Произвол

Завтра забудешь, что тебя короновал, Что душу цветущую любовью выжег, И суетных дней взметенный карнавал Растреплет страницы моих книжек...

       Николай понимал, что надолго (или навсегда) оставаться в этом райском уголке он просто не имеет права. Его ждала Империя, ждало прямое вмешательство в дела, которые он начал и которые хотел бы достойно довести до конца. Но, как и любая залитая кровью земля, Петербург не был ему мил. Величественный город, возведённый славным предком и осквернённый недавним восстанием, нёс ему одну лишь неприязнь. Казалось, взаимную: сердце теснили воспоминания о восставших, о мертвецах на снегу, о местах, где любили гулять они с семьёю, которую он не смог уберечь... Те самые картины порой мучали его по ночам. Бывало, что и сейчас некоторые проходимцы метали на него недовольные слова и взгляды, однако суровый вид властителя престола иль его грозный глас мгновенно усмирял всякое пренебрежение, сменял его уважением или даже страхом. Романов сожалел, что всё так вышло, однако сознавал: прошлое изменить он не в силах. Остаётся лишь балансировать меж двух огней да стараться не сгореть если не в сожалении, то в одной из крайностей, которые он сейчас стремился сохранить равноценными...        Если говорить точнее — сочетать службу и отдых даётся с трудом. Впрочем, сил держаться ему ещё как достаёт. Не будь у него львиной доли усердия и стойкости, один Бог ведает, чем бы всё обернулось. А сейчас, когда дела налажены, Ник снова мчится в своё "гнёздышко спокойствия", как его порою называет сам, и он готов самолично подгонять коней, чтобы хоть встречный ветер и их спешный бег смахнули с него невыносимые душевные тяготы.        Он всё ближе и ближе. Когда ноги касаются земли, по телу проносится волнение. Он снова здесь, снова вдали от боли, смертей и суеты. Здесь нет крови, нет зла и лицемерия. Никаких дворцовых интриг. Нет злого прошлого. Разве что одна мятежная душа...        Ждёт ли он? Ждёт ли так же отчаянно?        Ждёт. Николай, шествуя через аллею, замечает его в одном из поблёскивающих окон дома, и поверх усилившегося волнения накатывает неясное тепло. Тело едва слушается от эмоций. После всей тьмы, какой кишел Петербург, спасённый офицер был настоящим лучом света во мгле, источником его счастья, пусть и омрачённого муками от ощутимой (возможной?) утраты его близких. Нет, они переступят через это. Может, буря уляжется, всё сложится наилучшим образом, и они ещё смогут увидеться...        Ради счастья Серёжи он был готов совершить всё что угодно.        Романова переполняли чувства. Как вино в неиспитом бокале, они были готовы вот-вот плеснуть через край, одно неловкое движение — и всё окрашено в яркое!.. Удержаться сложно и сейчас, но теперь и не хочется — Николай не раздумывая бросается к офицеру, встречающему его прямым и важным станом (словно хочет казаться выше), обнимает его и прижимает трепетно и любяще, одним тёплым жестом гасит всю бесконечную тоску. Вот оно, его солнце. Как же ему его не хватало, как же ему за всё жаль, за всё грешное обидно и стыдно, и как же...        Как же он красив. Даже когда то его, то чужие реплики сбивают полыхающие внутри эмоции, Ник всё равно не может расстаться с мыслями о нём одном. Как их взаимоотношения, однако, изменило одно небольшое расставание, и как та ядовитая среда заставила его так расчувствоваться...        Нет. Всё равно. Всё злое позади. Нет никакого яда.        Он дома. Теперь это поместье — его истинный дом. Так он считал и раньше, а ныне полностью был уверен в этом.        Лакеи несут вещи наверх, Николай ступает следом, чтобы всё проконтролировать, и слышит: Сергей идёт за ним, решительно ступая по лестнице. Он теперь совсем смелый, как у себя дома. Это хорошо. Если вспомнить, как он гневался, метался, как палый лист, без всякого покоя, как избегал всякого пересечения с ним поначалу, то нынешний переворот характера действительно удивлял. Свыкся все-таки...        Кажется, сейчас офицеру что-то от него нужно. Он, конечно, усердно скрывает это за серьёзной, отвлеченной миной, мол, я здесь не за тобой, ты пока мне не важен, и вообще, я занят: стою, слежу. Важно прохаживается по коридору рядом с комнатой Николая, рядом с ним самим, деловито наблюдает за тем, как туда поступают новые и не очень вещи, иногда на что-то мелко ругается... Он напоминает избалованного кота, который хоть и сознаёт своё невысокое положение в доме хозяина, но упёрто отказывается его принимать. Шествует там и сям, окидывает всё внимательным взором, словно лично следит за порядком, всё контролирует и создаёт видимость, что он и есть здесь самый главный, усатый-полосатый... пока не получит по этим усам тряпкой за учинённый бардак. Впрочем, даже если Сергей и мог навести тут свои порядки — Николай в этом не сомневался — то никакого хаоса и разбоя здесь не наблюдалось. Пока что.        