И было утро

Как описать зарю? Чему уподобить её? Красивый голос, поющий где-то в отдалении, а потом всё ближе, громче, сильнее. Он возвещает: «Fiat lux» (лат. да будет свет)! Но прежде, есть первое зарево, робкое, точно вздох, ненароком вырвавшийся из юной груди. О, сколько прелести в этом вздохе! В первые часы рассвета небо было сизо-голубым, подёрнутым перистыми облаками, как вуалью тонкой работы. А у горизонта протянулась полоса света, розово-палевая, нежная, словно ткань, пропускаемая через золотое кольцо. Так у самого края земли занимается утро. Мерное сияние разливалось по миру, освещая понемногу и мрачный силуэт колокольни. Там, внутри, среди медных колоколов от мала до велика, стоял юноша, чей тонкий стан обхвачен коричневой сутаной. То был Никодим, исполнявший в монастыре обязанности звонаря. Его хорошо обучили этому древнему искусству и прямо сейчас он отвязывал верёвку большого колокола, пока тонкий абрис красивого юношеского лица вырисовывался на фоне светлеющего неба. Вдруг его шёпотом позвали: — Никодим. — потом ещё раз, — Нико! Звонарь обернулся на зов. И хотя, увидев перед собой дрожащего от холода Марка, молодой человек внутренне очень удивился, он спросил с привычным надменным снисхождением: — Чего тебе? Юный послушник опустил глаза и пробормотал смущённо: — Ты можешь сегодня звонить в колокола по другому? Монах насмешливо изогнул бровь: — То есть то как я звоню теперь тебе уже не нравится. Марк, до этого момента старательно вжимавший голову в плечи, тут же вытянул шею, слегка округлив глаза: — Нет, это прекрасно! Просто… — тут он немного запнулся, но вот лицо его просияло и юноша прошептал с придыханием. — Когда будешь бить в колокола сегодня, представь себе… ну Богородицу хотя бы. Юную и свежую, ранним утром, в капельках росы. И воздух, который целует её кожу, такой хрустальный, пронизанный первыми солнечными лучами. А в отдалении рождается колокольный перезвон… Думай об этом, и пусть, когда ты будешь бить, сердце твоё разрывается от умиления и восторга! Сказал и тут же отвернулся, смутившись. Несколько ошеломлённый таким порывом, молодой звонарь тупо уставился на него, но потом улыбнулся, словно ребёнку, сказавшему глупость, и ответил с некоторой мягкостью: — Ну иди. Иди. У тебя зуб на зуб не попадает. Пока юноша спускался вниз, воздух вибрировал от колокольного звона. И хотя Никодим звонил как обычно, ему слышались те особые, небесные звуки, которые пело его сердце. Со дня, когда Марк ходил в город, прошло около месяца. Вернувшись, он узнал по виноватым глазам Северина, что тот проговорился. Пришлось выслушать от настоятеля долгую проповедь, а затем стерпеть розгу. Отец Бенедикт запретил ему разговаривать с братьями не по делу и работать в саду. Всё это послушник стоически вынес и снёс бы даже больше, если бы понадобилось. Юноша прекрасно понимал, что аббат пожалел его в виду крайней избалованности. За такое грубое нарушение монастырского устава полагалось заключение в темницу или порка кнутом. Его бы не терпели так долго, не будь он любимчиком прежнего настоятеля. Отец Варнава не применял наказаний. Он считал, что кроткое наставление обезоруживает, тогда как взыскание озлобляет. Но его не было больше. Поэтому Марк проглотил эту снизошедшую до него милость. С тех пор многие стали отмечать, что он стал тише и прилежнее. Меньше шумел и больше пребывал в раздумьях. Это сочли добрым знаком приближения к Богу по мере взросления. Сам аббат начал иногда хвалить его, хотя и отнёсся к такой резкой перемене с подозрением. Днём Марк выслушивал все службы, твердил заученные наизусть молитвы и переписывал книги в библиотеке, а