Испытание для двоих

«Во времена давние, когда Белогорье цветло под светом двух лун и сиянием волшебных звёзд, случилась дивная повесть, о коей и поныне сказывают. В одном княжестве, где горы с облаками дружбу водили, а леса с реками песни пели, разгорелась история про молодецкую силу, да про княжескую дочь с сердцем, как булат крепким. Случилось это на великом пире, где витязи свои силы меряли, да гости потешались. Был там и Финист Ясный Сокол, витязь славный, которому равных не сыскать. Но не ведал он, что судьба его на этом празднике переменится. И вот как было дело…» В тот вечер, гости съехались на великий пир в честь князя великого. Ох каким, светлым праздником сияла княжеская палата: люди в нарядах, дивных да богатых, разгуливали, будто сами героями старинных былин были. Девы резвились в сарафанах, украшенных золотыми узорами, словно сияющими нитями солнца, а витязи в кафтанах, переливающихся огнём да небесной синью. В зале царила атмосфера, словно из стародавнего сказания. Высокие колонны, тёмные, как полночный лес, вздымались к сводчатому потолку. На них звери да птицы переплетались в хороводе столь искусном, что казалось, будто они оживут, стоит лишь потушить свечи. Блики плясали, а пол блестел, как поверхность лесного озера на заре. Посреди залы раскинулись тяжелые дубовые столы, на коих изобилие яств — от хлебов румяных до жареного мяса, благоухающих травами. Медовуха золотилась в кувшинах, и чарки звенели, будто серебряные ручьи, струящиеся меж камней. Веселье гремело на весь терем: песни лились, смех раздавался, гости хвалились и добрыми словами, и шутками. Но сердце пира горело не в чашах, а в удальстве богатырском. Собрались витязи, славные сыны разных земель, чтобы силушкой своей помериться, да народ позабавить. Один за другим садились удальцы на скамью с гордым видом, да поднимались с головою понурую. Не было равных среди них Финисту Ясному Соколу. С светлым взором, с улыбкой хищной да уверенной, всякому богатырю доказал он своё превосходство. Когда последний из богатырей пал, Финист горделиво взмахнул рукой, осматривая гостей, что глядели на него кто с уважением, кто с завистью, а кто — и с искренним восхищением. Глаза его сверкали, как звёзды в чистом небе, а в голосе его звучала усмешка, гордая и вызывающая: — А вот дивная былина будет сложена: Вышли Витязи против Финиста, Одолеть решив добра молодца, Но не дрогнул Сокол соперников, А явил свою силу могучую! Поборол Ясный Сокол первого, И второго свалил играючи, А за ним и третьего — с легкостью! И четвертого, пятого запросто. Всех сразил с молодецкую удалью, Он рукой, как булат, несгибаемой. Не с кем силушкой больше мериться. Видно, кончились славные витязи. Али ещё кто желает, а? Его слова эхом разнеслись по палате, и на миг стало тихо. Среди гостей зашептались, но никто не решался ответить. И только младшая дочь князя, Софья, озорно подняла руку: — Я! — её голос зазвенел, как серебряный колокольчик, — Я знаю! Повернулись все к ней, а Софья, с улыбкой хитрою на устах, бросила взгляд на старшую сестру: — Марья желает. Старшая дочь почувствовала, как кровь отхлынула от лица, а на щёки словно легли морозные ветры. Глаза её расширились от неожиданности, и, будто вросла она в своё место за княжеским столом. — Кто? — переспросил Финист, прищурившись, но уже с тенью улыбки. Богатырша в тот миг пуще прежнего побледнела, да взглянула на сестру таким оком строгим, что все гости бы замолчали. Но Софья, не умолкая, снова повторила: — Марья! — будто нарочно, громче сказала, чтобы все услышали, — Сестрица моя! Зал разразился смехом, а Финист, усмехнувшись, обернулся к пирующим. — Кончились значит мужики, одни де́вицы остались. Засмеялся он, весело и задорно и снова взглянул на княжескую семью: — Не буду я с девицей бороться, нечестно это, — молвил он громогласно и махнул рукой, будто окончательный приговор