Произвол

Что мне делать с собой, Князь мой, враг мой, Моя боль, мой свет, Если жизни нет? Если ночь темна, велика цена, Мне не уйти — ты прости, Прости, прости, Прости мне!..

       Почти для каждого жителя имения эта ночь прошла беспокойно. В особенности для Сергея Ивановича.        Вчерашний день стал пиком его терзаний и ещё долгое время отзывался покалыванием в тревожной голове, мешая заснуть. Он перед этим едва не подрался с этим недалёким лакеем, пытаясь пробиться к морозной улице, но всё же достиг своей цели. И там, на ледяном ветру, он будто бы обрёл свободу, стоял в шаге от неё, но что-то не дало ему побежать вперёд. Что-то сковало ему ноги, как заклятие, и осознал он это не сразу. Странно, он всего несколько дней в этом совершенно чуждом месте, оно уже успело наскучить и вывести его из себя, а всё равно не отпускало. Отчего?        Когда он стоял средь вечерней тьмы, воззрившись на беззвёздное небо, он вспоминал тех, кого оставил там, вдали. Его семья. Анна. Мишель. Братья по оружию, погибшие или живые. Когда-то они так же смотрели на небо, единое небо, на всё ту же Луну, на всё те же звёзды, и думали друг о друге. А теперь, увы, как ни бегай взглядом по этой тьме над головой, ни одной звёздочки не выцепить, ни за одну родную душу не ухватиться.        Иногда, бессонными ночами перед боем, он успокаивал себя тем, как разглядывал эти сверкающие белые точки и каждой давал имя. Часто оно было связано с родными, и не важно совсем, как звезду называли астрономы. Те, что поярче, были ему милее всего. Солдат уповал на них, молился и просил прощения, заменяя светилами глаза, в которые не мог посмотреть из-за расстояний. Обещал вернуться, клялся и признавался в самом сокровенном, шёпотом, едва слышно, представляя, что говорит это на настоящей встрече, лицом к лицу. Отчего-то на душе всегда становилось легче. А теперь...        Ни одной звезды.

***

       Утро оказалось добрее обычного. Прошедшая ночь, оживленная вылазкой и парой слов о наболевшем, подарила ему второе дыхание — Сергей даже осмелился явиться на завтрак. Как ни странно, Николая здесь не было. Служанка Нюра любезно известила его о том, что государь в срочном порядке занимается бумагами, которые не успел разобрать вчера. Муравьёв насмешливо фыркнул себе под нос, представив то, как новоявленный император лежит лицом в бумагах, да и спит там же, утомленный чрезмерной работой. Даже немного жаль его.        Впервые за долгое время плотно поевши — заботливая хозяйка всё же уговорила его попробовать супа вместо мелких перекусов — Сергей поднимается на второй этаж, где располагалась выделенная ему комната. Одна из двух свободных, рассчитанных на нежданных гостей — хотя, казалось бы, кто ещё мог нагрянуть в такую глушь? Имущества своего здесь почти не оказалось. Впрочем, все недоимки скоро восполнялись, и жаловаться было не на что — создавалось ощущение, что здесь всё только к его приходу и было подготовлено. Ждали его, что ли?.. Впрочем, то глупая мысль. Из "родного" можно назвать разве что комплект одежды, в какой из Петропавловской его привезли на аудиенцию. Плащ-крылатка, мундир да всё сопутствующее. В солдатской форме он, конечно, по дому не разгуливал — ему хватало лёгкой блузы и серых шерстяных штанин на долго и верно служащих ему подтяжках.        И вот всё в том же виде он подходит к окну. Делать здесь было нечего, кроме как терзать самого себя размышлениями да тоскливым взглядом изучать неизвестные дали. Возможно, даже думать, как вытянуть себя из сложившейся ситуации. Кажется, в имении оставили тех серых лошадей — если повезёт, он может попробовать унестись на одной из них, в западную или южную сторону, прибиться в какой-то городок и оттуда поискать связь со знакомыми. Быть может, даже договориться со здешней прислугой. Хотя...        