Произвол

Были багряными небо и море, Были по локоть руки в горячем, Мне нужно, чтобы ты стал предо мною, Чтобы ты стал настоящим.

       От хорошего, долгого обморока Сергей, оказывается, действительно не отказался бы. Здоровый сон его навещал редко, так что всё одно, лишь бы беспокойный мозг хоть чуть-чуть угомонился. Это в итоге и произошло, невольно и внезапно, и сложно сказать, насколько это было полезно. С одной стороны, наконец отдохнул. С другой — с самого утра голова неприятно покалывала (измученное тело выражало весь свой протест), и всё ощущалось, как в сонной дымке. Мешала и непонятная слабость, но к ней он успел привыкнуть за всё время. Муравьёв не сразу осознал, где он очнулся, куда его вывел неожиданно беззаботный князь и что за этим могло последовать, но, впрочем, даже когда осознал, то решил лишним смятением голову не занимать — раз выдалась минутка веселья, стоило её использовать, потому как кто знает, что может ждать его после. В конце концов, он не был уверен, сможет ли это долгое пленение его как-нибудь ещё обрадовать, и следовал обоснованному решению предаваться всякому счастью, пока то было возможно.        Carpe diem, ведь так говорят?        Жизнь у него одна. Ещё и подаренная.

***

       Первые результаты его беспечности всплыли почти сразу же. Пляски ледяным, хоть и солнечным утром, вкупе с переутомлением наградили его надоедливой простудой. Сильно она, впрочем, ему не мешала, бывало и хуже, однако сам этот факт заставлял здешнюю хозяюшку (Нюру, конечно же) переживать. Её по-настоящему материнской опеке он всегда умилялся: женщина характера столь крепкого и невозмутимо-весёлого вольно распоряжалась едва не всем домом, несмотря на установленные иерархии, и все слушались её не столько от принуждения, сколько от того, как она ловко могла завоёвывать расположение людей, казалось бы, одним своим существованием. Если подумать, она была заботливой надзирательницей всего этого двора, мамой-уткой для всей непутёвой молодёжи, и её драгоценные бескорыстные труды никто не осмеливался обижать. Невольно или осознанно все понимали: всё держится на ней и её помощниках.        Но какие бы люди ни окружали Сергея, мирные или пылкие, какой бы заботы он тут ни встречал, здесь было скучно. Как ни отрицай, тоскливо и скучно в том числе без Николая. Приходилось занимать себя чем угодно, лишь бы не возвращаться головой в то самое презренное состояние. Князь мог или перехватить всё внимание на себя, или отвлечь страдальца каким-то иным образом, а теперь, день за днём, всё было исключительно в руках солдата.        Кто ж знал, что эмоциональное потрясение окажется почти равным потрясениям войны? Совсем немного, ещё чуть-чуть, и миссии по их избежанию станут в один ряд по сложности.        Впрочем, офицер не сдаётся. Вопреки собственному самочувствию, Сергей часто бывает на морозном воздухе, дышит полной грудью, свободно и просторно, невзирая на кашель, стремясь остаться подольше в когда-то столь привычном ему дерзко-самонадеянном состоянии и представить, что его в самом деле ничего стеснять не может и что он и есть один-единственный и независимый повелитель всего, что его окружает. Иногда пешком, иногда верхом, но он стремится выйти на прохладную волю, вглядеться в белоснежную даль, глубоко в душе надеясь, что на далёкой дороге сможет разглядеть гостя. Важного гостя. Но, как ни выходи, как ни ожидай — ни князя, ни кого-то ещё всё нет, а уехать прочь самостоятельно он не хочет и не решается.        В один из дней, когда его особенно жёстко и беспощадно атаковало больное горло, он, доверяющий только себе и принципам (как, кстати, и Николай), всё же сорвался на ещё одну прогулку, к его сожалению не принесшую ничего, кроме продолжения тоскливого ожидания. Проталины, деревья, ледоход на реке неподалёку. Ничего нового. Единственный результат — ему пришлось выслушивать, наверное, часовые причитания от суетливой хозяюшки, укорявшей его за постоянное гулянье по холоду. Быть может, действительно сглупил, но всё же из особой нужды в каком-то отвлечении. А теперь, поймав мелкий, но разговор, он улыбался и смотрел в пол, довольный хоть какой-то заботой, как мальчишка.        Такое внимание действительно помогало как физически, так и душевно. От хозяйки он часто узнаёт кое-что новое о произошедшем, да ещё и о себе, к своему же удивлению. Например, Муравьёв действительно не помнил того, как там, во дворце, он рвался к двери приёмной и что-то неспокойно мямлил себе под нос то ли одержимо, то ли любовно, и как отчаянно и жёстко пытались оттянуть его от своей цели лакеи, после случившегося бессовестно обсмеявшие героя с помутнившимся рассудком. Может, они сами же ситуацию и приукрасили, что и казалось наиболее вероятным. Сергей и сам посмеялся с этого пересказа, но натянуто, даже нервно, прикрывая лицо ладонью. Кошмар какой. И на какие он штыки ещё успел нарваться, интересно? После такого впору было бы и пронзить себя чем-нибудь, да грешно, придётся нести на себе бремя постыдного случая.        Было кое-что интересное и насчёт того самого дня.        — Эвона как Вы с ним порезвились утром рано, — "матушка" тогда привычно роптала на последствия беспечной забавы, — А ведь каков солдат, а всё одно: болезнь прихватила.        Сергей издал смешок, слегка смущённый и огорчённый. Ответил медленно, нехотя, словно сожалея, что ему приходится произносить эти слова:        — Я тут, если подумать, деньки свои доживаю, всё равно делать нечего.        — Так из-за Вас Николай Павлович чуть свой последний денёк здесь и не встретил, — и на его удивлённый взгляд ответила с иронией, из-за контраста титула и ситуации, — То-то Вы Его Величество перепугали! Уснули, небось, так он чуть весь дом на уши не поднял, подумав, что Вы при смерти.        Нюра, женщина суеверная, перекрестилась, дабы не накликать словами беду. Сергей обескураженно молчал, хотя представленная картина со всполошившимся Романовым была весьма потешной.        — Чуть с ума не сошёл, бедный. Спасибо, Господи, всё обошлось...        Вот, значит, как. По-своему, но они оба ломились друг к другу, дурачьё, и сами того не знали.        А ведь когда-то он смел думать, что Николай был тем ещё подлецом и эгоистом. Теперь чем больше узнаёт его, тем больше сомневается в первоначальном мнении. Значит, верно чувствовал в нём что-то светлое...