вынес, — Да и былину из этого не сложишь. С этими словами он было направился к своему месту, но тут вдруг Баба-Яга, что неподалёку сидела, глаз хитро прищурила: — Марья-то посильнее многих будет! Старшая дочь, что сидела рядом с батюшкой, почувствовала, как от слов этих холод по спине пробежал: ну что это за напасть такая? Секунду назад всё спокойно было, а теперь ей честь свою защищать придётся? Да еще и князь, отец её, кивнул в такт словам старой ведуньи и пальцем покачал, мол, права Яга, де́вица моя не из робкого десятка. — Али струсил, Соколик? — добавила она, с хитрой улыбкой, в которой и вызов, и забава, и старая мудрость переплелись. Ей весело было на молодца глядеть, как спесь с него сходит. Народ на пиру зашумел, все к Марье и Финисту обернулись. Интерес у всех пробудился: что же дальше? Богатырь, услышав слова ведуньи, медленно развернулся, прищурился, и ладонь к груди приложил, будто клятву собирался дать. Огонь в его глазах разгорелся, но голос он удерживал ровным, хоть в нём и дрожали нотки раздражения: — Запомни, старая! — Ась? — Яга притворилась, что не расслышала, подогревая насмешки. — Я говорю, запомни, старая, — голос Финиста зазвенел, как сталь булатная, — Не родился ещё тот, кого Финист — Ясный Сокол испугался бы. Князь Иван, восседающий во главе стола, довольный был, как малое дитя. Глаза его блестели лукаво, да и как иначе? Сей переполох веселее любой былины оказался. А княгиня Василиса, сидя подле супруга, лишь слегка головой покачала, словно матушка, что проказы детские разглядела. Ей-то всё ясно стало: гордыня у Финиста зашкаливает. — Ты б у Марьи сначала спросила. Она-то хочет? А то сидит трясется! Его насмешка, хоть и с улыбкой, будто бросила вызов её гордости. Марья, чувствуя, как дрожат колени, встала, распрямив плечи. — Хочу! Всё в светлице — от огоньков свечей до взглядов гостей — наполнилось ожиданием. Словно сама Судьба замерла в углу, прислушиваясь, как повернет их история. Финист застыл, как богатырь каменный, недоверчиво слушая, что молвила Марьюшка, но лишь на миг позволив себе замешкаться. Гости зашумели, удивлённые смелостью княжеской дочери. Баба-Яга хитро усмехнулась, будто знала, чем всё закончится. Софья же, с прежним весельем в очах, смотрела на сестрицу свою, а княгиня, хоть и тревога тенью легла на сердце, взирала с материнской лаской да мудрым пониманием. — И ничего я не трясусь! Слова её прозвучали звонко и решительно, хотя сердце её билось так, что, казалось, стук слышали многие. — Ну, добро, — молвил Финист, качнув головой, словно дивясь неслыханной дерзости. Марья же ответила ему холодным взглядом. Тут поднялся гул в светлице княжеской. Витязи, что доселе силой с Финистом мерялись, завопили наперебой. Де́вица встала со своего места, держась за подол сарафана, будто тот мог дать ей опору в сей нелёгкий час. Отец её, князь Иван, что разгорячился от веселья, оглянулся на свою жену и с лукавой улыбкой молвил: — Ты за кого? — Василиса, в ответ на его хитрый взгляд, едва глаз не закатила, — Я за Марью! Гул пронёсся по покоям, как весенний ветер, гости вскочили, толпой тесною подались вперёд, дабы узреть диво невиданное. А князь, не желая упускать зрелища, вышел за дочерью, и Марья, словно отцовского благословения прося, к нему оглянулась. Её сердце металось. Бороться ли ей с Финистом, или отступить? Но, взглянув на витязя, что стоял, улыбаясь самодовольно, словно победа ему уже в руках была, решила: «Нет, не уступлю!» Собрав всю свою волю, решительно уселась за длинный стол напротив богарыря. Засучив рукава, она заметила, как тот подал руку, будто не сопернице, а барышне нежной. Это ещё пуще распалило её. И взяв его за кисть, Марья твёрдо поставила её в стойку, что вызвало усмешку у юноши. Он по-прежнему не видел в ней достойного соперника, считая её лишь смелой де́вицей, что хочет показать свой нрав. Но стоило княжеской