноты! Он молча кивнул. А что ему оставалось делать? — Гони уже! — ликующе выкрикнул кто-то. Эрланд не разобрал, кто. Торвальд пронзительно свистнул и, разбежавшись, вспрыгнул на полозья. Санки покатились как по маслу, ловко проскочили ворота. Торвальд время от времени отталкивался ногой, и вскоре сани исчезли в снежной дымке. Эрланд стоял в дверном проеме, смотрел на следы полозьев и думал о том, что раз за разом выспрашивая о материке, Хельге ни разу не задал ни одного вопроса о нем самом. О том, где он родился, сколько ему лет, кем были его родители и от чего скончались, о причинах, заставивших его принять сан и переехать на Олесунд. Конечно, не всем подобным вопросам Эрланд был бы рад, некоторые из них могли оказаться опасными, поэтому сам не был настроен много болтать. Но сейчас, наглядевшись, как Хельге обнимается с братом, он думал, что его вежливое молчание — плохой знак. Хельге принимал их брак как неизбежность, проще сказать, терпел. Он не задавал вопросов о прежней жизни Эрланда, потому что тот его совершенно не интересовал.

***

— Я все делаю правильно, — однажды вырвалось у него. — Почему у меня ничего не выходит? Ответа не последовало и, встрепенувшись, он обернулся через плечо и встретил сочувственный взгляд пробста. — Простите, благочинный! — Ничего, — тот махнул рукой и тут же спрятал ее в глубоких рукавах потертой медвежьей шубы. — Чьи угодно чувства иногда требуют выплеска. Мы с вами выбрали не самое простое служение, мой дорогой. Оно понуждает нас к постоянной отдаче, терпению, усердию — и к смелости. — Смелости?.. — Ежедневной смелости, да. Мы знаем, что смелость прославила Петра на Галилейском море, и каждый пастор проповедует о его шагах по воде. Но нет ни одной проповеди про одиннадцать человек, оставшихся в лодке. Так что идите к своим прихожанам и делайте то, что должно, и ничего не бойтесь. Если, конечно, я правильно понял стон вашей души. Эрланд угрюмо отвернулся и приналег на лопату для снега. К прихожанам! Смешно даже! Конечно, ситуация с деревней расстраивала его — он понимал, что паства не любит его и слушается либо из страха, либо по необходимости, а не по зову сердца. Ну… что ж. Конечно, было бы лестно, если бы его встречали и провожали с восторгом, как пробста Магнуса, ловили каждое слово на проповеди, называли в честь него детей, но если для этого ему пришлось бы дать слабину — то нет. На днях ему опять пришлось доказать свою непреклонность. В пасторский дом прибежал растрепанный омега, весь в слезах, крича, что благоверный напился до зеленых чертей и вот-вот разгромит дом, а то и детей перебьет. Эрланду снова пришлось браться за кнут. Когда, отделав альфу так, что тот не мог двигаться, только беззвучно рыдал, он поволок его обливаться водой, омега первым вцепился в него, умоляя о милости. Эрланд стряхнул его с себя и весь следующий день провел с медленно приходящим в себя альфой, молясь над ним, время от времени награждая пощечинами и повторяя: «Ты же мог убить своих детей, идиот!» Все это не прибавило ему любви в деревне, но, безусловно, устрашило любителей прикладываться к бутылке. Потом к нему пришел еще один омега с кляузой на выпивающих мужа и отца, и Эрланд начал подозревать, что так его служение в этом приходе и пройдет. Причиной неосторожных слов, которые услышал пробст, был конкретный человек — тот самый, рядом с которым Эрланд чах и изнемогал и без которого чах и изнемогал тоже. Который сейчас деловито прибирался в доме пробста, выгнав оттуда и хозяина, и супруга — и, кажется, пел. — Что за странные слова? — «Он узнал вкус соли на нежных щеках и уже не вернется назад», — проскрипел пробст, щуря слезящиеся от морозного воздуха глаза. — Цыганская песня. Я слышал ее, когда ездил на Энгесён. — Но ведь сейчас