вечером, когда никто не видел, рисовал. Он и раньше увлекался этим, делая иногда довольно злые карикатуры или наброски цветов и зданий, но теперь всё было по другому. Послушник рисовал не легко и беззаботно, а напряжённо, даже с остервенением. Словно крылья отняли у него, словно ног лишили, и всю энергию, все силы душевные он вкладывал в этот рисунок. С семи часов до поздней ночи, а иногда и до утра, при тусклом свете лампадки, изо дня в день он кропотливо воспроизводил нежные девичьи черты. Она блестнула перед ним кометой, метеором, а между тем ему казалось, что он знал её душу. Дианой он звал её. И силился воссоздать мираж, игру света и впечатления. Этот процесс казался ему священным и до того интимным, словно он творил ту, в которой заключено всё будущее человечество. Много раз ему казалось, что всё впустую, но дня три назад Марк наконец смог взглянуть на плод своих трудов с удовлетворением. Перед сном, он с трепетом созерцал своё творение, свою Еву. Но этим утром, неожиданно для самого себя, решил с ней расстаться. Марк знал о том, что мирянин Лазарь приехал из столицы, чтобы работать над фресками и подумал, что его эскиз может стать частью стенописи. Правда мечтания ударились о суровую реальность, когда молодой художник, сдвинув брови, в недоумении глядел на замаранный лист бумаги, а потом, озадаченно вздохнув, сказал: — Я попробую, но мне нужно посоветоваться. Среди клякс и пятен поплывших чернил угадывался силуэт девы в пышном платье. Сидя в пол оборота к зрителю, она словно в упор разглядывала его. А внизу, рядом с яростными зачёркиваниями, была начертана фазара: «Лучистый свет пронизывает её тело, также как взгляд этих глаз пронизывает твою душу золотой стрелою» [2]. На деле всё было далеко не так хорошо, как виделось Марку, но в напряжённой позе девушки, обозначенной резкими, размашистыми линиями, и в этом взгляде, вправду пронзительном, было нечто экспрессивное, что понравилось Лазарю. Поэтому он взял рисунок и, ободряюще похлопав младшего по плечу, заверил его, что для первого раза это очень даже хорошо. Этим вечером, прежде чем лечь в постель, Марк встал на колени перед лампадой и прочитал молитву, которую однажды показал ему отец Варнава в ветхой византийской книге: — Тихий свет благодати Отца Небесного, Отца Небесного, Благословенного Иисуса Христа. Клонится солнце к западу и, видя свет вечерний, благодарим тебя песней, Святый Боже. Достоин ты во все времена быть восхваляем голосами святых. Потому мир прославляет тебя. Аминь. [3] В его голове раздался добрый старческий голос: «Видишь, Марк, праотцы вновь учат нас премудрости жизни. Всё, что у нас есть мы получаем от Бога, но порой необходимо потерять, чтобы понять, что ты имел. Поэтому мы и должны благодарить Господа нашего даже за такую мелочь как превращение дневного света в вечерний. Ибо что это, как не благодать божья?» По юношеской щеке скатилась одинокая слеза, которую послушник тут же отёр стыдливо рукавом и посмотрел в окно. При взгляде на безмятежное вечернее небо ему от чего-то живо вспомнилась бурная майская ночь около пяти лет назад. Северина тогда совсем недавно отдали в монастырь родители. Маленький дворянин и подкидыш без отца и матери — они были двумя детьми, вглядывающимися в лики святых, которые смотрели на них нарисованными глазами из другого мира, горнего, славного и страшного. Было в них что-то пугающее, вызывающее смутное отторжение, а между тем им ставили их в пример. Никодим, которого в ту пору звали просто Нико, всегда был другим. В его красивом лице было и строгое достоинство и каменная терпимость, и подобающая случаю аскетичность. Он подавал большие