Не для меня

Намгю пролежал в небытие неизвестно сколько. Вернувшись в мир, он почувствовал себя так, будто его переехал асфальтоукладчик. Тело ломило, голова раскалывалась, словно по ней били кувалдой. Во рту стояла ужасная сухость, а горло саднило. Он попытался пошевелиться, но с удивлением обнаружил, что его руки и ноги крепко привязаны к койке. Паника, острая и липкая, мгновенно захлестнула его. Он дернулся, пытаясь освободиться, но ремни лишь туже врезались в кожу. – Ну вот, опять проснулся, – раздался рядом недовольный голос. Намгю повернул голову и увидел медсестру, которая возилась с капельницей у его кровати. – Что… что происходит? – прохрипел он, с трудом разлепляя пересохшие губы. – А то, что ты опять отключил капельницу, – отрезала медсестра, не глядя на него. – Мы тут за тобой бегаем, как за ребенком малым. Сколько раз говорить, нельзя ее трогать! – Я… я не помню, – пробормотал Намгю, чувствуя, как паника сменяется смущением и стыдом. – Конечно, не помнишь, – фыркнула медсестра, поправляя иглу в его вене. – Лежи спокойно, пока не натворил еще чего-нибудь. Она вышла из палаты, оставив Намгю наедине со своими мыслями и болью. Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь, кроме пульсирующей боли в голове. В памяти вспыхивали обрывки каких-то снов, кошмаров, которые казались такими реальными. Он помнил боль, страх, крики… Но что это было, он не мог вспомнить. Открыв глаза, он посмотрел на привязанные руки. Ремни, хоть и мягкие, неприятно давили на кожу. Он чувствовал себя беспомощным и униженным. Как ребенок, которого наказали за непослушание. В горле встал ком. Захотелось плакать, но слез не было. Была только эта ужасная, всепоглощающая боль, которая разливалась по всему телу, отравляя каждую клетку. Он снова закрыл глаза, надеясь, что хоть ненадолго сможет забыться и провалиться в беспамятство. Но боль не отступала, напоминая о том, что он все еще здесь, все еще жив, все еще привязан к этой проклятой койке. Боль в голове постепенно отступала, уступая место новой, острой, пульсирующей боли в правой руке. Намгю посмотрел на нее. Под бинтами проступало багровое пятно, которое стремительно расползалось, пропитывая повязку. Он попытался пошевелить пальцами, но резкая боль пронзила руку, заставив его вскрикнуть. Шов, которым зашили глубокий порез, горел огнем. Казалось, что кто-то всадил ему под кожу раскаленный гвоздь и теперь медленно проворачивает его, наслаждаясь его мучениями. Он вспомнил, как врач говорил что-то о поврежденной вене, о том, что операция была сложной. Теперь эта вена, словно злобная змея, сжимала его руку своими ледяными кольцами, не давая крови нормально циркулировать. Боль становилась все нестерпимее, пульсировала в такт с ударами сердца, отдаваясь тупой ноющей болью в висках. Намгю попытался позвать на помощь, но голос пропал. Он мог только тихо стонать, кусая губы, чтобы не закричать. Он дергал привязанными руками, пытаясь хоть как-то облегчить боль, но это только ухудшало ситуацию. Ремни врезались в кожу, добавляя новых мучений. Он чувствовал себя загнанным зверем, пойманным в капкан. Беспомощным, одиноким и брошенным на произвол судьбы. Его единственным желанием было, чтобы эта невыносимая боль наконец прекратилась. Хоть на минуту. Хоть на секунду. В отчаянной попытке отвлечься от боли, Намгю начал перебирать в памяти обрывки воспоминаний. Одно из них, яркое и неожиданное, всплыло на поверхность, принеся с собой странную смесь стыда и смущения. Седьмой класс. Он и Танос, еще совсем юные и наивные, стоят перед кабинетом директора. Сердца бешено колотятся в груди. Их поймали с поличным – в школьном туалете, с парой сигарет, которые они, пытаясь выглядеть крутыми, неумело пытались курить. Директор, разгневанный и брызжущий слюной, называл этот акт вандализма «организацией кальянной». Намгю до сих пор не понимал, почему парочка сигарет превратила туалет в кальянную, но тогда ему было ужасно стыдно. Щеки горели, а в голове крутилась только одна мысль: "Только бы не отчислили!". Танос же стоял рядом, совершенно невозмутимый. Казалось, вызов к директору нисколько его не смущал. Он даже умудрился пару раз, почти не скрываясь, выругаться матом, чем вызвал у Намгю еще больший приступ паники. Он толкнул его локтем, шипя: "Замолчи! Тебя же выгонят!". Танос лишь хмыкнул и закатил глаза. Тогда их не отчислили. Только благодаря родителям Таноса, которые занимали какое-то высокое