пост! Нельзя вести себя так легкомысленно. Я скажу ему, чтобы не пел. Рука пробста опустилась ему на плечо. — Не стоит. Я очень давно не слышал, как омеги поют за работой. «Я тоже. При мне никто никогда не поет», — мрачно подумал Эрланд и с утроенным рвением принялся орудовать лопатой. Вчера Хельге вскользь упомянул, что собирается навестить благочинного. «Один, что ли? — насторожился Эрланд. — Одного не пущу! Дорога над обрывом превратилась в каток, все кости переломать можно!» Так, слово за слово, они поругались — Хельге довольно резко сказал, что как-то прожил на этой земле восемнадцать лет, и непонятно, почему, заключив брак, он вдруг должен превратиться в беспомощную слабоумную развалину. Не понимая его раздражения — что странного, если они совершат семейный визит, они же семья, черт возьми! — Эрланд не менее резко заявил, что либо они идут вместе, либо никак. И все вроде бы вышло наилучшим образом — явившись к пробсту вдвоем, они нашли его дом в совершенно запущенном состоянии, а самого пробста — ослабленного приступом астмы, и, не сговариваясь, принялись за работу. Эрланд засучил рукава и наколол дров на неделю вперед, а затем принялся расчищать занесенный снегом двор, благо у пробста в хозяйстве нашлась подходящая лопата. Хельге сварил суп из белых грибов — низки́ их висели у пробста в каждом углу; всю осень благочинный трудолюбиво бродил по лесам, и вот теперь настало время пользоваться лесными дарами. Шершавый, острый запах сушеных грибов преследовал Эрланда даже на улице, когда он сбивал топором острые длинные сосульки над дверью. Пробст, кресло которого вынесли на улицу и хорошенько выколотили, сидел теперь, завернувшись в шубу, как престарелый король, и выглядел очень довольным. Хельге мыл полы в его доме. Все было хорошо — кроме того, что за весь путь сюда, который они прошли, отворачиваясь от пробирающего до костей декабрьского ветра, Хельге не сказал ни единого слова, а вот сейчас распевал соловьем. Эрланд не понимал омег. Он не понимал Хельге. — Готово! — тот возник на пороге, отряхивая руки, с ног до головы перемазанный пылью. Он улыбался как победитель, хотя и было заметно, что сильно устал. На щеке у него остался длинный грязный след, и Эрланд стер его пальцем. Они встретились глазами, и рука Эрланда дрогнула. Хельге смотрел, как раньше, когда они только встретились, и в глазах его вспыхивали теплые искры. Одной этой искры хватило, чтобы Эрланд почувствовал, как отдаляются холодное море, серые льды, косые полосы снега на скалах, вся эта неотвратимая зима, сковавшая Олесунд. Он словно окунулся в лето. Только без роз и жасмина. Опустив глаза, Эрланд увидел, что передний карман на фартуке Хельге сильно выдается вперед, и бездумно спросил: — Что это? И, конечно же, все испортил. Хельге немедленно пригасил свой янтарный свет и заледенел: — Ничего. Я захватил с собой немного душистых трав, благочинный мне разрешил. Правда же? — Да, дитя, — пробст, кряхтя, поднялся из кресла и, опираясь на костыль, двинулся в дом. — Майоран, мята и мелисса наполнят ваш дом покоем… Бери, сколько хочешь. Хельге присел в книксене и принялся надевать полушубок, а Эрланд, помогая пробсту взойти на крыльцо, подумал, что его душе нужно что-то покрепче мяты и майорана, чтобы на нее снизошел покой. Как хорошо, что он накрепко зарекся пробовать алкоголь, так и запить недолго. И тут покой Олесунда в очередной раз дал трещину. Сначала Эрланд услышал далекие голоса, неразборчивый визг, потом — звук падения; кто-то поскользнулся и проехал по льду. Испуганные голоса приближались вместе с хрустом наста под ногами запыхавшихся людей. — Ой, как же хорошо, что вы тоже здесь, пастор Берг! — наперебой завыли два омеги. На них было надето столько теплых платков, что они