Да всё одно. Везде он преступник, нигде житья не найдёт. Скорее Николаевы холопы его нагонят или подстрелят, чем успокоится его сердце. Зауралье ему ни к чему, Юг далёк, а в столице его ещё хоть кто-то может ждать.        И друг, и враг.        Как вдруг — он слышит шаги, неспешные, размеренные, приближающиеся к двери. Это Николай (лёгок на помине), его поступь отличить легче лёгкого. Идёт, шествует, как хищник к загнанной цели. Ему-то точно спешка ни к чему, пока пленнику удирать некуда. Даже сейчас: дверь с протяжным скрипом открывается, а Сергей так и стоит, замерев, у окна. Такая близкая и такая далёкая свобода.        Единственное, что он делает — хмурится. Сейчас события прошлой ночи отзываются лёгким, но колким позором. Своё достоинство он здесь сохранял со скрипом, и случись подобное в полку — немедленно бы пожалел, что поступил туда. Впрочем, в тот момент правда была на его стороне. Такой подлости, как это заточение, он не простит ещё долго.        Между тем владыка застыл, немного пройдя от двери. Голос свой подавать не спешит, и Сергею всё же приходится повернуться к нему лицом, чтобы раздражённо заглянуть в глаза. Из-под бровей, почти исподлобья, если учитывать разницу в росте.        — Так значит, ты предпочёл бы смерть?        Интригующее начало диалога. "Предпочёл бы"? Да он смеётся. Дело, казалось бы, всей его жизни разрушено с треском и воем, друзья его погибли или скоро встретят свою кончину, а он, как игрушка какая, вытянут из этой войны (хоть и, увы, братоубийственной) на развлечение царю. Какой же дорогой и несправедливой ценой ему далось это спасение...        — Да лучше бы погиб на эшафоте, но с ними. Разве жизнь Вы мне "даровали"?        Муравьёв-Апостол делает шаг вперёд, крепко сцепив руки за спиной. Держит прямой стан, звучит твёрже и решительней.        — Вам ли не знать об утратах, государь?        Вновь успешный удар. Романов опускает взгляд, потревоженный воспоминаниями, но всё же отвечает:        — Истинный героизм состоит в том, чтобы быть выше злосчастий жизни. Война бы отнимала втрое больше, не умей люди превозмогать потери.        — И поэтому Вы бьёте на опережение, отнимаете жизни раньше, чем возгорится пламя? — подполковник ненадолго щурится, следит за оппонентом, и они снова пересекаются взглядами. — Ведь никто из нас не хотел лишней крови.        — Размышляй так каждый — мир не знал бы войн, но Вы всё же их прошли. Скажите, — теперь и Николай обращается к нему на "Вы", как к равному себе. — Ведь потери Вы ощутили. Разве в Вас не было сил двигаться дальше, несмотря на боль?        Их разговор больше походит на фехтование. Фраза — удар, ответ — металлически лязгающая контратака. И если поначалу преимущество держал Сергей, то теперь отражать выверенные атаки становится всё сложнее...        — Я помню каждого погибшего брата, — парировал он, выделяя особо упоминание братьев по оружию. — Но тогда я мог разить в ответ. Сейчас я лишь беспомощно ожидаю вестей, по Вашей же милости. Думаете, вне войны я переживу это легче?        — Я знаю прекрасно, каково это, — холодные глаза вспыхивают огнем, Николай делает шаг навстречу. — Но отчего-то я всё ещё здесь.        Почему-то озарение никогда не ощущалось настолько обжигающе, хоть оно и не ново. Всё так: та самая трагедия Романовых, каких-то полтора года назад...        — Вы хотите отыграться на мне, изуродовать, как себя?        — Я хочу сделать Вас сильнее, не дать сгореть, подобно безвестному мученику. Это ли вам надо? Ведь знаете: умирать легко, жить, переживать — сложнее.        — Так не проще ли меня убить?        — Предпочтёте сдаться?        Точный удар по воинскому достоинству. Соперник нанёс его столь метко, что Муравьёв лишь вздыхает в ответ. Опускает взгляд в пол, переводит к стенам. Переосознаёт свои слова, понимает, что честь его тоже осталась в крепости, дожидается виселицы.        — Мы — воины, Сергей Иванович. Слабость нам не простят никогда.        — Моё место — на казни, так Вы меня увезли от суда. Одного меня. Простят Вам эту слабость?        Всё же остались силы для ответных ударов.        — Милосердие — не слабость.        — Подлое у вас милосердие.        Пауза. В голове у подполковника разразилась бушующая путаница. Кое-как, но он выцепляет из неё главный вопрос:        — Зачем Вы мне рассказываете всё это? Зачем я Вам нужен?        — Я не простил бы себе Вашу смерть. Вы — благородный человек и не заслужили такой участи.        — Не благороднее, чем они, — Сергей поднимает голову. Откровения Романова его удивили. — Чем-то я один Вам приглянулся.        «Я тебя помню. В Семёновском полку.» Что, если в этой фразе скрывалось что-то большее, чем простое воспоминание?        Глаза вспыхивают новой идеей. Новой темой. Новым мотивом. Это стоит проверить.        Романов смотрит на него. Молчит, обдумывает, что сказать...        — Я обещаю, что смягчу их приговор настолько, насколько это возможно, — ...и уходит от ответа. Поражает. — Не я один решаю их судьбу.        — Вы не ответили, — напоминает пленник. Его устроило решение о других восставших, но не устроило неутолённое любопытство насчёт себя самого.        Попался. Затих. Муравьёв хитро улыбается, ловко ухватившись за новую нить разговора. Она легче и интересней.        И за этим действительно весело наблюдать. Такое мелкое лицо в государстве, а ещё немного — и манипулирует самим императором.        — Почему-то с Вами легче всё переносить. Мой ответ вас устроил? — признаётся и тоже выдаёт слабую, но улыбку.        Нет. Из ряда вон выходящий ответ. Хотя, если подумать, к этому всё и шло, но подтверждения догадок только сильнее сконфузили солдата.        — Умом вас не понять, Николай Павлович.        — Отдыхайте и набирайтесь сил, Сергей Иванович, они вам понадобятся.        Офицер не успевает ничего ответить, да и не может вовсе. Убедившись, что за молчанием ничего не следует, хозяин дома выходит и оставляет того наедине со своими мыслями.        Да-с, такую круговерть он ещё месяц будет осмысливать.        Впрочем, стоит отдать должное: от тоски он отвлёк его отлично. Ещё бы! Посмотрел бы он на того, кого не удивил бы одержимый император. Причём с необъяснимой манией конкретно к нему. Всё так странно, нереалистично, как в сновидении, и даже чудится, что тот просто лукавил под конец, лишь бы сменить тему и заставить "краденого коня" говорить о чем угодно, но только не о друзьях-отступниках.        Но что же получается? Всё же слабость к солдату? И выкрал он его поэтому, и оттого так обходителен, хоть и помощь его жестока и идёт против всякой морали? И потому так к офицеру все любезны (кроме Якова, дерите его черти, хотя и он неплохо держится)? Чуднó всё это.        Нет. Быть такого не может.        Хотя, даже если и может… Пусть он безумен (безумцы меняют мир, разве не Сергей так размышлял?), пусть ходы его своеобразны, вдруг есть в этом смысл? Хоть теперь Муравьёв перестанет давиться собственным горем, сможет на что-то отвлечься?        Почему бы и не воспользоваться предложенным, раз уж снизошла на него Божья милость?        Эх, да чёрт с ним. Сложно всё это.        Будь что будет.