Адамовы дети. Антология

Не найдётся ли у вас минутки поговорить о князе нашем Сатане? Знаем, знаем, о боженьке вам и так всё давно известно: о сотворении ангелов, о миротворении, о том, как были низринуты с неба отпадшие от бога, — но что с ними, то есть с нами, сталось потом?       А было оно вот как. Денница, светлейший ангел господень, и братья его захотели создать своё царство, за что бог Саваоф приказал архистратигу Михаилу громом и молнией сокрушить всех непокорных. Оттеснённые за край облачной вежи, ангелы шесть седьмиц падали на землю яко мелкий дождик. Сам Денница и его приближённые провалились глубоко в адские бездны — от них пошли бесы, черти, лембы, одним словом, дьяволы. Те, что попадали в поля, хаты, гаи, реки и озёра, а то и остались по воздуху летать, стали чурами, домовиками, чугайстрами, мавками, водяными и повитрулями.       Как ударят в вечерний колокол, каждый порядочный, то есть пакостливый чёрт знает — пора подниматься на землю шкодить людям. Благо есть короткий путь. Мы не сказали, что все топи, ходуны и болота на земле получились из харковин Сатаны? Так вот, сам Саваоф отдал их чертям в распоряжение. А вы что думали — он там сидит на облаке и не ведает, что у нас тут внизу делается? Дьявол с вами! Буде же вам известно, если кто пошлёт вас к чёрту на кулички — это к нам. На болота. Попадёшь в такую трясину и, почитай, без всяких мытарственных станций — в пекло прямым сообщением!       Но вам туда раньше времени не надо — ещё успеется. В пекле, как вы, наверное, слыхали, на сердитых воду возят, душегубов подвешивают головой над огнём, чай, за то, что чужую голову сгубили, а воров — спиной к огню за ноги и за руки: руки крали, ноги ходили, а спина, стало быть, носила ворованное. Занимаются этим специально обученные черти — насыльные, иначе говоря, мучители. Из всех эти — самые злющие: на землю они не выходят. Ну а черти рангом пониже — те ходят как к себе домой, и порядки у них свои.       Взять хотя бы самого обыкновенного лембу. Знаем мы одного такого бесёныша. Ростиком не больше кота, глазища круглые, хитрющие, пламенеют, как полная луна, шёрстка серая с рыжинкой, плоская сердитая морда, прижатые к голове уши, лапы с когтями, рожки да хвост — всё как полагается. Словом, не самый брыдкий чертяка, чем-то даже симпатичный. Послужной список у него тоже был не ахти, но это, как говорится, дело поправимое.       Как-то раз лемба спешил на ковёр к начальству. Нет, разумеется, никаких ковров в аду не стелют: здесь только промозглые тёмные пещеры, скалы, огненная река и котлы с кипящим маслом, ну и ещё всюду пыточные орудия понаставлены. Там-то, среди вечного зубовного скрежета и стенаний, на каменном троне заседал Архимандра — кто-то вроде старшого над чертями. К нему наш лемба и торопился.       Архимандра, хоть чем-то и напоминал всё прочее бесовское племя, был во сто крат страшнее и гаже любого из своих собратьев. Крылатый, рогатый, с тощими, как жердины, кривыми козлиными ногами, вздыбленной щетиной на горбатой спине и локтях, прищуренными зенками и торчащими из пасти острыми зубами. Ещё на подходе к плацу, где выстраивались перед исполинским троном все подначальные бесы, можно было расслышать, как тот бьёт и метёт землю огромным хвостом, кидает провинившихся о каменные стены, дерёт уши и хвосты, да обламывает рога.       Глядя на хромающих, безухих, одноглазых своих сородичей с подпаленной шкурой и кисточкой на хвосте, лемба и сам скрючился и поджал хвост поближе к гузице: уж очень ему не хотелось попасть под горячую руку, но служба есть служба.       Вот и пришла его очередь предстать пред косые Архимандровы очи:       — Ты, мелочь! Ходи сюды! — проблеял тот множеством своих жутких голосов. Лемба замер на цыпках перед троном, чуть не дрожа от страха. Чужие длинные когти забарабанили по высоким каменным подлокотникам. — Есть для тебя ответственная работа наверху. Мы тебя приставляем к нашему человеку, будешь ему служить безверием и брехнёй в нашем общем деле. В урочный час явишься сюда как штык и доложишь нам, сколько христианских душ скривдил и каких проказ наделал в намеченный срок. Будешь стараться — мы в долгу не останемся, — повеселевший лемба завилял было хвостом, как вдруг Архимандра ударил копытом, и по земле прокатилась дрожь вместе с ужасающим скрежетом когтей. — А подведёшь — так береги шкуру! У нас добропорядочные черти батрачат за всех!       Лемба не успел и заверещать, как вокруг него обвился вёрткий и сильный хвост, с размаху запустивший им дальше, чем глаза видят:       — А теперь геть отсюдава!       В полёте он разглядел огромное огненное болото, в котором кипели котлы и лопались фонтанами пузыри раскалённой добела лавы, — туда, в самую заверть, он и угодил. А вылетел уже на обратной стороне.       Врут те, кто говорит, мол, черти в огне не горят, — горят ещё как, но бесовскую душу так просто со света не изжить: разве что ильинским дождём или молнией ударить. Чёрта хоть в святой воде топи, хоть дави, хоть огнём пали, а он ба — и снова тут! Вот и лемба свалился с неба где-то на выгоне за селом, в самый раз перед большой кибиткой, около которой пощипывали траву лошади.       