Адамовы дети. Антология

      В поле негромко раздавалась песня, когда колокол далеко в селе прозвонил полдень:       «Зелёная моя руженька, белой цвет, Чего ж мого милого долго нет? Написала бы письмецо — не вмею, Послала бы посланца — не смею».              В неподвижном парком воздухе отдалённые голоса и звуки доходили не сразу, будто струились сквозь прозрачный кисель. Монотонный, слаженный свист многих серпов делал голову тяжёлой и мляной, клонил к груди не хуже припекающего вовсю солнца. Тени исчезли, и нива стелилась до безоблачного горизонта чистым золотом. Колосья клонились к земле под тяжестью ядер.       — Надежда! Бросай всё, к обедне пробили!       Пока жнецы весело окликали заработавшихся и тащились к началу поля, где пролегала дорога, чёрная от загара и грязи баба в туго завязанном на затылке платке и насквозь пропотевшем рабочем платье, усатая и неухоженная, с крепкими руками и босыми волосатыми ногами под коротеньким, до колен, подолом закинула на плечо сноп жита и, согнувшись в три погибели, поплелась за остальными. По дороге к селу ехал большой скрипучий воз — на него они и позапрыгивали один за другим. Последней еле поспела Надежда.       В траве на обочинах гудели сверчки. За подскакивающими на кочках и ямах колёсами поднималась пылища, впереди лоскуты неба отражались в полосе дороги ярко-ярко, словно рябь на воде. Воз отъехал порядочно, чтобы никто не мог расслышать далеко в поле, на меже, проснувшегося ребёнка, грудничка, которого мать уложила на покрывало в теньке под деревом. Мальчик пронзительно запищал, затем долго-долго надрывался до слёз и хрипоты, но мама всё не подходила.       Вдруг над ним склонилось женское лицо. Не мамино — та была красивей и на вид моложе, ослепительно улыбалась, а волосы у неё были чёрные, взлохмаченные, длиннющие, и такие необычные глаза — потому что мир в них отражался вверх ногами. Она рассмеялась, а потом нагнулась совсем близко и зарычала так, будто откусит ему руку. Он поймал её за нос и широко беззубо заулыбался.              

***

             Утоптанный снег похрустывал и скользил под новыми сапогами. За ночь камышовые крыши снова укрылись шапками, такими же белыми, как расписанные стены мазанок вдоль улицы. Когда Маркелл угрюмо проходил мимо дома Ксении, над которым уютно курился дымок, взгляд волей-неволей зацепился за целую кодлу ряженых молодчиков — те гуляли сегодня с самого утра: двое старших вырядились, как видно, дедом и панной, другие напялили мамины вышиванки и юбки, кто-то медвежью и козлиные шкуры, перемазали рожи и вставили рога так, что одни глаза да зубы сверкали. Пепельная среда. Неужто год успел пролететь?              «Коло тину хмель повівається,       Йван своєй донькой набивається:       — Візьми, Ярох, мою доньку Мариночку,       Дам тобі вина,       Дві капи сіна,       Люльку й чубук       Й п’ятеро собак,       Решта за дочко́ю,       І Бог з тобою!»              Тут парочка пацанов с гоготом вытолкала из дома саму хозяйку — Маркелл аж застыл на месте и рот разинул в изумлении. Вдовушку, будто кобылицу какую, захомутали и всем скопом погнали скрученными из сена перевяслами к шинку, с песнями и выкрутасами — та, впрочем, и не противилась, даже хохотала вместе со всеми. И в шинке, надо думать, выставится каждому по рюмке — в качестве откупа, что засиделась в старых девах.       Пока он таращил глаза, какой-то шмаркач из тех, что швыряли Ксении вслед горсти печного пепла, зарядил ему одну в лицо. Маркелл остервенело выматерился, ни черта не видя, на ощупь догнал и повалил сучоныша в снег к бурному негодованию его друзей: в самом деле, кому вздумается надирать жопу ряженым на Масляной неделе? А пеплом в глаза — так это чтобы не такой переборчивый был, перестарок. В самом деле, на что тут обижаться-то?       — С-сучий потрах.       Доковыляв наконец до своего двора, он нашёл ещё один сюрприз. Если он достаточно хорошо промыл снегом глаза, на козырьке его крыльца стояла, растопырив ручища в стороны, соломенная Попелюха. Невеста, если быть точнее. И когда только успели недомерки приволочь её сюда: мало того, что пришлось тащить лестницу от чердака, так ещё по крыше лезть — далеко задвинули стерву, ничего не скажешь!       — Если надо кинуть палку, я здесь, внизу! — прозвенел Ксенин голос.       — Ага, я помню, — пробормотал Маркелл и крикнул погромче. — Говорю, я и без палки обойдусь, спасибо!       Не без усилий сняв куклу, он грузно спустился вместе с ней по лестнице, дошёл до мусорной ямы, образовавшейся на месте его провалившейся сарайки и, выкинув туда, отряхнул ладони:       — Надеюсь, руки не отсохнут.       — От куклы? Перестань. — Ксения за спиной заразительно посмеялась. Глядишь, успела пропустить рюмашку. — Ну надо же, закатили они нам свадьбу!       — Как говорил мой старый, хорошее дело браком не назовут.       Ксения раскраснелась. Кожа у неё была белая и чистая, без единой морщинки, как восковая. Он помнил её молодкой — в конце концов, не такая большая у них была разница в возрасте — миловидная была барышня, да и сейчас в ней сохранилось что-то с тех времён, хоть годы и взяли своё. И этот шерстяной платок, телогрейка, наверное, мужняя…       — Маркелл. Ты ведь не всерьёз.       Он ткнул пальцем себе в грудь, изобразив удивление.       — Ты это старому бобылю говоришь.       — Погоди, ты ещё шестой десяток не разменял.       — Полвека. Тебе не кажется, что это звучит?..       — Как будто нафталином повеяло?       — Не, сыростью могильной.       Заскучав, он поплёлся в сторону забора. Подхватил с земли полено и с размаху метко закинул на аккуратно сложенные дрова. Ксения не отставала ни на шаг:       — Маркелл Дмитриевич. Да ты жених каких поискать. Хозяин от бога, ни дня без работы не сидишь, и руки, и голова на месте…       — И в кармане пару коп завалялось, — отрешённо поскрёб в бороде Маркелл, затем пригладил пышные усы. Пожалуй, не мешало их подрезать, а бороду сбрить — совсем оброс за зиму, с щетиной ему было лучше.       — Брось, дело ведь не в этом. Что дурного, если муж при деньгах, когда в доме есть хозяйка? Стол накрытый, порядок, ребятишки бегают, и постель есть кому согреть, — запнулась — думала, чего бы лишнего не ляпнуть. — Ты ведь не какой-то там кривой плешивый дедуган. Видный мужчина.       Тут пришла очередь Маркелла засмеяться. Ну да, видный здоровый бугай, правда, в последние годы больше жирка прибавилось, чем мышц. Зато какая волевая челюсть и орлиный взгляд под широкими бровями — таким и убить ненароком можно.       — Я гляжу, ты, Ксения, и без мужа здорово справляешься.       Он попинал врытую рядом колоду, вынул из неё топор и дружелюбно развернулся к ней, переминаясь на месте, — наверное, чересчур дружелюбно, где-то на самой кромке с издёвкой. На Ксенином лице между тем не осталось ни грамма весёлости, голос сделался тусклым и грубым. Разочарованным.       — Справляюсь. Детей тяну, — скупо ответила она и мельком пожала плечами. — Тяжело, знаешь.       Маркелл почесал в торчащих ёжиком волосах на загривке, легонько хлопнул Ксению по плечу, словно та рассыплется, и похрустел сапогами к дверям дома, а как тепло растопленной печки обдало его из сеней, крикнул через плечо:       — Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик! Моя матушка говорила.       