сделались похожи на русские игрушки-матрешки. — Скорее, идемте с нами! Ой, что произошло! Скажите пробсту, чтоб захватил святой воды и крест! — Да что случилось? — прорычал Эрланд, подпихивая в спину пробста, застрявшего в дверях. Омеги тяжело дышали, на их очень бледных лицах ярко выделялись алые пятна. Хельге выглядывал из дома поверх плеча пробста, пытаясь что-то разглядеть, но благочинный ему мешал. — Опять кто-то до смерти допился?! — Ой, все намного хуже! — Мы там разбирали сети и вдруг видим: несет на нас льдину… — А он там сидит. Сперва думали — тюлень, и тут он как встанет и ну руками махать, а у тюленя рук нет… — Сигге тогда как набросит на него сеть, а сам бежать… А он лежит там, зараза, затаился… Весь черный, только глазами блестит… — Кто?! — Мюлинг! — выкрикнул омега, вытаращив глаза. — Вон он, смотрите сами, вот подойдите сюда, там, на той льдине, прибившейся, кое-что видно… Эрланд в два шага обогнул пробстов дом и глянул с обрыва, прикрывая текущие от отраженного снегом и льдом света глаза. Отсюда как на ладони были видны рыбачий поселок, пристань, сковавший всю бухту лед, зловещие полыньи на нем — и черное пятно на снегу. — Видите?! — выкрикнул омега у него за спиной. — Вижу, — сквозь зубы ответил Эрланд и, срывая с себя пальто, бросился вниз, кое-как лавируя на опасной и скользкой дороге.

***

Не было ни одного дня, когда бы из кухни в гостиную не ползли, как ядовитый туман, бесконечные жуткие байки, которыми Аббе и Свен щедро делились друг с другом по вечерам: страшилки про домовых, убийц и привидений, сплетни, выдумки и приметы. «Поймал ласточку, вырезал ей язык, сунул его в рот и поцеловал омегу. Тот тут же влюбился без памяти и не успокоился, пока не выскочил за него замуж». — «Молодец!» — «Ну, а если омега томится от любви, вызванной чарами эльфов, ему следует три ночи провести в постели рядом с вооруженным солдатом — тогда чары развеются!» — «Ясный хрен!» — «Если же альфу постигло несчастье стать оборотнем от того, что его папаша воспользовался плодной оболочкой жеребенка, ему нужно напасть на беременного омегу, вырвать плод из чрева и проглотить его сердце. Тогда проклятие оставит его…» — «Вот только люди в деревне вряд ли будут рады такому соседу!..» Заслышав эти истории, Хельге почему-то всегда снисходительно улыбался, как взрослый человек, прислушивающийся к потешному лепету ребенка. Эрланда же они ужасно бесили: суеверия же! Прямо в пасторском доме! Он стучал по столу, и голоса затихали, но через некоторое время вновь раздавалось знакомое «бу-бу-бу»: «…позвал работника на подмогу и вместе они законопатили все щели в спальне, кроме одной-единственной. Когда альфа почувствовал, что в комнате что-то изменилось, он заткнул и оставшуюся дырку. А наутро в его постели оказался омега. Никто не узнал его, да и сам он не понимал, откуда появился. Фермерский сын взял его в мужья, и у них родилось много детей. Но однажды он показал мужу щель, через которую тот проник в дом. В тот же миг мара исчез». Для мюлингов Аббе тоже находил «доброе» словцо. Волей-неволей Эрланд наслушался легенд, от которых волосы вставали дыбом: про брошенных младенцев, рожденных вне брака и оставленных умирать в снегу, про загубленные души, возвращающиеся мстить живым, про опасность, подкарауливающую неосторожных омег в зимних пустошах. Поэтому, едва заслышав истерические повизгивания омег, сгрудившихся на берегу, он ускорил бег, и мокрый лед крошился и хрустел под его каблуками. Море в оковах льда дышало холодом, при каждом шаге изо рта валил пар. Эрланд мгновенно замерз, руки похолодели. «Мюлинг» лежал на боку, опутанный неводом, похожий на кучу гниющих водорослей. Под сетью на нем было наверчено столько тряпья, что Эрланд не сразу понял, как его высвободить. На