сжечь ведьму

Ужели в том Моя вина, Что страсть греховная Мне ведьмой внушена?

      Эта ночь была полна различных событий. В каждом домике поселился страх не только из-за погодного бедствия, от которого тряслись малютки в руках напуганных матерей, но и из-за вечно куда-то бегущих солдат, что в сегодняшнем мраке были по-особенному воспалёнными.       Страх запетлял даже в императорском дворце. И нет, Тома, проживший много лет в Инадзуме, окружённой бесконечным штормом, боялся ни сегодняшней грозы, ни ветра, а того, что скрывается за дверью купальни, в которой Розалина пропадает лишь с экономкой и не позволяет входить даже ему, своему личному слуге.       Что-то в груди тихо-тихо, с явной тревогой, дрожит, когда Тома ведёт пальцами по стене, ощупывая угол каждого минуемого им поворота. У него наверняка возникнут проблемы, раз будет замечен в ночной рубахе вне своей спальни, но готов рискнуть, попасть под взор стражи, потревожить тем самым крепкий сон императрицы и, целуя лбом пол, оправдаться тревожным сном и желанием освежить разум на большом балконе.       Ведь ему тошно сидеть у трона и строить из себя самую верную псину для Розалины I, а после сочувственно наблюдать за своей уже бывшей госпожой Аякой, которая даже при появлении Томы вынуждена жаться к стене и прятать взор. И не менее тошно делать вид, что всё, к чему привела Божественная война, должно восприниматься чем-то нормальным, вполне ожидаемым и даже неизбежным. То, что должен принять каждый. Поэтому императорский слуга послушно стоял камнем, когда Розалина I лениво махала рукой советнику, принёсшему вести с жалобами народа, и просила уберечь её от «бессмысленных разговоров».       Но кто удивится, если услышит о таком пренебрежении? Кто начнёт негодовать, когда узнает, что руки императрицы словно освежевали? Всем плевать. Никто не подумает даже вслух обозлится, ведь давно принято смирение. Потому что Селестия позволила Божественной войне свершится. Небеса не грохотали, когда Лоефальтер принимала регалию из рук Царицы. Значит, всё так и должно быть, а посмеешь пойти против решений божественных - случится худшее.       И Тома, подобно всякому отчаявшемуся, давился этими мыслями. Потому что прекрасно помнил, как держал Аяку за плечи, пока на её коленях в последние минуты своей жизни захлёбывался кровью Аято и просил делать всё, что может оставить его сестру и их слугу в живых.       Но можно ли назвать то, что происходит сейчас - жизнью? Это ведь даже не выживание, а серое существование. Нет, грязное, не иначе, раз Тома выполняет гадкие поручения, как, например, вместе с экономкой выставляет заболевших слуг за двери дворца - не дай Царица простынет наша правительница!       Необходимо хотя бы пошатнуть статус Лоефальтер. А там и до революции дело само дойдёт. И сейчас вполне можно бороться, раз у всех, даже у Фатуи, руки завязаны из-за отсутствия элементальной энергии. И Тома чувствует - только он, правая рука императрицы, дозорный всего дворца, способен найти ту тайну, на раскрытие которой никто не сможет закрыть глаза.       И да, именно за этой дверью, закрытой даже для него, скрывается что-то, что тревожит одним лишь своим существованием.       Украденный из-за пазухи экономки ключ отражает блики свечи и пропадает в замочной скважине.       Всё вокруг замирает лишь на несколько секунд. Сам господин главный слуга перестаёт дышать, чтобы прислушаться и убедиться в отсутствии случайных свидетелей. Дверь ещё не открыта, думает он, есть ведь шанс развернуться, крепко-крепко уснуть, как после кошмара, и днём подкинуть ключ да продолжать строить из себя верного вассала.       Но нет, замок щёлкает, и Тома ныряет в комнату, тихо-тихо закрывая за собой дверь и вновь прислушиваясь. Весь вздрагивает, когда здесь его робкие шаги выдаёт эхо, словно он попал в помещение без какой-либо мебели.       Неужели он ошибался и тут не найдётся ничего, кроме обычного корыта? Но почему колени дрожат так, словно поднялся на эшафот, где полегло сотни людей, посмевших не тот взор обратить к кому-то из Фатуи?       Источник света в руке поднимает выше, и находит настенные подсвечники, которые начинает зажигать, двигаясь вдоль стены и только на последней свечке понимая, что комната кругообразна.       Воск смешивается с тем запахом, что кажется до жути знакомым и при этом ни на что похожим одновременно.       В середине, прямо в полу, круглая огромная ванна, а по бокам от неё каменные изваяния шести девушек. Некоторые из них держат кувшины, а другие, будто не выдержав, упали прямо к краю купальни. Они хватаются за свои лица, волосы и обнажённые плечи, замерев с такими выражениями, словно их запечатлели в самый пик страданий. И что ужасает Тому, так это огромные чёрные дыры вместо глаз и что-то мутно-красное на щеках и пальцах, схватившихся за них. Он приближается к одной из каменных мучениц и приглядывается к её лицу, а после его горло режет крик, пока слуга императрицы отскакивает от мраморных дев, как от настоящих демонов.       Кровь. Именно этот запах затерялся в аромате воска. Тома не чувствовал такого смрада с тех пор, как кинул последний взор на ту разруху, что осталась от Инадзумы. И именно её алые следы отпечатались на каменных лицах.       Тома отходит от этого буквально пару секунд и продолжает изучать помещение, но в нём нет абсолютно ничего, кроме комода, заполненного белыми полотенцами, и нескольких вёдер с чистой водой - императрицу тут явно готовы принять в любое время суток. В верхнем ящике шкафа обнаруживается некая записная книжка. Половина страниц заполнена списком знакомых женских имён - все они когда-то работали тут прислугой:       /.../       Ноэлль       Анна       Лайла       Рана       Донна       Лиз       Аяка       Ами       Последние имена - на записи о бывшей госпоже у Томы перехватывает дыхание - принадлежат тем, кто работает здесь до сих пор. Ежедневник перелистывается на скорую руку, и всякое зачёркнутое имя принадлежит "уволенной" девушке. — Последние четверо в списке - следующие? Но что конкретно их ждёт? — онемевшими от волнения пальцами Тома укладывает записи на место и продолжает изучать комнату, в которой после находки стало тяжелее дышать. Вспоминаются руки Лоефальтер. Связана ли её болезнь с этой комнатой?       А сбоку от единственной двери обнаруживается небольшой рычаг, перед которым Тома застывает. Насколько глупо будет опускать этот рубильник? А вдруг кто-то услышит? Тогда ему точно конец.       Но вспоминается, что как бы он не прислушивался, когда здесь пропадала императрица с экономкой, никогда не слышал каких-либо звуков. Звукоизоляция. Значит, можно рискнуть.       Рычаг плавно опускается вниз, под полом что-то забурлило - трубы все задрожали - и вместе с тем из мраморных кувшинов и пустых глазниц вдруг начинается фонтанами брызгать кровь. Алые реки текут по стенам ванны, пропадая в небольших канализационных дырках со звучным журчанием, а Тома оседает на пол, не выдержав дрожь в ногах.       Нос забивает кровавая вонь, а мозг словно распухает в попытках понять - зачем Розалина I купается в этом и, главное, откуда они взяли столько крови? Тома всегда контролирует поставки в дворец, исследуя каждую повозку и каждый ящик. Он никогда не видел хотя бы намёка на чей-то труп или бочку с чем-то странным. Если их не брали извне, значит, источник крови находится здесь, во дворце?       