В народе верили, безбрачие и бездетность гневят Бога и природу: хлеб не родится, скотина мрёт и не даёт приплода, а если даёт, то мертворождённого, сама земля запирает в себе воды, и зерно погибает в её пересохшей утробе, так и не дав побега. Маркелл работал на земле сколько себя помнил, и не было года, чтобы его посевы пропадали по какой-то неведомой причине, кроме неудачной погоды или полевого гнуса, с которым пока не научился бороться. Было время, когда поле не приносило ему и половины посеянного с осени жита. Чаще всего в сусеке можно было найти прошлогоднее зерно, но если и этого не оказывалось, что ж, он взвешивал приличную стопку грошей, запрягал волов и ехал в город с тем, чтобы обеспечить себя запасами на грядущую зиму. Следующий год, как правило, выдавался урожайный. А Маркелл как был, так и оставался неисправимым холостяком. Довольно-таки преуспевающим холостяком.       Существовали строго прописанные правила и ритуалы. В жито было запрещено ходить и даже смотреть до Юрьева дня, покуда Господь сам обходит посевы до того, как вознестись на Небеса. Юрий же хранил ключи от весенних рос и всех соков земли. Он выпускал зелень и травы, гадов и мошкару. А ещё нечистую силу: навьих, русалок, полевых, водяных, болотных бесов, души покойных — земля оттаивала, прогревалась, и с ней просыпались верхний и нижний миры.       Из года в год в начале мая они всем приходом выходили в жито, чтобы справить молебен о дожде. Если на Юрия падала обильная роса, лето обещало быть дождливым и злачным, если же нет — набирали воды из освящённых колодцев и обливали друг дружку, а заодно и панотца, кропили хлеба, приносили ту Егорьевскую воду домой и поили ей скот, святили пороги и хаты — от ведьм и ходячих покойников.       Так и этой весной, точно в Юрьев день, Маркелл встал с первыми петухами, чтобы первым проведать поле. Наконец-то. Дня не проходило, чтобы он не думал, как там его жито, — поднялось ли и как высоко, начало ли колоситься: он считал, если на ниве спрячется ворона, хлеба пошли в рост и можно ждать урожайное лето. А, выйдя на улицу, обрадовался того больше — траву укрыла роса.       Село видело девятый сон. Где-то в хлеву лениво мычала корова. Заря вставала маряная, ясная, пурпурно-розовая. Он брёл пешком по бороздчатой дороге, которая за околицей забирала круто в сторону и вилась через камышовый мосток впадинами и пригорками аж до самых полей. В одной рубахе и холщовых штанах, да ходаках без задников на босу ногу было по-прежнему свежо. Доро́гой Маркелл расковырял ногтем и выпил сырое яйцо. И вот впереди зелёным ковром заволновалось-заколосилось его жито.       Остановившись на обочине и спрятав руки в карманы, он долго-долго блуждал взглядом от начала поля и аж до виднокрая. Стебли выросли ему до колена — один к одному, ещё молодые, молочные, но частые. На колосках блестела жемчужная роса, и так пахло, дурманило весенней свежестью, зеленью, влажной предрассветной прохладой.       Тут он заметил что-то среди колосьев. Далеко, посредине поля, — и не поймёшь с первого взгляда, живое или нет. Но потом что-то чёрное, большое зашевелилось, вытянулось вверх — человеческая фигура.       Девка.       Маркелл нехотя шагнул в жито, но сразу вернулся назад, одёрнув себя. Присел на колено и стал наблюдать. Да, девка, молодая, может, лет до тридцати или немногим за тридцать. Волосы по локоть, отсюда чёрные, как гадюки, кудрявые-кудрявые. Одета в одну белую сорочку — голая, считай. Дворов у них было много, но такой он, ей-богу, не помнил. Медленно встала с земли, побрела наобум — то туда, то сюда. Остановилась. Затем — раз и брякнулась через голову, прокатилась по житу пару раз. Сидя, перебросила гриву на лицо, поводила в колосьях, будто гладила. Вправо-влево. И вокруг себя. Странно, но она словно… играла, танцевала, точно сомнамбула, падала, каталась по земле, движениями купальщицы рисовала круги в колосьях руками в длинных широких рукавах. Это… умиротворяло, почти завораживало. Она точно знала, что сейчас никто её не видит.       Но какого рожна она потеряла в его поле и ломала его жито?       На диво, всё время, пока Маркелл за ней шпионил, девка и носом не повела в его сторону — правда, что ли, сонная тетеря? А, может, с самого начала его срисовала. А теперь, как и он, ждала следующего шага. Так или иначе, после вторых петухов куролесница поднялась и как ни в чём не бывало наперекоски двинулась в сторону села. Маркелл отставал от неё шагов на тридцать. Так они прошли по главной улице и огородами добрались до чьей-то заброшенной кизяковой хатки в глуши, где он не хаживал, наверное, с малолетства. Здесь-то она и жила.       Прокричали третьи петухи — скоро оживёт и всё село. Маркелл перешагнул тынок, продрался через загаженный дворик, где ни травинки не росло — одна только пыль и горы мусора, ржавого, поломанного, рассохшегося. На старой деревянной беседке давно погибшие лозы, которых никто не подрезал, так и норовили выколоть глаза, запутаться в волосах и одежде. Девка пинком убрала с дороги какое-то треснувшее корыто и так же, не оборачиваясь, будто ей голову намертво прикрутили, зашла в хату. Маркелл затаился у разбитого окошка.       В этот миг он остро почувствовал — она знала, что он смотрит. Не могла не знать. И всё же прямо там, не успев зайти в комнату, она сняла с себя сорочку, тяжёлую от росы, и подвесила на верёвку над большим тазом. Она была щуплая, мелкая и гибкая, как девчонка. Смуглая.       Грязнавка. Дьяволица.       Ему в лёгкие будто жменю камней насыпали, так тяжело задышалось, кровь отхлынула от головы, затошнило, сердце взбесилось, Боже, он и не помнил, когда в последний раз под ним так горела и качалась земля! Старый кретин. Откуда-то прибежала кошка, хотела полакать из таза, но девка живо шлёпнула её по гузице. Затем присела на колени и выцедила с волос всё до последней капельки в тот же таз и точно так же поступила с сорочкой. Не одеваясь, принесла кадушку, откуда набрала муки, лёгкой струйкой всыпала её в воду и так замесила небольшую лепёшку.       У Маркелла слегка мутилось перед глазами (может, от голода?). Он много раз порывался уйти, но всё не мог отлипнуть от окна, пока от испуга чуть не заорал на всю округу — у него в ногах вилась и мявкала целая орава кошек.       Ничего не поделаешь, пришлось бежать. Далеко за оградой, затерявшись между теплиц, он краем глаза увидел, как шельма, уже одетая в чёрное, вышла из дома и поставила кошкам жрать. Наверное, он был тот ещё трусливый балбес, но что-то заставило его отложить это до поры: он обязательно узнает, что это за пигалица. После молебна.       Надо отдать должное Ксении, от неё и впрямь был прок: не в том смысле, что с Масленицы они периодически спали, — к Юрию она потрудилась испечь для него огромный румяный каравай, ещё и с узором в виде колосков, разноцветными лентами и цветами из её палисадника. С ним-то с утреца, когда солнце взошло высоко и ярко, Маркелл вернулся в жито, уже нарядный — в лучшей вышиванке, штанах и подпоясанный кушаком — обошёл поле посолонь и в конце зашёл в середину, где положил каравай на землю. Там же, стоя на коленях, прочёл «Отче наш», позавтракал оставшимися после Пасхи крашенками и паской, скорлупки и крошки присыпал землицей и, забрав каравай, вернулся домой, но обходным путём — как бы круг замыкая. Дома Ксения подхватила хлеб на белоснежный рушник, и они сели за трапезу вместе с её детьми.       Так они и встретили приход лета. А там работы навалилось непочатый край: перекрыть Ксении крышу к осени, обрезать деревья, купить парочку волов для пахоты, новую борону, отремонтировать плуг, заменить крылья на мельнице, да ещё работников нанять для будущей жатвы, обмола, заготовки зерна и прочего, дай Бог всё упомнить.       Во время страды, в послеполуденное время, самое знойное и беспощадное за весь год, Маркелл сам брал в руки серп и выходил в поле со жнецами. Жару он всегда переносил довольно легко и заодно не давал филонить остальным — шёл впереди и нажинал на добрый сноп больше других. Солнце изжаривало тело до пояса, словно только что вынутый с пылу-жару калач, припекало натурально как в печке. Пот заливал глаза, в ушах шумело, натруженные руки болели. Он дал себе небольшую передышку, пока лязгал по серпу точильным камнем. Каждый раз это было испытанием на выдержку — протянешь до конца или свалишься под солнечным ударом или от обыкновенной жажды. Каждый раз думаешь, что умрёшь, но доводишь дело до конца. И даже тогда с трудом останавливаешься.       