вид «мстительному духу» было лет семь; грязная смуглая кожа казалась почти синей, а бледные губы посерели. У него были слипшиеся, неряшливые, коротко обстриженные темные кудри и штаны, явно сшитые на взрослого; курносый нос и очень длинные густые ресницы — Эрланд заметил это, когда, завернув ребенка в свое пальто, вскинул его на руки. Грязная голова на тонкой шее тяжело мотнулась по его плечу. И еще — он подумал об этом мельком, потому что первоочередным было отнести ребенка в тепло — от пришельца из моря пахло этим самым морем, а еще застарелым потом, дымом костра, прогорклым жиром, мочой — обычными запахами крайней бедности. Но, как бы Эрланд ни принюхивался на ходу, он никак не мог понять, кого несет — маленького альфу или омегу. Люди на берегу расступались, давая ему дорогу. Он видел жадное любопытство и страх не только на лицах омег, но и их мужей-рыбаков. Лед все-таки проломился у самого берега, и башмаки Эрланда начерпали воды. А потом, как раз когда откуда-то из-за чужих спин появилось встревоженное лицо Хельге — «мюлинг» открыл глаза. И первое, что он сделал — попытался вцепиться зубами Эрланду в щеку. Выругавшись от неожиданности, тот разжал руки. Мальчик плюхнулся на перемешанный со снегом ледяной серый песок, взметнув брызги холодной воды, и неуклюже, на четвереньках, бросился наутек, подволакивая одну посиневшую ногу. Он подгребал под себя руками, как сумасшедшая каракатица и часто оборачивался через плечо, сверкая белками глаз и очень белыми мелкими зубами, среди которых не хватало половины. Потом он наступил на свои же лохмотья и растянулся на песке. Только тогда Эрланд, поскальзываясь и оступаясь, сумел его настичь, и все то время, пока он шел по направлению к рыбачьим домам, глубоко утопая башмаками в мокром песке, «мюлинг» болтался, перекинутый через его плечо, обессилевший и тяжелый. Суматоха улеглась только спустя два часа. В маленьком доме старого Карла Свенстрёма, многодетного отца, перебывал весь Олесунд. Каждый из жителей поочередно заглядывал в дверь, рассматривая самого Карла, задумчиво поглаживающего бороду, его омегу Ярре и огромное множество детей Карла от двух предыдущих браков, не смевших шуметь в присутствии пастора. Эрланд, прекрасно сознавая, какое неудобство он доставил этим людям, сидел, положив руки на спинку стула, и рассматривал свой «улов». Пришелец из моря сидел напротив, забравшись на лавку с ногами, как на насест, и загребал в рот все, до чего мог дотянуться. Он уже смел со стола кашу, селедку, картошку в кожуре и высосал два ковша пива, как будто его мучила дикая жажда. Теперь он осоловел и только косился в сторону хозяйских хлебов, облизывая селедочные пальцы. Поверх своего грязного тряпья он завернулся в одеяло Свенстрёмов, которым его попытались укрыть, но снять с себя дрянные одежды так и не позволил, в беззвучном шипении скаля щербатые зубы. Вот что смущало Эрланда: мальчишка не говорил. К нему пробовали обращаться по-шведски, по-норвежски и на суоми, также на всех других известных в деревне языках, но он молчал, упрямо сжимая губы — все в корках и болячках. Эрланд протянул к нему руку, попробовал возложить на смуглый лоб, чтобы проверить, нет ли жара. Щелк! — он едва успел отдернуть пальцы. Мальчик скатился со своего «насеста» и забился под лавку. — И это вот все? — раздался от входа знакомый голос. Видимо, новость о том, что из моря явился ничейный ребенок дошла до пасторских слуг. — Да какой из него утбурд. Разве что кто-то на острове понес от цыгана. Тьфу, чертово племя… — Цыгана? — Эрланд обернулся. Аббе стоял в дверях, уперев руки в бока, а из-за его плеча в дом заглядывали все новые гости. — Да конечно, — омега скривился. — Терпеть не могу. Их было полно на Энгесёне, а потом они расползлись