Не для меня

      Намгю проснулся в полумраке своей комнаты, окутанный густым запахом дешевого вина и чего-то ещё, острого и неприятного. Голова раскалывалась, словно кто-то методично долбил по ней молотком. Во рту пересохло, язык опух и прилип к нёбу, тело ломило, будто он провёл ночь, работая на каменоломне. Он попытался приподняться, но резкая, пронзительная боль пронзила его мышцы, заставив застонать.       В памяти всплывали обрывки, смутные, тревожные образы: лицо Таноса, искажённое гримасой боли и наслаждения одновременно, горячая кожа, грубые ласки, поцелуи — то нежные, то грубые, почти насильственные. Он помнил, как Танос кричал, его голос был хриплым, искажённым алкоголем и бешенством, как заставлял его принять таблетки — яркие, блестящие, такие пугающие в своей беззащитности… Остальное было покрыто туманом, неясными, пугающими картинками, фрагментами, которые складывались в мозаику кошмара.       Паника, холодная и липкая, начала подниматься в груди, сжимая её в ледяных объятиях страха. Что произошло? Что он сделал?       Он огляделся. Комната выглядела разгромленной. Разбитая ваза с остатками цветов лежала на полу, осколки хрустели под тонким слоем пыли. Опрокинутый стул, следы крови на простынях… Ощущение тревоги сжимало его, превращаясь в ледяной ком в желудке, который с каждым вздохом становился всё больше и тяжелее. Он чувствовал себя использованным, опустошённым, униженным. Где Танос? Его там не было.       Он схватил телефон, дрожащими пальцами набирая номер Таноса. Звонок дошёл до конца, и в трубке раздался грубый, холодный голос, лишённый всяких эмоций.       — Да?       — Танос… это я… Намгю… — голос Намгю был слабым, неуверенным, словно шёпот на ветру. Он боялся услышать ответ, боялся того, что услышит.       В трубке повисла пауза, долгая, тягучая, наполненная ледяным безразличием. Затем Танос ответил, его голос был жёстким, как камень, отшлифованный веками боли и равнодушия.       — Что тебе надо?       — Я… я не понимаю… что вчера было… — Намгю попытался сдержать дрожь в голосе, но он предательски выдавал его страх и растерянность.       — Вчера? Вчера ничего не было, — резко отрезал Танос. Его голос был безэмоциональным, отстранённым, словно он говорил о погоде, а не о прошедшей ночи. — Забудь о вчерашнем дне. И не звони мне больше.       Разговор был прерван короткими гудками. Трубка выпала из рук Намгю, ударившись о пол с глухим стуком, который отдавался болью в его воспалённом мозге. Он рухнул на кровать, слёзы градом катились по щекам, оставляя мокрые дорожки на испачканной кровью простыне. Он не понимал, что произошло. Он чувствовал себя использованным, брошенным, униженным.       Боль в теле усилилась, смешавшись с острой, нестерпимой душевной болью, которая разрывала его изнутри. Он чувствовал себя разбитым, сломанным, словно хрупкая игрушка, беспощадно брошенная оземь. Его разум метался, пытаясь найти объяснение, ища вину в себе.       В отчаянии, в желании избавиться от нестерпимой боли — физической и душевной — Нам-гю нашёл в ящике старое, затупленное лезвие. Он смотрел на него, слёзы застилали глаза, размывая его обзор. Это была последняя попытка крикнуть о помощи, крик, который он не мог произнести словами. Это был крик отчаяния, мольба о спасении, о понимании, о сострадании. Он медленно, неуверенно нанёс себе несколько порезов на руке, неглубоких, но болезненных. Кровь медленно, но неумолимо сочилась, смешиваясь со слезами на его коже, оставляя кровавые следы на простынях.       Он снова взял телефон, дрожащими пальцами набирая сообщение Таносу. Кровь пачкала экран, оставляя кровавые отпечатки на холодном стекле.       «Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста. Мне нужна твоя помощь», — написал он, чувствуя, как слёзы вновь заливают его глаза.       Но ответа не последовало. Он снова упал на кровать, охваченный отчаянием, которое сжимало его сердце в тисках. Его единственным другом, его единственной опорой был Танос, и Танос отвернулся от него, оставив его одного, истекающего кровью, как брошенного щенка.       Вскоре Танос, так и не приехавший к нему, утопил свою боль в вине, в одиночестве, в тёмной, пустой комнате. Он пил медленно, со смаком, позволяя алкоголю растекаться по телу, заглушая нарастающую боль и отчаяние. С каждой выпитой рюмкой его лицо становилось всё более бесчувственным, всё более жёстким. Он терялся в лабиринте собственных демонов, страхов и боли, которая только усиливалась с каждым глотком. Он пил, чтобы забыть, но память возвращалась, преследуя его призрачными образами...       