Дважды пройдясь по лезвию оставшейся от колосьев стернёй, Маркелл долго шумно выдохнул и снова вернулся к работе. Но не прошёл и сажени, как наткнулся на дивное диво — пучок стеблей как будто спутался вместе и заломился накрест вроде… куклы? Он никогда не видел, чтобы жито вот так странно росло. Будто стебли закрутили левой рукой, как говорят, от лукавого.       Обычно он не пренебрегал дурными приметами, ну, разве что совсем надуманными. Но кукла? Что ему, мужику здоровому, теперь звать ворожей, чтобы собственное поле спокойно убрать? Срезать — плохо, оставить — тоже вроде как опасно. В конце концов до заката Маркелл решил работать как работается, а на обратном пути не стерпел и срезал чёртов залом. Унёс домой, кинул в мусорную яму и там спалил дотла. Всего-то и делов.       На другой день проснулся с ломотой в руках. Всё-таки переработал вчера, иной раз и не заметишь, сколько дел переделаешь, а наутро проклинаешь себя. К вечеру боль не прошла, наоборот, усилилась — поставил припарки из капустных листьев, как делала мать. На третий день нужно было ехать в город — узнать, в какую цену этим летом продают пшеницу. Руки крутили, не переставая, Маркелл едва мог держать поводья. Как управился с делами, решил заскочить к лекарю, хоть и недолюбливал их: тот заподозрил у него костолому, спросил, не переболел ли он чахоткой, а потом отворил ему кровь, дескать, надо выпустить застоявшуюся.       На четвёртый день Маркелл уже не мог поднять рук, а на пятый — встать с кровати.       Его кидало то в озноб, то в жар, зубы отбивали марш, руки ломило так, что выть хотелось. Он только и представлял, как берёт тесак и отрубает обе махом. Перед глазами мелькали пугающе живые образы: вот он засовывает руки в растопленную печь, вот подкладывает под угли на жаровне, а вот их перемалывает мельничный жёрнов, кроша кости в муку. В реальности же он бредил и метался на постели. Не ел и почти не пил. Кажется, к нему даже приводили попа для исповеди, но из Маркелла и слова внятного нельзя было вытянуть. В крохотный миг просвета он опустил взгляд вниз и увидел собственные опухшие почерневшие пальцы. Их поедала гангрена.       Он молил Бога лишь о том, чтобы поскорее сдохнуть.       Но в один прекрасный день, а вернее утро, всё как рукой сняло. Маркелл проснулся совершенно здоровый, тихонько вышел во двор на рассвете — ноги ступали легко-легко, и во всём теле была такая лёгкость, как будто всё ещё безмятежно спал и видел приятный сон. Его наймит, кативший тачку через двор, так и уронил её на ровном месте.       — Пан господарь, мы тебе гробовщика заказали, чтобы мерки снял. А вчера пришла какая-то чернявая, по имени не назвалась. Всех из комнаты выгнала, что-то там над тобой пошептала и молча ушла.       — Точно не Ксения?       — Что мы, Ксению твою не признаем? Помнишь ли, нет, а ты её крепко обидел, — он покривил рот в ухмылке. — Говорил, вынесите отсюда соломенную бабу. Масленица-де закончилась.       Маркелл и вправду смутно вспоминал, как кто-то брызгал ему на руки, как подносил обе к своему лицу и шептал над ними, щекотно дул на пальцы. Он показал мужику раскрытые ладони с белыми, как и прежде, пальцами, и тот изумлённо ахнул — чудеса да и только!       Вернувшегося с того света хозяина обрадовавшиеся работники встретили валом неотложных дел. Наведавшись первым делом в овин, Маркелл убедился, что многие из собранных колосьев внутри пустые. Но не в этом была беда: он не раз собственноручно проверял качество пшеницы — та была отменная, крупная и набитая, что в мае, что в июне. А теперь, выходит, пустая?       Что это означало? Он не был большой мастак в этих делах, но прямо сейчас кто-то вытягивал спорину из его жита. И раз уж он оклемался, стоя одной ногой в могиле, просто так он этого не оставит.       Впрочем, бросать хозяйство посреди дня тоже было не с руки. Тяжёлой работы ослабший после болезни и голодания Маркелл выполнять не мог, поэтому занялся чем полегче: пока в хлеву напротив его волам чистили и смазывали дёгтем копыта, он щёлкал тыквенные семечки, присев на жердину в тени раскидистой шелковицы. Погодка выдалась волшебная, ветреная и нежаркая, ягоды дождём сыпались на траву. Так, наверное, и сидел бы день-деньской, если бы за спиной его не встряхнул пронзительный птичий клёкот, потом свирель и наконец звонкое уханье.       Его куролесница широко зубасто улыбалась, разливаясь на разные птичьи голоса. Прямо за тыном, под деревом. Маркелл так резко повернулся, что едва не перевалился назад, сердце захолонуло, язык присох к нёбу. Первое, что пронеслось в мыслях, — у неё точно не в порядке с головой. И да, чёрт побери, это была она — она самая! Никаких сомнений. Как ни в чём не бывало подняла бордовую с цветными оборками запаску и принялась набирать в неё шелковицу. Он разглядел её лишь мельком, но сегодня она оделась опрятно, совсем как панянка, правда, всё больше в тёмные цвета: рубашка, густо вышитая чёрными нитками на груди и красными на рукавах, юбка в пол, поясок на узкой талии, сафьяновые черевички. Заплетённые в колосок волосы пушились и кудрявились у лица, тёмно-каштановые, но не совсем чёрные, как ему сперва показалось.       Глупость, конечно, но эта её выходка сбила его с панталыку. Взрослый дядька, а боялся голову повернуть, не то что слово вымолвить. Боялся… сойти за дурака?       — Да, может, тебе интересно? — снова защебетала девушка, шурша ветками. Наверное, приходилось стоять на цыпочках, чтобы дотянуться с её-то ростиком. — Я тут проходила мимо наливайки во дворике — прямо по улице, под вербами, ты должен знать. Там вдовушка твоя заседает. Жалуется выпивохам на тебя. Дай дословно вспомнить. М-м… Как будто не мужик! — она забавно кривила голос, хоть Маркеллу было не до шуток. Глумилась, но не над ним — над Ксенией. — Нет, мужик, и ещё какой мужик — но с ним невозможно! И дальше про то, какой ты неласковый, не согреешь, словечка нежного из тебя не вытянешь. Как будто… ненавидишь весь женский род? И очень жалко, что ты не сдох, вот.       Маркелл украдкой глянул назад, затем по сторонам, не подслушивает ли кто. Боже милостивый, да она же с ним разговаривала, как с парнем зелёным! Засмущала, как того парубка, — и откуда в ней был такой напор, интерес к такому, как он? Между тем она продолжила с набитым ртом:       — А хочешь послушать, что я думаю? Ксения, Машенька, Глашенька — каждая, к кому тебя тянет как к женщине, как к человеку — всё одно — неизменно тебя разочаровывает. Иногда ты предчувствуешь это ещё до того, как вы успеете сблизиться, но чаще всего после. Острое разочарование, отвращение, и к ней, и к себе. Становится пусто на душе и так… мерзко. Как будто тебя замарали, вторглись к тебе без спросу. Все они чужие, посторонние. Даже короткое пресыщение в итоге не стоит этого гнилого послевкусия.       Маркелл старался смотреть перед собой, каждое слово загоняло его под землю, словно удар обухом. Вдруг жердина под ним покачнулась, и плечо под рубахой оцарапали чужие ногти, острые и длинные, как терновые шипы. Он не сомневался, что один такой может запросто воткнуться в чью-то горлянку.       — Так и не взглянешь?       Теперь она сидела по ту сторону почти вплотную к нему. Он сдался — посмотрел прямо в глаза на расстоянии дыхания. И пропал. Провалился в небытие на целую минуту, а то и дольше.       — Ну надо же, — сказала она серьёзно, — у тебя голубые глаза.       — А у тебя чёрные, — мягко ответил Маркелл.       И они просто изучали друг друга, как два зверька, только носами не тыкались. Точёные контуры её лица сделались мягче, простодушней, но вместе с тем лукавей. Её всю словно писали густыми красками, резкими контрастными линиями: брови, большущие глаза, высокие скулы. Её всё время кренило то в одну, то в другую сторону: тут она говорит с совершенно каменным лицом, а тут бесстыдно склабится — какая баба позволила бы себе так вести себя с мужиком? Наверное, красавица вроде неё. Вблизи определить её возраст было не проще, но морщинки под глазами как будто намекали, что не такая она и девчонка, как могло показаться.       И всё же какая красавица.       — У тебя зубы синие от шелковицы, — девушка на это лишь смешливей заулыбалась, а он всё не мог оторваться от её потемневших тонких губ. Как лепестки чёрного тюльпана. — Это же ты отвела порчу? Как… как твоё имя?       — Я Жадана.       — Жадана, — он развернулся к ней всем корпусом, заметив, что она подалась ещё ближе, мечтательная улыбка не сходила у неё с губ. — Ну, рассказывай. Кто ты? Ворожея? Цыганка? Ты ведь нездешняя, да, почему живёшь в заброшенной хате?       — Ты всё время пашешь, как вол? — протараторила в ответ. — Тебе правда больше ничего в жизни не интересно?       — Ты съезжаешь с темы.       — Нет, просто допытываюсь, как ты.       Гадство. Она действительно видела его насквозь своими горящими, как луда, глазами.       — Я… просто хочу узнать тебя лучше.       — Тогда ты знаешь, где меня искать.       Жадана весело соскочила с тына и, свернув запаску в узелок, пошла прочь.       — Стой! — крикнул Маркелл, нервно глянул в сторону хлева и снова подался за ней. — У тебя кто-то есть… кто заботится о тебе? Семья?       — Никого, — ослепительно улыбнулась зашагавшая спиной Жадана. — Одна одинёшенька в целом свете!       Было бы враньём сказать, что Маркелл весь день напролёт думал о чём-то, кроме этого разговора, но кое-что всё-таки не давало ему покоя. Урожай выдался ни к чёрту. Вечером он отпустил мажару, которую они с мужиками доверху нагрузили снопами: много за такую не выручишь, а жатва ещё не закончена. Позвав к себе наймита, он велел ему к утру собрать людей на выжанку. Завтра — крайний срок. Уберут поле толокой, двадцать-тридцать человек, сколько придёт, до последнего снопа. А если и это не поможет…       Дождавшийся глухой ночи Маркелл взял из дому длинный лоскут полотна, скипидар, подходящую палку и пешком вышел в поле. Там в придорожной канаве он скинул с себя всё, включая портки, поджёг факел и в полном молчании сделал большой обход вокруг поля, останавливаясь на каждом из четырёх углов, чтобы поджечь там небольшой костёр, а в конце, когда круг замкнулся, накидал ещё один костёр побольше перед полем и бросил факел туда. Каждый раз зажигая огонь, он произносил слова заговора. Когда дело было сделано, одевшийся Маркелл нервно выкурил цигарку, затем долго бесцельно бродил по полю, торчащая штурпаками стерня кололась и хрустела под подошвами, он сорвал несколько случайных колосков, перетёр в ладонях — те тоже оказались пустые.       Маркелл швырнул их в сторону, и из него вырвался тупой звериный рык. Зараза, да он места себе не находил от бешенства! Чтоб тебе повылазило, курва ты обскубанная, кем бы ты ни была!       Той ночью Жадана не ждала гостей. Вынесла мисок десять молока для кошек, зажгла в хате керосиновую лампу и села у трюмо перед большим зеркалом, принявшись разбирать косу. Вдруг её напев прервал грохот во дворе и жуткий кошачий ор. Отворив двери, прямо на пороге она застала Маркелла, взвинченного и едва ли настроенного на приятную беседу.       — Свататься пришёл?       Он и сам бы хотел знать, что привело его сюда в такой час: Жадана стояла в одной сорочке, явно готовилась ко сну. Глаза на притворно равнодушном лице блестели предвкушением. Он без слов втолкнул её внутрь и зашёл сам, захлопнув дверь:       — Не хочешь накинуть что-нибудь?       — Хм. А я думала, ты осмелел.       Он нетерпеливо заходил по комнате. Как здесь вообще можно было жить? С тех пор, как померла хозяйка дома, какая-нибудь старая бабка, а, может, дед, всё так и осталось в разрухе и запустении. Его комора для инструментов — и та была более подходящей для жизни, особенно если речь о молодой девушке! Здесь даже пахло по-стариковски — затхлостью и смертью.       — Что ты делала на поле в Юрьев день? — резко развернулся к ней Маркелл.       — Ты следил за мной, так чего спрашиваешь?       — Да. Ты каталась по житу.       — И что с того? — она похлопала глазищами. Пальцы монотонно завозились в перекинутых на плечо волосах, стали распутывать их на отдельные локоны. — Я собирала Егорьевскую росу. Она святая, ты разве не слышал? Уж прости, что в поле её легче собирать.       — В моём поле, — с нажимом пробасил Маркелл.       — Это преступление?       — Сорочка, — он указал пальцем на бечёвку, на которой по-прежнему болталась та самая тряпка, — с того дня висит.       Жадана даже не удосужилась ответить, только смотрела с праздным интересом, как он мечется из угла в угол в попытке найти то, чего сам не знает. Маркелл бесцеремонно обыскал платяной шкаф, заглянул за ковёр над кроватью, в печку, в кадку из-под муки. Жадана исподтишка посмеивалась, хотя иная бы обмерла от страха на её месте.        Неожиданно каблук его чобота зацепил что-то металлическое под половичком:       — Это что?       Маркелл отбросил дорожку в сторону, взор застелило целое облако пыли. Кольцо в полу. Он нагнулся и потянул дверцу на себя, со страшным грохотом и скрипом уронил её на пол. Из глубокого погреба потянуло сыростью: там было темно, пришлось снять с крюка в потолке керосинку и присесть на корточки с краю.       — Как видишь, приданое у меня имеется.       Обомлевший Маркелл вывернул шею к Жадане, которая лишь бестолково хихикала. Это был не какой-то там погребок с бабушкиными закатками.       Закрома, почти доверху набитые зерном.       Он поставил лампу на пол и подхватился к Жадане сам не свой от ярости:       — Ну давай. Попробуй это объяснить.       — Это не моё, — ребячливо ответила та, но вместе с тем в ней чувствовалось растущее напряжение. Маркелл нависал над ней, маленькой и хрупкой, нерушимой скалой. — Я не вру. Дом сто лет как заброшен. Кто знает, может, воры хранят тут накраденное?       В этот раз уже на лицо Маркелла наползла кривая ухмылка. Его почти трясло.       — Знаешь, мне ничего от тебя не надо и деньги твои не нужны, — неожиданно выплюнула посерьёзневшая Жадана. — Что ты можешь мне дать? У тебя дыра, вот здесь, — она ткнула пальцем ему в грудь, и кожу словно льдом обожгло. — Да такая, что в неё пролезут все твои бабы и ещё прорва места останется. Сильно болит, да? Так ноет, тянет невыносимо…       Чёрт знает, что его так зацепило, но в следующую секунду кулак уже крепко сжимал её волосы у затылка, заставив Жадану встать на цыпочки. Боже сохрани, он не хотел с ней драться — да и с кем, с этой пигалицей? — но она сама со всей дури отпихнула его в грудь. Маркелл отступил на два шага, та рыкнула на него не своим голосом, а потом разбежалась — и как вскачет!       В коротком полёте он явственно увидел, как секунду спустя у него ломается спина. Но посадка оказалась куда мягче: зерно под весом их тел осыпалось с нежным шорохом. Какое-то время они так и лежали, в тишине и почти кромешной темноте. А затем Жадана приподнялась на нём и заливисто захохотала.       Отчего-то он почувствовал себя придурком. Его ярость вмиг перегорела. Вместо неё пришло осознание, насколько же всё происходящее нелепо, неправильно.       