и по другим островам. Смотрите сами: чернявый, смуглый и живучий, что твой кот. Наш молодой хозяин всего-то попал осенью под дождик — и чуть богу душу не отдал, а этот приплыл на льдине и хоть бы хны. Ни лихорадки, ни обморожения… — Это еще не известно! — возразил Эрланд в полной тишине. Свенстрёмы, к которым он ввалился со своей ношей на плече, молчали как в рот воды набрав — не чаяли, видно, когда пастор уберется из их дома и найденного звереныша с собой заберет. — Его пока даже фельдшер не смотрел. И, кстати, я просил кого-то позвать, кто может помочь, хоть зубодрала, хоть повитуху! Он чувствовал, что голова идет кругом. Ребенок пока в самом деле был жив, и, кроме соплей, не проявлял признаков серьезной болезни — ну, кроме того, что был голоден и ужасно хотел пить. Откуда он взялся один среди моря, откуда приплыл? — Да со Стора Фьядерегг, — тяжело уронил молчавший до того альфа Карл. — Откуда ж еще. Льдину могло принести на эту сторону Олесунда только оттуда. Мы знаем: все, что падает в воду на том берегу, оказывается на этом: обломки лодок, снасти, ветки — и трупы иногда. Повезло дьяволенку: чуть дальше — и его унесло бы в открытое море. Паршивец точно из тех чернявых, которые тут осенью ползали, как вши. Эрланд задумался. Стора Фьядерегг был маленьким островком к северо-востоку, с маяком, церковью и обширным тюленьим лежбищем, притягивающим тамошних охотников и рыбаков. Цыгане, застрявшие на островах в зимний сезон, могли у них побираться. Могла ли оттуда приплыть отколовшаяся льдина, на которой засел не совсем обычный тюлень? — На Стора Фьядерегг можно сейчас как-то попасть? Карл пожал плечами. — Через другие острова, в обход — Энгесён, Хольмён. Идти напрямую на лодке через ту воду, которая еще не замерзла, я не советую — там одно колкое крошево, к тому же в любой момент море может застыть там. — Хорошо, — Эрланд поднялся на ноги. — Я сообщу благочинному, Стора Фьядерегг входит в его пробство. Ребенок до завтра останется в этом доме… — Ну уж нет! — омега Ярре вышел, уперев руки в бока. — Не надо мне тут этого нетопыря, может, он ночью примется сосать нашу кровь!.. — Это ребенок, а не упырь, — у Эрланда дернулась щека. — По Божьей воле мальчик выжил в страшной опасности. Не знаю, какое несчастье загнало его на льдину, но он выдержал то, что не всякому взрослому по силам. — Все равно! — Ярре надулся. — У меня своих трое — и Карловых некуда девать! А этот жрет за девятерых; у меня нет сил с ним возиться! — Хорошо, — снова произнес Эрланд так, чтобы уж точно было понятно, что ничего хорошего он не видит. — Я заплачу за все, что он съел, но пока общинный совет не решит, как с ним быть, мальчику требуется кров, постель и одежда. Надеюсь, среди моих прихожан еще остались милосердные люди? Поднялся шепот: «Разбойник», «Глазами зыркает, как вор», «Грязный какой», «А почему он молчит? Может, он слабоумный», «А может, вообще некрещеный», «Я бы, может, и взял на время в помощники, если б пастор его окропил»… Эрланд раздул ноздри, мысленно меча громы и молнии. Никто не встал на его сторону. Никто! — Отвезем его в Мариутт, — раздался негромкий голос. Оказывается, Хельге все это время так скромно стоял в углу, что Эрланд о нем совершенно забыл. — Папенька будет недоволен, но отец возьмет его под свое попечительство. Ярре повел вострым носом: — Зачем же тревожить помещика! А вы, господин супруг пастора, не хотите ли на время оставить найденыша? «А правда», — растерянно подумал Эрланд, прежде чем Хельге спокойно ответил: — Не хочу. Мальчику нужен омега, который умеет обращаться с детьми. У меня не было детей, я не знаю, что с ними делать. В усадьбе ему будет лучше. Трах! Именно это время мальчишка, на которого перестали смотреть, выбрал, чтобы стрелой рвануть