Погода стояла весенняя. Уже прозвонили вечерню, в полях гулял лёгкий тёплый ветерок, пахло дымком, кошеной травой и чуть-чуть конским навозом, за пашнями шумел лес. Лемба, ворча, встал на беспятые лапы и кроличьей походкой попрыгал к задней двери кибитки, где на откидной лесенке чистил овощи в казанок темноволосый кучерявый парубок, босой, в безразмерных штанах и рубахе навыпуск.       Лембе он как-то сразу по мысли не пришёлся: уж больно светлая, располагающая была у него рожа — аж плюнуть охота. Глядя подслеповатыми глазами на вытянувшегося в полный рост чертёнка, тот отложил нож с недочищенной картофелиной, нашарил на груди прицепленные круглые очки и наконец заправил тоненькие гнутые дужки за уши. А потом без единого звука подорвался и шмыгнул в кибитку. Лемба так и стоял какое-то время, пока дверь тихонечко не отворилась и в проёме не блеснул серебряный крестик.       — Ты шо делаешь, довбень! — зашипел выгнувшийся дугой лемба. — Я пришёл служинькать нашему человеку! Ты наш чи ты не наш?       Рука с нательным крестом спряталась в темноту кибитки, и дверь медленно открылась наполовину, явив растерянную безбородую физиономию с нахмуренными густыми бровями и мигающими невпопад голубыми глазами. Парень, хоть и был ещё совсем зелёный, сгорбленный и неуклюжий, успел к своим годам вымахать в высоту и в ширину, в общем, был нехуденький, хотя на лицо — пацан пацаном.       — Я подписал контракт, но там не уточнялось, что мне полагается помощник, — голос у него был низкий и хорошо поставленный, очень спокойный и зрелый для его лет. Очевидно, он говорил о бумаге из кожи самоубивца, на которой кровью ставится отпечаток с правого мизинца: стряпчие в аду с тем контрактом не заморачивались, вписывали мелкими буковками всё, что на ум придёт, — один чёрт его не читали. — А ты?..       — Я лемба, молодой пан! Токмо крестом в меня не тыкай. А то какое-то шо-то как будто неуважение.       — Ясно. Я Евсей. Ну… а у тебя есть имя?       — Неть, — хвост завозил по земле туда-сюда. — Нам имений не положено.       — Ладно. Тогда я буду звать тебя… Лембо́й?       С воображением, ко всему прочему, у Евсея тоже было туговато. Да и на злого колдуна он походил слабо.       — Рамботу давай! — рявкнул Лембой так, что Евсей врос в дверной косяк. — Человекам пакости делать, а потом жрадло давай! Сделал дело — можно и пожрякать, и полежунькать малёк.       — Эм… Я понял.       Первым заданием Евсея было наварить борща из тех овощей, которые он только что почистил (правда, у него не оказалось капусты, но Лембой мигом сгонял в чей-то парник и срезал там кочан прежде, чем панич вообще заметил пропажу). После того, как они вкусно поели за столом в обжитой кибитке, Лембой снова затребовал работы, на этот раз настоящей, и тормошил Евсея до тех пор, пока тот не удумал послать его собирать просо, которое он просыпал по дороге, когда ехал утром с базара. С трудом, но Лембой справился и с этим — думал, вот теперь-то они пойдут портить людей, но Евсей лишь выдумывал ему новую и новую дурную работу: плести верёвки из воды и песка, собирать в мешок печной дым, пересчитывать муравьёв в муравьиной куче и много другой дребедени.        Лембой сперва подвоха не замечал. Но шли дни, затем недели. Евсей подолгу засиживался за старыми фолиантами — нудный был до жути. Бывало, что снимался с насиженного места и колесил по присёлкам, хуторам, удалённым слободам, иногда принимал народ в своей кибитке, иногда сам ходил по людям: и в каждом таком дворе или селении то какая-то чертовщина творилась, то гуляло какое-нибудь поветрие вроде той же холеры или мора скота. И нередко, когда Евсеева кибитка снова выезжала на просёлочную дорогу, жизнь возвращалась в те места, а те люди, что до этого плевали чернокнижнику в след, клали поклоны и рассыпались самыми лестными речами.       Как и всякому бесу, Лембою были чужды добрые поступки. Более того, назначенное Архимандрой время бежало с невиданной быстротой, а на счету не было ни одной христианской души, да какое там — даже некрещёных не было! Кому он усложнял жизнь, так это самому Евсею: сбрасывал со стола и полок писчие принадлежности, оставлял чернильные следы лап в открытых книгах, подворовывал всякое, иногда перепрятывал потехи ради, а лучшей его находкой было стащить хозяйские очки: ох, сколько проклятий и брани Евсей тогда взял на душу — до Страшного суда хватило бы! И всё-таки терпение хлопец имел ангельское, чтоб им пусто было! Самым жестоким наказанием, которое он выдумал для Лембоя, было запирать его в реликварий с выгравированным крестом: чёрт из такой западни сам выбраться не мог, вот и приходилось соседствовать с частичкой мощей какого-то старца (на деле там, конечно же, была обыкновенная рыбья чешуйка). Но осадочек остался.       