положение. Директор, услышав их фамилию, сразу сменил гнев на милость. Намгю был безмерно благодарен за это, хотя и чувствовал себя униженным. Это воспоминание вызвало на его лице слабую, горькую улыбку. Сейчас, лежа на больничной койке, привязанный к капельнице, он понял, как сильно изменился Танос с тех пор. Из дерзкого, бесшабашного подростка он превратился в холодного, расчетливого человека, способного на жестокость и предательство. И от этой мысли боль в руке показалась еще сильнее, словно отражая боль в его сердце. Но сквозь горечь и разочарование пробился росток надежды. В памяти всплыла записка, оставленная Таносом. Стихи, полные боли и отчаяния, но в то же время – обещание спасения. Теплые носки и тапочки, заботливо уложенные в коробку. Эти мелочи, такие незначительные на первый взгляд, говорили о многом. Они говорили о том, что где-то глубоко внутри, под слоем льда и цинизма, Танос все еще тот же – мальчишка, с которым они делили сигареты в школьном туалете, мальчишка, который, несмотря на всю свою показную браваду, был способен на заботу и сочувствие. Намгю сглотнул, пытаясь прогнать комок в горле. Боль в руке все еще пульсировала, но теперь она казалась не такой невыносимой. Он закрыл глаза, и слабая улыбка коснулась его губ. «Все образуется», – прошептал он себе, голосом хриплым от долгого молчания. «Он спасет меня. Он же обещал». В этих словах была не столько уверенность, сколько вера. Вера в то, что их связь, такая сложная и противоречивая, все же оказалась сильнее боли, предательства и отчаяния. Он вспоминал о Таносе с теплотой, словно греясь у невидимого огня. И эта теплота давала ему силы бороться с болью, ждать и надеяться. Дверь палаты отворилась, и в проеме показалась фигура санитара. – Собирайся, – коротко бросил он, подходя к кровати. – Тебя переводят. – Куда? – Намгю с трудом сфокусировал взгляд на мужчине. Голова все еще гудела, а тело ломило от боли. – В частную клинику, – ответил санитар, начиная отстегивать ремни, которыми были привязаны его руки и ноги. – Все уже улажено. Намгю ничего не понимал. Какая частная клиника? Кто все уладил? В этот момент в палату вошел врач, тот самый, что оперировал его. Он подошел к кровати и, посмотрев на Намгю, произнес: – Парнишка все устроил твой, потерпи немного, пацан. Знаю, нелегко. – Танос? – прошептал Намгю, чувствуя, как по телу разливается волна тепла. – Он самый, – кивнул врач. – Договорился о переводе, оплатил все расходы. Сказал, лучшего ухода тебе обеспечить. И насчет тюрьмы не переживай, это тоже улажено. – Но… как? – Намгю все еще не мог поверить в происходящее. – Деньги творят чудеса, – усмехнулся врач. – Особенно такие, какие у твоего друга водятся. Так что давай, собирайся. В новой клинике тебе будет гораздо комфортнее. – А… а что с обвинениями? – спросил Намгю, все еще не до конца понимая, как Таносу удалось все так быстро уладить. – Замяли, – коротко ответил врач. – Твой друг умеет убеждать. Сказал, ты был не в себе, под воздействием лекарств. Да и свидетелей особо нет. Так что все чисто. – Спасибо, – прошептал Намгю, чувствуя, как к горлу подступает ком. Он не знал, как благодарить Таноса за все, что тот для него сделал. – Не мне спасибо, а своему Ромео, – усмехнулся врач. – Давай, поднимайся. Машина уже ждет. Врач помог Намгю пересесть в специальное кресло, и санитар повез его по бесконечным больничным коридорам. С каждым поворотом, с каждым новым этажом в груди Намгю росла трепетная надежда. Надежда на успешное лечение, на хоть какое-то будущее, на счастье. Счастье от осознания того, что Танос его не забыл, что он выполнил свое обещание и вытащил его из этой трясины, из этого «дерьма», как он сам выразился. Мысли роились в голове, словно потревоженные пчелы. Он вспоминал их с Таносом детство, юность, все те моменты, которые связывали их невидимой нитью. И сквозь боль, сквозь туман в голове, он понимал, что, несмотря на все трудности, на все разногласия, их связь крепка, как никогда. Вдруг в голове всплыла строчка из песни Щенков, которую они когда-то слушали вместе: «Мы разные, но мы связаны». Эта фраза, такая простая и одновременно глубокая, точно отражала суть их отношений. Они действительно были разными, как день и ночь, но что-то незримое, мощное и необъяснимое, связывало их вместе, не давая потеряться друг другу в этом хаосе жизни. И сейчас эта связь, эта невидимая нить, тянула его вперед, давала силы бороться и верить в лучшее.