Не для меня

Намгю сидел на кровати, уткнувшись лицом в колени. Слезы уже высохли, оставив лишь липкую горечь на щеках. Пустота внутри была такой огромной, такой всепоглощающей, что казалось, она может поглотить всё вокруг, засосать в себя, оставив после себя только безмолвное ничто. Он думал о Таносе, о его сообщении, о его слезах. И понимал, что это тупое дерьмо нужно заканчивать. Нужно выбираться из этой ямы отчаяния, из этого болота боли и безнадежности. Но как? Куда выбираться? Перед ним вставала непреодолимая стена из проблем, каждая из которых казалась непреступной крепостью. Гора долгов, накопившаяся за годы, давила на него с неимоверной силой, грозя свалить его под свою тяжесть. Его работа, которую он так ненавидел, но которой он нуждался, чтобы выживать, рано или поздно привела бы его за решётку. Угроза уголовного преследования висела над ним дамокловым мечом, готовясь обрушиться в любой момент. И с Таносом ничего не получалось. Их любовь, эта сложная, болезненная вязь, приносила только боль. Все попытки построить что-то вместе рушились, как карточный домик, оставляя после себя только разбитые осколки надежды. Он пытался понять его, пытался простить, пытался принять, но это было слишком трудно, слишком болезненно. Вся эта невозможность убивала его медленно, но верно. Мысль о смерти проникла в его сознание тихо, незаметно, как легкий ветер, но постепенно набирая силу, стала ураганом. Она не была решением, скорее спокойным убежищем, заветной тишиной после долгой, исступленной бури. Умереть. Просто уснуть и не проснуться. Забыть обо всём: о долгах, о работе, о Таносе, о всей этой невыносимой боли. Пусть его наконец оставят в покое. Пусть эта мучительная жизнь закончится. Эта мысль приносила ему странное успокоение, странное освобождение от невыносимого груза проблем. Она стала маяком в море отчаяния, бледным, но притягательным светом на краю бездны. Его руки двигались механически, бессознательно. Он не понимал, как это произошло, но в них оказался режущий инструмент – резак, который он использовал для работы. Его пальцы погладили холодную сталь, чувствуя её ровную, гладкую поверхность. Холод металла проник в его кожу, принося странное успокоение, контрастируя с жгучей болью в душе. Он держал резак, как последнюю надежду, как символ освобождения от невыносимой боли, символ завершения его мучительной жизни. Он думал, что вот сейчас, вот в эту минуту, он сможет наконец завершить этот бесконечный кошмар… Резак скользнул по коже, срезая кусок плоти с запястья. Боль была резкой, острой, но не такой ужасной, как он ожидал. Она была даже приглушенной, заглушенной глухим гулом в голове. Кровь хлынула ручьем, тепло распространилось по руке, и Намгю почувствовал странное успокоение. Его тело начинало одеревеневать, чувствительность уменьшалась, сменяясь тупой ноющей болью. Он наносил удар за ударом, не останавливаясь, не чувствуя уже болезни, только тупой гул в ушах и тяжелое дыхание. Его мысли становились спутаны, расплывчаты, как туман над рекой. Он уже не думал о долгах, не думал о Таносе, не думал о своей работе. Ему было все равно. Его скоро не станет. Его вскоре не будет. Всё становилось расплывчатым, нечетким. Образы сменялись друг другом, как кадры старого фильма: лицо матери, солнечный день, шум волн… Всё это казалось нереальным, каким-то сном. Он уже не чувствовал тела, лишь тяжесть в груди и тупую боль в ране. Скоро он заснет навсегда. Наконец-то наступит покой. Тишина. Забвение. Время замедлилось, растянулось, превратилось в вязкую жижу. Каждая секунда казалась вечностью. Он видел, как кровь стекает по рукам, образуя темные лужи на полу. Он чувствовал, как его тело теряет силы, как его сознание постепенно гаснет, как он уходит в туман, в забвение. Всё становится темнее, тише. Он почти не дышит. Он уже почти… Но в глубине