Шум льющейся жидкости вызывает головокружение вместе с воспоминанием о том, как часто императрица через экономку наказывает ему найти новых служанок, которых потом выгоняют ночью, чего Тома никогда не мог застать. — Только не... Только не это! — он хватается за завывший желудок, когда, кажется, запах впитался в каждый миллиметр его кожи и сорочки.       Экономка всегда требовала молодых и незамужних служанок. Тома лично проводил с каждой собеседование и со спокойной душой принимал на службу во дворец.       Это из-за него несчастные девушки попали в лапы этих безжалостных женщин!       Достаточно слуге императрицы бросить один лишь взгляд на кровавые слёзы одной из статуй и его желудок тут же вывернуло прямо в купальню. В спазмах всё внутри сжимается, а из-за попыток вдохнуть запах крови будто комками бьёт по глотке - Тому снова тошнит. Он, согнувшись пополам, петляет до рычага и поднимает его обратно.       Кислый душок рвоты сцепился с кровью, остатки которой пропадают в канализации. Но мутные следы всё ещё остались в ванной, поэтому Тома хватает ведро и водой смывает грязные лужи.       Аяка точно будет следующей. Тома должен прямо сейчас найти её. Он справится с тем, что вывести их отсюда - достаточно переодеться в свою форму и сделать вид, будто он выгоняет одну из служанок, наказание которой не дождётся утра.       Поэтому он чуть ли не бегом возвращается в свою спальню, потушив за собой свечи и заперев дверь купальни. Там переодевается буквально за считанные секунды, и распихивает по карманам самое необходимое - кошель с накопленным, мешочек с обезболивающим средством и складной нож. Уж лучше сделать так, иначе сумка вызовет у стражи некоторые подозрения.       Направляется в общую спальню служанок, расположенную на самом первом этаже, пересекается с парой солдат и получает от них формальное приветствие. И когда мужчины в форме оказываются за спиной, Тома выдыхает с неким облегчением. Шансы возрастают с каждой секундой.       И всё же, куда бежать, если из города невозможно выбраться? Может, Тома с Аякой смогут найти кого-то из ведьм или колдунов? Шабаш наверняка сможет предоставить убежище в обмен на ценную информацию об императорском дворце и монархе в целом. Остаётся лишь надеется, что судья Скарамуш не поехал крышей окончательно и что обладатели Глаза Бога действительно что-то затеяли.       В таком случае - Тома даже начинает шагать увереннее - всё может сложиться наилучшим образом. А если шабаш не удастся найти, он из всех сил найдёт решение ради того, чтобы защитить Аяку и себя. Любой исход будет всяко лучше, чем то, что ждёт Камисато здесь, во дворце.       За дверью спальни служанок бродит тишина, не прерываемая даже храпом - настолько девушки привыкли держаться тихо. Тома едва ли заглядывает в комнату, как вдруг его хватают за воротник и вытягивают обратно, в коридор.       Над ним, брошенным на спину на пол, возвысилась пара стражников. — Да как вы смеете! — Тома может позволить обращаться с собой подобным образом с любым из Предвестников, но никак не страже. — Совсем меня не узнали? — и у самого тревога растёт с невероятной скоростью из-за того, что отвращение с их лиц не сходит. — Господин Тома, пройдите с нами, — сухо велит один из них. — На каком основании?!       Дверь спальни скрипит - несколько проснувшихся служанок выглядывают, навострив уши и удивлённо уставившись на помощника императрицы, которого хватают за плечи и поднимают с пола. — Вы обвиняетесь в государственной измене!       Прежде чем быть затащенным в лифт, Тома слышит удивлённые женские восклицания - такой новости не ожидал никто.       Как и не ожидал увидеть практически при параде посреди ночи императрицу, в покои которой затащили бывшего прислужника поместья Камисато. Она сидит в шикарном кресле, разодетая в атласный халат и в алом боа - та ещё вульгарность для господ. Но не для Розалины I, потому что даже столь примечательный элемент гардероба не может завладеть вниманием так, как её уродливые руки.       И всё же, она расслаблено закидывает одну ногу на другую, взмахивает рукой и со знакомым прищуром наблюдает за тем, как практически к ножке её кресла кидают Тому. И по одному её взору он понимает - Розалина I предвидела этот исход. — Думаю, вопросы излишни, — Тома говорит весьма неоднозначно, но это действительно позволяет разговору приобрести необходимую для него краткость - он хочет скорейшего решения императрицы и избавиться от выяснений о том, зачем пробрался в купальню и как Лоефальтер прознала об этом. Уже неважно, ведь сейчас Тома дышит как можно глубже перед гадкой смертью, пусть и вынужден вдыхать гниль смешанную со сладким шлейфом кровоцвета - аромат императрицы. — Однако мне явно нужно посвятить тебя в кое-какой условный закон, — Розалина улыбается так, как и во время чаепитий, будто получила чашечку с чем-то занимательным и вкусным. — Он пошёл от старых традиций Снежной, где всякий домашний пёс, на тренировки которого ушли силы и время, подлежал суровому наказанию, если посмел укусить кормящую его руку, — её пальцы на подлокотнике тихо-тихо стучат, давая императорской спальне, поглощённой темнотой, насытиться громкими выдохами Томы. — К чему эти разговоры? И тебе, и мне и даже этим стражникам ясно, что исход один, — Тома осмеливается хотя бы сейчас обращаться без формальностей. Чтобы она на несколько секунд опустилась с высоты своего величия.       Синьора резко встаёт из кресла, а её прекрасное лицо искажается морщинками из-за нахмурившихся бровей. Секунда - Тому пинают прямо под рёбра, вторая - он получает ещё один удар ногой, но уже по лицу. Челюсть съезжает влево, и не возвращается на место. — Молчать! Слушай внимательно причину твоего наказания! — голос, вечно тихий и плавный, словно лодка в спящем море, срывается на крик. И вновь возвращается привычный хладный тон: — Грубо провинившиеся псины не заслуживали второго шанса. Им отрубали на первый день одну лапу, на второй - другую, а затем выбрасывали на улицу, где их поджидали суровые испытания. Таких слабых калек, как они, съедали изголодавшиеся псы. И знаешь, Тома, твоё безрассудство и предательство ранили меня, — она по-театральному укладывает мерзкую руку на свой лоб, будто вот-вот заплачет. — Ты ведь был моим верным псом, выполняющим приказы. А теперь расплатишься подобно самой мерзкой псине. И нет-нет, на улицу тебя никто не выбросит, потому что ты не доживёшь до этого момента, раз совершил настолько грубую и глупую ошибку.       Стражники дёргаются - глаза императрицы сверкают обжигающе холодным. Тома дышит уже не так громко. Из-за сломанной челюсти и сильного удара по печени ему остаётся лишь хрипеть. Но даже в столь жалком положении он с ненавистью смотрит на Синьору и просит у Селестии взамен на его жизнь навести на её тёмную душу самое страшное проклятье. — Пусть палач отрубит его руки орудием с самым тупым лезвием. И да, отрежьте язык, чтобы на это время ни звука не издал. А затем избавьтесь от трупа так, как пожелаете. И убедитесь, что он сдох.       Стражники вновь подхватывают Тому. У того слёзы наворачиваются на глаза лишь из-за того, как в попытках сказать хоть слово у него хрустит и ноет челюсть. Но всё же ему удаётся прохрипеть при последнем взгляде на Лоефальтер: — И ты... ты тоже расплатишься за всё, что сделала. И наверняка твои руки - малое... наказание.       И он улыбается уголком губ, когда на лице бесстрашной императрицы мелькает ужас.       Угадал.