Лембой затаил обиду. Последней попыткой направить панича на путь зла стала, как ни странно, табакерка. Настоящий, импортный, между прочим, табак «Чёрный охотник» (в пекле ещё ходила «Иудейская блудница» с проросшим табачными листьями черепом Соломеи на крышке, но та была уж больно крепкая). Курение, как вам, наверное, известно, выдумали черти — чтобы курящий в дыму и смраде уподоблялся чёрту, да и самим душеньку отвести охота. Так вот, Лембой снизошёл до того, что сам нарвал Евсею лучшей бумаги на цигарки, — книжек и свитков у того всё равно было предостаточно. Собственно, за этой неблагодарной работой тот его и застукал, да так его скурвило, что он бедного Лембоя сцапал пальцами за шкирку и прямо в ту табакерку и захлопнул, а потом запустил с порога со всего замаху в сторону леса:       — У, погань же ты малая!       Жестяная коробчонка открылась, покатившись по земле, Лембой, весь чёрный от табака, с горьким плачем на всех четырёх лапах побежал в лес и рвал когти до тех пор, пока сырая землица и молодая поросль не сменились мшистыми куличками, чахлыми деревьями и колосьями резучей осоки, уходящими стеблями глубоко в трясину. Стояла мёртвая тишина и затхлый, вышибающий слёзы дух. В этой глуши давно не хаживали люди, а если кто и забредал по ошибке, то назад уже не возвращался.       Лембою вспомнилось, что у таких омутов черти собирались погутарить и поделиться друг с другом советом, как выслужиться перед начальством, ведь бесам до всего приходилось доходить своим умом и горьким опытом. Пожалуй, на это была последняя надежда: так, прыгая с кочки на кочку, он не заметил, как увяз в болоте сначала по лапы, затем по пояс, а там и ушёл с головой.       Выскочил из воздуха Лембой уже на твёрдой земле, плюнул и воротился назад. Но на прежнем месте ни кибитки, ни лошадей, ни даже кострища с домашней утварью и сором уже не было — всё как ветром сдуло!       Панич его бросил. Вот так запросто собрал пожитки, подстегнул коней — и ищи ветра в поле. А он-то к нему со всей душой, почти что прикипел… чтоб его, покытька, харей просо молотили!       Ещё горше заплакавший Лембой поплёлся в сторону деревни — хотя бы подкрепиться с горя едой и питьём, которые хозяева забыли благословить. На въезде он прошёл мимо старой белой таблички — на таких ещё писали названия селений, да он и своего имени не прочитал бы. Знал, что остановились они в последний раз возле какой-то Ларги. Стало быть, туда его и привела нелёгкая.       В тот день поселяне как раз хоронили своего земляка — какого-то плюгавого жебрака, которого все между собой звали Чмоня. Кажется, того забили насмерть местные байстрюки за то, что отказался купить им бормотухи на последние копейки, но все, кто был на поминках, дружно пеняли на цыган. У могилы покойного хозяина жалобно выла пегая дворняга. Слово взял, как видно, местный голова — долговязый лопоухий мужик лет немногим за сорок, судя по его моложавой ехидной роже с большим ухмыляющимся ртом и длинным носом, доходящим почти до тонкой, как полоса, верхней губы. С виду он был умнее других, да и одет поприличней, но стоило ему открыть рот, как непривыкшие уши сворачивались трубочкой от его утиного кряканья:       — Я хочу обратиться, если здесь среди нас есть цыгане — убирайтесь в своё село! Вам тут не рады! Я говорил раньше и повторю снова: мы здесь народ, и мы здесь закон. Если кому-то что-то не нравится, никто не держит, а иначе мы, нормальные люди, возьмём ваши манатки и спалим вместе с вашими хатами, а, может, и вместе с вами. Эта земля принадлежит нам! Не цыганам, не болгарам, не молдаванам, не румынам, не кто там ещё припёрся свои права клянчить. Этот пропитый голодранец стоил больше, чем все вы вместе взятые, пусть земля ему будет пухом.       Излагал пан голова пылко, не стесняясь в выражениях и тыча пальцем в невидимых оппонентов так, будто хотел их рапирой заколоть. Как выяснилось, звали краснобая Ксенофонтом Пустошкиным, и люди к нему прислушивались. В деревнях, как известно, церквей нет, поэтому местные собирались в доме у старосты, где сам Ксенофонт и ещё несколько важных лиц становились кружком — причём у каждого была своя кафедра, словно у какого-нибудь католического попа, — остальные у них за спинами стягивались в ещё одно кольцо, и начиналась полемика. Собственно, у деревенских это было излюбленной и чуть ли не единственной потехой. Ротозеи хлопали, улюлюкали, кивали головами и очень ярко возмущались и радовались. И чёрту было ясно, что споры эти всегда текли по одному и тому же руслу: Ксенофонт задавал тему и подталкивал выступающих к угодным ему мыслям, вкладывая в чужие уста собственные слова. А если кто и отказывался поддакивать или, упаси лукавый, неумело перечил, его немедленно поднимали на смех всей толпой и затыкали ему рот.       Говорили на таких схожах исключительно криком, а то и благим матом. Народу нравилось.       