Не для меня

Намгю резко отвернулся, его плечи опустились, словно под тяжестью невыносимого груза. Слова Таноса ударили его с силой физического удара, оставляя после себя пустоту и жгучую боль. Он не плакал, но его шрамы, будто проснувшись от долгого сна, начали ныть, отдавая тупой, но пронзительной болью. Он стиснул зубы, кусая губу до крови, вкус меди смешался с горьким привкусом разочарования. Его пальцы нервно теребили грубую ткань шорт, словно пытаясь унять внутреннюю дрожь. Он смотрел в пол, в потрескавшийся асфальт, на котором неровно блестели лужицы дождевой воды. Каждый отблеск света в этих лужах казался ему осколком разбитого зеркала, отражающим его собственную разбитую надежду. Обида накатывала волнами, сперва лёгким покалыванием в груди, а затем – глубокой, пронзительной болью, которая сжимала сердце в тиски. Он чувствовал себя преданным, брошенным, оставленным наедине с невыносимой пустотой. Все его надежды, все его чувства, которые он так бережно хранил, словно хрупкие цветы, были грубо растоптаны словами Таноса. Разочарование было таким сильным, что казалось, его может раздавить. Он верил, он надеялся… Он отдал Таносу всего себя, без остатка, и получил в ответ… это. Это невозможное смешение любви и безысходности. Это беспощадная правда, которую он пытался не видеть. И теперь, когда эта правда раскрылась во всей своей горькой красе, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Его глаза стали влажными, но он сдержал слёзы. Гордость не позволяла ему показывать свою слабость, но следы разочарования и боли были явно видны на его лице. Он продолжал смотреть в пол, его плечи опустились ещё ниже, и казалось, что его фигура согнулась под тяжестью этого невыносимого груза. Его безмолвие было более громким, чем любые слова, говорило о глубокой боли, которая пронизывала его насквозь. Даже нежные звёздочки, нарисованные на его руках, теперь казались ему издевательством судьбы. Танос тоже смотрел на асфальт, его лицо было нечитаемым, но в его позе чувствовалась такая же глубокая боль и безысходность. — Важен ли я тебе вообще, или ты просто играешь со мной? — прошипел Намгю, его голос был тихим, но пронзительным, как осколок стекла. Одна слезинка, оторвавшись от века, скатилась по его щеке, оставляя за собой блестящий след. — «Ты то ласкаешь меня, то топчешь ногами», — он с горечью повторил слова, словно выплевывая их. — Я похоже, довольно точно описал наши отношения, Танос. Эта едкая фраза повисла в воздухе, тяжелая и острая, как осколок разбитого сердца. Намгю резко поднял голову, его глаза, полные боли и обиды, встретились со взглядом Таноса. Внутри Таноса бушевала буря. Он хотел обнять Намгю, прижать к себе, почувствовать его хрупкое тело, успокоить его, заглушить эту пронзительную боль. Хотел вытереть эту одинокую слезинку, поцеловать его, сказать, как сильно он его любит, как хочет быть с ним, бросить всё – девушку, семью, ожидания родителей – и уйти с ним, куда глаза глядят. Жар разливался по его телу, охватывая его с головы до ног, заставляя его кровь бурлить. Он хотел *только* его, *целиком* и *навсегда*. Но слова застревали в горле, запутавшись в клубах боли и безысходности. Вместо нежных слов, вместо объятий, из его уст вырвалась очередная едкая, грубая фраза, полная холода и отчаяния, — как будто ледяной душ, смывающий всю накопившуюся нежность. — Заткнись, — прошипел Танос, его голос был жестким, безжалостным. — Не надо театра. Ты слишком много думаешь. — Ты слишком много думаешь, — повторил Танос, его голос был низким и жестким, словно стальной канат. Он избегал смотреть Намгю в глаза, его взгляд был прикован к земле, к мокрому асфальту, словно он пытался найти там ответы на вопросы, которые мучили его самого. — Не надо выдумывать драмы, где их нет. Я сказал, что всё сложно. Это и есть вся правда. Не надо искать скрытых смыслов. — Сложно? — Намгю усмехнулся, горькая усмешка искривила его губы. Он тоже отводил взгляд, стараясь не встречаться глазами с Таносом. Боль, которая разрывала его изнутри, мешала ему смотреть на него прямо, на этого человека, которого он любил больше жизни. — Сложно – это когда ты не можешь решить, кого любишь больше, меня или свою невесту. Сложно – это когда ты целуешь меня, а потом говоришь, что обязан жениться на другой. Сложно – это когда я не знаю, где моё место в твоей жизни, если оно вообще есть. — Ты не понимаешь, — прошипел Танос, его голос звучал напряжённо. — Это не так просто, как ты себе представляешь. Есть обязательства, есть семья… — Обязательства? — перебил его Намгю, его голос дрогнул, но он упрямо пытался сдержать слезы. — А я? Я что, не являюсь для тебя обязательством? Не являюсь чем-то важным? — Не говори глупости, — огрызнулся Танос, чувствуя, как его терпение лопается, как переполненная чаша. — Я сказал, что люблю тебя. Разве этого недостаточно? — Недостаточно, — выдохнул Намгю, его голос был еле слышен. — Недостаточно, когда ты одновременно любишь другую. Тишина повисла между ними, тяжелая и напряженная, полная невысказанных чувств, боли и обиды. Дождь, словно сочувствуя их мукам, усилился, капли стучали по асфальту, как удары молотка по разбитому сердцу. Они оба стояли, отвернувшись друг от друга, запутавшись в собственных чувствах, в этом сложном сплетении любви и долга, желания и обязанности, нежности и грубости. Любовь между ними была очевидна, но она была заперта в клетке из обязательств