сознания, где-то на грани забвения, мелькнула мысль: «Скорая… нужно вызвать скорую…». Но эта мысль была слабой, нечеткой, как призрак, готовящийся раствориться в темноте. Он хотел бы вызвать скорую… хотел… но уже не мог… Его веки стали слишком тяжелыми, его руки слишком слабыми, его голова слишком пустой. Скоро он заснет… навсегда… Он уже не чувствует болезни. Только темноту. И тишину… Силы окончательно покинули Намгю. Он рухнул на пол, ударившись затылком об край стола. Звук удара был приглушенным, словно произошел где-то очень далеко. Мир вокруг потемнел, закружился, превратившись в вихрь расплывчатых пятен и теней. Он лежал на холодном полу, еле-еле дыша, грудь поднималась и опускалась с огромным усилием, каждый вздох давался с трудом, словно пробиваясь сквозь вязкую жижу. Кровь распространялась вокруг него, темными лужами расстилаясь на паркете. Он чувствовал холод, глубокий пронизывающий холод, который пробирался в кости, замораживая его изнутри. В дверь начали стучать. Сначала ровные, уверенные удары, потом — исступленные, бешеные удары, словно кто-то пытался выбить дверь с петель. Но Намгю уже ничего не слышал. Его сознание погружалось в темноту, в глубокий безмолвный сон, из которого, казалось, не было возвращения. Его тело окоченело, дыхание становилось все более редким, все более поверхностным. Внезапно дверь распахнулась. В комнату ввалился Танос, его лицо было бледным, глаза расширены от ужаса. Он наклонился над лежащим без движения Намгю, его руки дрожали, он с трудом сдерживал рыдания. Он стал кричать, кричать пронзительным, истошным криком, словно сам был на грани смерти: — Намгю! Намгю! Черт! Что… что ты сделал?! Ты… ты умираешь! Боже… ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?! Проснись! Проснись, проклятый! Будто это *он* сейчас умирает! Скорая!!! Скорая нужна!!! Руки Таноса тряслись так сильно, что телефон едва удерживался в его ладонях. Каждый нажатый номер казался ему невероятным усилием, словно он поднимал тяжелейший груз. Номер скорой помощи он набирал судорожно, почти не глядя на экран, глаза были прикованы к безжизненному лицу Намгю. В его голове бешено пульсировала мысль: "Только бы успеть. Только бы успеть…" Пока он ждал ответа оператора, он опустился на колени рядом с Намгю, и осторожно, дрожащими пальцами, начал вытирать кровь с его лица. Каждая капля казалась ему тяжким укором, каждая царапина – острой болью, вонзающейся в его собственное сердце. Его руки с трудом двигались, пальцы спотыкались, и он то и дело останавливался, чтобы вновь провести пальцами по лицу Намгю, стараясь осторожно убрать сгустки крови из его растрепанных волос. Он вытер кровь, и только тогда увидел слезы на лице Намгю. Не свежие, а засохшие, прилипшие к коже, но они были там. И Танос наклонился, чтобы убрать их. Он вытирал каждую слезинку, словно каждая из них была драгоценной жемчужиной, и каждая капля не просто вытиралась, а отмывалась от Его лица. Его сердце разрывалось от боли и беспомощности. Он взял руки Намгю в свои. Они были еще теплые, но бледные, и Танос поцеловал их, прижимая к своим губам. Этот поцелуй был не ласковым, а отчаянным, попыткой передать всю свою любовь, всю свою болезненную вину и беспомощность. Он прижал руки Намгю к груди, словно хотел впитать в себя его тепло, его жизнь. Потом, он наклонился и поцеловал Намгю в губы – долгий, глубокий поцелуй, в котором смешивались отчаяние, любовь и невыносимая боль. И в этот момент все его сдерживаемые эмоции прорвались наружу. Он начал шептать, ругательства и оскорбления сменялись в его губах любовными шепотами и мольбами: —"Прости… прости меня, дурак… Я… я дурак… Почему… почему ты… Проснись… пожалуйста… Я… я всё исправлю… всё… только… только проснись… Ты… ты слышишь меня?! Я… я люблю тебя… больше… больше всего на свете… Проклятье… почему… почему я… не