На поминках ни одно кушанье на столе, к удивлению Лембоя, не освятили и даже не перекрестили, поэтому брюшко в тот день он набил до отвалу. Правда, после этого дристал дальше, чем видел, ведь поселяне питались хуже свиней. Жили здесь бедно, если не нищенствовали и харчи стряпали вот прямо из подножного корма: жарили на воде оладушки из мха и папоротник орлянку, в качестве закуски к своему шмурдяку подавали маринованную болотную калюжницу — ей-то он и отравился, дескать, слабоядовитое растение! Из чего готовили лепездорики, залупянку и дрочону, Лембой и вовсе знать не хотел (убереги Сатана!).       Вторым любимым занятием деревенских бездельников, немногим уступающим первому, было слушать местную кликушу. Сплетница и хабалка каких поискать, та выбирала себе пугало, которому перемывала косточки и выставляла посмешищем, пока глаз её не цеплялся за новую добычу, — и стать ей мог кто угодно. Молодая, даже симпатичная с виду девка, и вдруг как выкорчит её на ровном месте: рот скривит, брови нахмурит, зубы верхние выпятит по-крысиному, плечи к ушам подожмёт — и пошла руками махать, пищать, фиглярить по-всякому, аж смотреть тошно. Чаще всего публичные казни сводились к тому, что кликуша стонала, изрыгала грязные ругательства и выкрикивала имя жертвы, пытаясь её перекривлять. Деревенщины считали её мудрой женщиной. Подкармливали объедками со стола и даже звали домой.       Так уж получалось, что злыми колдунами, насылавшими на бедную девку кликушество, неизменно становились либо евреи, либо цыгане, либо какие другие иноплеменцы. К жидам местные, хоть и питали давнюю неприязнь, в последние годы поостыли, зато теперь им не давали покоя ромы: те называли себя угодными Богу знатоками ворожбы. Цыган-де, ковавший гвозди для распятия Суса Христа, так их заклял, что римские солдаты не могли забить. Впрочем, и другие национальности поселяне терпели постольку поскольку: употребляли их заместо бранных слов.       Проще говоря, подстрекнуть людей пойти с вилами на соседей было бы плёвым делом.       С тех пор, как Лембоя занесло в Ларгу, злорадству его не было предела. Каждый встречный здесь, если ещё не продался дьяволу с потрохами, то буквально сам шёл в руки, точнее в лапы. Архимандра, и тот не искусил бы столько народу за раз! Видит лукавый, когда Лембой спустится в пекло, бесы полопаются от зависти, а ещё ему, наверняка, устроят аудиенцию с самим князем преисподней! Кто бы мог подумать, что на земле киевской есть такое змеиное гнездо, откуда грехи так и сыплются?       Сорок дней, пока Чмоня ходил по мытарствам, Лембой совращал человеческие души на злые и мерзопакостные дела. Вот, скажем, был дедок, который всё мечтал сжечь соседнее цыганское село, а заодно и гагаузское неподалёку — притом не знал толком, кто те гагаузы есть, — вроде как на цыган похожи. Так вот сначала Лембой заставил того деда палить из ружья по синицам (будто бы те нарочно слетаются гадить на его хату и распространяют через помёт всякие сифилисы и лепры), а потом и родную дочь пристрелить за то, что смела ему перечить.       Ещё была тётка, питавшая слабость к черепам, — чем-то они ей таким благоухали. Такая с ней была хохма! Внушил ей собрать по дворам мелюзгу и разучивать всем вместе хвалебные песни и танцы в честь батюшки-царя, а заодно объяснять, мол, дружить с детьми из соседних сёл нехорошо, а если тех бьют палками, так это они сами себя бьют, а на наших деток ябедничают.       А как здешние разговаривали со своими стариками! Христиане к матери-отцу обращались на вы, а эти и матом могли запросто послать, даром что мата чурается даже нечистая сила! Пьянство, блуд, мелкое воровство и склоки в Ларге были в порядке вещей: все ходили по улице с угрюмыми рожами, хамили каждому встречному-поперечному по всякому поводу, да и говор у них был странный какой-то, много ненаших слов — дай чёрт половину разобрать.       И всё у них было не по-человечески, наперекосяк. Даже бога и греха не страшились, потому что считали грех вроде как добрым и почётным делом. Бесам стоило бы взять с них пример. Чтобы деревенский прочёл молитву, причастился, исповедался или милостыню подал — да ни в жисть! Иконками обвешаться — это милое дело, но не более. В Великий пост даже по воскресеньям трескали скоромное, богатые, как Ксенофонт, не отказывали себе в сыре и яйцах. Работали по праздникам и в поминальные дни, в остальные — пинали балду. Женщины в неурочное время, как закатится солнце, начинали стричься, мести хаты, прясть, ткать, штопать и стряпать: зашивали и засоряли кострой глаза русалками, кололи веретёнами Параскеву-пятницу, нашивали к дому навьих мертвецов так, что души покойных путались в пряже, волочились следом, и волки цеплялись к ним, и змеи заползали, и пауки сновали.       В аду, и том были свои порядки, справедливость какая-никакая. А эти беспредельщики словно матригана или спорыньи обожрались, перепутали небо с землёй: бедность у них считалась богатством, война — миром, отсутствие выбора — свободой, убийство — богоугодным поступком, всё внешнее — злом, сильная рука — благом для народа, и чем она жёстче — тем лучше. Знание было от лукавого, потому своего прошлого люди не знали, но гордились прошлыми победами больше всего на свете, а волю свыше, то есть волю старосты, считали истинной и непогрешимой. Высшей же целью для всей общины было внушать другим уважение и страх. Пускай и ценой крови.       