дочери встретиться с его ясными очами, как в груди её что-то дрогнуло. Взгляд Финиста — ясный, словно летний день, — завораживал, затягивал, будто в зыбучие пески она проваливалась. На миг всё вокруг словно исчезло: ни шумных гостей, ни отца, ни матери — лишь она и он, запертые в безмолвной схватке взглядов. И вот руки их сцепились, поединок начался. Марья смотрела в глаза Финиста, будто стараясь прочесть в них его мысли. А богатырь, что сперва не принимал её всерьёз, вдруг почувствовал, как его сила убывает, словно водица сквозь пальцы просачивается. Наконец, с громким треском стол под руками Марьи и Финиста разломался пополам. Гости ахнули, а де́вица, поняв, что натворила, смутилась и, опустив взгляд, принялась теребить подол сарафана. — Ай да Марья, уела Финиста! — воскликнул князь, — А, какую дочь воспитали! Гости загомонили, громко хваля Марью. Князь, сияя от гордости, взял с края стола василёк и подал дочери. — Доченька, я всегда в тебя верил, — молвил он. А вот Финист, побледневший, стоял, глядя на треснувший стол. Его впервые одолели, и это было для него ударом не меньшим, чем сама схватка. — Поздравляю, — проговорил он глухо, но глаза его были полны смятения. Развернувшись, Финист направился к выходу, оставив гостей шуметь за его спиной. Марья взглянула вслед витязю и радость её от победы сменилась горечью. Отец поднял кубок и провозгласил тост в её честь, но только княжеская дочь почти не слышала слов. Для Марьи праздник затих, словно в туман погрузился. Её взгляд снова и снова устремлялся туда, где Финист скрылся за дверями. Сомнения сжимали сердце, как когти невидимого зверя. Что толку от её силы, если люди шепчутся за спиной, а витязь, к которому она тянулась всем сердцем, смотрит лишь мимо? Гости пели, плясали, приглашали друг друга на танцы. Но к Марье никто не подходил. Она стояла, словно изваяние, не замечая ничего вокруг, пока боль от одиночества не стала невыносимой. Не выдержав, она поднялась в свои покои, но и там стены словно давили на неё. Терпеть больше не было сил, и она тихо спустилась вниз по лестнице. Внизу раздавался мужской смех, громкий, беззаботный. Марья, ведомая любопытством, подошла ближе и остановилась за ставнями, прячась в полутьме. Там, в галерее, стояли витязи, облокотившись на колонны, и в центре их — Финист. Голос его звучал низко, немного раздражённо, но слова долетали чётко. — Ну че? Кончились значит мужики, — громогласно произнёс один из витязей, — Одни бабы остались… Смех разнёсся эхом. Марья нахмурилась, сжав кулаки. Её сердце забилось чаще — что же скажет Финист? — Хорош уже, ну, — бросил он, но в голосе его слышалось раздражение, — Этой кобыле любой бы проиграл. Смех витязей усилился, будто ударив по ней сильнее грома. Марья прижала ладони к груди, стараясь унять боль, но слова продолжали звучать, как удары хлыста. — Это же не девица, это мужик в юбке, — добавил богатырь, и хохот снова захлестнул галерею, — Вот вы ржёте, а мне её жалко. — Да? — переспросил кто-то, удивлённо хмыкнув. — Так и будет в девках сидеть, никто же не позарится. Смех снова заполнил терем, и Марья не выдержала. Эти слова, полные насмешки и презрения, словно обожгли её. Плечи дрожали, но она не дала слезам вырваться. Быстро повернувшись, она выбежала наружу. Свежий воздух ночи ударил в лицо, но и он не унял боли. Она опустилась на землю, схватилась за косу и, теребя её дрожащими пальцами, дала волю слезам. — Как же так… — шептала она сквозь рыдания, глядя на мерцающие звёзды. Но те молчали, как и лес вокруг. Только ветер тихо шептал, трогая ветви, словно хотел утешить её. Но слова Финиста вновь и вновь звучали в голове. «Кобыла… мужик в юбке… в девках сидеть…» Её сердце, что раньше билось с надеждой, теперь сжималось от невыносимой горечи. Любовь, которая согревала её душу, теперь стала источником боли, что жгла сильнее огня. Ночь опустилась