И было утро

Я думал, что хотя бы в этот миг Бог сжалится над нашими искренними, искрящимися душами © Фумико Хаяси

В начале было солнце, поднимающееся из-за горизонта и звук, глухой и низкий. Восхищённым шепотом он считал — «Раз, два, три, четыре…» И на пятый удар к самому большому колоколу присоединился второй и третий, и четвертый, те, что по меньше. Радостный перезвон, уносящий к небесам. Потом всё стихало, Марк открывал глаза и шёл на утреннюю мессу. Нет. Уже бежал. Вниз по коридору. Сквозь окна стрельчатых сводов пробивались первые лучи солнца. А они опаздывали. Опять. — Это всё твоя вина, — пропыхтел на бегу Северин. — Святой отец снова станет бранить нас. Этого бы не случилось… — Хо, этого бы не случилось, если бы кое-кто не клевал носом во время бдений, — весело передразнил Марк. Тяжело дыша, мальчишки остановились у большой деревянной двери. Глубоко вдохнули, разом облекая себя в смиренномудрие. Вошли, скромно опустив головы и молитвенно сложив руки. Месса уже давно началась. Настоятель читал проповедь перед монахами в коричневых сутанах. Единственный луч света падал из узкого окна на бритую макушку аббата, чей выщербленный лик оставался затенённым шапкой густых кудрей. Но казалось, словно это лицо его поглощало свет, пока он говорил. Ёжась от холодного утреннего воздуха, мальчишки торопливо постарались занять свободное место рядом с рослым юношей. Никодим недовольно изогнул красивую бровь и брезгливо отодвинулся от младших. С момента принятия им пострига прошел почти год, но ему всё ещё полагалось стоять с бывшими своими товарищами, что в прочем не способствовало развитию у него добродетели смирения. Наравне с высоким, статным Никодимом, Марк, тощий и долговязый, смотрелся ещё смешнее и тщедушнее. Впрочем, в его кудрявой голове, пока не бритой, и даже специфических чертах усыпанного родинками лица было нечто своеобразно приятное, располагавшее к нему. Его приятель Северин стоял на коленях, виновато склонив голову, и став от этого ещё меньше, если то было возможно, для двенадцатилетнего мальчика, выглядевшего на восемь. С пяти лет он рос при монастыре, но происходил из богатой семьи, чьи ожидания давлели над ним. Вообще же был тих и робок, но Марк дурно влиял на него. Сегодня отец Бенедикт говорил о суетной природе всего, что приятно чувствам и о грехе смеха. Это была весьма интересная проповедь, которую аббат, обыкновенно хранящий невозмутимое спокойствие, произносил с чувством, употребляя всё своё красноречие. Но мальчишки не долго пытались слушать его. Удостоверившись, что никто не смотрит, Марк повернул голову к другу и скорчил рожицу, очень натуралистично закатив глаза, выдвинув челюсть и втянув щёки, подражая таким образом выражению отца Бенедикта, так звали аббата, во время молитвы. Приглушённое хихиканье Северина утонуло в громовом голосе настоятеля, вещавшего: ‐ «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.» Не только сам Христос не смеялся, но и осуждал смеющихся. Каковыми должны быть мы, братья, ежели таковы заветы Господа нашего? Как написано: «Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше.» И хор вторил его словам: «Амен!» Позднее, на выходе из трапезной, Марк вскинул кудрявую голову и воскликнул: — Братья! Умерщвление плоти — дело благородное во всех отношениях и не стоит нам уподобляться стервятникам, пожирающим куропаток, но наш рацион в скором времени уподобит меня бобовому стеблю. И хотя постная пища вне всяких сомнений терпимости и смирения моему лику прибавляет, мне не хочется чтобы в один прекрасный день вместо бороды на подбородке проклюнулись побеги фасоли. Сказав это, он весело рассмеялся глубоким мелодичным смехом, которым очень гордился, ведь ещё в прошлом году его попытки смеяться были похожи, согласно насмешкам товарищей, на крики дикого гуся или скрип половиц. Ответом ему было молчание и звук удаляющихся шагов, но его это не смутило. Уже через пару минут юноша спускался со своим маленьким другом по галерее в монастырский сад, беззаботно насвистывая что-то и наслаждаясь эхом от каменных стен. По-мальчишески нежное лицо Северина, обрамлённое завитками мягких волос, уже начало сиять тихой радостью. Но не успели они дойти до выхода из-под сумрачных сводов, как Марк спросил буднично и просто: — Польёшь ландыши сам сегодня? — А ты? Нагнувшись к уху младшего товарища, он заговорщически прошептал: — Я затеял чудовищную диверсию. Только тихо. Простодушный Северин восторженно кивнул и Марк бегом помчался наверх через винтовые лестницы и коридоры. Прошмыгнув в свою комнату, он прижался к двери, унимая часто бьющееся сердце. Солнце, робко просвечивавшее ранее сквозь кроны деревьев, теперь почти уже встало, освещая его келью слабым рассеянным светом. Юноша медленно приблизился к большой книге, лежавшей на столе. Пару недель назад настоятель застал мальчишек за чтением светского романа и, отняв его, пообещал вернуть только тогда, когда они поймут из Священного Писания хоть что-то. Марк открыл в самом начале и с улыбкой прочёл: «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день первый.» Захватив верхнюю одежду, юноша спустился вниз и прошёл к воротам окольным путём. Перебросившись парой слов с привратником, он бодро зашагал по дороге, насвистывая подслушанную у пастуха мелодию, то радостно-медлительную, то бойкую, словно трель жаворонка, впервые расправляющего крылья навстречу солнцу. Главным было воротиться до полудня, прежде чем его хватятся. Это не составляло труда. Их небольшой монастырь находился всего в нескольких часах ходьбы от города. Но, если