От пришедших на ум сравнений владыка позволяет себе коротко улыбнуться. "Кот" же на него не смотрит, почему-то избегает взгляда.        Причина сего быстро проясняется. Когда Романов, наконец, осматривает свой кабинет повнимательнее, то даже без учёта постановки новых предметов понимает: что-то не так. Ему смутно кажется, что что-то здесь было не на своём месте, как будто в аккуратный, вымуштрованный строй затесался пьяный солдат. Он медленно, неспешно шагает по помещению, глядя по сторонам. Краем глаза замечает, что Сергей — наверняка виновник сего торжества — замер в проходе, сложив руки на груди. Оставил эту загадку на плечи государя, словно ему и без того мало задачек решать приходится.        Шаг. Другой. Остановился. Эта таинственная тишина даже красива. Романов поддаётся этой негласной игре, смотрит на шкаф, переводит взгляд на рабочий столик, на другой — и сразу замечает, в чём дело. Кое-кто прибирал раскиданные бумаги и нашёл его старый рисунок. Иных вариантов быть не могло — здесь властвовать велено только самому хозяину комнат, прислуга редко вмешивалась в здешний порядок, а если всё же заявлялась — никогда не смела трогать личные вещи и документы. Всё встаёт на свои места, Николай осторожно поднимает набросок офицера, лежащий поверх стопок, и смеряет его оценивающим взглядом. Много что в нём следует подправить. Быть может, в ближайшее время.        — Негоже в чужих домах свои порядки наводить, — говорит он с приятельским упрёком. Тон его ничуть не угрожающий, строгость — лишь для вида. Он поворачивается телом к двери, всё глядя в удерживаемый в руке рисунок.        На самом деле, это была его затея. Он бы взял его с собой, взял бы вновь, как талисман, оберег от сердечных мук, с которыми ему приходилось всё чаще сталкиваться по ходу дел — если бы Вы знали, как это тяжело — не сметь прощать! — и от болезненных воспоминаний, но из детского интереса решил оставить этот листок здесь, в кабинете. Понадеялся на чужое любопытство и не оплошал.        Правда, мысли-волки его за этот опрометчивый шаг едва не загрызли.        — Так отчего же у Вас, князь, — вот упрямец, вовек не признает, как государя, — и своего порядка не водится?        Муравьёв, поблёскивая наглыми глазами, расцепляет руки и делает пару шагов вперёд. Отчего-то его внимание приковывает лицо Романова...        — И это — повод перебирать чужие вещи? — Николай кладёт рисунок в сторону и не сдерживает улыбки.        "Чужие", "чужих"... Что за неуместное словцо! Здесь давно всё перестало быть чужим, и хозяин тем более не хотел, чтобы гость воспринимал всё через призму этого слова.        Он и не "гость" уже.        Сергей, конечно, под напором грозного гласа отводит взгляд и смотрит вслед вещице. Вопрос оставляет без ответа, (не) пристыженно мнёт губы, но поднимает голову чуть выше — то-то и оно:        — Почему это здесь висит? — сменяет тему, да всё одно: по-своему желает распорядиться.        Разве на такого можно злиться? Ник насмешливо фыркает, но беседу поддерживает:        — Картина? — получает кивок: разумеется, картина, — Люблю батальный жанр. Да и поход был славный, выкупил полотно, понравилось.        — Славный... — тяжко вздыхает Муравьёв, — Да только смертью вымощенный.        Его можно понять. Война, пускай даже победоносная, пускай даже ради благой цели — всё равно действо кровопролитное, ужасное и грешное. Романов становится совсем близко, почти касаясь своим плечом чужого. Они как братья, старший и младший, стоят вдвоём, и не нужно даже лишних слов, чтобы понять, что хочет донести второй.        — Я могу снять её, если ты хочешь, — тянет тот задумчиво и чуть поворачивается корпусом в сторону солдата.        Смотрит сверху вниз. Тот тоже поворачивает голову.        — Если можно.        Просьба выполняется здесь же: рост Романова позволял, слегка склонившись над столом, убрать полотно со своего законного места. Бережно держа её с краёв, он выглядит так, словно прощается с частью себя, но ради какой цели!.. Впрочем, не так трагично, всё — игра.        — Теперь ты будешь сюда заглядывать почаще? — усмехается князь, аккуратно располагая драгоценность на том же столике. Смотрит ласково, внимательно.        — Может быть... — Сергей фыркает, оценивающе глядя на фиглярство собеседника.        Какое-то время они молчат, не найдя, чем подпитать беседу. Длится это недолго, но и не мучает — каждый момент, каждая секунда приятна, с нею не хочется расставаться, хочется замереть в этом тёплом мгновении. Кажется, говорят их души, а не уста. Даже солнце поглядывает сюда, согревает ранним светом...        — ...