на терем, обнимая его тёмным плащом. Марья, утирая слёзы, медленно поднялась с земли и побрела обратно к своим покоям. Тело её было словно из камня, а в сердце бушевал вихрь — обида, горечь, злость и… разочарование. Дверь скрипнула, пропуская её внутрь. Тяжёлые стены терема казались еще более давящими, а тишина только усиливала её одиночество. Она скинула сарафан, но даже мягкая постель не дарила покоя. Лежала она, уставившись в потолок, где плясали тени от лунного света. — Кобыла… — шептала она, повторяя чужие слова, что засели в её сердце, как занозы, — Мужик в юбке… Она сжала зубы, вспоминая его лицо. Как он смеялся вместе с другими, как в его глазах не было ни капли сожаления. Сон, словно обманщик, обходил Марью стороной, оставляя её наедине с мыслями, что терзали сердце, как острые ножи. Она то и дело старалась прогнать тяжесть, но лишь больше увязала в сети воспоминаний. Сначала перед её взором всплыл тот день, когда она впервые ощутила, что её сердце забилось иначе при виде Финиста. Как он гордо держался, словно сокол над степью, как уверенно сражался, оставляя своих соперников позади. В каждом его движении была сила и лёгкость, и казалось, что сама природа склонялась перед его волей. Тогда Марья, не замечая того, почувствовала к нему почтение, смешанное с чем-то неизведанным. Но тот светлый миг вдруг потускнел, сменившись мраком сегодняшнего унижения. Его слова, словно яд, капля за каплей впитывались в её душу, оставляя боль, от которой не было спасения. Она снова и снова слышала, как он назвал её, не женщиной, а кобылой, как смеялся над её силой и гордостью, превращая её достоинства в повод для насмешек. — Как же я могла так ошибиться? — прошептала она, утыкаясь лицом в подушку. Но сердце не отпускало. Тоска накатывала волнами, не давая уснуть до самого рассвета. И всё же, даже в этой боли, в самой её глубине, прятался крохотный огонёк. Марья не могла его погасить, как бы ни пыталась. И от этого становилось ещё горше, ибо не только его слова, но и её собственное сердце становились врагами в этой борьбе. Утром Марья поднялась с постели тяжёлой, как после битвы. Тело её ломило от бессонной ночи, а сердце будто окутал туман. В горнице царил привычный уют: в углу стоял резной сундук с затейливыми узорами, возле окна — столик, усыпанный бумагами и чернильницей. На табурете покоились нагрудный доспех и меч богатырский, напоминавшие о вчерашней победе, что более говорило о поражение. В воздухе витал аромат смолы, воска и сушёных трав, успокаивающий и привычный, но сегодня даже он не мог приглушить бурю в душе. Марья тяжело вздохнула, лицо её было бледным, а под глазами легли тени. Однако нужно было спуститься к трапезе. Княжеский долг не позволял укрыться от гостей, и, собрав всю волю, она начала приводить себя в порядок, чтобы не выдать своих чувств. Зеркало, с серебряным обрамлением, стояло напротив — наследие её матери. Взяв в руки тяжёлый гребень, украшенный металлическими вставками, принялась расчёсывать длинные русые волосы. Руки привычно двигались, вплетая ленту в косу. В умелых пальцах она словно оживала, свиваясь между прядями. Закончив, Марья затянула узел и закрепила косу небольшой булавой. Перед выходом она глубоко вдохнула, собрала волю в кулак да шагнула за порог своей светлицы. Покои её были недалеко от зала, где уже слышались голоса. Гости, приехавшие из дальних земель, не спешили покидать Белогорье. Пиры продолжались, слуги сновали по коридорам с блюдами, а дети, смеясь, помогали родителям. Но веселье, что витало вокруг, будто отталкивалось от богатырши. Она шла, гордо подняв голову, пряча за суровым выражением лица тяжесть на сердце. За трапезным столом её уже ждали. Отец, Князь-Иван, сидел во главе, его глаза внимательно следили за дочерью. Матушка, Василиса, тоже взглянула на Марью с лёгким беспокойством. В зале царил шум, день тот казался