Короче, жили безумцы хуже чертей.       На сорок дней местные собрались у могилы Чмони помянуть того рюмкой водки и закусить калюжницей. Довольно быстро они наклюкались достаточно, чтобы не заметить между собой незнакомое лицо, — юнака в круглых очках и с очень пышной кудрявой шевелюрой, умученного, одетого в дорожный костюм и замаранные в болоте чоботы. Тот с подозрением слушал речь старосты вместе с прочими деревенскими, которые беспрестанно почёсывались под одеждой.       — Ваш земляк сейчас пребывает на небесах с нашим царём-великомучеником, — лицо Ксенофонта раскраснелось от водки, лукавый взгляд бегал из стороны в сторону, с губ не сползала едкая невротическая улыбочка. Говоря, он закладывал руки за спину, кренясь вперёд из-за огромного горба, выпирающего под еле сошедшейся на обрюзгшем теле свитой и как бы пригибающего его к земле. Слова слетали с его уст, будто брызги с шипящей сковороды. — Чего вы боитесь, люди? На что нам роптать? — заколачивая слова, словно гвозди, он вынимал одну руку из-за спины и тряс перед собой, как трясут пустую коробку, затем снова прятал за поясницу. — Скоро наступит Судный день, и наша великая держава, наш богоспасаемый славянский народ займёт своё законное место — рядом с царём, пока остальные, это гнусное отребье, будут гореть заживо и грызть друг другу горлянки!       Толпа оживилась, заколобродила, стала чесаться ещё ожесточённей:       — За что нас ненавидят! Это нелюди!       Тут один из пьяных мужиков, гробовщик, невнятно промычал в сторону:       — Да можете вы хоть единственный раз, на могиле, перестать бузотёрить? — когда остальные притихли и возмущённо зашептались, тот вяло отсалютовал рюмкой. — Светлая память.       На подъезде к деревне Евсей, а это был он самый, прочёл надпись на табличке: «Свиногорье». Если бы не она, пожалуй, нездешний человек мог бы решить, что попал в Ларгу, вот только, кроме расположения, это явно заколдованное место с настоящей Ларгой не имело ровным счётом ничего общего. Куда подевался Лембой, он так и не выяснил, хотя присутствие нечистой силы тут явно прослеживалось.       К вечеру, не успело толком стемнеть, каждый, кто был на погосте, и стар и млад, нажрался в дрезину. Евсей подумал было поискать место для ночёвки, но тут с людьми начало происходить что-то действительно нездоровое.       «Мяса!» — проревел чей-то голос. «Мяса!» — рявкнул второй, затем третий, а там подхватила и вся толпа.       То, что началось дальше, Евсей не смог бы описать иначе, как вспышка массового безумства. Будто все дружно белены объелись или ещё какой ядовитой дряни. В основном травоядные свиногорцы, желудок у которых разучился переваривать что-то, кроме постной пищи и спирта, вдруг до смерти захотели мяса. Да так, что бросились забивать скотину, у кого какая была, — даже лошадей и осликов не пожалели. Налетали, как вороньё, отрывали зубами кровавые шматы, набивали животы, словно те бездонные. На убой поселяне животных не держали, потому, как только была растерзана последняя тощая кобыла, начались вылазки в соседние сёла: разоряли курятники, тащили птицу, оглушая доской и запихивая в мешки, пожирали, не общипывая, не осмаливая, — сырой. И голод их только рос. Когда закончилась домашняя птица, свиногорцы перешли на глубей. Ночью кто-то поймал и загрыз пегую дворнягу, а на заре по разрытой дороге и убогим запустелым дворам валялись трупики кошек и собак.       На второй день местная кликуша впала в припадочное состояние: орала, кривила голос, корчила рожи, становясь похожей на старуху, откидывала длинные нечёсаные волосы за плечи и размахивала руками перед лицом, собрав пальцы в щепотку:       — Ай, чтоб тя нечистая сила взяла! Чтоб тебя гром побил! Чтоб ты всрался, и воды не было!       Единственное, что Евсей смог извлечь из её нечеловеческого вопля, было слово «гробовщик». Вряд ли по случайному совпадению в дом того самого гробовщика тем же утром вломилась разъярённая, оголодавшая за ночь толпа. Следующим кликуша назвала имя одной из деревенских шишек, и так одного за другим свиногорцы разорили и подняли на вилы всех, к чьему мнению когда-то прислушивались и кого уважали. Кроме старосты. Тот заперся в своём доме сразу после поминок.       Следом за животными свиногорцы стали убивать и есть друг друга. Начали с семей тех, на кого указала кликуша. Затем перешли на самых слабых и беспомощных. Детвора, вооружённая палками, забивала чужих детей, улюлюкая: «Не я бью, верба бьёт!» Пока в домах творилась кровавая бойня и звучали крики «Мяса! Крови!», Евсей затаился у дома Ксенофонта, где пока что было спокойней всего.       