ххх

      Рассвет выдался весьма спокойным и при этом до жути холодным. Окрашиваемое светом небо отпечатывается на всякой городской дорожке - всё усеяно лужами, на которых рябью расходятся следы коней.       Едва ли поспавший жеребец вяло подчиняется приказу капитана Альбериха, что направляется к стене, каменным кольцом окружившей город. За её проходом виднеется алая магия, служащая пламенной преградой для всякого нежелательного проходимца. Но перед капитаном конного отряда она рассыпается, пропускает на большой причал, где стоит одинокий Алькор - пиратский корабль, набравший славу ещё до Божественной войны.       Возможно, море сегодня затихло для того, чтобы с судна были прекрасно слышны плач детишек и крики привязанных к мачтам пиратов: — Где капитан Бэй Доу!? Что вы с ней сделали? — Я не хочу умирать! — безымянная девочка настолько громко кричала, что уже сипит.       Наверняка море погрузилось в тишину ради того, чтобы капитан Гуннхильдр вся побелела и с ужасом смотрела то на свою руку с горящим факелом, то на корабль, который уже как десять минут должна поджечь. — К-Капитан Альберих прибыл, — заикается один из мечников, что наблюдает за Джинн с остальными солдатами и не может до неё никак достучаться. Приказ был отдан, а их капитан всё не решается его исполнить, поэтому рыцарями было решено отправить кого-нибудь в штаб и оповестить об этом инциденте. Видно, Кэйа решил разобраться с этим лично, раз спрыгивает со своего коня и громко выпрашивает: — Не исполняете приказ, капитан Гуннхильдр?       Солдаты все выпрямляются - их будто прошибает более сильным холодом в сравнении с тем, что царит этим утром. Джинн продолжает стоять к нему спиной ещё несколько секунд и оборачивается абсолютно с тем же выражением лица, когда только-только появилась весть об окончании Божественной войны: отчаяние осело бледно-голубым полотном, сковав все мелкие мышцы и не давая шанса хотя бы на жалкий писк потерянного животного. И глаза как тончайшее стекло - только тронь и польётся соль. — Возможно, капитан себя плохо чувствует? — вступается один из мечников, но Кэйа игнорирует его, продолжая стоять всё с тем же спокойным выражением лица, когда его плечи заметно напрягаются. — Не лезь, — советует рядом стоящий солдат. — М-Может есть возможность хотя бы детей вытащить оттуда? — впервые подчинённые слышат как дрожит голос капитана. — Детский дом пусть и переполнен, но им наверняка найдётся мес... — Приказ есть приказ, — Кэйа резко перебивает. Джинн вздрагивает, а её рука с факелом дёргается чуть ниже, словно вот-вот бросит огонь в песок.       Она ведь буквально вчера радовалась, что в нём осталось хоть что-то человечное. Неужели сердце Альбериха настолько же холодно, как покинувшая его сила Крио, что крики людей Алькора - ничто?       А Кэйа подходит ближе, равняется плечами и оглядывает корабль. И говорит так тихо, чтобы слышала только Гуннхильдр: — Либо их жизнь, либо твоя. Помни, что Барбара ещё не найдена. Тогда стоит ли мне говорить о том, что ты, возможно, упустишь, раз не выполнишь приказ Сказителя?       В горле у Джинн встаёт ком, и она с ужасом смотрит на Альбериха, никак не ожидав от него таких манипуляций. И этот ход работает - крепче сжимает факел, явно задумавшись. — Это не то, чего я ожидала от тебя, Кэйа. Очень мерзкий поступок! — шипит на него, злостно стреляя глазами. — Очень приятно такое слышать, когда я тут стараюсь ради тебя и твоей шкуры, — раньше он сказал бы это с улыбкой и даже закатил глаза, но сейчас в ответ показывает недовольство. — Быстрее кинь проклятый Селестией факел и прими выговор, иначе тебя ждёт участь той самой ведьмы, которую мы всё вынюхать не можем.       Барбара. Ради неё Джинн вступила в стаю этих сторожевых псов Снежной. Ради неё внимает всякому закону и целует подолы одежд Предвестников. Ради неё ныряет в кровавые реки. Ради неё изо дня в день переступает через свои принципы.       И ради неё принимает самый тяжкий грех, бросая факел в пропитанный спиртом корабль. А тот спичкой вспыхивает за считанные секунды - каждая из них громким звоном отдаётся где-то в гудящей в голове. И этот звон не громче криков пиратов.       Они уже не выпрашивают, куда подевалась Бэй Доу. Уже не просят убрать с борта хотя бы детей. Сейчас они ощущают, как покалывает каждую частичку тела. Видят, как вспыхивают у товарищей волосы, как огонь голодным зверем переходит на лица и одежду, как лоскутами снимает плоть с маленьких тел детишек, слёзы которых не могут потушить этого монстра.       С каждым моментом крики становятся всё тише и тише - тишина поглощает корабль также быстро, как и пламя. — Капитан Гуннхильдр, ты явно обойдёшься сегодня первым и последним выговором, — громко озвучивает Кэйа. Достаточно, чтобы услышали солдаты. И вновь тихо произносит, разворачиваясь и хлопая Джинн по плечу: — Сегодня выпьем вместе. Тебе это явно необходимо. И не стой столбом - подрываешь репутацию у мечников.       Джинн терпит пощипывание в носу и то, каким жаром обдаёт её тело, словно это она привязана к мачте. Выпрямляется и разворачивается к солдатам, отчеканивая: — Немедленно возвращайтесь к патрулированию улиц. А я схожу с отчётом о выполненном приказе. И помните, что ведьму нужно поймать живой. — Есть! — мгновенно отзываются рыцари, стараясь не смотреть в сторону треска досок.       Запах горелого мяса и волос туманом опадает на причал.