уберег… идиот… недоумок… я тебя умоляю… только… только не умирай…" Его тело тряслось, и он с трудом сдерживал рыдания. Он не плакал, но его целое тело дрожало от невыносимой боли и отчаяния. Он чувствовал себя полностью разбитым, беспомощным, и вся его жизнь, все его надежды и мечты сводились сейчас к одному единственному желанию: чтобы Намгю просто проснулся… чтобы он просто был рядом… чтобы он был жив. Дверь распахнулась с грохотом, в квартиру вломились врачи, их белые халаты казались яркими пятнами в полумраке комнаты. Они действовали быстро, слаженно, выхватывая Намгю из объятий Таноса, словно вырывали из его рук самое дорогое сокровище. Танос вцепился в Намгю, не желая отпускать, его крик прорезал воздух: "Суки! Спасите его! Спасите! Я тоже вскроюсь, если он не будет жить! Понял?! Я убью себя, если он умрёт!" Врачи, старательно игнорируя его истерику, быстро оценивали состояние Намгю, произнося короткие, лаконичные команды. Кто-то проверял пульс, кто-то подключал аппаратуру. В воздухе повисла тяжелая атмосфера напряжения и смертельной угрозы. "Его ещё можно спасти, - бросил один из врачей, - но шанс… один на миллион". Слова о шансе раздались в ушах Таноса приглушенным эхом. Один на миллион. Мизерный, не существующий, почти нулевой шанс. Но для Таноса это был единственный смысл существования, последний маяк в бесконечном океане отчаяния. Они несли Намгю, аккуратно положив на носилки, обойдя вокруг него Таноса. Его просто игнорировали, как нечто несуществующее. Танос рванулся к ним, но его схватили за руки два крепких мужчины, прижав к полу, чтобы он не препятствовал врачам. Он вырывался, крича, карабанясь, его лицо исказилось от отчаяния и ярости, но их сила была несоизмеримо больше. Затем всё поплыло перед его глазами, как в тумане. Они уносили Намгю, отступая в глубину коридора, в глубину бесконечного туннеля боли и страха. Машина скорой помощи уехала, мигалки превратились в два расплывчатых красных пятна в темноте. Танос, словно обезумевший, бросился за машиной, бежал по дороге, не разбирая дорогу, его ноги несли его вперед в отчаянной попытке догнать уезжающую машину, догнать своего любимого человека. Он бежал и кричал, его голос срывался, переходил в хрип, но его крик терялся в ночном шуме города. Он бежал, бежал изо всех сил, но машина уже исчезла из виду. Он остановился, опустившись на колени посреди дороги. Всё его тело дрожало от усилия, его легкие горели, но это была не физическая боль, а бесконечная, изматывающая, разрывающая на куски душевная боль. Он понял, что остался один, один на огромной пустой дороге, один на грани бездны отчаяния. Один на миллион. Он просто опустил голову и заплакал, плакал горько, беззвучно, словно сам умирал. Каждый вдох казался ему мукой, каждая мысль — ударом молота по сердцу. Он остался один, и он не знал, сможет ли он пережить это. Не знал… Ощущение пустоты было настолько всепоглощающим, что Танос чувствовал, как будто его собственное существо растворяется в окружающем мраке. Это не была обычная печаль, не просто грусть или тоска. Это была зияющая, бездонная пропасть, в которую проваливалось всё: надежда, вера, смысл жизни. Он сидел на холодном асфальте, и казалось, сам асфальт пропитался его отчаянием, впитался в него, как губка. Каждая клеточка его тела кричала от боли, но это была не физическая боль, а нечто гораздо более глубокое, более пронзительное – боль утраты, боль безысходности, боль неизбежного. Он знал, что Намгю мог умереть, понимал, что шанс был ничтожно мал, но верил, надеялся до последней секунды, вкладывая всё своё существо в эту надежду. И теперь, когда надежда рухнула, осталась лишь пустота, глубокая и черная, заполняющая его до краев, не оставляя места ни для чего другого. Он чувствовал себя виноватым, виноватым до глубины души. Его грубость, его нетерпимость, его эгоизм – всё