Ещё на погосте он заподозрил, что дело вовсе не в белене и не в заражённой ржи. Да, людей явно поразила какая-то массовая хворь, вот только передавалась она не через пищу или воду, не по воздуху: те явно расчёсывали укусы, примерно в одних и тех же местах. Итак, осталось понять, кто из деревенских был нулевым пациентом. А это было критически важно, ведь по всем признакам людей покусал вурдалак. И если не найти и не уничтожить первого заражённого, эпидемия будет продолжаться.       Кликуша могла бы стать отличным кандидатом: девушка, без сомнения, была скорбная умом и нездоровая (возможно, проказа). Однако весь этот спектакль уж очень походил на какую-то закулисную борьбу, чистку тылов.       С наступлением темноты Евсей пробрался в дом старосты через незакрытую дверь чердака. Ксенофонт жил один, в тихих неосвещённых хоромах стоял смрад — пахло свежей кровью, он бы точно не спутал. Хозяин обнаружился в хате, где, расплывшись за обеденным столом во всю ширину лавки, нарезал на хлебушек толстые ломти сала и пахнущей на весь дом кровянки. В той же просторной комнате стояла громадная бадья для купания. Отужинав, пыхтящий и сыто отрыгивающий Ксенофонт грузно потопал к ней, после чего сбросил домашнее платье и еле-еле забрался внутрь. Тело его выглядело, как кожаный мешок, раздутый от крови, но горб бесследно пропал.       — Даже не думай отрывать от дна своё жирное гузно. — Евсей подошёл со спины и медленно, держась на расстоянии, обогнул бадью, выставив перед собой сжатую в кулак руку. — Я нездешний, ты меня не знаешь. Да и мне, честно говоря, по цимбалах кто ты такой. Только скажи: это ты заразил всех этих людей?       Образина глядела на него горящими красными глазами, с налитой кровью харей. Но это был скорее растерянный, если не испуганный взгляд: видать, не думал, что в деревне остались те, кто ещё не впал в бешенство.       — Да нет же, разве я способен на такое зверство? — крякнул Ксенофонт.       Евсей раскрыл ладонь, из которой выпал его нательный серебряный крест и повис в воздухе на пеньковой верёвочке. Ксенофонт боязливо вжался в стенку бадьи.       — Да ты же буквально купаешься в крови, вылупок ты недолугий! — он сделал шаг ближе.       — Это панты марала. Молоденькие оленьи рожки, в них много крови, вот и вода подкрашивается. — Ксенофонт расслабился, заговорил наглее. — Ты о чём вообще, дружочек? Протри очки и взгляни на меня ещё раз. Я простой балабол. Работа у меня такая: сплачивать людей против внешнего супостата. Я им только добра желаю! — он безобидно пожевал губу. — То, что кликушу подкупил, признаю. Но и это, знаешь, для всеобщего блага. Как говорят, держи друзей близко…       — И ты хочешь сказать, ты не вурдалак?       Рука с крестиком нерешительно обмякла. Что-то тут не клеилось. Ксенофонт громко издевательски рассмеялся.       — Вурдалак? Окстись, парень! Душу я Сатане давненько заложил, но, пойми ты… Ну невозможно с этими людьми оставаться нормальным человеком! А я был не такой как они. Вначале что-то там пырхался, бунтовал, доказывал, но страшней оказалось остаться изгоем. Как выяснилось.       — Я понимаю, — кивнул Евсей.       А потом так же просто бросил крест в воду. Ксенофонт завопил, невзвидев света, аж уши заложило от его писклявого крика. Его кожа словно бы начала нагреваться, вода рядом с ней шипела и пузырилась, поднялся вонючий удушливый пар. Евсей наклонился, сложив локти на высоком краю бадьи:       — Есть другой вурдалак, не живой, как ты, а мёртвый, которого ты на спине таскал и подкармливал, потому что он сам охотиться не может, слишком слабый. Кто он?       — На погосте, — захлёбываясь, булькнул Ксенофонт. — В полночь… земля расступится. Там гро-о-о-об…       Тут расплавившаяся кожа будто разошлась по шву, лопнув на животе, и из пустой оболочки хлынула не кровь, как ожидал Евсей, а полезла мелкая чёрная пакость вроде жуков, мохнатых личинок и бесхвостых грызунов, тут же разбежавшихся по тёмным закуткам, щелям и подполу. Он никогда раньше не видел других бесов, кроме Лембоя, но ни за что бы их не спутал. Десятки, сотни мелких бесов, заевших несчастного до кишок, до костей, набив собой то, что от него осталось после смерти, — человеческое чучело.       Слюна продрала горло толчёным стеклом. И его ждёт такая же участь?       Пока до полуночи ещё оставалось время, под покровом темноты Евсей перебежками добрался до погоста. Свиногорцы были заняты тем, что с кряхтеньем и животной вознёй обгладывали до костей оторванные и растасканные по укромным сараям, каморам и хатам конечности своих родственников и соседей. Теперь без крови и мяса им было никак. Раньше по сёлам случались нашествия вовкулаков, упырей, да тех же вурдалаков, но тогда чудища ограничивались, как правило, своей семьёй, очень редко в периоды лихолетья шастали по окрестным хуторам, но чаще крестьяне успевали изловить бродячего мертвеца и сжечь в терновом огне, а то и прикончить ещё в могиле. Труднее же всего было определить носителя заразы.       