ххх

      Какой приятный аромат. Цветочный, сладкий, словно вокруг расцветает Мондштадт. И этот прекрасный город снится Лунной ворожее.       Мельница трещит над макушкой ведьминской шляпы, а в это время сама колдунья вместе с этим треском терпит заурядные речи Фишль и её компаньона Оза. И Мегистус до жути надоело выслушивать всё это и одновременно думать о том, как достать денег на мешочек яблок, раз она на последние сбережения вновь приобрела книжку с развлекательными заклинаниями. А ещё припекающее солнце и жалкие попытки начинающего барда неподалёку сыграть хоть что-нибудь для публики - прекрасное дополнение к этой пытке.       Однако... Что это за страшный звон? Почему колокола собора Барбатоса так грозно и отнюдь не мелодично шумят?       Небо в один момент почернело. И там, вдалеке, над самым морем, что-то камнем летит вниз и оставляет за собой медленно затухающий золотой мазок в воздухе. — Она убила Гео архонта! Это конец! Царица победила! — единственное, что слышит Мона от паникующего барда, а после хватается за голову, когда колокола словно поселились в её голове.       Бом-бом - они оглушают!       Бам-бам - Моракс, последний из сопротивляющихся Архонтов, мёртв!       Бом-бам! Кровь идёт из ушей... Нет, стойте... Всё в крови! Вокруг одна кровь и ничего больше! Она поглотила людей, залила дома - забрала всё, что напоминает о мирной жизни.       Царица... победила.       И, к сожалению для очнувшейся Моны, это оказалось не простым кошмаром. Отчасти даже сном наяву.       Она делает глубокий вдох - слабо пахнет цветами. Наверняка благодаря Лизе.       И после ощупывает лицо, чувствуя словно что-то инородное, но пальцы ни на что не натыкаются - рот, нос, лоб и щёки вполне обычные. А это значит, что её вылечили магией, о чём могут напомнить эти слабые фантомные боли. Но Мона разве была ранена? — И какого тебе быть униженной сейчас, сука?       Мегистус вскакивает с кровати, ведёт рукой в воздухе - перед ней возникает щит из Гидро, что может выдержать пару-тройку ударов. Поза для защиты весьма уверенная, вот только глаза выдают страх, потому что мечутся по комнате, чтобы увидеть наконец физиономию этого мерзавца. — Выходи! Где ты!? — кричит, а после кашляет, когда чувствует некий комок в горле, что приносит едва терпимую боль. Слышно, как кто-то стучит по двери и взволнованно выпрашивает: — Мона, что случилось? — Итер явно не решается войти в комнату. — Что за крик? — а вот Барбара, не дожидаясь ответов, резко открывает дверь и ахает, увидев Мону, что одной рукой схватилась за кружащуюся голову, а другой едва удерживает магический щит. — Держи её!       Итер слушается лекаря шабаша и аккуратно подхватывает очнувшуюся. Мегистус, распознав, кто перед ней, избавляется от сгустков Гидро перед собой и хватается за юношеское плечо позволяя довести себя до кровати. — Видимо, ты слишком резко встала, — качает головой Барбара, ощупывая её лоб. — Почему так неосторожно? — Я услышала судью Скарамуша... — вяло отвечает Мегистус.       Лекарь и Избранный удивлённо смотрят на проснувшуюся ведьму. Итер заметно напрягается, но Барбара спешит всех успокоить: — Нет-нет, Венти бы сообщил, будь судья в одном квартале отсюда. Наверняка Лунная ворожея не до конца проснулась. И, возможно, события прошедшей ночи оставили свой след, — Барбара игнорирует непонимающий взор Мегистус и начинает её оглядывать с головы до пят. — Я избавилась от всех страшных гематом на твоём лице, вылечила таз, хотя иногда может немного там побаливать... Может, ещё где-то болит? — Точно... — Мона тихо ахает, понимая, что померещившаяся ей фраза - напоминание о случившемся у собора.       Итер дёргается, когда замечает, как по застывшему выражению лица ведьмы начинают течь слёзы. И тянет свои руки, но они замирают в воздухе, пока у Избранного заселяется в груди настоящая тревога. Он обескуражен и совершенно не представляет, как может успокоить Мегистус и может ли он это сделать. Ему всё ещё дурно после того, как подслушал ночью разговор Лизы и Барбары, только-только тогда осмотревшей принесённую в шабаш Мону.       Над Мегистус явно надругались. И попытка увенчалась успехом, судя по разорванной одежде и биологическим следам.       Итер делает шаги к окну, сжимая кулаки, пока Барбара в трогательном жесте берётся за ладонь Моны и начинает поглаживать пальцы. У самого лекаря дрожат губы, но она сдерживает эмоции - ей нельзя сейчас опускать руки, ведь впереди ещё уход за Кокоми. — Я что, плачу? — Мона недоумённо смотрит на свою подругу, выпрашивая шёпотом и ощущая, как слёзы обжигают лицо, подобно крови. — Простите, я не должна... Это не то, чем я должна сейчас заниматься, — и начинает резкими, практически яростными движениями, стирать проявление слабости со своих щёк. — Довольно тебе... — Нет, Барбара, не буду я плакать из-за этого... ублюдка! И, пожалуйста, избавь меня от боли в горле. У меня будто там синяк.       Итер чувствует как его мутит из-за всего этого и, дабы не смущать Мегистус своим взглядом, осматривает парочку продавцов за окном, что на повозке везут едва полные мешки. — Да, сейчас-сейчас... — Барбара собирает Гидро в руках и прикладывает ладони к чужой шее. — Итер, позови, пожалуйста, мисс Лизу, — тихо просит у Избранного. И Итер радуется этой просьбе, отзывается быстро и уже в коридоре, когда закрывает за собой дверь, позволяет себе схватиться за голову.       Через что же ему ещё придётся пойти для того, чтобы найти сестру?       И чем же ещё пожертвует шабаш ради своей цели?       А Мона уже не может думать о том, ради чего она выживает. У ведьмы мутит в желудке тогда, когда Барбара смотрит с откровенной жалостью, словно сейчас Мегистус - самая несчастная жертва.       Ей мерзко настолько, что хочется выпросить ножницы и остервенело срезать себе те сантиметры кожи, что запятнались Сказителем. По-животному расцарапать себе обкусанные чужим губы, с осторожностью - лишь бы остаться в живых - разорвать зацелованную шею и броситься в бурлящий кипяток. И в приступе этой чудовищной боли одним криком выбить из головы поганые воспоминания.       Пальцы на ногах изгибаются так, словно с одного мгновения на другое сломаются. Руки впиваются в простынь, а мышцы в плечах будто обращаются в камень. — Мне жаль, — Барбара заканчивает с лечением и тяжко вздыхает. — Прошу, не говори так, — ведьма едва находит силы махнуть рукой, стараясь отогнать от себя чувство отвращения. К себе, к этому жалостливому взгляду, к невидимым пятнам на теле. Но точно не к Скарамушу, посмевшему возомнить себя лицом борьбы за справедливость и творящем подобное.       Она знала, что он безумен. Знала, но не думала что настолько. И, вспоминая события этой страшной ночи, Мона подозревает, что он с этим безумием не может управиться.       Раз так...       Лунная ворожея вскакивает с кровати сразу же, как Барбара покидает её спальню. Она сдерживает крик, швыряет подушку на пол и, проливая слёзы от злости, начинает её пинать.       ...она его уничтожит.