из-под лавки. Он на четвереньках пробежал горницу, рванул шпингалет на окне и привидением в одеяле Свенстрёмов перескочил через подоконник, под слитный вздох изумленных зрителей и восторженные визги Аббе, донесшиеся с улицы: «Свен, ату, ату его, держи за хвост это цыганское отродье!» Схватить его не удалось. Ребенок будто растворился в соленом морском воздухе. Его следы вели по снегу до каменистой насыпи на берегу, а дальше начинались оголенные ветрами валуны — и бесконечные укромные шхеры. Почти целый час Эрланд, набрав полную грудь воздуха, отчитывал своих прихожан, вбивая им в головы притчи о милосердии словно гвозди. Потом он беседовал с пробстом. Тот выразил пожелание немедленно лично отправиться на Стора Фьядерегг, чтобы узнать, чем Олесунд обязан такому удивительному явлению, но приступ астмы скрутил его так, что он еле отдышался. Домой Эрланд явился намного позже своего Хельге, обеспокоенный и недовольный. Смеркалось, в окнах горел тусклый свет. Эрланд втянул пробивающиеся из-за двери кухонные запахи — печки, кофе, картофельных блинов — и подумал, что все бы это отдал за возможность просто посидеть в кресле, вытянув ноги. И еще — чтобы Хельге посидел рядом с ним. Но едва он закончил отряхивать ноги от снега, как затылком ощутил чужое присутствие. Почуял знакомый запах — смородиново-огуречный. Позади него комкал шапку Ян Хольм. Рядом с ним тенью стоял Туре Андрессон. — Простите, что беспокоим, пастор, — хрипло выдохнул Ян. — Но все говорят, что сегодня море мальчишечку принесло… А мы вот подумали… Я подумал… Вы ведь, наверное, не помните моего Калле в лицо… Ну, а Олле-Йоппе и подавно не знали… Может ли быть шанс, что это… ну… У жалости, подумал Эрланд, вкус прокисшего молока и заплесневелого хлеба. — Ян, — сказал он, подбирая слова. — Я не помню в лицо Калле, но я хорошо знаю других твоих детей. Они все у тебя белые, как солома. А этот ребенок, он… кудрявый и смуглый. — И грязный, — вымолвил молчавший до того Андрессон. — И в синяках. А может, если ту грязь поскоблить, под ней как раз наш олесундский парень окажется. Мой младший как раз был кудрявый… Как маргаритка. Эрланд откашлялся. Боже, как тяжело. Он видел много убитых горем людей, но никогда это горе так сильно не трогало его, как взгляды этих отцов, обезумевших от внезапной надежды. — Туре, — он положил руку Андрессону на плечо и подумал, почему он, черт возьми, вел себя как скотина с этим человеком и его мужем, когда их сын только пропал. — Прости, но твой сын был омегой, и твой тоже, Ян. А этот ребенок из моря… Он вдруг задумался. Чем тот пах?.. Курносый, подстриженный, в штанах… — Он альфа, — решительно закончил Эрланд. Янник застонал. Но Туре был непреклонен: — Допустим. Но может ли быть так, что он сбежал от своих, от жестокости… Мало ли что. Может, там на Стора Фьядерегг, томятся еще несколько детей… Может, мы там и своих, олесундских, нашли бы… — Да! — Ян воспрял. — Вы же сами твердили: нельзя отпевать, вдруг мальчишки найдутся! И непреклонный пастор церкви Святых Невинных дрогнул. — Хорошо, — Эрланд прикрыл глаза. — Завтра утром я навещу тамошний приход. Раз пробст пока болен, возьму на себя его работу. Вы двое можете сопровождать меня, только никаких драк. Не слушая их сбивчивых благодарностей, он шагнул в сени и замер — там стоял Хельге, прислонившись к дощатой стене, и белизне его лица могли позавидовать самые лучшие накрахмаленные простыни. Он смотрел за плечо Эрланда — на отца Калле Хольма. — Молодой господин Берг… — пробормотал тот, снова стянув с головы нахлобученную было шапку. — А мы вот решили опять сынков поискать… — Это глупо, — перебил его Хельге, уставившись перед собой пустым взглядом. — Прошло столько месяцев — их давно нет. Они наверняка умерли. Калле умер.