надежды и сам аббат отзывался о нём с одобрением. Марк и Северин не могли быть такими же. Потому и сроднились. Ночью, во время майских гроз, Северин тайком прибегал к нему в келью. Марк смеялся над младшим товарищем, который сильно вздрагивал при раскатах грома, но сам дрожал не меньше от смеси страха и восторга. Он громко хохотал, называл Северина трусишкой и при каждой вспышке молнии, которая рвала грозовое небо на части, восклицал: «Как красиво!» Теперь послушник с тоской подумал о той поре. Ему нельзя было больше общаться с Северином, но в глубине души он осознавал, что и сам отдалился бы от друга. Каким-то образом, та встреча в городе отделила его ото всех, словно тень легла между ним и остальным миром. Ему было очень тяжело на сердце. Необъяснимая тоска давила на грудь. Во время пения «Veni creator spiritus» [4] его голос то и дело срывался и на словах «Fons vivus, ignis, caritas, Et spiritalis unctio.» (лат. Миропомазанье сердец, Живой родник, любви пожар.) на глазах проступили слёзы. Устав требовал от него открыть недобрые мысли старцу, опытному в делах духовных. Но Варнава, бывший ему не только духовным, но и приёмным отцом, умер, а молодой аббат выглядел так словно излияния сердца разобьются о его каменное лицо. Такие мысли бродили в его голове, но вот глаза закрылись, дыхание стало более мерным а в голове — светло и легко, как в детстве. Какое-то время перед сомкнутыми веками возникали круги то лиловые, то зелёные, потом разлилось светлое сияние. И из этого сияния выделился лёгкий силуэт девичьих рук, превращающихся в лучи. Это было так прекрасно, пока на белоснежном полотне не появились чёрно-красные всполохи, сжимая сердце в холодящие тиски ужаса перед надвигающейся бурей. А потом был суровый голос: — Встань, Марк. Юноша тут же вскочил в испуге, и увидел над собой чернеца Исакия. — Святой отец зовёт тебя. — Сказал он, словно возвещая смертный приговор узнику. Марк наскоро накинул на себя робу и вышел вон в сопровождении старого монаха. Пока они бродили по коридорам и лестницам, спускаясь всё ниже и ниже, послушник с ужасом осознал, что его вели в подвальные помещения. Эти стены были возможно старше самого монастыря и ни Марк, ни его товарищи никогда не бывали там. Потолок поддерживали приземистые колонны, уходящие в примитивные нервюры и простор сменился на сжатое пространство. Воздух здесь был затхлый, могильный и тьма тяжёлая, густая, словно давящая на тебя со всех сторон, а немое молчание спутника пугало даже больше, чем писк крыс под ногами. У юноши в голове мелькнула мысль не собираются ли его закрыть здесь. Детьми их пугали тем, что монахов, нарушивших монастырский устав, хоронили заживо в этих страшных могилах, называемых криптами, и даже Марк, при всей своей легкомысленности, не имел достаточно самоуверенности, чтобы заявить, что это неправда и не может святое место стоять на костях. Прямо перед ними во тьме подземелий начал вырисовываться контур ветхой деревянной двери, освещённой изнутри огнём. Тишину огласил протяжный скрип петель и послушник вошёл внутрь всё также сопровождаемый чёрной тенью. Взгляд его тут же упал на дальнюю стену, у которой стояли знакомые ему лица: Северин, Никодим и Лазарь. Не успел Марк опомниться, как костлявая рука опустилась на его плечо, и юноша упал на колени перед столом, за которым сидел задумавшись о чём-то аббат. Он, как и всегда, был одет в коричневую рясу, но это была та ряса, перед которой склонялись алые мантии и широкополые шляпы со страусиными перьями. Волевые черты его лица верно были красивы, но словно выточены из камня. Навеки сведены густые брови, лоб испещрён глубокими