Танос сидел в своём роскошном пентхаусе, одиночество давило на него, как тяжёлый каменный блок. Выпитый виски не приносил облегчения, лишь усиливал головную боль и тошноту. Он смотрел в окно на огни ночного города, размытые в тумане дождя.       Образы Намгю – его растерянное лицо, слёзы, кровоточащие руки – не покидали его сознания. Вина жгла изнутри холодным, пронзительным огнём. Звонок в дверь прервал его мрачные размышления. Кан Ми На.       Его невеста.       Он открыл дверь, позволяя ей войти. Ми На, вся в шелках и благоухающих духах, сразу же обняла его, прижимаясь с назойливой лаской. Её прикосновения были липкими, навязчивыми, вызывающими лишь раздражение и тошноту. Танос чувствовал себя запертым в ловушке собственного создания – в клетке из лжи и обязательств. Он механически поцеловал её в щёку, в голове же прокручивались фрагменты последней ночи: отчаяние Намгю, его немой крик о помощи.       Ми На, не обращая внимания на его холодность, стала раздеваться, при этом разговаривая о каких-то пустяках: о новых нарядах, светских мероприятиях, о том, как скучала по нему. Её голос звучал как надоедливая мелодия, не проникая в его затуманенное сознание. Он видел её, слышал, но все его мысли были с Нам-гю. Он представлял его испуганные глаза, дрожащие руки, беззащитность.       В какой-то момент Ми На уже лежала на его кровати, раскинув руки, призывно улыбаясь. Её тело казалось ему чужим, холодным, отталкивающим. Он ощущал её прикосновения, чувствовал её близость, но оставался эмоционально отрешённым. Он двигался, потакая её желаниям, но его тело казалось лишь оболочкой, пустым сосудом, лишённым чувств.       Всю ночь, пока Ми На стонала и извивалась под ним, он думал о Намгю: о его боли, о его слезах, о его раскаянии. Каждое прикосновение Ми На вызывало у него прилив вины, усугубляя тошноту. Он представлял, как мог бы утешить Намгю, как мог бы загладить свою вину, но его действия уже были совершены.       После всего лежать рядом с Ми На было невыносимо. Её удовлетворённое лицо казалось ему маской, прикрывающей пустоту. Он смотрел на неё, чувствуя лишь усталость и отвращение. Её прикосновения теперь ощущались как жестокое, бессердечное насилие. Он снова увидел перед глазами Нам-гю, и горькая волна вины вновь накрыла его с головой, оставляя лишь пустоту и невыносимую тяжесть на сердце. Он знал, что никогда не сможет искупить свою вину. Он был сломан. И вместе с ним – сломан был и его мир.       Ночь окутала пентхаус густой темнотой, лишь редкие огни ночного города пробивались сквозь плотные шторы. Кан Ми На спала рядом, её дыхание было ровным и спокойным, тело расслабленным. Танос лежал неподвижно, глаза широко открыты, устремлены в потолок. Тело помнило тепло её кожи, прикосновения, но душа оставалась пустой, холодной, словно ледяная глыба. Эта пустота была не безмолвием, а скорее – ревом, глухим, нарастающим гулом, который заполнял его изнутри. Под этой пустотой скрывалось нечто гораздо более тёмное, нечто, что он тщательно прятал от самого себя.       Он вспомнил Намгю. Его растерянное лицо, искажённое болью, слёзы, катившиеся по щекам, мольбу о помощи… И улыбка, медленная, жестокая, растянулась на его лице. Не улыбка удовлетворения или триумфа, а улыбка боли, животного наслаждения чужой агонией. Он ощущал странное, извращённое удовлетворение от его страданий, от его беспомощности. Это было не просто причинение боли, это было мучение – тонкое, изысканное наслаждение властью, которое вызывало одновременно отвращение и болезненное возбуждение.       Он хотел этого ещё. Жаждал вновь ощутить эту власть, это чувство безнаказанности, сладко-горькое наслаждение чужой болью. Его пальцы сжали простыни, костяшки побелели. Он представлял себе Намгю, снова и снова, прокручивая в голове подробности, усиливая каждый момент, добавляя новые, более изощрённые детали. Эта игра, эта ментальная пытка, доставляла ему зверское наслаждение.       В темноте комнаты его лицо выглядело неестественно бледным, освещённое лишь слабым светом ночного города. Он ощущал себя чудовищем, предателем, зверем, скрывающимся под личиной успешного человека. Но и в этом ощущении было что-то возбуждающее, что-то, что заставляло его кровь стучать быстрее. Он был заложником своих собственных пороков, и эта мысль одновременно пугала и возбуждала.       