и нерешенных проблем, и им обоим было ужасно больно. Они любили друг друга, но им было так сложно быть вместе. Так невероятно, адски сложно. Внезапно Таноса пронзило острое чувство вины. Он понял, что его слова были грубыми, несправедливыми, что он ранил Намгю до глубины души. Внутри него вскипел вихрь раскаяния. Он хотел всё исправить, стереть всё, что сказал, обнять Намгю, утешить его, показать, как сильно он его любит. Но слова застревали в горле, зажатые в тисках беспомощности и безысходности. — Ты… ты не понимаешь, — пробормотал он, его голос был уже не таким жестким, в нем слышалась боль. — У тебя же нет родителей… они же умерли… ты не знаешь, что такое… Его слова, предназначенные, чтобы объяснить, прозвучали как жестокий удар. Намгю не дал ему договорить. Словно дамба прорвалась, слезы хлынули из его глаз, каждая капля несла с собой невыразимую боль, отчаяние и одиночество. Он не слушал Таноса. Его душа была растоптана его словами, его чувства были раздавлены грубым непониманием. Он развернулся и побежал, не оглядываясь. Его тело дрожало от рыданий, ноги несли его вперед, прочь от этого места, прочь от Таноса, от этой невыносимой боли. Каждый мускул в его теле напрягался, каждая клеточка кричала от боли. Это была не просто боль от словес, это была боль от разочарования, боль от потери надежды, боль от того, что его любовь не оценена, не принята, не понята. Это была резкая, острая боль потери, подобная тому, что он пережил в детстве, когда потерял родителей. Он бежал от этой боли, от этого ощущения пустоты, которое опять наполнило его, наполнило целиком, до самого края существования. Его тело требовало бегства, его душа требовала уединения. Он бежал и плакал, бежал от людей, от себя, от своей невыносимой боли. Намгю бежал, не разбирая дороги. Всё вокруг расплывалось в сером мареве слез и боли. Он не помнил, как добрался до дома, словно шел во сне, ведомый лишь инстинктом – инстинктом укрыться от этой невыносимой боли. Он остановился у порога собственной комнаты. Она была неестественно чистой, идеально прибранной. Слишком чистой. Намгю помнил, что оставил вещи разбросанными, книги валялись на полу, подушки лежали на полу, все было в беспорядке. Этот порядок, этот неестественный блеск чистоты были вызывающе контрастны с бушующим хаосом внутри него. Он, сам того не помня, навел его после истерики, заставляя свой разум подчиниться, забыть, успокоиться. Теперь, этот порядок казался ему оскорблением, издевательством над его душевным состоянием. Он с рычанием швырнул книгу на пол, она с глухим ударом упала на ковер. Затем полетели подушки, одеяло, его руки швыряли всё, что попадалось под руку: одежда, фотографии, карандаши. Комната быстро превращалась из идеально прибранной в разгромленное поле битвы. Наконец, исчерпав свои силы, Намгю рухнул на кровать, лицо зарывшись в подушки. Слезы текли непрерывно, горячими ручьями пробираясь сквозь волосы, пропитывая подушку. Он думал о Таносе. Он любил его, любил так сильно, что эта любовь становилась невыносимой ношей. Он любил его нежность, его улыбку, его тепло. Он любил его целиком, со всеми его недостатками, со всеми его противоречиями. Но эта любовь приносила ему боль. Боль от нерешенных проблем, боль от непонимания, боль от того, что его чувства не всегда встречали ответ. Боль была такой сильной, что казалось, она разорвет его на части. Он задыхался от рыданий, его тело тряслось в конвульсиях отчаяния. Он любил Таноса, но ему было слишком больно, слишком трудно. Его сердце разрывалось на кусочки, запутываясь в лабиринтах невыразимой боли. И он не знал, что ему делать. Что сделать с этой любовью, которая приносила ему такую нестерпимую боль. Танос бросился за Намгю, его сердце колотилось в груди, словно бешеная птица, пытающаяся вырваться на свободу. Он бежал, не разбирая дороги, только одно желание горело в нём — догнать, обнять, успокоить. Но Намгю исчезал, растворяясь в темноте, оставляя за собой лишь след из слез и боли. Догнать он его не смог. В какой-то момент Танос понял, что заблудился. Он остановился, дыша тяжело, с чувством полной беспомощности. Он бежал туда и обратно, как загнанный зверь, но Намгю уже исчез. Темнело, дождь усилился, капли били в лицо, смывая пыль и грязь, но не смывая тяжесть вины, которая давила на него как неподъёмный груз. Он стоял, опершись спиной о холодную, влажную стену дома, и чувствовал себя полностью разбитым. Все его тело болело, не только от бега, но и от невыносимой боли в душе. Он ужасно жалел о своих словах, о своей грубости, о своём непонимании. Он понял, как глубоко он ранил Намгю, как глубоко он обидел его. Он представлял себе его слезы, его боль, и эта картина раздирала его на куски. Внезапно он почувствовал сильную нужду в нём, невыразимую пустоту и отчаяние. Он достал телефон, его руки дрожали. Экран показывал процент батареи, быстро тающий на глазах. Он открыл чат с Намгю. Его пальцы медленно набирали сообщение, каждое слово даровалось с болезненным усилием. Слова шли с трудом, словно он выжимал их из себя по капле. В конце концов, на экране появилось сообщение: "Да, я заплачу, Намгю. Буду рыдать как сука, пока не сдохну. Если ты умрёшь, я заплачу." Это был ответ на его невысказанный вопрос, на вопрос, который мучил его больше всего на свете: "Что будет, если ты умрёшь?". Ответ был простым, грубым, но в нём была вся его боль, всё его отчаяние, вся его любовь к Намгю.