Жадана между тем и не думала с него слазить. Нет уж. Нет. Он не за этим сюда пришёл. Он понятия не имел, зачем, но точно не за этим!       Она перекатилась на бок рядышком с ним. Растянулась на жите во весь рост, её оголившееся колено заёрзало на его бедре пониже паха, маленькая когтистая рука устроилась на его широченной, заросшей волосами груди. Маркелл будто окаменел. Пока она прижималась к нему всем телом, положила головку на плечо так трепетно, словно вечность никого не обнимала, его рука безвольно застыла на её талии. Боже, он мог бы целиком взять эту талию в свои ладони! Какая же она была горячая. Как медленно, деликатно, как естественно к нему прикасалась. Его вторая свободная рука, кажется, зажила своей жизнью и зарылась в жито по запястье, перебирая зёрна в потной ладони.       Сначала он ощутил целомудренный поцелуй на своей колючей щеке. Тонкая рука крепче обвила его шею. Следующий поцелуй был уже горячее. Он смотрел строго перед собой, но краем глаза видел, как Жадана — поверить невозможно — любуется им. Её губы переместились на шею, ласки стали нетерпеливыми, жадными. Везде, где она его касалась, мышцы будто прошивало судорогой. Её кудри были везде — во рту, в носу, в глазах, кажется, заползали к нему в нутро.       Это… бред. Зачем всё это?       Он всё-таки вытащил руку из зерна отвести её коленку подальше от паха, когда та подобралась опасно близко. Но не тут-то было: Жадана потянула подол его рубахи из-за пояса, и тут же её ладонь без всякого предупреждения сгребла его член так уверенно, что дыхание спёрло.       Жадана неуловимо перетекла вниз. Когда она уже пристроилась над его бёдрами, Маркелла резко подкинуло на локти.       — Кажется, я поняла, на кого ты похож, — зазвенел в полутьме её язвительный голос. — Здоровый камышовый кот. Ты его гладишь, а он огрызается на тебя.       Она вновь потянулась к поясу, но Маркелл перехватил её запястье, которое мигом выскользнуло из его руки. Жадана восприняла это как забавную игру, попробовала снова: он пытался её схватить, а она вывёртывалась. В конце они оба распалились настолько, что ей пришлось отползать в угол, Маркелл еле-еле двинулся за ней, ноги вязли по колено в жите, но в итоге сила оказалась на его стороне: прижатая со спины Жадана задыхалась от смеха ровно до того момента, как край её сорочки оказался у неё на пояснице, а выползший из собственной рубахи и кушака Маркелл вошёл в неё без спросу. И, Бог свидетель, она этого ждала. Завела его руку себе между ног, и он не убрал её оттуда до тех пор, пока не выжал из неё все до последнего сладкого стона.       После они оба бухнулись в жито и валялись, обнявшись, долго-долго, хватая воздух пересохшими губами. Это точно был сон. Она знает тебя, а ты знаешь её ровно один день, старый ты развратник.       — У меня есть самое первое воспоминание. Знаешь, какое? — Маркелл уложил голову поудобней на остром плече держащей его Жаданы. — Мне кажется, тогда мне ещё года не было. Мать рассказывала, я ещё на живот не умел переворачиваться. В общем, лето. Разгар жатвы. Мать взяла меня в поле. Веришь, настолько упахалась, что, когда их везли в село, забыла меня прямо там, на меже. Я помню девушку, красивую, как ты. Как она склонилась надо мной и улыбалась. Рассказывают же, что полудницы забирают брошенных детей — едят они их или душат, уж не знаю. А эта нянчилась со мной, можешь себе представить?       — Тебе было весело?       — Я был счастлив. Не помню почти ничего определённого, но помню это чувство. Может, за всю жизнь меня настолько… — он прервался поцеловать ей ладошку, наглаживающую ему руку. — Не подумай, мама меня любила. Как она летела за мной, когда вспомнила…       — Это она рассказывала?       — Я рос, считай, что без отца. Мелким искал его пьяного по дворам, бывало, что без штанов, один раз вытащил из петли, — он цокнул языком. — Вот во второй он оказался шустрее. Мать сначала тянула всё на себе, потом, когда подрос и заменил в доме отца, тоже запила, стала совсем беспомощная, как дитя, себя и хозяйство запустила страшно. Тяжелые были времени. Хотя когда они были лёгкие? У неё и матерью-то побыть мне не было ни сил, ни времени. Помню, как крепко её в детстве обнимал, ещё чуть-чуть и задушу.       — Она тебя не обнимала?       — Она делала всё, чтобы я был сыт и здоров. И крапивой могла всыпать за дело. Иной раз, знаешь как… любовью и убить можно. А твои?..       Он поднял голову к ней, но налетел на её губы прежде, чем успел договорить. А там все мысли растаяли в долгом нежнейшем поцелуе. Все сомнения и тревоги ушедшего дня.       Он дал себе обещание, что Жадана не проведёт больше ни одного дня в этой дыре.       Когда назавтра они переносили её крохотные пожитки, нагнувшийся под верёвку Маркелл случайно задел ногой так и стоящий под сорочкой таз. На дне скопилась мутно-белая вода, похожая на разбавленное молоко. Пощупав сухую на вид сорочку, он удивился, что та оказалась влажной и даже чавкала под пальцами.       На первое время повезло отделаться обещанием иногда заходить в старый дом покормить кошек, иначе бы Жадана притащила к ним целый зверинец (у него и без того жила кошка, которая приносила в сарай котят по два раза в год, — ну хоть мышей к зерну не подпускала). Дома новоиспечённая хозяйка освоилась быстро: изучала всё с немигающими, как у куклы, распахнутыми глазами, вертела в руках, словно первый раз в жизни видела такие сокровища, и, верно, всё так и было. В самый первый день она легкомысленно спросила его: а что, если она воровка и нарочно его соблазнила? Маркелл сказал: «В этом доме всё твоё. А захочешь купить себе новое платье или побрякушки — деньги вот». Но она была на удивление неприхотлива.       Он ничего от неё не требовал и не ждал. Всё, чего ему хотелось за Бог знает сколько лет, — это заботиться о ней. Он не мог вспомнить, чтобы в его жизни был хоть кто-то, о ком хотелось бы печься так же сильно, может, только в далёком детстве было нечто похожее.       Жадана ужасно любила расспрашивать его обо всём подряд — сущей ерунде — но при этом никогда не обременяла вопросами бытовыми: наоборот, самые, казалось бы, скучные вещи в её глазах играли новыми красками, а Маркелл с удовольствием растолковывал ей, как молотят зерно цепом и что в один прекрасный день он обзаведётся модной механической молотилкой.       Со временем он начал привыкать, что каждый раз, когда он возвращался домой, Жадана встречала его улыбкой, глядела так светло, как будто просто увидеть его лицо — чрезвычайно приятный подарок. И она даже не думала скрывать теплящиеся внутри радость и нежность. В то время, пока Маркелл пропадал по работе, ей тоже не сиделось дома. Она бродила по окрестностям днями напролёт, любила простор и свежий воздух, природу и открытое небо над головой и страшно не любила обыденность — всё, что было связано с рабским трудом, наводило на неё тоску.       В Купальскую ночь сельская молодёжь собралась жечь костёр в берёзовом гаю на речке. Девки наплели пышные зелёные венки, украшенные ленточками, парни соорудили большое чучело ведьмы, как водилось в их краю ещё с давних пор: её обряжали в женскую вышиванку, мониста, сверху заворачивали в епанчу, навешивали пёстрые ленты и лоскуты, цветы и фрукты. Гулянка длилась до самой зари: сначала пляски и хороводы вокруг костра, затем с куклы срывали одежду, сбивали камнями прикрасы, растаскивали на части и бросали в воду, припевая: «Марена ризо́ва, сама дерезова, Ивана купала, сама в воду пала!» Раздевшиеся до рубах девушки и хлопцы и сами с гомоном и брызгами дружно прыгали в речку. Кто-то вытянул на берег растерзанную куклу, чтобы в конце придать её огню.       