Он взял телефон, пальцы дрожали от предвкушения. Открыв галерею, он выбрал фотографию. Это была фотография Кан Ми На, спокойно спящей рядом. Её лицо было расслабленным, безмятежным. Танос смотрел на неё, не испытывая ничего, кроме презрения. Это была всего лишь марионетка в его игре, инструмент для удовлетворения его тёмных желаний.       Он отправил фотографию Намгю с короткой надписью: «Спокойной ночи». Улыбка – жестокая, удовлетворённая – не сходила с его лица. В этой ночи он был хозяином своей боли, и эта власть над собственной тёмной стороной казалась ему одновременно ужасающей и ужасно прекрасной.       Танос лежал в темноте, воспоминания накатывали волнами, смывая напускной цинизм и оставляя горький осадок. Он вспомнил Намгю. Не Намгю, избитого и униженного, а Намгю смешного, глупого, бесконечно жизнерадостного. Намгю, который постоянно сыпал глупыми, почти детскими шутками, такими нелепыми, что сначала хотелось закатить глаза, а потом... потом становилось просто смешно.       Вспомнились долгие вечера, проведённые за бутылкой виски, когда Намгю с характерным блеском в глазах рассказывал очередную историю о том, как потерял ключи от своей машины, или о том, как кот свалил вазу с цветами на его бабушку. Шутки были абсурдными, неловкими, иногда совершенно бессмысленными, но в них была такая искренняя радость, такой детский энтузиазм, что Танос не мог удержаться от смеха.       И Танос, в своей обычной манере, добавлял в эти нелепые истории свой особый колорит. Его английские слова, вкраплённые в предложения, звучали резко, неуместно, но придавали историям особый, непредсказуемый вкус. "It was a total disaster," – говорил он, рассказывая о коте и вазе. Его голос был холодным, сдержанным, но в глазах блестел смех. Или: "That guy was completely clueless," – добавлял он к рассказу о потерянных ключах, иронично покачивая головой.       Этот контраст – глупые, нелепые шутки Намгю и резкие, ироничные вставки Таноса – создавал своеобразный ритм, особый юмор, который они ценили оба. Теперь, в тишине ночи, это противоречие выглядело особенно резким, особенно болезненным. Это была память о простоте, о дружбе, о том времени, когда он ещё не погрузился в это болото боли, вины и извращённого удовольствия.       Он вспомнил, как они смеялись до слёз, как они пили, как они шутили, как они были близки… И эта близость, эта простая дружба теперь казались ему недостижимой мечтой, призраком прошлого, который он жестоко уничтожил своими руками. В этом воспоминании была горькая ирония: то, что прежде приносило ему радость и смех, теперь вызывало только острую, невыносимую боль. И в этой боли скрывалась горькая правда: он любил Намгю, но его любовь была искажена – искажена до ужасающей и несмываемой жестокости.       Намгю сидел в темноте своей крошечной квартиры. Тело ломило, душа разрывалась на части. Комната казалась ему клеткой: стены давили, воздух был тяжёлым, спертым от боли и отчаяния. Он обхватил голову руками, пытаясь заглушить пульсирующую боль в висках, но воспоминания прорывались сквозь завесу боли, словно острые осколки стекла.       Он вспомнил их вечера, проведённые за бутылкой виски. Вспомнил глупые, нелепые шутки, которые он сыпал на Таноса, его искренний, почти детский смех. Вспомнил, как Танос, с его саркастическим "It was a total disaster" или "That guy was completely clueless," разбавлял его неловкие истории, придавая им особый привкус. Тогда это было смешно. Тогда это было... нормально.       Теперь же каждый вспомненный смех звучал в его голове как жестокая насмешка. Каждая неловкая шутка – как напоминание о том, что он потерял, что он разрушил. Он разрушил их дружбу. Он разрушил всё. Он сам не понимал, как всё это произошло, как из лёгкого, беспечного товарищества всё превратилось в этот кошмар.       Слёзы текли по его лицу, оставляя холодные дорожки на грязной щеке. Он поднял руку, проведя ею по застывшей крови на запястье. "Ай, блин," – простонал он. Голос был слабым, хриплым. "Повезло, что не артерию задел," – пробормотал он, пытаясь придать своей боли хотя бы малейший оттенок иронии.       Он представил себе Таноса, его холодное лицо, его злую улыбку. И злость, внезапная, острая, пронзила его насквозь. "Эй, Танос, приятель!" – крикнул он в пустоту комнаты, голос срывался на хрип. "Забыл добавить к своим английским словечкам 'I'm so sorry'!" – прошипел он, улыбка была горькой, искажённой болью. "Или тебе really нужен ещё один 'total disaster'?" – пробормотал он, прижимаясь к холодной стене, словно ища в ней утешение. Но утешения не было. Осталась только боль – глубокая, пронзительная боль потери и вина, которая сжирала его изнутри.