***

       Нельзя выходить на мороз — приходится изучать большой дом вдоль и поперек, в обоих крыльях и этажах. Хоть и глушь, слуг мало, а всё равно есть, где разгуляться. Всё же славно здесь: помещения содержатся светло и аккуратно, сюда натаскали полотен, хорошей мебели и приятных глазу безделушек. Есть пара шпаг, из картин по числу отчего-то преобладают морские пейзажи, хотя их всех в целом не так много.        Любит море? Может, это оттого, что иногда он даже похож на него — такой же холодный, отстранённый и жестокий? Разрушительная ярость прячется за пластами воды и невозмутимым штилем, а само море прячется за его сине-серыми глазами.        Издали, в движении, пугающий. Вблизи, в спокойствии — неописуемо красивый.        Как само море.        Однажды он даже решается заглянуть и в сами “государевы покои”. Совесть, конечно, неприятно нудит — не его комнаты, не его вещи, не здесь ему порядки свои наводить. Но офицер против воли своей делает шаг, другой, оглядывается в комнате, где ему уже довелось разок побывать (как же неудобно тогда всё закончилось). Если сравнивать с воспоминаниями с последнего визита, то сейчас здесь всё было каким-то… неполным. Не сказать, чтобы совершенно пусто — почти все вещи были на месте — но весьма очевидно отсутствовали многие кипы бумаг. И, самое главное, не было самого хозяина комнат. Вот из-за этого пустота ощущалась особенно явно, в частности, на сердце.        Впрочем, сейчас не до того. Муравьёв чуть хмурится и смахивает эту мысль, как рукой — назойливую муху, не желая пока к ней возвращаться. Он оглядывается, и взгляд его вновь останавливается на той самой картине, что ему не удалось рассмотреть ранее. На этом полотне была запечатлена какая-то батальная сцена, невольно напомнившая ему о походе армий на Париж. Кажется, это и было что-то из того времени... Он даже слегка поёжился — в триумф победы тогда была неприятно подмешана своя ложка дёгтя. Это...        Снова мысли о потерях. Нет, не сейчас. Почему вообще это здесь висит?        Смерив картину взглядом, означающим, что однажды он с нею разделается, подполковник решает гордо отвернуться, заложив руки за спину. Как будто в самом деле хозяйствует, такое уж он себе нашёл отвлечение. Так создаётся ощущение контроля над ситуацией. Да и, к тому же, теперь это и его дом тоже, имеет право внести свою лепту. Он обращает взор на столешницу — и здесь всё не в угоду. Князь важные-то вещи забрал, а бардак всё равно оставил. Спешно, видать, уходил. Безобразие. Муравьёв подходит к столу, берёт исписанные бумаги в свои руки и уже думает самостоятельно уложить их в аккуратную стопку, чтоб глаз не мозолило, и вдруг взгляд цепляется за нечто, выбивающееся из ряда однотипных отчётов и докладных. Средь этого хаоса лежал рисунок. Небольшой, словно нацарапанный меж делом, на досуге или от скуки, погребенный под грудой раскиданных по столу листов. Этот образ кажется ему очень знакомым, более того — он каждый день видит его в зеркале. Конечно, набросок на бумаге многим отличался от оригинала, но офицер почему-то был уверен: он. Артефакт берут в руки, трепетно и осторожно, и заворожённо рассматривают некоторое время. Сергей не думал, что князь до такой степени увлекается искусством. Неужели и впрямь сам нарисовал? По памяти ли?        Усмехнувшись от мысли, что Романов мог всюду брать такие рисунки с собой, как талисманы, вторженец немедленно возвращает набросок на место. Это безумно умиляло, но теперь говорило ясно и твёрдо: он тут задержался. Далее вмешиваться в личные границы не позволяет то, что осталось от совести, и Апостол покидает светлые комнаты, решительно намереваясь запомнить увиденное.        В другой же день, когда в нём отступает болезнь, а в природе наступает потепление — весна упорно гонит хлад — Сергей всё же выходит из белых стен, выезжает на одной оставшейся лошади (для него лично?) размяться и проехаться по лёгкой прохладе. Слякотью особо не налюбуешься, зато вдоволь наешься сосредоточенным ожиданием блудного жандарма.        Он со смешком подмечает, что сам теперь совершенно походит на верную женушку, смиренно тоскующую по мужу-вояке. Даже дома порядок наводить начинает. Да уж, нашёлся герой — захотел и с судьбой офицера поиграться, и на престоле усидеть. Теперь пусть сам со всем и воюет, сам всё и разгребает, выдумщик.        Как бы он про него не забыл. Да, он помнил все эти года, но отчего-то таилось сомнение, остережение…        Боязнь?        Нет, ну совершенно раскис и растаял. Точно как этот снег под лошадиными копытцами, даже самому немного стыдно. Ну да пусть — зато хоть что-то не позволяет ему намертво замёрзнуть одному, наедине с тревогой.        И где его там носит...