ххх

      За что Верховный судья, готовый перед иконой целовать землю, остался без призора Царицы? Почему она позволяет дурному сглазу править этим проклятым днём? За какие грехи вонь на пальцах мерещится ароматом?       В груди всё дёргается каждый раз, когда Скарамуш осознаёт, что ощущение мягкой плоти Лунной ворожеи под пальцами с недавних пор не является простым сновидением. Дёргается с такой же тревогой, с такой же неосторожной отдачей, как пламень в камине, что адским кострищем отражается в глазах судьи. А среди этих искр, в самой глубине взора, плывёт - нет, течёт, мерзко разливается, искажается в дыму - лицо ночного кошмара.       И нет, никак не Верховный судья, а именно обладательница этого лика должна проходить через пытки. Через мысли сдержаться от того, чтобы стянуть с себя кожу, вцепиться зубами в ногти и вырвать их, а затем выдрать клоками собственные волосы - любая боль, только не моральные мучения, только не страх быть поруганным Царицей. Да, удостоена страданий Мона - мать новой Тёмной революции, а не Скарамуш - голос закона, нового дня, нового света.       Сказитель задыхается в аромате проклятой шали, делает вдох и чувствует некое облегчение - ведьма потеряет способность дышать тогда, когда ноги обхватит пожар, а удушающий дым обожжёт язык и пронзит лёгкие.       Осталось поймать... Осталось только поймать и...       Нет-нет, мысли явно лишние, им точно нет места в голове, когда ткань, хранимая когда-то ведьмой, пахнет так, что глаза закатываются, а пожар разгорается уже между ног.       Да, поймать...       Царица, прости. Прости за то, что рука сама тянется к паху.       Нет-нет, подай ещё чуть-чуть благоразумия. Дай с совестью исполнить свой долг. Дай...       Пожалуйста, убери! Убери из-под век образ её пышных бёдер, маленькой груди и гладкой кожи. Убери чёткое ощущение жара между её ног, скользкого языка на его пальцах и мягкой глотки на самых их кончиках. — Убери, — бормочет как в бреду. — И дай повиноваться тебе, о, Царица. Дай...       Вытрахать всю мерзость из её тела, оставить с ничем.       Сухой оргазм настигает слишком неожиданно. Настолько, что Скарамуш валится из-за дрожащих ног на колени, едва успевая вдохнуть. И в следующий момент уже икает от страха, когда огонь, словно выжидая, вдруг потянулся к его приблизившемуся лицу, желая опалить, ударить так, чтобы осталась позорная метка.       Скарамуш отползает от камина, собирая пятками ковёр, а затем дёргается вперёд с животным страхом в глазах, когда слышит за спиной, вдали домашней библиотеки, звонкий смешок.       Здесь! Ведьма тут!       Однако нет, очередная её ипостась - игра теней и загубленной психики. И Скарамуш осознаёт это вовремя - в дверь кто-то стучится. — Войдите! И если по какой-то глупости... — Нет, господин Верховный судья. — А-а, Гуннхильдр, — Сказитель смеётся, расслабляет плечи, всё также располагаясь на полу. — Так, если ты тут... — улыбается ещё шире, хватается за кресло, чтобы встать на ноги. — Поймали, верно? — Н-Нет, господин Верховный судья, я с отчётом, — и без того бледная Джинн чуть сжимается, когда взгляд Скарамуша темнеет. — Утром Вами был отдан приказ о судьбе Алькора... — Что? Из-за этого ты решила меня побеспокоить!?       Джинн дёргается, когда крик бьёт по её ушам. Скарамуш вдруг приближается с невероятной скоростью и сокращает между ними расстояние до такой степени, что Гуннхильдр слышит его злобное сопение. Она вскрикивает, когда её хватают за собранные в хвост волосы и тянут назад, чтобы узрела дикий прищур. — Только попробуй упасть, иначе не удостоена звания рыцаря! — змеиное шиканье на ухо. Ноги Джинн подгибаются, но она не даёт поставить себя на колени, как от неё и требуют. — Итак, — Скарамуш тянет одну букву за другой, с мастерством садиста превращая эту минуту в настоящую пытку. — Какой приказ особой важности не смогли исполнить твои рыцари? — Приказ о поимке в-ведьмы. — Так-так, ага-а, — и продолжает тянуть, сильнее натягивая чужие волосы и склоняясь над капитаном мечников. — И что же, мой приказ выполнен? Можешь не отвечать - по твоим жалким глазёнкам вижу, что нет. Так ты решила прийти сюда, чтобы чтó, м? "Порадовать" меня тем, что подожгла парочку крыс? Такой мелочью ты решила меня побеспокоить? — вновь срывается на крик, и опять нежданно переходит на шёпот: — Тебе и другим капитанам для чего придуманы кабинеты в штабе!? Чтобы вы не писали отчёты, а бегали сюда и сообщали, каким камнем свою задницу подтёрли!? Эта сука с Глазом Бога навела смуту в нашем городе, нанесла серьёзный удар по кропотливо выстроенной системе! Опорочила имена Царицы и Розалины I. Моё имя! И вместо того, чтобы её искать, ты бегаешь сюда с такими мелкими новостями!? А ну прочь!       Джинн всё-таки не выдерживает и падает, когда её толкают в голову, лишь бы подальше от себя. Под взглядом, полным презрения, находиться неприятно настолько, что её сейчас стошнит. — Не возвращайся ко мне до тех пор, пока не найдёте преступницу. Иначе, — глаза Скарамуша кажутся сейчас взором самого настоящего Зла. — Капитану Альбериху и его отряду будет наказано убить твою сестру сразу, как они её увидят. Даже если она прилежно молится Царице под скамьёй собора. Проваливай!       Джинн выбегает из библиотеки, закрывает за собой дверь и хватается за стену, пытаясь отдышаться.       Что он только что сказал?       Барбара?

