Произвол

      Давай, стреляй по мне со всех орудий. Мне нужно время, чтобы с этим справиться. Из всех желаний самым сильным было... Было желание тебе понравиться.

       Николаю не всё равно.        Когда испытываешь потерю за потерей, невольно хочешь оградить себя от этого, остановить, застопорить процесс, чтобы ничто больше не разрывало твою душу на новые части. Иногда бездумно, не заботясь о том, как себя ощущает человек, попавший под удар твоих вспыхнувших чувств. Так было и сейчас, и совесть, ещё живая, вопреки чужим помыслам и сплетням, нудит и скрежещет в голове после всего содеянного. Это его свершение можно счесть за преступление. Как против закона, так и против самой личности, подвергшейся такому неприятному жесту.        Он всё прекрасно понимал. Ему хотелось загладить вину.        В конце концов, у него были основания так поступить. Обратной дороги уже не было, и Романов тешил себя отчаянной верой в то, что он может помочь хоть духовно благороднейшему из солдат. В то, что им обоим так будет лучше, и что он сможет всё обустроить наилучшим образом.        Возможно, он всего лишь пытался сбежать от тоски по родным и от кошмаров, преследующих его по ночам. Возможно, ему действительно нужен был кто-то близкий, и в какой-то мере он это признавал.        Возможно, он лишь хотел быть любимым. Подсознательно.        Хотел ли он силой поставить Сергея на это место? Точно нет. Хоть его волю и называли теперь высочайшей, он бы и на дух не перенёс принуждения по отношению к любимым. Совершенно не по-рыцарски и бесчестно. Случай был совершенно иным, и у Николая были все основания полагать, что этот извилистый путь, полный рытвин, помех и испытаний, может привести к чему-то лучшему.        «Будь в тебе достаточно безрассудства, ты бы проявил себя раньше.»        Будь в Нём достаточно неприязни, он бы выступил против раньше. Воинское сердце было горячим и непокорным, жарче, чем у дикой лошади, и Муравьёву-Апостолу выпал не один случай это доказать. Докажет и снова, если захочет.        Но не сейчас.

***

       Кажется, рассеянное волнение заговорщика удалось усмирить. По крайней мере, так думалось Романову, и неспешной поступью он всё же привёл его к дому. То был крупный двухэтажный коттедж, исполненный на манер готического. Почти точное попадание, разве что гораздо светлее и приземленней по впечатлениям. Может, то заслуга поблескивающего снега, укрывшего всё вокруг. Объяснялось это решение просто: с подачи отца, хоть и сумасбродного, Николай всегда тянулся к Средним векам. Из них, позднее вытеснив романский стиль, и происходила величественная готика. Преданья о доблести рыцарских орденов отзывались в его сердце трепетными чувствами, и культура предков, пускай столь варварская, завораживала и очаровывала. Его восхищала монументальность той архитектуры, её нерушимая связь с религией, за которую в былые века сотнями гремели войны и походы. Времена феодалов остались далеко позади, но в нынешней эпохе остался отчётливый их след — основа нового великолепия монархии, самодержавия и веры.        Вернёмся, впрочем, из прошлого в настоящее. То, что об этом месте знал очень узкий круг лиц, весьма играло на руку. Вряд ли о сей афере узнает кто-либо иной, особенно теперь, когда Николай, прежде окончания следствия, привёл сюда восставшего воина. Незаконная и (возможно) опасная, но пока вполне удачная авантюра. Эдакая "ссылка" в это место могла возыметь пользу, в частности, удрученному состоянию Сергея, ведь, что удивительно, изначально эти скромные владения имели совершенно иное назначение. Сражённый горем князь отыскал себе новое пристанище взамен Аничкова дворца, сбежал из своего родного рая, стремительно и отчаянно, так, чтобы его не настигли в сумасшедшей погоне мучительные воспоминания. Кругом, в каждом уголке тех мест находилось то, что неуклонно его возвращало в счастливое, теплое прошлое, а затем, наотмашь ударив, швыряло в кошмарную пустоту настоящего, пронзало невидимыми иглами, душило и мучало.        Все они погибли. Погибнут. Отчего же всегда при нём?        Иногда эта гнетущая тьма почти брала над ним верх, почти полностью поглощала в свои вязкие болотные воды, но молодому рыцарю всегда хватало сил вырваться из этих оков. Он был совершенно не в том положении, чтобы предаваться бесконечному унынию, и, как иногда шутливо замечал про себя, "редко обладал достаточным временем для мыслей о кончине". А в эту суровую эпоху, увы, следовало как можно реже проявлять слабость.        Ему её не простят никогда.        А Сергей простил бы?