***

       Не успела пройти и целая вечность, как Муравьёву-Апостолу средь утра вдруг чудится какое-то непонятное жужжание. Нет, всё таки позвякивание. Звон...        Нет, ему не мерещится — это действительно кто-то подъезжает к имению, всё ближе, всё громче бренча колокольчиками экипажа.        Дом зашевелился, замешкался, зашуршал, зашумел, как настоящее мышиное царство. Муравьёв двинулся к одному из больших окон, с высоты второго этажа вглядываясь в происходящее на аллее.        Его молитвы были услышаны. Это Николай, действительно он. Выходит из кареты, идёт немного спешно, отдаёт какие-то указания лакеям, оборачиваясь при этом на миг, и сразу обращает внимание на здание перед собой. Водит взглядом по фасаду, наверное, всматривается в окна — не ищет ли его кого-то?        Ищет. И, найдя, сразу из нервного становится воодушевлённым. Даже отсюда видно, как загораются его глаза, приметившие Сергея, и как ускоряется после этого шаг. Не счастливые ли вести принёс?        Интригует. Офицер сразу разворачивается, спешно спускается по лестнице, устремляется к выходу, навстречу долгожданному гостю. Надеется услышать или получить хоть что-то — после столь длительного отсутствия это сопоставимо с глотком воды после мучительной засухи.        Романов входит в дом, и первое, что он делает — устремляет свой взгляд на подоспевшего офицера. Тот стоит поодаль, выпрямившись и заложив руки за спину, наблюдает долгожданное пришествие. Лакеи помогают снять дорожную одежду, и сразу после этого владыка подходит ближе, собирается что-то сказать или сделать, но сбивает момент собственной нерешительностью. Это даже мило.        — Всё же соизволили навестить? — с ехидным прищуром говорит Serge, пренебрегая всякими манерами и приветствиями. Имеет право повредничать, не он же здесь играется с судьбами других.        Вместо ответа Николай вдруг его обнимает. Без всяких объяснений и стеснения, даже признательно, ввергая этим действием в ступор. Помедлив секунду, Сергей тоже касается его рукой, но опаздывает — Романов отстраняется в тот же миг.        — Какие фривольности… — Муравьёв быстро возвращает себе привычную наглость и насмешливо фыркает.        Они смотрят друг на друга почти вплотную. Тот бы и сам ему на шею бросился, но сейчас со всех сил сдерживает себя — не та обстановка. А этот подлец молчит, молчит…        — И надолго Вы теперь останетесь?        — Надеюсь, что надолго, — отвечает и тепло улыбается. Оборачивается, машет рукой кому-то из своих, чтобы переносили какие-то вещи на этаж выше. Идут наводить беспорядок, всё понятно.        — Без Вас здесь совершенно невыносимо, — узник произносит мысли вслух, всего лишь эту короткую фразу, пряча за нею невыносимо долгую муку ожидания.        Николай вновь поворачивается к нему, заслышав значимое признание. Почему-то этого снова достаточно. В преданно-тоскливых глазах так и читается: он с ним согласен.        Вздор, не может же вся Северная столица померкнуть от одного этого мелочного факта. Или…        — И я тоже скучал, — Ника произносит одними губами, неслышным шёпотом. Мир замирает от одного этого откровения, замирает сам Сергей. Не замечает, когда князь отходит, отвлеченный вскриком от взбалмошных слуг, и сам же не успевает на эту тему повозмущаться. Провожает уходящего взглядом, и к своему раздражению замечает, что с хозяином имения вернулся и заносчивый кучер. Ну всё, идиллия совершенно точно нарушена — а без него так тихо было!..        Всё ж и Романов тосковал по нему в своём суетливом Петербурге, занятой государь. Апостол задумчиво проводит рукой по своим бокам, там, где ещё ощущается тепло от заветных касаний, и решительно шагает вслед за возвратившимся.        Им есть, о чём поговорить.