ясным и радостным, ибо все ждали княжьих увеселений: пиры щедрые, хороводы да бои богатырские, что обещали забавы до ночи темной. Высокие окна заливали зал утренним светом, а стол ломился от яств — медовые соты, ягоды, тушёное мясо да хлеба. Проходя мимо витязей, что вчера её хвалили, но за спиной насмехались, Марья едва скрыла вспыхнувшую в груди злость. Их лица были безмятежными, улыбки — радушными. Они будто позабыли свои слова, но Марья помнила. Она ответила им ядовитой улыбкой, которая на миг дрогнула, выдав внутреннюю боль, и поспешила к главному столу. — Доброе утро, — кивнула она родителям, опускаясь на своё место, привычным движением поправляя богатый сарафан. Глаза её, словно волчицы в лесу, метались по обильным яствам, но, как ни странно, ни кусочек не манил. Грудь её сдавила тоска, тяжёлая, как дубовый щит. — Марьюшка, что-то ты невесела, — проговорила Василиса, пристально глядя на дочь. — Всё в порядке, матушка, — отозвалась Марья с коротким вздохом, но взгляд её избегал материнского. Иван молчал, но его проницательные глаза будто читали дочь насквозь. Марья, не находя себе места, вновь блуждала взором меж гостей. Взгляд её скользнул по трапезному залу и задержался на Финисте. Тот, словно петух в загоне, крутился на лавке, весело рассказывая витязям очередную шутку. Рядом сидели девицы, что с восторгом и замиранием глядели на богатыря, словно на солнце ясное. — Павлин надутый, — подумала Марья, а в душе её будто уголь раскалённый зашипел. Но тут, как ветер вольный, в зал ворвалась младшая сестрица Софья. Лёгкая и неугомонная, она с шумом плюхнулась рядом с сестрой. Её растрёпанные волосы были будто под стать её весёлому нраву. — Ну и вид у тебя! — со смешком приветствовала её Марья. Софья же махнула рукой, словно разогнав тучку, да на еду набросилась с охотой. Старшая дочь, потеряв аппетит, лениво водила ложкой по миске, будто ела, да не ела. Матушка тем временем недовольно покачивала головой и цокала языком. Погодя младшая дочь, прищурив глаза, внимательно смотрела на сестру, пытаясь разгадать её тайну: — А ты, я вижу, и ныне вся в мыслях вчерашних побед, да? — Да не ношусь я с ними! — вспыхнула Марья, отвернувшись, чтобы спрятать румянец. Софья, ведая про девичье увлечение Марьи к Финисту, улыбнулась и решила подначить её, да не ведала, что в сердце у старшей сестры буря бушует. — Знаешь ли ты, что по старинному обычаю, коли девица витязя в бою одолеет, то воля ей его в мужья взять? Марья почувствовала, как в груди что-то оборвалось. На мгновение весь шум зала словно стих. Она замерла, чувствуя, как кровь бросилась ей в лицо. Не сводила взгляда с сестры, стараясь понять, шутит ли та или говорит серьезно. — В мужья? — прошептала она, еле слышно, будто сама себе. В душе её вспыхнуло пламя. Вспомнила она, как её сердце ёкало от одного взгляда Финиста, как он, казалось, одним своим видом умел затмить весь светлый мир вокруг. Но тут же в памяти всплыли вчерашние слова, острые, как клинок. Ещё недавно это показалось бы ей шансом. А сегодня? После всего, что слышала? Глубокая горечь смешалась с уязвлённой гордостью, и всё это горькой рекой хлынуло в душу. — Ну, что ж не ликуешь? — поддела её Софья, весело сверкая глазами. Она сжала руки под столом, ногти впились в ладони. — Мне эта традиция ни к чему, — холодно бросила она, избегая сестринского взгляда. — Как знаешь, — тихо проговорила Софья, но в её глазах мелькнула тень сомнения. Марья резко поднялась, спина её выпрямилась, будто она сама себя стальным стержнем подперла. Софья хотела было ещё что-то сказать, да Марья, сдерживая слёзы, уже поспешила на выход из залы. Её гордая осанка скрывала, что внутри всё рушилось. Чувства переплелись: гнев, обида и боль жгли сердце, а с ними смешивалось и ещё что-то, что она боялась назвать… Она чувствовала себя одновременно униженной и злой, но и… безумно одинокой.