***

       Минул день, второй. Может, и больше, кто их разберёт в своей однообразной череде?..        Осваивается Муравьёв тяжело. Не ест, почти не показывается на глаза и подолгу стоит у распахнутых окон. Он чем-то похож на оскорблённую птицу, которая стремится запрятаться в своей же клетке, дабы никто её, гневную, не касался. Того гляди, и вовсе переломает клювом позолоченные прутья. Он негласно протестует против всяких здешних установок из личного презрения. Даже с прислугой не слишком ладит, за исключением, может, труженицы Нюры. Её он ещё терпит, допускает в комнату, ему выделенную, и иногда даже беседует. С ней вообще сложно не поладить — держа за собой всё здешнее хозяйство, она оставалась весёлой и лёгкой, располагала к себе. Временами казалось, будто она и есть единственная владычица этих мест. Если подумать, то так всё и бывало, пока сам Николай отсутствует. От неё тот и узнаёт, в каком напряжении держится Сергей и как они с кучером постоянно норовят сцепиться по мелочным вещам. Офицер в последнее время сам не свой.        Всё то время, пока Николай хозяйничает в доме (он по своему обыкновению руководит и разбирается во всём сам, никому важных дел не доверяя), ни у кого нет шансов поймать пленника хоть на пару слов. Он гордо игнорирует всякие принуждения и стремится как можно меньше пересекаться с виновником своего спасения. Оно, быть может, действительно обернулось ему проклятием, сродни бессмертию — всяк бы на его месте почувствовал себя наказанным Богом, зная, что пока он довольствуется щедрыми и сытными дарами, его друзья страдают и, быть может, погибают. Его легко понять, и оттого даже Николай печалится всё пуще день ото дня.        Стоило начать что-то делать.        Веский повод является сам собой. Более того, идёт в ответное наступление, контратакой, выбивая осточертевшую скуку дней внезапней и грубей пушечного выстрела. В один из вечеров, немногими днями после переезда, когда Николай проводил очередной час за разбором бумаг и писем, доставленных его "верным гонцом", к нему в кабинет врывается один из здешних лакеев.        — Государь! — запыхавшись, выдаёт он.        Романов поднимает на него свой взгляд, встревоженно наблюдая за тем, как слуга его, держась за дверную раму, пытается распрямиться и привести себя в порядок.        — В чём дело, Яков?        — Подопечный Ваш, Сергей Иванович... Сбежал из дому.        Николай поднимается с места, оставив все документы на столе. Не занимает и минуты то, как он резво спускается к выходу, набрасывает на себя теплую одежду, распахивает двери и, проклиная взбалмошного Якова, видит, как Муравьёв, даже не дёрнувшись на приход императора, стоит всего-навсего в двенадцати шагах от дома. Стоит посреди аллеи, спиной к нему, воззрившись на хмурые небеса. Этот вид даже завораживал: кругом сумрак, тёмные краски полуночи перемежались со светлыми, сине-рыжими тонами снега. Луны не видать, и одинокую фигуру впереди освещают лишь желтоватые огоньки из окон.        Февральская ночь не щадит мороза, а этот дурак замер впереди, да и стоит себе дальше, изредка озираясь по сторонам.        — Что это, Сергей Иванович? — окликает его Николай. Наверняка необычно слышать, как он обращается к нему с уважением в голосе, если не знать, что солдат — нечто большее, чем просто заговорщик. — Что случилось?        Осторожно, будто бы подходя к дикому зверю, будто боясь его спугнуть, владыка спускается с небольшого крыльца и приближается к беглецу. Для того выход из дома не был под строжайшим запретом, все остерегались лишь того, что ему захочется убежать как можно дальше и натворить дел. Подальше от этого места, и, быть может, ближе к своим.        "Зверь" позволяет подойти почти вплотную к себе, остановиться по правое плечо от него. Отсюда Романов видит, как он медленно, с большими задержками, дышит, сопровождая это большими и густыми облачками пара. Стоит, смотрит вверх и вдаль какое-то время, а затем поворачивает голову к Николаю. Коротко, воротит её неполным движением, не стремясь удостоить того взглядом в упор.        — А что с остальными?        Сергей делает паузу, отворачивается обратно, словно собираясь с силами для нового вопроса. Шумно, свистяще вдыхает.        — Что их ждёт? Многих Вы так "помилуете", как меня?        Николай выдерживает мгновение, чтобы поразмыслить над вопросом. Хочет сказать мягче, правильней, как всегда был обучен, подобрать слова. Последние события его совершенно выбили из колеи, о многом пришлось позабыть.        — Возможно... никому более не повезёт так, как тебе, — и в голосе слышно сожаление. Искреннее, пусть Муравьёв думает, что хочет. Романов стал жертвой долга и своей же честности. — Кого-то ждёт смертный приговор, кому-то грозит каторга и Сибирь.        — И что же, меня тоже туда направите?        — Нет.        Ещё одно мучительное молчание. Тот обдумывает услышанное.        — Почему? — и не сразу, нерешительно поворачивается. А глаза его, глаза стойкого солдата, нежданно ярко блестели, как от слёз. Ни к чему было их прятать сейчас, пусть, видать, знает, к чему благие намерения идут. Голос звучит тихо, но твёрдо, без единой дрожи, как надлежит солдату. — Почему я один?        Владыка теряет дар речи. Теперь его очередь не находить ответа, стоять в ступоре. Он поднимает взгляд выше чужих глаз, неспособный выдержать один этот взор. Такое развитие событий действительно ошеломляет его.        Видеть его слёзы хотелось меньше всего. Дело было даже не в чести, не в репутации, которую бы это явление чистейшей искренности бы лишь подкрепило. Сергей не из таковых светских угодников, это ясно изначально. Ведь если он их показывал, то дело было... ужасающе.        Муравьёв-Апостол сжимает губы, со всем усилием, презрительно, отчаянно, бросая на него гневный и оскорбленный взгляд.        — Лучше бы Вы меня погубили, а не издевались властью, подобно льву с мышью, — цедит это сквозь зубы, резко разворачивается и шагает к дому.        Николай не позволяет себе ни единого движения. Он продолжает стоять на том же месте, до глубины души потрясенный случившимся. Смотрит всё в ту же точку, иногда бегая взглядом туда-сюда, заново переживая события, переосознавая то, с чем ему пришлось столкнуться. А ему поначалу казалось, что это он победил мятеж. Сейчас же он ощущал себя так, будто сам находился среди восставших, и дело было вовсе не в сочувствии одному из них. Его будто бы самого прошибло картечью, поразило одним метким выстрелом. Сейчас он сам находился среди нечестивцев, и было бы впрок вписать его имя в список таковых.        Мятежник победил его.        Владыка не учёл одной важной вещи — подполковнику соратники были роднее семьи. За ними он бы бросился в пекло, за них пошёл бы на верную смерть, только дай шанс их защитить.        Он как ангел-хранитель. Подходит ведь фамилия. Всегда стремился помочь ближним, всех успокоить, хотя бы своего пылкого воробья Рюмина, заполошного даже по одному своему облику. Ныне он никого не сможет достать отсюда, но, быть может, Николай смягчит окончательное решение. Хотя бы ради него. Быть может, Сергей ещё сможет кого-то спасти, хоть и не сам, не своими руками.        Романов проведёт здесь, прозябая, ещё несколько минут, прежде чем его выведет из задумчивости оклик всё того же Якова. Ох, и сочтётся же ему потом...        Но не сейчас.        Теперь черёд хозяина помогать ближним своим.