Когда сошли потёмки, в толпе кто-то заметил странную барышню, стоящую с застывшим немигающим взглядом и жутковатой полуулыбкой прямо у костра. Галдящих и скачущих вокруг людей она будто не замечала. И вдруг ни с того ни с сего небо раскатисто прогремело, да как зарядит дождём, и не мелким, а косохлёстом! Все живо побежали прятаться в хату, чучело так и бросили недожжённым. А Жадана с блаженной улыбкой подставила лицо дождю, раскинула руки в стороны и медленно кружилась. Домой вернулась промокшая до нитки, но счастливая, как дитя.       Ночь на Пророка Илью тоже выдалась воробьиная. Когда хватил ветер, небо раскрасили всполохи зарниц, а люди позапирали и зааминили все двери и окна, чтобы прячущиеся от ильинских стрел черти ненароком не залезли в пищу, домашнюю живность, а то и в самих домочадцев, Жадана тихомолком выскользнула из дома и зашла в курятник, где посадила квочку на яйцо. Когда земля поворачивала на зиму, творились разные дива. Скотину весь день не выпускали на пажить, где всюду ползали гады, сновали волки, лисы, зайцы, которыми оборачивались бесы, метались и ударялись налету напуганные птицы. Утром Жадана снова наведалась в курятник, где из яйца уже вылупился птенчик. Вроде цыплёнок, а вроде и утёнок, о трёх лапках, ещё и здоровенный — Маркелл ни разу таких не видывал. С тех пор Жадана из рук его не пускала: сама кормила, ворковала, как с родным дитятком.       Маркелл стал всё чаще оставаться дома. Собранного жита едва хватало, чтобы посеять на будущий год. Тогда на выручку пришла Жадана: в закромах у неё было довольно и на продажу, и себе на хлеб насущный. С ней вообще всё как-то разрешалось само собой: он ни разу не видел её за готовкой, но на столе всегда были хлеб, молоко, сало и сыр, прочими домашними хлопотами она себя не утруждала — на то была старушка-наймичка. Маркелл и сам всё реже и реже стал беспокоиться по каждой мелочи: Жадана подарила ему новые смыслы, открыла глаза на ту сторону жизни, которую он упорно не замечал. Жадана его хотела, первое время почти постоянно, — и он не мог и не хотел отказать.       Как-то с Ксениной коровой приключилась странная история, которой хозяйка не преминула поделиться со всем селом. Якобы по ночам к ней в хлев повадилась ходить ведьма и выдаивать её Белуню так, что на следующий день из сосков прямо кровь текла, а животинка тощала, сколько бы травы не съедала. Так, одним вечером Ксения сама спряталась в хлеву и стала ждать. После полуночи, когда высоко поднялась луна, в узенькое оконце вдруг пролезли чьи-то руки, и что это были за ручищи — чёрные, мохнатые, с когтями, как ножи, не было зверя с такими громадными и страшными лапищами! И эти-то лапища потянулись к её Белуне через весь хлев. Но Ксения не растерялась: схватила одну крепко-крепко и вцепилась в тонкое, как сук, предплечье зубами. Тогда-то шельма испугалась и живо дала дёру. Само собой, оставлять её в покое Ксения и не думала.       Жадана сидела с краю закрытого колодца и кормила своего питомца червячками, когда со стороны улицы её кликнул знакомый голос. Ксения остановилась за перелазом в плетне и по-свойски упёрла руки в соседние жердины, расплывшись в широкой улыбке:       — Ну, здравствуй, красавица! Хозяйничаешь? — она поманила Жадану к себе, и та нехотя высыпала оставшихся червяков перед птенцом и не спеша подошла. — А где Маркелл? Хотела одолжить у него тачку, сено перетаскать. Так сказать, мужская рука лишней не будет.       — Занять, — поправила её Жадана и, наткнувшись на недоверчивый взгляд, бесцветно добавила. — Он отдыхает.       — Что, посредь дня?       Ответа не последовало. Жадана редко болтала с посторонними и мгновенно теряла интерес, если тем нечего было ей предложить, — вот и сейчас отвернулась в сторону, как ребёнок или старушка с рассеянным вниманием. Правда, Ксению это только раззадорило:       — А что он на тебе не женится-то? — она опустила локти на забор и нагнулась ближе, отчего тяжёлая грудь едва не выпала из глубокой прорези рубашки. — Колись, чем ты его присушила?       — Часто говорю ему, что он лучше всех.       — Да брось! — прыснула та, её лицо и голос вмиг ожесточились, будто только этого и ждала. — Ты разве баба? Ледащая. Неряха. Не пойми кто такая. Думала, я к тебе в подруги набиваться пришла? Мне-то ты голову не задуришь, голубушка.       — Я нашла в нашей постели сушёную траву, — неожиданно серьёзно посмотрела на неё Жадана, — любисток, терлич, барвинок.       — Так ведь ты и подкинула! Мне почём знать, чем ведьмы мужиков околдовывают?       — Ведьмы?       Жадана ловко поднырнула рукой Ксении за пазуху и, на секунду поймав её в объятья, тут же отпрянула, но уже с мешочком, который ухитрилась подцепить у той из-за пояса. При первом рассмотрении это был вырезанный из обычной самотканой рубахи лоскуток, но с пятном засохшей крови — и, судя по тому, как Ксения зарделась, то была месячная кровь. Отойдя на шаг и не сводя с неё насмешливых глаз, Жадана с игривым рычанием надорвала мешочек зубами, и оттуда к ней в ладонь посыпался пепел вперемешку с опаленными человеческими волосами.       — Гляди. Что у нас тут? — она разворошила пригоршню большим пальцем. — Одна пакля явно твои. А другой цвет я узнаю, посветлее. Такие же волосы у Маркелла.       — Дай сюда.       Ксения махом перегнулась через перелаз и хотела выхватить тряпку — её прямо-таки перекосило от злости — но Жадана так просто не далась. Грубо отняла руку, весело огрызнувшись ей в лицо:       — Показать ему?       Этого с лихвой хватило, чтобы Ксения бросилась с кулаками: завалилась в перелаз — и прямо на землю. К счастью, из дома вовремя выбежал Маркелл, который еле оттащил сдуревшую бабу от Жаданы. В итоге перепало всем троим: рука-то у Ксении была тяжёлая, а ногти у Жаданы острые — чуть всю рожу той не исцарапала, благо Маркелл отпихнул Ксению на забор, затрещавший под её весом.       — Забери эту лупоглазую от меня! Цыганка чёртова!       — Как горит щепка в огне, так бы горело сердце Маркелла по мне! — захохотала Жадана, помахав рваным мешочком в воздухе, пока Маркелл прижимал её со спины, как большой и сильный отец драчливую девчонку, крепко сцепив руки вместе.       — Да разве это женщина, Маркелл? — чуть не заплакала растрёпанная, красная как рак Ксения, и неуклюже поднялась по плетню. — Ты не хочешь увидеть, с какой тварью ты живёшь!       — Просто оставь нас в покое, — угрюмо попросил он.       За долгое время знойного конца лета им перепал один прохладный день. Опалённые до желтизны травы волновал ветерок, иссушенная, утомлённая солнцепёком земля, кажется, как и люди, мечтала об осени. В лугах было тихо и хорошо. Пахло прелым сеном, огромные облака лениво ползли в высоком прозрачном небе. Они с Жаданой устроились под стогом: перекусили прямо на кошеной траве без подстилки, а потом улеглись в обнимку.       Маркелл лежал на спине и теребил пальцами чужую тёмную кудряшку. Ему нравилось, как её длинные волосы опутывают его, точно гадюки. Тугие и жёсткие на концах, словно пружины. Он отрешённо водил локоном по носу и губам, иногда даже покусывал — ещё одно смутное воспоминание из раннего детства? Жадана пристроилась у него под крылышком, пощипывала рукой траву около себя и бросала своему трёхлапому чудовищу, которое пищало неподалёку. У неё были раздавшиеся кости на ногах, из-за чего большие пальцы неестественно отклонялись вбок и стопа немного напоминала утиную. Из-за этого Жадана никогда не выходила на улицу босиком, как сейчас. В остальном же она была совершенством.       — Заяц, — позвал Маркелл серьёзно, не поворачивая головы.       — М?       Он задумался. Неторопливо выдохнул. И только затем продолжил:       — Скажи. Ты меня любишь?       Жадана приподнялась на локте так, чтобы видеть его лицо.       — Я правильно понимаю, этот вопрос подразумевает взаимность?       — Да. Ты понимаешь правильно.       Монотонно трещащие кузнечики стрелой вылетали из травы, чтобы выписать в воздухе дугу.       — Ты такой смешной. Я люблю тебя, малыш.       — Повтори ещё раз.       — Я люблю тебя. — Жадана просияла улыбкой, самой неземной, какую он только видел. — Я тебя обожаю.       — Иди ко мне, — он притянул её без малейшего сопротивления в глубокий мокрый поцелуй. — Что мне сделать для тебя?       — Верни мне моих кошек, я очень по ним скучаю, — лукаво улыбнулась она. — Я шучу. Ничего.       — Но я хочу. Хочешь, мы обвенчаемся? Хочешь настоящую свадьбу?       — Нет! — умоляюще скривилась Жадана. — Не надо, Маркелл, пожалуйста!       Она знала его душу и умела врачевать её, как никто. Теперь он знал наверняка: её любовь была драгоценна, совершенно незаменима. Она была тем живым материалом, что держал его в целости. Той глиной, которая скрепляла его трещины, заполняла дыру в его груди.       С самого детства он чувствовал себя старше, чем самые дряхлые старики. Но ещё он чувствовал себя ребёнком. Её ребёнком. И одновременно с этим она была его дитя. Она делала его настоящим мужчиной. Делала его полноценным. И он ни на что бы это не променял. Ни на что.       Жадана умела видеть в текучей воде.       — Заранее никогда не знаешь, что тебе откроется, — говорила она. — Будущее. Или прошлое.       У неё было старинное медное блюдо, начищенное до зеркального блеска, что в него можно было глядеться.       — Просто смотри.       Они вдвоём склонились на коленях по обе стороны от мелкого ручья, где на камнях бабы обычно колотили бельё вальками. Вместе опустили блюдо под воду, но неглубоко. Маркелл долго пристально всматривался в искажённое отражение и подумывал было бросить дурацкую затею (согласился лишь затем, что Жадане очень уж кортило ему погадать), но внезапно прямо у них в руках вода в блюде высоко забурлила и окрасилась красным. Несколько леденящих мгновений Маркелл неподвижно наблюдал, но в итоге они оба отшатнулись назад.       Жадана вперила в него изумлённый взгляд.       — Ты видела? — сглотнул Маркелл, обливаясь холодным потом.       Она кивнула:       — Это будущее?       — Нет.       Он вспомнил, как в молодости его мать за харчи и разные подачки от сельских помогала женщинам исторгать плод. Знала много способов, как запечь ребёнка в утробе, подложив в печь замаранную месячной кровью рубаху, как посечь, выкрутить веретеном из матки, вызвать выкидыш поставленной над паром негашёной известью или снадобьем из ружейного пороха и горилки, даже ставила горячие банки на крестец, чтобы сорвать зародыш.       — Я помню, мне было лет десять. Она подвела меня к тазу с окровавленной водой, там плавали эти кровавые сгустки, в общем, то, что должно было стать ребёнком. Крепко, до синяка сжала запястье и сказала: «Погляди хорошенько. Видишь, что вы с бабами делаете?»       Теперь он понимал, что она хотела этим сказать: предостеречь от страшных ошибок, научить ответственности. Она просто не умела иначе выразить заботу.       Маркелл задумывался о наследниках с недавних пор. Жадана тоже подспудно хотела ребёнка, иначе бы так не носилась со своим пернатым уродцем. Они с ней пробовали, и не раз. Он убеждал себя, что прошло не так много времени, — даже молодым парам в первый раз требуется по полгода, а то и дольше. Но трезвый ум и беспощадное время всё больше подсказывали ему, что, скорее всего, они просто не могут иметь детей.       Он знал, что Жадана не ходит в храм и вообще недолюбливает всю эту церковную показуху, но всё же с большим трудом уговорил её вместе сходить к батюшке. Тот завёл её в алтарь, одну, после чего у них был очень короткий и ёмкий разговор. Злая и подавленная Жадана, туго завёрнутая в тёмный платок, пересказала слова панотца: они с Маркеллом, дескать, живут в блуде, и за это Господь наказал её бесплодием, что само по себе считается грехом. А ещё он добавил, что бесплодная женщина может породить только дьявола. После этого их с Жаданой нога не касалась даже церковной паперти.       Если говорить прямо, в селе её недолюбливал не только батюшка. В смысле он особенно, но кроме него каждый встречный-поперечный не забывал плюнуть ей вслед и перекреститься, даже дети выкрикивали обидные слова и мелко пакостили, подражая взрослым. Пожалуй, было вопросом времени, когда эта неприязнь перейдёт опасную грань.       Ксенин сопляк как-то сманил к себе Жаданиного птенца, пока той не было рядом. Убил и распял на доске — сделал себе и ребятам новую игрушку. К несчастью, они и не старались скрыть от неё произошедшего — наоборот, притащили поиздеваться. Тогда Маркелл впервые себя сдерживал, чтобы не выбить дерьмо из ребёнка. Пойманный малец сознался, якобы мать ему сказала, что это мамник, который вытягивает молоко из коров и спор с полей. Жадана кричала по страшному. Сердце обливалось кровью от того, как горько она рыдала. К чести Маркелла, жопу он байстрюку таки надрал: поднял за шкирку и вышвырнул подальше со двора.       Жадана-то пару дней поплакала и успокоилась, а вот пацан, увы, так просто не отделался. Птенчик, как видно, и правда был заколдованный, не зря вылупился в такую злую минуту, как Ильинская ночь. Не далее как на следующий день, по словам соседей, Ксения уже не отходила от детской кровати. Вроде даже поговаривали, что у малого руки опухли и горели. В общем, всю осень и всю зиму из дома он больше не показывался, да и его друзей матери с тех пор выпускали с опаской.       Впрочем, их с Жаданой мало волновало то, что творилось за забором их маленького рая на земле. Они были практически неразлучны. Единственный раз, когда Маркелл заболтался со старостой и отлучился дольше обычного, случился на Масленицу. Он зашёл в дом с заднего хода и услышал крики, не Жаданы — чужие, юнацкие крики. Опрометью побежал за своей двустволкой, выскочил в сени, а там шайка ряженых колотит Жадану по спине мотовилом для пряжи. Это потом ему пытались втолковать, мол, били в шутку, как бьют всех бездетных женщин, чтобы те забеременели. Но тогда он просто вышвырнул мерзавцев за порог и пальнул в воздух — те бежали, аж чоботы и шапки роняли.       Забившаяся на лавке Жадана тихо плакала в сползший с волос платок. Он опустился перед ней на колени, отложил ружьё и поклялся, что сделает для неё всё. Сделает что угодно, возможное и невозможное, но у них обязательно будет ребёнок.       — Ты ведь любишь меня?       — Да, — всхлипнула она, огладив его небритую щёку ладонью, тут же прижатой его большой горячей рукой.       — Значит, верь мне.       Этот случай сделал её совсем беззащитной. Хрупкой, болезненной, дёрганной, мнительной по всякому мелкому поводу. Она больше не отпускала его от себя, да и он сам боялся оставить её одну на лишнюю минуту. Всё, о чём он мечтал, о чём беспрестанно думал, — как вернуть Жадане прежнюю весёлость той беззаботной девочки, какой она была ещё недавно. Когда-то у неё в кудрях были мелкие косицы, в ушах — яркие диковинные серёжки, которые сама мастерила, и даже маленькое колечко под носом. Её калиново-красные губы оставляли пламенеющие следы поцелуев. Теперь же она одевалась и покрывала голову, как замужняя. Глаза потускнели, сделались ещё чернее и больше на бледном ввалившемся лице. Скоро близился Юрьев день, весенние работы в поле, а у него всё не шло из головы, чем ей помочь, как облегчить душевные муки.       