складками, губы, почти не видные, впрочем, за окладистой бородой, плотно сжаты, а в глазах — суровая сосредоточенность. Свеча тихо сгорала, пуская восковые слёзы, и багровый пламень её отбрасывал зловещие тени на лица присутствовавших. Наконец, отец Бенедикт обратил свой взор на Марка. На стол перед ним упали листы бумаги, среди которых юноша различил свою мадонну. — Что это? — сухо спросил святой отец. — Набросок для фрески… — начал было объяснять Марк. Настоятель прервал его, подняв руку в знак молчания. — Лазарь сказал мне. Он принёс эскизы для того чтобы получить утверждение, но не смог назвать имя изображённой. Должно быть Богородица, сказал он мне. Но если это Богородица, то где Господь наш на её руках? А если другая святая, то где нимб или крест, молитвенно сложенные руки? Это не икона. Поэтому я спрашиваю, что это? Марк молчал. — Когда ты в последний раз бегал в город, а я уверен, то был не единичный случай, что ты там делал? — Гулял, святой отец. — И на прогулке видел ты эту женщину в непристойном наряде? — во внезапной вспышке ярости, мужчина ударил тыльной стороной ладони по слегка обозначенному декольте девушки. — Святой отец, — воскликнул Марк, — я даже имени её не знаю! Я с ней не говорил! — Но ты её видел? Ненадолго воцарилась напряжённая тишина. Обречённо опустив голову, юноша молвил тихо: — Я ли согрешил перед Господом? Если это грех, я признаю его, но я не понимаю… — Так ты признаёшься в прегрешении? — Да… Аббат встал. Марк осмелился поднять на него глаза, но был раздавлен презрением во взгляде настоятеля. — Тайно видеться с женщиной, воспользоваться наивностью художника чтобы воплотить образ грешницы под ликом святой… Можешь собрать свои вещи. Ты уходишь сей же час. — Но, отец, мне некуда идти… Его уже не слушали. — И пусть будет назиданием для всех! Я всегда думал, что эта затея ничем хорошим не кончится. Порождение греха будет пребывать во грехе. — Вдруг, в аббате вновь пробудился интерес к Марку. — А что бы ты сделал, если б твоя мать пришла к тебе? — Моя матушка? — его лицо оживилось. — Я бы спустился к ней с великой радостью… Отец Бенедикт возвёл руки к небу. — Господь всё видит. — И, обратившись к присутствующим, он продолжал, едва не разрывая на себе сутану в яростном рвении. — Если бы мать, родившая меня во плоти, три дня, проливая слёзы, сидела во прахе, у ворот, прося позволения увидеть единственного сына, я и тогда не показался бы перед её лицом, ибо отрёкся от мира и всего, что в нём. Этот же отрок, — он простёр руку, указывая сухим перстом на Марка, — готов спуститься к грешнице, прижившей его во грехе. «С великой радостью» — сказал он. Есть ли среди нас место нетвёрдым духом? Тот кто мыслями пребывает в мире, да изойдёт в него. Сокрушённый этими безжалостными словами, Марк растерянно взглянул на своих друзей, потерянно прошептав: — Братья… Но никто не ответил ему. Когда юноша выходил из залитой огнём свечи комнаты во мрак подземелий, эхо повторило молодой голос Лазаря, с характерной для приезжего смелостью вопрошавшего: — Не непосильна ли такая ноша для детских плеч? Это жестоко. — Жестоко? — задумчиво отозвался аббат. — Жизнь не имеет ценности. Или ты станешь отрицать? Какой мне толк в сохранении физического благополучия того, чья душа уже обречена. Всё материальное греховно. Всё проклято. Более никто не произнёс ни слова. Все были подавлены произошедшим. Только Северин осмелился спросить, тихо и жалобно: Что станет с ним? А он медленно брёл по дороге, подставив лицо ночному ветру. И когда позади раздался прощальный колокольный звон, Марк обернулся и прошептал с горечью: Бейте, братья, бейте, бейте в колокола!