это теперь предстало перед ним в ужасающем свете, словно обвинительный приговор. Он вспомнил каждое сказанное слово, каждый жест, каждый неосторожный взгляд, каждый момент, когда он ранил Намгю, и понимал, что эти раны теперь могут стать смертельными. Его вина давила на него с невыносимой силой, душа разрывалась на части от чувства собственной никчемности и бессилия. Вместе с болью пришла ярость, ярость на себя, на судьбу, на весь мир, который так безжалостно обрушил на него эту беду. Он хотел кричать, биться головой об асфальт, уничтожать всё вокруг, но сил не оставалось. Только бессильная злоба кипела внутри, испепеляя его изнутри. Чувство одиночества оказалось невыносимым. Он сидел один, посреди пустынной улицы, окруженный равнодушными тенями домов. В этот момент все его богатство, его могущество, его достижения казались ничтожными, не имеющими никакого значения. Только одна мысль терзала его: он остался один. Одиночество стало таким острым, таким пронзительным, что казалось, оно может физически убить. Он думал о Намгю, о его теплых руках, о его улыбке, о его голосе, и понимал, что потерял самое ценное, что у него было. В этот момент он не думал о будущем, о мести, о чём-то ещё. Он думал только о нём, о том, как сильно он любил его, и о том, как сильно он боится остаться один навсегда. Это был страх не смерти, а вечного, всепоглощающего одиночества, которое теперь представлялось ему гораздо страшнее любой смерти. Страх этот давил на него с такой силой, что он почувствовал, как его собственное сердце вот-вот остановится, как его собственная жизнь вот-вот закончится. И в этом осознании не было отчаяния. Было лишь… безмолвная пустота. Гнев, как ядовитый газ, заполнил лёгкие Таноса, оставляя после себя жгучую горечь. Это был не просто гнев, а ярость, направленная не на обстоятельства, не на судьбу, а на самого Намгю. Он злился на его слабость, на его беспечность, на его нежелание бороться, на то, что он позволил себе дойти до такого состояния. Злился на то, что Намгю предал его доверие, предал их любовь, предав себя. Злился на то, что он заставил Таноса испытывать такую невыносимую боль. Это был холодный, расчетливый гнев, пронизанный ненавистью к себе за то, что он не смог уберечь любимого человека. Но эта ярость, подобно приливу, быстро отступила, уступив место пустоте, но теперь эта пустота была иной. Она не была такой же бескрайней, как раньше. Теперь она была как чёрная дыра, втягивающая в себя весь мир и оставляющая после себя лишь удушающую пустоту. Он вернулся домой, в квартиру, которая теперь казалась ему чужой, холодной и пустой, как его собственное сердце. Он молча прошёл в гостиную, упал на диван и позволил своему телу погрузиться в оцепенение. Мысли кружились в голове, переплетаясь в хаотичный клубок: вина, отчаяние, гнев, беспомощность. Он чувствовал себя сломанным, разбитым, и единственное, чего ему хотелось, – это заглушить все эти чувства, заглушить всё, что напоминало ему о Намгю, о боли, о пустоте. Он достал из шкафа заначку – бутылки пива, стоявшие там рядами, и небольшую коробку с порошком. Он не задумываясь открутил крышку пива и сделал большой глоток, едкий вкус лишь усилил его чувство горечи. Его руки дрожали, когда он насыпал себе наркотик, всё это казалось каким-то ритуалом, глупым, бесполезным, но необходимым, чтобы хотя бы на время забыться. Он включил музыку на полную громкость – грязный, грубый рэп с матами, заглушающий всё вокруг, в том числе и тихий, неумолимый голос совести. Он надел наушники, и мир вокруг исчез, оставшись где-то за границей гула басов. Он вколол себе дозу, закрыл глаза и позволил себе утонуть в бессознательности, в тупом оцепенении, в иллюзорной тишине, которая должна была заглушить все его чувства, всю его боль, всю его пустоту. Но на самом деле ничего не заглушило. Он просто ушёл от