      ххх

      Помеченная ведьмовским словом монета без устали крутится меж пальцев, перебрасываясь с одной руки в другую. Она настолько заманила своей значимостью, что звонарь впервые опоздал с объявлением утренней службы. На одну минуту, не более, но встревожился так, словно на целый страшный час.       Как много интересного знает эта колдунья! Например, такое странное и приятно щиплющее язык «Спасибо». Сяо не понимает почему, но оно вызывает что-то очень приятное и тёплое, словно только что по ранам прошлась её чудесная лечебная магия.       И сколько бы он не крутил в голове, трудно вспомнить, чтобы Мегистус сделала что-то плохое: не смотрела со злобой, относилась с неким уважением, осторожностью. И почему-то и к ней, и к Итеру, до сих пор тянет также сильно, как тогда, когда они исчезли с крыш собора, оставив его в нервном ожидании.       Что-то подсказывало, что он должен им помочь. И как - неважно, лишь бы спрыгнуть вниз и сделать хоть что-то полезное. Возможно, чувство долга, что играло лишь для Скарамуша, вдруг переключилось на этих двоих.       Ведь Скарамуш спас его от бродяжничества и голода, а Мона - от мучительной смерти.       И всё же, долг, кажется, исполнен. Поэтому нужно просто броситься в разные стороны, спрятаться в свои норы и забыть об этом опасном путешествии по черепице. И - Сяо поражён до сих пор - Мона снова ответила добром, не позволила цепочке замкнуться.       И проклятье на червонце с выгравированным ликом Царицы не пугает Сяо, ведь Мона лишь позаботилась о сохранности жизни всех ведьм. Звонарю дан выбор: бежать или же просто положить монетку среди сена и позабыть о предложении. Ничего страшного, если он посмеет отпустить всё это, не случится.       Из-за этого Сяо, привыкший жить в ожидании подвоха, чаще смотрит в окно, оглядывает крыши, под одной из которых томится некая «Доля ангелов».       Какова участь праведника небес?       Он считал, что известно об этом Скарамушу, императрице и, как говорил сам хозяин, «всякому порченному "глазами" мусору». Но почему под именем ангела скрываются колдуны? «Доля ангелов» — гадкая усмешка или же моление принять чистоту их намерений?       Но что за мысли! Какой стыд!       Только Царице известно добро. А императрица с Верховным судьёй внимают, доносят до народа, вершат всеобщее благо. Никак иначе!       Поэтому хватит, довольно изнурять себя этими мыслями. Его место здесь, под колоколами, вдали от людей, к которым посмел спуститься, когда только шли подготовки к празднику. Скарамуш настолько испугался за него, что перешёл на крайние меры. — За какие заслуги я должен растирать свой язык до крови, объясняя, что такое хорошо, а что такое плохо, а? — удар ногой под самые рёбра. Сяо чувствует, как алым заливает рот. — Почувствуй, насколько мне тяжко! Пей эту кровь, пей!       Но перед глазами теперь Мона. Вся измученная и обессиленная на его руках. И из-за этого вся его новая жизнь кажется какой-то... неправильной.       В эти минуты сомнений послышались шаги.       Нечёткий, быстрый темп - торопится, не следит теперь за каждым своим движением. Значит, он зол.       И подтвержденье тому - резкая пощёчина. Сильная настолько, что Сяо наклоняется в бок, но на ногах держится. — Х-Хозяин? — несмело поднимает взгляд и ужасается.       Скарамуш нечасто встречался ему в гневе. Он всегда балансировал между сладкой заботой и строгим воспитанием. Но когда Сяо шёл против неозвученных правил, злился.       И сейчас на его лице не алый гнев, а бледная ярость - смертоносная, слепая. — Ты... — Скарамуш бьёт теперь на раскрытой ладонью, а сжатым кулаком. — Это ты. Я узнал твоё Анемо. Это был... сука! — безжалостно бьёт пяткой по лицу упавшего. — Ты! Преступник! Грешник! Испорченный! Доверенный - блять - нечестивого!       Сяо смотрит напуганным щенком, надувает носом красные пузыри, и слышит сквозь звон: — За что я заслужил очередное предательство, а!? За что ты помогаешь этой твари? — Скарамуш сплёвывает на пол, пытаясь отдышаться. Его ведёт куда-то в сторону, но он возвращается обратно к звонарю, что не может подняться. — Признавайся, где она. Признайся и заслужишь прощения, свинья. — О-Она не плохая, хозя... — не договаривает, когда воздух выбивается из лёгких пинком в грудь. — Сдохни! Сдохни!       Размозжить голову. Увидеть мозги. Перебрать каждую извилину неблагодарного, вкусить всё, в чём ошибся, воспитывая это. И больше не повторять столь глупую ошибку.       Звуки треска кости и оборванного дыханья - сигнал остановиться и размазать сандалием новую лужу крови. И снова повести рукой перед носом.       Отпущение всего плохого - мыслей, желаний, запаха на пальцах - отступило настолько быстро, словно со всей искренностью прочёл молитву.       Смотрит на тело с чувством благодарности и после кривится в омерзении: — Катись в Ад, адепт. Твоё место всё-таки там.