Если Вы наведёте здесь порядок и уберёте это полотно поскорее, — вдруг дополняет свою мысль Апостол.        Говорит так серьёзно, а долго суровую мину сдержать не способен. Они переглядываются, довольные, и совершенно по-ребячески посмеиваются с получившейся забавы. Легко, просто, без неуместной чопорности, хоть Муравьёв всё ещё пытается хранить достоинство и уважение к нему, не бросаясь в панибратство и после близких жестов. Возможно, всё оттого, что-то ему всё ещё мешает вволю разгуляться, как с соратниками, а может, он даже в такие беспечные моменты не забывает, кто стоит перед ним. Впрочем, как ни иронично, его воля — закон даже для императора. Имел право повредничать, особенно после того, как его бессовестно оставили в этом поместье, пусть и на небольшой срок.        — Всё же соскучился по мне? — Ник позволяет себе и такую фривольность, с весёлой улыбкой поглядывая на внезапно разговорчивого офицера. Давит, идёт напролом, так и вовсе засмущает докрасна. Если есть повод поразвлечься, то, как говорится, куй железо, пока...        Тот молчит. Сцепив руки сзади, отворачивается в сторону.        "Ну-у может быть," — скромно бубнит себе под нос, мотнув головой. Это, конечно, прекрасно слышит и Ник.        Он похлопывает его по эполетам — и ведь шельмец какой, аж при параде его встречать вышел — и ласково, ободряюще смеётся. Даже по-отцовски, по-особенному, как умеет только он. Рука невольно скользит далее, на спину, заставляет слегка приблизиться. Солдат, кажется, делает свой шаг осознанно, и когда поднимается и вторая рука, как бы в приглашающем жесте, то он и сам подаётся в мягкие объятия, помявшись с долю секунды.        — Не бойся говорить мне, если тебе что-то не по нраву, — Николай даёт негромкое напутствие, — Я всегда выслушаю и распоряжусь. Даю слово.        Сергей приобнимает в ответ. Слегка прижимает к себе, словно нерешительно. На слова, подумав, кивает:        — Хорошо.        Хоть он ворчит, хоть ёрничает, но, наверное, для вида. Всё ж ему нравится чужое тепло, оно заставляет таять и отступать чёрный, колкий мороз внутри. Так когда-то было и с Романовым, но мало кто мог его тогда успокоить в достаточной мере, так что приходилось встречать все напасти своей же грудью. Сейчас же он мог помочь этому воину. Ник никогда не простил бы себе, оставь он его на произвол судьбы, хоть в какой-то мере он и был виновником всего, что с ним происходит.        Ещё один повод для тревожных, бессонных ночей.        Нет, это сейчас не к месту.        Сейчас хотелось думать только о нём. Он так близко — в мирной, спокойной тишине слышно его дыхание, слегка одувающее шею и теплящее мундир, чуть сбитое, но ровняющее свой такт. Через толстую ткань слабо, но слышно биение их сердец: ощутимые, ритмичные удары, разносящие жар по телу... Теплили и прикосновения крепких рук, чужого тела — эти касания он запомнит надолго. Быть может, будет вспоминать между делом или перед тем, как заснуть, будет касаться тех же мест своими руками...        Кажется, момент затянулся. Николай чуть подаётся назад — хочет оставить поцелуй на чужой макушке, но опаздывает, теряет ценное мгновение. Муравьёв отстраняется, мельком проводит своими руками по чужим, и смотрит преданно, да ещё и так, словно смирился с какой-то неизбежной катастрофой.        — И повезло же Вас любить, — иронически выдаёт он, сводит всё в шутку, о которой (видно по глазам) моментально жалеет. Опускает ладони, отводит взгляд.        Романов не жалеет. Замирает в ступоре, сердце пропускает удар — он не ожидает услышать чего-то настолько откровенного в этот день, не верит, что после всех грехов это возможно, — и всё же делает шаг к нему. Осторожно касается чужой щеки, чуть дальше скулы, обнажённой рукой, без перчатки — и трепетно, кротко целует в лоб. Серёжа так забавно жмурится от этого, улыбается, даже поднимает руку, словно стесняется такой нежданной близости после своих же слов, но стойко терпит этот жест любви. Немного неловко.        Николай смотрит на него счастливо и гордо, бережно придерживает за плечи, как будто боится отпустить, боится, что так он и сбежит, как ветром унесённый. Муравьёв молчит, осмысливает произошедшее, поднимает свой взгляд, но долго держать его не способен... и он снова обращает внимание на листок с наброском.        — Вы прекрасно рисуете, — мямлит, хватается за тему, как за ладонь Спасителя, — А можно ли ещё меня нарисовать?..        Ник умилённо посмеивается, но соглашается. Он обещает ему, что обязательно зарисует его и не один раз, но настаивает на том, что сейчас стоит спуститься вниз и хотя бы закончить с возвращением всего на круги своя — а там, того гляди, и выдастся свободная минутка...        Наконец-то он дома.        Наконец-то они вместе.        Всё хорошо.