реальности на некоторое время, чтобы потом вернуться обратно в неё, ещё более сломленным и разбитым. Внезапной, резкой вспышкой, как удар молнии, посреди наркотического забытья, в голове Таноса всплыло сообщение. Не звук уведомления, не вибрация телефона — просто всплыло, как призрак из глубины его полубессознательного состояния. Сообщение от Намгю. Он не помнил, что не проверял телефон. Его рука, дрогнув, потянулась к телефону, лежащему на полу. Он разблокировал экран, и взгляд упал на строчку в чате. Сообщение было отправлено несколько часов назад, ещё до того, как он услышал стук в дверь. Последнее сообщение от Намгю. "Танос, ты чёртова мразь. Всегда. На меня. Свысока смотрел." Текст был коротким, грубым, пропитанным горькой иронией и смертельной усталостью. Слова словно ледяные иглы вонзились в его сознание, пронзая туман наркотического опьянения. Он прочитал сообщение снова, и снова, и снова. Каждое слово, каждая буква, словно выжженные на его душе. Эта лаконичная жестокость заставила его протрезветь, резко сбросив наркотическое оцепенение. Гнев, который он ощущал ранее, был ничто по сравнению с острой, режущей болью, пронзившей его насквозь. Он осознал всю глубину своей вины, всю меру своей слепоты и эгоизма. Он всегда смотрел на Намгю свысока. Всегда. Он никогда не видел его боли, не замечал его отчаяния, не слышал его криков о помощи. А теперь, когда Намгю был на грани, когда всё рухнуло, остались лишь эти короткие, обвиняющие слова. Слова, полные горького разочарования и, возможно, последнего прощания. Музыка, до этого глушившая его чувства, стала невыносимо раздражать. Он резко снял наушники, бросил их на пол, бутылки с пивом и пакет с наркотиками последовали за ними. Он сидел, сжав кулаки, лицо искаженное не гневом, а глубоким, пронзительным раскаянием, перемешанным с ужасом. Он понял, что потерял не только Намгю, но и самого себя. Он потерял его любовь, его доверие, его прощение. И это была самая большая из всех его потерь. Танос снова рухнул на диван, тело словно окаменело от усталости и отчаяния. Музыка, теперь уже просто фоновый шум, не заглушала, а скорее подчеркивала пустоту внутри. Он включил её не для того, чтобы заглушить боль, а чтобы создать вокруг себя некое подобие защитного кокона, в котором он мог бы побыть наедине со своими мыслями, хотя бы ненадолго. Его мысли вернулись к Намгю. Он вспоминал детали, мелочи, которые раньше казались незначительными, а теперь вырисовывались в его памяти с фотографической точностью: тёплые, нежные руки Намгю, обкусанные губы, свидетельствовавшие о нервном напряжении или бессонных ночах, темные, чуть вьющиеся волосы, которые он любил перебирать пальцами. Каждое воспоминание, каждая деталь вызывала в нем прилив боли, но это была уже другая боль. Это была боль не только утраты, но и осознания своей вины, своей слепоты, своей жестокости. Он сунул руку под ткань штанов, машинально поглаживая себя, ища хоть какое-то физическое ощущение, способное отвлечь его от невыносимых мыслей. Это был не сексуальный жест, а скорее инстинктивное стремление к тактильному контакту, к чему-то реальному, ощутимому в этом мире, который превратился для него в сплошной кошмар. Надежда, как хрупкий цветочек, пробившийся сквозь слой пепла, вдруг затрепетала в его душе. Он не знал, была ли эта надежда ложной, но она была. И он цеплялся за неё, как за спасательный круг в бушующем море отчаяния. Врач сказал прийти в больницу завтра. Это был единственный ориентир в его жизни, в этом бесконечном туннеле боли и неизвестности. Завтра. Завтра он узнает, будет ли жить Намгю. И пока эта неопределенность висела над ним, он мог только ждать, цепляясь за ничтожно малую надежду, как за последнюю соломинку. Это была надежда, поддерживающая его существование, и пока она была, он не мог позволить себе сломаться окончательно.