Насколько Евсей мог доверять такому лжецу, как Ксенофонт? Метаморфоза, произошедшая с его телом, — кем или чем он был, если не вурдалаком? В народе ходили страшные истории про яредников — людей, продавших душу дьяволу. Подселенные к ним черти завладевали телами хозяев, плодились и кормились ими подобно опарышам. Но ведь кто-то же науськивал подлеца? Кто-то затеял эту заварушку, а сам всё это время прятался на виду?       Евсей надеялся найти подсказку там, где всё началось.       Эта ночь была ясная. Он устроил себе засидку на пригорке, зорко следя за всем небольшим погостом за деревней. Ночью обожравшихся поселян прибивал сон, но в некоторых дворах ещё слышались звуки охоты и душераздирающие стоны. В полночь, когда луна в зените вышла из-за облаков, вдруг послышался грохот, как будто провалилась земля, Евсей тихонько побежал на звук и присел за одной из покосившихся оградок. Из разверзшейся могилы с новым крестом торчал гроб с откинутой набок крышкой. В изголовье тоненькой струйкой вился дымок: когда ветер донёс до Евсея запах, тот показался ему смутно знакомым.       Он бесшумно вылез из укрытия и подкрался к могиле. В гробу, подложив руку под голову, лежал на боку мужичок и пожёвывал сплюснутый конец самокрутки.       — Чмоня?       — Хто тута? — прогнусавил карлик.       Стоило выдать себя, как Чмоня мигом выплюнул окурок. Стал тревожно принюхиваться, выкатил незрячие бельмы глаз. А потом зарычал, показав крупные железные зубы. У Евсея вся кровь отлила к сердцу, свернувшись твёрдым неподвижным сгустком.       Как он давал дёру через кладбище, перемахивая могилки, и в дурном сне бы не привиделось. Евсей уже давно сошёл с дорожки здорового образа жизни, но тут бежал во всю прыть: прямо за ним, чуть ли не сопя в спину, взбесившийся мертвяк набегу крошил зубами кресты и деревянные оградки. После недолгой погони в несколько кругов по погосту тот загнал его на ближайшее высокое дерево, куда Евсей вскарабкался с ловкостью белки. Но даже это не остановило Чмоню: он обвил ствол руками и начал грызть кору, а вскоре дошёл и до мягких слоёв.       Ему стоило бы сообразить раньше. Если бы до сорока́ дней вурдалака забили в гробу осиновым колом, в крайнем случае, спалили терновым или можжевеловым огнём, он не успел бы окрепнуть и перезаражать всю деревню! Но теперь ему, дураку, оставалось лишь молиться, чтобы тот обломал зубы до того… Погоди-ка. Заклинательная молитва. Чтобы изгнать демона, вселившегося в вурдалака, нужно назвать его имя.       Итак, ночь напролёт, пока Чмоня боролся с деревом, Евсей перечислял вслух все известные ему имена из бестиария и демонического месяцеслова: Абаддон, Асмодей, Азазель, Баал, Бафомет, Вельзевул, Лейлит и так по списку. На имени Архимандра, когда дерево уже начало шататься, вурдалак почему-то остановился в замешательстве и первый раз осознанно поднял голову.       Евсей выпалил наобум:       — Лембой.       Коротышка мигом отпрянул от дерева и зайцем рванул в сторону своей могилы. Евсей лихо соскочил следом, догнал того и придавил собой к земле. Тем временем уже занималась заря, и тело вурдалака, который за ночь так и не успел подкрепиться человечиной, начинало усыхать на глазах.       — Дух! Я приказываю тебе: изыди! — Евсей собрал в голосе весь доступный ему нижний регистр. — Да воскреснет Бог…       — Да растреснет лоб!       Несмотря на сопротивление, даже снаружи было видно, как демон мечется внутри, сосредотачиваясь то в пухнущей руке, то в животе, то в челюсти. Евсей упрямо чеканил молитву, как бы тот ни пытался его перекричать и ни брызгал слюной:       — …да расточастя враги твои на море-океане, на острове Кургане, где Сус Христос родился, на небеса возносился…       — Цыганьё! Жидомасоны! Язычники!       — Ангелы Божьи ризами укрывали от тёмной ночи, от грозной тучи, от бури-ветра…       — Школы оккультного воспитания, сеть тайных отрядов… Лжемессия! Волчий пастырь! Готовят царство Антихриста, заражение куваркодами и невидимыми лучами смерти! Ж-ж-жидовьё!       — …от врага-супостата, от зла человека-ненавистника и от напраслинных слов! Чур наше место! Чур наше место! Чур наше место!       Чмоня говорил человеческим языком, но совершенно невпопад, как болтают учёные вороны:       — Все умрут, все! Ничего не будет! Мы готовы к Апокалипсису, мы так долго ждали! Если нас не будет, никого не будет! Мы будем с царём-великомучеником, а вы сдохнете! Мы свиногорцы, с нами сила! Ура!!!       — Изыди, дух!       — Педерас-с-с-ст!       Наконец из раздувшегося пальца, откуда бес и вошёл в тело, выскочил до боли знакомый вражонок.       — Лембой, — запыхавшийся Евсей снял очки, затем надел снова. Насупившийся Лембой молча стоял на задних лапах, прижав маленькие загнутые уши к голове и вздыбив хвост. — Я тебя искал. Ты чего наделал?..       — А за шо ты меня из дому выгнал!       — Лембой.       — Чаво-чаво! Я сам боюся тех дурных лепездориков! Они брыдче за наших!       