ххх

— Внимание-внимание! — шум дождя сегодня сменился ором глашатая. — Алькор пал из-за государственной измены! Алькор пал!       Из-за какой измены, каким образом пал - интересно всякому, кто решил выглянуть на улицу этим поздним вечером. Но глашатая Катерину никто не смеет трогать с расспросами - она и странная, и в подробности никогда не вдавалась. — Может, пора отпустить ситуацию? — Кэйа вздыхает, не особо спеша, потому что Джинн - его спутница на этот вечер - еле перебирает ногами. — Такое ощущение, что тебя вот-вот стошнит. — Не обращай внимания, просто... — у Гуннхильдр немеет язык - она и не знает, что говорить дальше. Стоит ли делиться с Альберихом о том, как прошла отчётность? Джинн не очень хочет получить какую-нибудь грубость от капитана кавалерии и очередную речь о долге перед нынешней властью.       Улицы города превращаются в улочки. Людей становится больше, но эти, сидящие на скамейках и асфальте, выглядят гораздо хуже тех, что встречаются в центре. Язвы от болячек на их телах борются с гематомами, появившихся из-за мелких стычек, за право изуродовать как можно больше кожи.       Вот они, в конец отчаявшиеся. Настолько, что выживать не хотят и просто бродят здесь, набивая дырявые рты травяными лепёшками и запивая водой из луж.       И именно тут, где они обитают и куда реже заходят патрульные, Кэйа вдруг хватает Джинн за руку и тянет ближе к стене - там тень гуще.       Гуннхильдр поражённо смотрит на рыцаря, у которого взгляд вдруг стал мягче. — Я знаю, что Верховный судья накричал на тебя. — Ч-Что? Откуда? — Джинн в недоумении. Нет, не может быть, что служанки проболтались - они горазды шептаться только между собой, но не выносить услышанное и увиденное за пределы особняка, иначе - казнь. — Янь Фей всё рассказала. Она сегодня просила аудиенции у Скарамуша по какому-то делу, — горько усмехается. — Всё ещё думает, что ей позволено защищать подсудимых не ради иллюзии на "справедливый" суд, и без конца донимает Сказителя жалобами на несуразные приговоры.       Да, Янь Фей во время Божественной войны потеряла не только Глаз Бога, но и свои рога, что являлись доказательством её нечеловеческого происхождения - их обрубили тогда, когда та уже не могла бороться. Но почему-то до сих пор не уходит от своего дела и выступает за невинных, получив доступ к судебным делам в роли адвоката. — Что ты знаешь? — Если дословно: «Он орал как умалишённый, что капитан Гуннхильдр побеспокоила его по какой-то чепухе, а не искала "особо опасную" преступницу. По итогу прогнал её и, кажется, сказал что-то ещё, раз она вышла из кабинета совершенно никакая», — Кэйа пересказывает без всяких усмешек, после внимательно взирая на Джинн. — Тогда знаешь достаточно. Идём или нет? Если нет, я надену доспехи и, пожалуй, продолжу патрулирование. — Пусть это делают остальные рыцари. И я хочу с тобой поговорить, так что не уходи от разговора и поведай уже, что он ещё тебе сказал. — В этом нет смысла. — С чего ты это взяла? Тебе разве приказано не разглашать? — Кэйа настойчиво преграждает ей путь собственным телом. — Нет, хватит... — Джинн, я просто переживаю за тебя! Расскажи и всё! Вдруг я смогу помочь? — Альберих чуть повышает голос и столь нежданный от него ход действует на Джинн опьяняюще - ноги подкашиваются, а за языком отныне сложно уследить. И она прикрикивает в ответ: — Если я приду в следующий раз без вести о пойманной Лунной ворожее, тебе будет отдан приказ убить Барбару тогда, когда она найдётся.       Удивление осело на лицо Кэйи. — Он подозревает, что она жива. А, может, ему известно больше, чем мне... Теперь понимаешь, Кэйа? — под конец уже хрипит. — Быть такого не может, — кавалерист старается размышлять логически. — Почему тогда знает только он, а не кто-то из нас двоих? Мы - его глаза и уши, ты сама знаешь. И только благодаря нам и нашим рыцарям он контролирует жителей. — Вспомни, кем он явился во время Божественной войны, — Джинн мрачнеет. — Ч-Что это т-такое? — заикается один из рыцарей. Рядом с Джинн, отбивающейся от Фатуи, остался Кэйа и ещё несколько бойцов. Остальные полегли и лишь некоторые бежали обратно за ворота, в полуразрушенный город, чтобы найти свои семьи.       Однако Гуннхильдр не готова принять поражение. Была не готова до этого момента. — Трепещите перед мощью Предвестника Царицы, идиоты, — это говорит не человек, нет.       Голос искажён, каждая буква отдаётся треском в ушах. Таким же звонким, как молнии, обволакивающие тело нечто. Они фиолетовыми вспышками-волнами идут по доспехам, стреляют у зловещей улыбки - единственное, что не скрывает сталь.       И кровь. Он весь в крови. А в металлических когтях его что-то жалким образом болтается.       Это же...       Отрубленная голова Варки швыряется к ногам капитанов Ордо Фавониус. Оставшиеся рыцари с ужасом вскрикивают, и Джинн роняет свой меч.       За Архонтом пал самый сильный воин Мондштадта.       Над морем, в тяжёлых тучах, разливается золото. — Ха-ха, теперь мёртв и Моракс!       В эту секунду элементальные камни на поясах капитанов рыцарей покрываются трещинами.       Кэйа поджимает губы. Конечно, как это возможно забыть? — Он посетил тогда Мондштадт. И позволил его превратить в эту клетку, называемую городом. Скарамуш знает много и дальше больше. А ты? Что можешь сделать ты, Кэйа? Неужели ответишь ему отказом? Можешь не говорить. Я знаю, что это буквально выбор между жизнью Барбары и Дилюка, ведь я и сама вижу, что он без тебя никак не справится. А не повеление тебе не простят. — Ты права, капитан Гуннхильдр, — Кэйа делает шаг в сторону, впервые за прошедшие два года пожалев о своей настойчивости. Лучше бы он это не слышал. — Но знай, если такое настанет, тебе явно придётся потягаться со мной, потому что просто так я не дам тебе исполнить этот приказ. Я не знаю как, но я выберусь из-под топора палача и... — Я тебя понял, — перебивает Альберих её, явно отдавшейся сейчас чувствам. — И что же? Отныне будем врагами?       Горечь растекается по занывшим зубам - оба безжалостно сжимают свои челюсти, глотая одну несладкую истину за другой. — Это глупо. Мы ведь договорились держаться втроём до самого конца, сам помнишь, — плечи Джинн опускаются - свалился груз понимания того, что она разболтала о своём вероятном плане потенциальному противнику.       Как же чушь... До чего докатилось всё это раз Альберих может в любой момент обернуться врагом? — Что же, конец ещё не наступил, — Кэйа вдруг чуть улыбается и кивает в сторону прохода. — Так что пошли, капитан, нам нужен отдых, иначе раньше положенного кукухами поедем.       Джинн принимает предложение практически мгновенно. Да, она явно после сегодняшнего дня должна сделать выводы и из всех сил выследить ведьму. Но все солдаты направлены на патрули, командиры отрядов незамедлительно сообщат капитанам об внезапной угрозе.       Гуннхильдр остаётся ждать и держать меч в ножнах на поясе. Она просто увидится с Дилюком, пить не будет точно. И будет ждать следующих действий Лунной ворожеи, потому что, очевидно, просто так её не поймать.       