улыбнётся удача, можно присесть на повозку и доехать примерно за столько же, при этом не стоптав ноги. Сегодня был один из тех дней. А потому Марк запрыгнул в короб и начал декламировать нараспев: «Так сочинилась мной элегия о том, как ехал на телеге я.» [1] Он читал всю дорогу, улыбаясь мирозданию в лице скромного сельского пейзажа. Душа его пела. Так и подмывало учудить что-нибудь, выплеснуться, вылиться в мир. Подобного с ним не случалось уже несколько месяцев, с тех пор как умер отец Варнава. Но сегодня солнце светило по особенному или ветер дул с запада, а его несло вперёд. Вот уж город показался. Дым из труб поднимается к небу. Одна рифма легко цепляется за другую и в стуке лошадиных копыт по брусчатке теряются последние слова, весело скандируемой им поэмы: Возница хилый и сварливый, в последний час зари сонливой, гони, гони возок ленивый — лети без промедленья. Не плещут лебеди крылами над пиршественными столами, совместно с медными орлами в рог не трубят победный. Исчезнувшее вдохновенье теперь приходит на мгновенье, на смерть, на смерть держи равненье певец и всадник бедный. Закончив, Марк спрыгнул с телеги на ходу и пошёл вперёд, только вперёд, по узким улочкам просыпающегося города. Ещё не было многолюдно. Кое-где плелись, точно сонные мухи, торговцы открывать свои лавки и женщины — неусыпные труженницы — начинали суетиться во дворах и на балконах. Вскоре юноша вышел на набережную. Ему рассказывали, что он был найден младенцем у ворот монастыря пятнадцать лет назад. В то время настоятелем был отец Варнава. Он взял подкидыша себе на воспитание и его крестили именем евангелиста. Когда старец отдал свою душу Богу, место аббата занял молодой и амбициозный отец Бенедикт. Со смертью попечителя юноша потерял и единственную отдушину — возможность ходить в город за мелкими покупками или по поручениям. Теперь же, меряя широкими шагами мостовую, он думал о том, что уже через год или два сможет исполнить завет наставника и стать монахом, чтобы молиться день и ночь за искупление греха своей бедной матери. Думал он и о том, что теперь ранняя весна, а значит пора обрезать миндаль, высаживать лилии. И улыбнулся, представив как кроха Северин будет бегать за ним с огромной лейкой наперевес, ступая босыми ногами по влажной земле. А там, в мае, расцветут акации, наполняя воздух душистым благоуханием… В тот миг он был счастлив и сам не знал об этом. Вдруг остановившись, юный послушник вдохнул холодный, свежий воздух и огляделся. По правую сторону от него, через дорогу, возвышались дома. Утро окрашивало их стены в нежный светло-песочный цвет, а остроконечные кирпичные крыши венчали многочисленные, причудливо изогнутые дымоходы и острые шпили, перемежавшиеся с весёлыми, коваными флюгерами. По левую же сторону, по левую… Весь небосвод заволокла золотистая дымка. Солнце ещё не поднялось и свет исходил не от раскалённого круга высоко вверху, нет. Казалось словно всё небо испускало мягкое свечение, которое становилось ярче и ярче, как в первый день творения, когда ещё не было светил, ни большого, ни малого, но был свет, и свет был прекрасен. Под ним всё вокруг казалось ясным, чистым, как если бы Бог осенил мир. Тут он обернулся на приближающийся цокот копыт. По дороге легкой рысью скакали две соловые кобылы, запряжённые в карету. Судя по позолоте и искусной росписи дверц, она принадлежала богатой семье. Однако юноша перестал разглядывать экипаж как только заметил пассажира. Вначале он видел только нежный профиль, обрамлённый золотящимися волосами, что лёгкими закрученными прядями опускались на алебастровые плечи. Но карета приближалась. В ней юная девушка лет семнадцати сидела слегка наклонившись к окну, с рамы которого изящно опустила руку. Она была неподвижна, как Мадонна, но в самом её лице было что-то живое, трепещущее. Глаза очень нежного, почти небесного серо-голубого цвета, чей оттенок напомнил ему сизую голубку, которая однажды свила гнездо под его окном. Вверх от переносицы поднимались очень тонкие брови, изящно изогнутые, как крылья ласточки. А губы были так похожи на лепестки розы, что казалось словно их сомнёт легчайшее прикосновение. Она проехала прямо перед ним, даже не заметив мальчика, поражённо глядящего на неё. Не успела ещё связная мысль мелькнуть в его голове, как он бросился за каретой, только бы хоть кончиком пальца дотронуться до миража. И тут же остановился, камнем застыв на мостовой. Как холодна была её рука. Невозможно… Теперь девушки не было видно, но вдруг из окна появилась её макушка, а через некоторое время и вся она подалась вперёд, показавшись почти до пояса. Золотисто-розовый атлас её платья мягко переливался в слабом солнечном свете и было видно, как она слабенько дрожит и трепещет. Его еще раз так поразили эти полные нежного изящества черты на маленьком, прелестном личике теперь, когда они не носили в себе сосредоточенного спокойствия святой. В этой напряжённой позе, с таким непосредственным выражением изумления с каким смотрит на мир человек, резко выведенный из глубоких размышлений, она была такой живой, дышащей. Он заметил, что глаза её несколько далековато посажены, а волосы пожалуй слишком рыжеваты, но это только усилило резкость впечатления. Она промелькнула перед ним падучей звездою. Только потом Марк понял, что то было падение. Да, падение, чья вспышка озарила его жизнь. А он стоял и после того как юная леди вновь забралась внутрь и карета скрылась из виду. Подул ветер, и поёжившись под порывом холодного воздуха он с удивлением обнаружил, что его щёки влажные. Что это? Я плакал?