Евсей присел на корточки рядом с чертёнком, удручённо наклонил голову к плечу:       — Пойдём домой. Прости, я не хотел тебя обижать, — он протянул к Лембою руку, и тот прытко, как крыса, шмыгнул ему на левое плечо. Евсей бережно привлёк его за шерстистый бок, и короткие лапки ответно обняли его лицо. — Только нам придётся всё исправить. Ты же мне поможешь?       — Черти не делають добрых делов.       — Зато черти слушаются своих хозяев.       Евсей с хрустом коленок устало поднялся на гудящие ноги. Тело мертвеца окончательно испепелили рассветные лучи, оставив одни только чёрные дымящиеся косточки.       — Бедный Чмоня.       — Я знавал его, пан Сева.       — Вот не бреши!       К утру Свиногорье сделалось тихим и безлюдным. Тут и там лежали обглоданные до белизны кости, колёса от развороченных телег, поваленные заборы и прочие горы хлама и ветоши. На крыльце дома старосты Евсей с Лембоем встретили единственную живую душу — кликушу, которая тупо выдёргивала из головы клоки длинных волос, чуть завалившись вбок, будто тряпичная кукла. Убедившись, что та не агрессивна, Евсей подошёл ближе и, поправив на носу очки, тихонько спросил, может ли чем-то ей помочь.       — Еды. Кусочек.       — Мяса?       Желудок девушки страдальчески проурчал.       — Горячий наваристый красный борщ. На говядине. С помидорками, фасолью и листиком сельдерея. А ещё с грибочками и копчёностями. И с ложечкой густой белой сметанки. Идеально кисленький, сладенький и солёный. С ломтиком свежего белого хлебушка вприкуску.       — О боже, — живот Евсея, а следом и Лембоя заурчали в унисон. Во рту даже почувствовался вкус того самого борща, который они варили месяц назад, так вкусно она всё описывала.       — Мы в Свиногорье мечтали хоть разок попробовать борщ. Но не знали рецепт. Его держали в строжайшем секрете. Мы пытались выдумать свой рецепт, повторить по каким-то обрывкам, слухам, передававшимся из уст в уста, но у нас получались лишь кислые щи или бурда из ядовитого борщевика. Вот такая грустная история.       — Думаю, не такая и грустная. — Евсей улыбнулся уголком рта сидящему на плече Лембою.       К обеду они вдвоём нашли в Ксенофонтовой каморе и поставили вариться на огонь здоровенный чугунный казан. Евсей без ложной скромности за свою недолгую холостяцкую жизнь прекрасно поднаторел в кулинарии, так что руководство процессом он взял на себя, а с Лембоя требовалось притащить все нужные ингредиенты, которых было немало. Куховарили со всей душой и недюжинным азартом: пожалуй, Евсей ещё никогда не вкладывал столько любви даже в такое сакральное блюдо, как борщ.       — Знаешь, даже злым людям иногда надо делать добро. Это их обезоруживает. Просто ради твоей личной победы — никакого человеколюбия.       Когда восхитительный аромат растёкся по всем закоулкам деревни и околичным дворам, к дому старосты потянулись те, кому удалось выжить ночью. Евсей от греха подальше наблюдал за действом из укрытия: казан с готовым борщом они предусмотрительно поставили у летней кухни, свиногорцы, пренебрегающие столовыми приборами, кормились, как собаки, просто макая лицо и разевая рот, чавкая, фыркая и аппетитно рыча. Чудеса, но, как и надеялся Евсей, откушав лучший деликатес в своей жизни, люди вновь стали людьми — даже лучше и человечней, чем были до укуса вурдалака. Проклятье рассеялось, и они с Лембоем наконец могли вернуться через бесовское болото в Ларгу.       В эту пору в Ларге как раз буйным цветом расцветала весна. Пестрели палисадники и полевые травы, в садах пьяняще пахли и разносили по ветру белые и розовые лепестки плодовые деревья, солнце горело на геометрической стеклянной мозаике нарядных чистеньких домов, украшенных лепниной по фасадам и окнам. Селяне не вылезали из полей и огородов, восславляли весну так, как умели лучше всего, — трудом и песнями.       Евсей долго, с удовольствием потянул носом свежий воздух, сидя на откидной лестнице своей кибитки. Ещё раз лизнул и плотно прижал большими пальцами по шву только что скрученную цигарку. Сунул на пробу в рот, но тут же выплюнул просыпавшийся на язык табак. Лембой, который резвился на солнышке, наслаждаясь прекрасной погодой и таким же настроением, шустро подбежал к нему и щёлкнул пальцами. У Евсея в зубах из ниоткуда появилась новая цигарка, которую тот любезно ему подкурил, моментом очутившись на плече и ещё раз прищёлкнув, отчего конец цигарки зарделся и задымил сам по себе.       — «Иудейская блудница»? — спросил закашлявшийся Евсей и покрутил цигарку перед глазами.       — «Чёрный охотник».       Евсей потряс цигаркой, зажатой между большим и указательным пальцами:       — Это… вещь. Правда, воняет зверски.       И снова затянулся. Тут в левом ухе у него ни с того ни с сего зазвенело, он с отвращением поковырял в нём пальцем.       — Звиняй, пан Сева!       — Это ты?!       — Супакойся. Я летал к Архимандре сдавать твои грешки.       — Ах ты ж мелкая паскудина!       Так началась дружба и сотрудничество нашего братца Лембоя и чернокнижника Евсея. Недаром говорят: радостен бес, коль отпущен парень в лес! А как чествовали Лембоя в аду после всех его лиходейств, о том давно легенды слагают.