Таверна в мраке города - жёлтые окошки и неразборчивые силуэты у входа. Мужчины, курящие из сена и непонятной розовой травы, удивляются скорее самой Джинн, чем Кэйе, потому что его, по слухам, тут действительно можно встретить.       Они, напрягаясь, отходят в сторону, к стене другого дома. Ходят как мыши - уже привыкли. В это время из приоткрытой двери льётся чей-то хохот и завывание, едва похожее на пение.       Прежде чем войти, Кэйа вдруг замирает и говорит, не оборачиваясь: — Знаешь, я убедился, что ты тоже не изменилась, — и чтобы оставить лишние для него обсуждения, проходит в таверну. Джинн с досадой ныряет следом и чуть выдыхает.       Мондштадт был прославлен любовью к праздникам, восхвалению свободы и алкоголю. Сейчас о нём напоминает архитектура - сносить дома явно было лишним, а полуразрушенные как-то отремонтировали на скорую руку. И, возможно, напоминаем служат какие-то лица, с которыми Джинн пересекалась, когда работала при Ордо Фавониус.       «Доля ангелов» - уроженка родины Барбатоса. И какое счастье, что именно здесь практически ничего не изменилось.       Длинный бар, обставленный высокими стульями, качающаяся от шума на втором этаже люстра и много-много пьяниц, на которых падает её мягкий жёлтый свет. Конечно же, хмельные посетители поют песни, обмениваются пивными кружками, перекидывая карты у стены. Но печальных лиц здесь намного больше, чем два года назад.       Осунувшиеся, серые, а единицы из них сидят с язвами - больных впускают только в том случае, если их лично знает хозяин. Таких уже не берёт атмосфера, дающая иллюзию, словно ничего не поменялось. Ведь зачастившиеся Фатуи распевают здесь свои песни, от которых и так днём тошно.       И попробуй только попросить их сложить гармонь - сразу же пожалуются патрульным, мол, неуважение к Снежной высказываешь! — Да-а, эта таверна всегда имеет особый спрос, — а Кэйа улыбается. Джинн уверена, что его не радуют пейзажи из больных полутрупов и красных рож Фатуи. Плевать на них, когда Дилюк Рагнвиндр стоит за баром, помогая Чарльзу - своему работнику. — Мастер, здравствуйте! — Гуннхильдр подходит вместе с капитаном кавалерии к хозяину таверны. — Здравствуй, Джинн, — отвечает сухо, но Гуннхильдр знает, что он не чувствует к ней какое-то пренебрежение. Нет, просто Дилюк до сих пор опустошён настолько, что даже алые глаза обратились в мутно-красный. И ясно почему: Крепус, его отец, был убит не менее безжалостно, сразу же после Варки, с которым боролся плечом к плечу. — Я возлагал надежды, что ты сегодня не придёшь, — а к Кэйе он обращается без всяких приветствий. — О, ты явно надеялся, что я сегодня буду отдыхать в кроватке? — Альбериху явно не обидно. Он усаживается на барный стул и с детским интересом наблюдает за тем, как Дилюк наливает пиво. Кружка тут же ставится перед кавалеристом, а вопрос остаётся без ответа, потому что Рагнвиндр вновь обращается к Джинн: — Что будешь? — Есть что пожевать? — Сухари... Вяленая рыба. — Давай первое. И чай, пожалуйста, — Джинн кладёт несколько монет на стол. — Оставь себе, — Дилюк отворачивается от бара и принимается за приготовление чая. Казалось бы, тревожить его не стоит, но Кэйа начинает рассказывать о том, как он сегодня почистил и расчесал своего коня. Тема истории, конечно, весьма обыденная, но Дилюк явно слушает с интересом, раз уж кидает взгляд через плечо, когда Альберих замолкает, делая глоток и размышляя о том, что ещё бы такого рассказать.       И снова Джинн не до конца понимает, что происходит между этими двумя, поскольку Кэйа между делом успевает сделать комплимент причёске Рагнвиндра - обычному высокому хвосту. — Ой-ой, а можно мне рыбки? — А деньги? — Э-э, ты Джинн ведь бесплатно сухари предложил!       Гуннхильдр смеётся с осуждающего взгляда Дилюка так, что чуть давится чаем. Стыдливо отворачивается, потому что у этих двоих явно начнётся сейчас словесная перепалка - обычное дело, в которое Джинн предпочитает не лезть, поэтому решает оценить здешний контингент. Никаких новых лиц, все даже очень похожи друг на друга, вот только явно здесь выделяется столик под полой лестницей. Там, будто затаившись в тени, сидит некто в тёмной накидке, из-под капюшона которой выглядывают белые волосы и красные, как у Дилюка, глаза.       Напрягшаяся Джинн, может, и наблюдала бы за ним оставшийся вечер, вот только большее внимание привлекает уже знакомая пурпурная роза в волосах женщины, одиноко сидящей за столом посреди таверны и попивающей чай. И она явно наблюдала за Гуннхильдр, раз они сразу встречаются взглядами. Отчего-то та улыбается, а Джинн сразу покидает барный стул, на что не обращают внимания разговорившиеся Дилюк с Кэйей. — Мисс Минчи, Вы что-то от меня хотите? — Ах, красавица-рыцарь, тоже любите выпить чаю в таверне? — и неясно: Лиза правда удивлена встрече или притворяется. — Может, это Вам нужно что-то от меня? Не я ведь начала разговор, верно?       Гуннхильдр закусывает губу. Её уже начинает колотить от переизбытка стресса за сегодняшний день.       Угрожающий Скарамуш явно будет снится ей в кошмарах. — Мисс, послушайте, — переходит Джинн на шёпот и при этом хмурится, усаживаясь за этот же столик. — То, что делает Ваш шабаш, ни к чему хорошему не приведёт. И это ясно всем, какие бы прогнозы не были. Вы все рискуете, что-то задумывая против императрицы... — Опять что-то подозре... — Послушайте! — капитан перебивает сладкую речь. — Подумайте о себе и о тех молодых людях, что живут вместе с Вами. Подумайте о том, кого Вы укрываете. И поймите, что деятельность шабаша плохо закончится, - нет, ужасно! - если продолжите всё это. Я уверена, если вы сдадите Мону, избежите эшафота. — Я же вам говорила, что не ведаю о том, где Мона. И перестаньте так нервничать, бледность Вам не к лицу.       Гуннхильдр алеет не то из-за возмущения, не то из-за смущения, но ударяет кулаком по столу: — Шабаш - гиблое дело! — Не думаю, что Барбара того же мнения... — Лиза поднимает взгляд к потолку, задумавшись. Джинн ахает, подскакивает с криком: — Что ты сказала? — а у самой губы дрожат.       Её крик игнорируется пьяницами, потому что дверь с грохотом отворяется и вваливается ещё один человек. Уже напился - думают все. Но стоит ему сделать пару шагов и оставить за собой кровавую дорожку, как первый этаж тут же погрузился в леденящую тишину.       Незваного штормит, безжалостно качает во все стороны, пока одна из рук опухла и тряпкой свисает вдоль худого туловища - наверняка сломана. Сиянье его золотых глаз пронзает Дилюка, и Рагнвиндр слышит хлюпающее: — С-Судьба...       Завсегдатаи таверны дёргаются, когда неизвестный мешком валится на пол и, кажется, перестаёт дышать. — Чарльз. — Да, сэр? — Избавь таверну от этой туши.       Кэйа холодно наблюдает за тем, как окровавленного юношу взбирают на плечи и побитой свиньёй волочат к чёрному выходу.       Дилюк, всё же, знатно переменился. И - Кэйа чувствует - не в лучшую сторону.