Ночью на Страстную пятницу, когда на звоннице завязали колокола до Великой субботы, Жадана встала с постели и в одной ночной сорочке босая вышла на улицу. Не до конца проснувшийся Маркелл пытался вернуть её в кровать, но она как будто его не узнавала, отмахнулась и упёрто зашагала дальше. В ней сидела животная враждебность, неугомонность. Он наспех оделся и обулся, ватными руками зажёг керосинку и поплёлся за ней аж до самых полей. Темнота стояла хоть глаз коли, то и дело срывался ветер, выли собаки, набегали отголоски недосмотренных снов. Наконец они дошли до его поля, где Маркелл не бывал, наверное, с посевной в начале осени: всходы серебрились и шумели молоденькими колосками в переменчивом свете луны.       Жадана зашла в жито. На миг ему показалось, что в воду, но это действительно было жито. Его же ноги будто к земле приросли, будто незримая сила не пускала его дальше границы поля. Взор мутился, земля под ногами слегка покачивалась, так и хотела уплыть. И вдруг колосья ожили — задвигались не от ветра, а сами собой, а там, где проходила Жадана, пригибались к земле, точно склоняли голову перед ней. Все кроме одного.       Его-то она и искала.       Главный колос. Именно его в народе звали матерью нивы. Наверное, Маркеллу и вправду всё это грезилось — лежал в постели и видел чудесный сон. Жадана подошла к колосу, опустилась на колени и перекусила стебель зубами. Затем встала, перетёрла колос в ладонях и запрокинула голову так, как если бы проглотила собранные зёрна.       Кажется, что-то незримо пронеслось в воздухе в этот самый миг. Какая-то мощь сдвинула всё с мёртвой точки, нездешняя, но чужая, потусторонняя. Провернула ключ в старом замке с ржавым лязгом штифтов.       Жадана повернулась и протянула к нему руку в молчаливом призыве, с ног Маркелла будто спали неподъёмные кандалы, и он тут же поспешил к ней. Встретившись посреди поля, они осели на землю. Беспокойные руки Жаданы собственнически, неудержимо трогали его лицо и волосы, губы растянулись в хищной улыбке, блестя оскалом. Он крепко держал её за талию, гладил по бокам, нетерпеливо мял сорочку. Её глаза так горели, поглощали его, будто они не виделись целую вечность. Будто её, сказочную царевну, держали в темнице, а он был её освободителем, витязем, обещанным ей в мужья старинным пророчеством.       — Ты мне нужен, — с нажимом, почти болезненно прошептала Жадана.       — Я здесь, любимая.       — Ты говорил, что отдашь мне всё, что у тебя есть.       — Чего ты хочешь?       — Всего. Всего тебя.       У Маркелла запекли слёзы в уголках глаз. Они столкнулись в жестоком голодном поцелуе, как могли столкнуться два вихревых потока, две свирепые стихии. В четыре руки стянули с неё сорочку, потом впопыхах раздели его. Взбесившийся ветер трепал волосы, остужал плавящуюся под грубыми, беспорядочными прикосновениями кожу. Маркелл уложил Жадану прямо на колосья, жадно и без разбору ласкал губами, оставляя отпечатки рук на коже, а потом взял её сверху и заполнил собственным семенем. Она рычала под ним, извивалась от удовольствия. Ломала стебли между пальцев, крепко держа его скрещенными ногами. Её взлохмаченные волосы стали чернее ночи, похожие на ветвистые разряды молний. Она была ещё более необузданная, чем в ту первую ночь, горячая внутри, как тот кипяток. Маркелл с трудом её узнавал. Боже, он с трудом узнавал себя.       Разве могла быть любовь настолько испепеляющая, неистовая, что становилась несовместима с жизнью? Несовместима ни с телом, ни с душой человеческой? Любовь, могущая убить.       Колокола скорбно молчали, хмурое небо, казалось, тоже сеяло мелкие слёзы по Христовым мукам. На следующий день люди Маркелла вышли поглядеть на поле и вернулись с неутешительными новостями: все как один всходы полегли, а пустые колосья точила чёрная гниль. Жадане нездоровилось — теперь она не покидала спальни и готова была сорваться на каждого в доме, даже Маркелла прогнала, когда тот предложил привезти лекаря. Пока все готовились к Пасхе, пекли куличи, скоблили полы, белили печи и стены, кололи дрова, в их доме никто не смел открыть даже ставней и потревожить тишину, будто только-только покойника проводили. Под вечер к ним заявилась всклокоченная вымотанная Ксения. Что за горе могло стереть с лица матери всё человеческое, подменив его застывшей маской вечного беспокойства?       — Жадана, миленькая, приди к моему сыну, — тихо умоляла она. — Я знаю, ты можешь отшептать порчу, как ты сделала с Маркеллом. Он мучается. У него на руках кровавые язвы. Батюшка не пускал меня к тебе, говорит, это стигматы от распятия, как у Христа. Да я бы и не пришла… — её голос сорвался, глаза заволокло слезами. — Ради Бога, прости нас обоих! Меня не прощай, но хотя бы мальчика. Голубушка. Хочешь, в ноги тебе паду?..       — Я не буду рисковать ребёнком. — Жадана в мятой несвежей сорочке и с растрёпанными по плечам длиннющими волосами неподвижно застыла в проёме спальни. Под глазами залегли глубокие синяки, губы побелели и потрескались, с виду в ней не было и грамма сочувствия к несчастной вдове и её горемычному сыночку.       — Милая, он и так при смерти…       — Моим ребёнком.       Сказать, что Маркелл лишился дара речи, значило бы не сказать ничего. Только сейчас до него дошло, что Жадана не отрывает руку от живота. Сердце жарко забилось в груди, уголки губ дрогнули, с великим трудом сдерживая улыбку. Ему хотелось подлететь к ней в один прыжок и сграбастать на руки, зацеловать её прямо здесь и сейчас. Но между ними как назло встряла Ксения. Чёрт возьми, какой неважной вдруг стала её просьба — знай он раньше, не пустил бы её и за калитку.       — Послушай, Ксения, — он опустил ладонь ей на спину, но не мог отвести распахнутых глаз от Жаданы, такой прекрасной и беззащитной в эту минуту. — Она не станет брать скверну и на себя, и на малыша на таком раннем сроке. Я себе этого не прощу, если с ними, не дай Бог, что случится. Пойми нас.       Выпроваживали непрошеную гостью в несколько попыток с громкими причитаниями и безутешными стонами. Весь оставшийся день Жадана слонялась по дому с загнанным видом и диковатым взглядом, ни с того ни с сего выпускала иголки, то громко звала Маркелла к себе, льнула, безмолвно прося о помощи, будто предчувствовала подкрадывающуюся слабость, то чуть ли не рыком на него огрызалась. Чем дальше, тем меньше в ней было от женщины и больше — от дикого зверя. Под сорочкой её живот успел заметно округлиться и с каждым часом рос всё больше и больше. Возможно, Маркелла и вправду забыли разбудить этим утром — более правдивых объяснений у него не находилось.       Ближе к утру субботы Жадане стало совсем худо — живот раздулся до огромных размеров и не давал ей даже спокойно вздохнуть. Домочадцы украдкой крестились и перешёптывались, старушка-наймичка предложила Маркеллу сбегать за повитухой, а лучше за батюшкой, но он лишь повыгонял всех вон из хаты, после чего запер на засовы двери и окна: внутри стало так темно, что он не знал, наступило ли утро или по-прежнему была ночь. А потом в церкви разразились колокола — звонили сошествие благодатного огня. Тогда-то всё и началось.       У Жаданы отошли воды. Обычно схватки начинались позже, но она вскричала нечеловеческим голосом, вжавшись в спинку кровати, стоило зазвенеть первому колоколу. Она так страдала. Маркелл успел тысячу раз пожалеть, что открестился от повитухи, нервно вышагивал по спальне, тараторил что-то утешительное: что он рядом и, если надо, сам примет ребёнка, а если нет, приведёт кого-то, и всё будет…       Вдруг Жадана низко утробно рассмеялась. Маркелл оцепенел в изножье кровати, на руках зашевелились волосы. Белки её глаз побурели от крови, зеницы на расстоянии как будто полностью затопили глаза, а её лицо, нечёсаные волосы — на него словно глядела кикимора из детских страшилок. Смотрела и зубоскалила:       — Мой сладкий мальчик. Играет в заботливого отца и мужа. Седина в бороду, а ума всё как у того мальчугана бесштанного.       — Не говори так, — пробормотали губы раньше, чем Маркелл успел сообразить. — Ты любишь меня.       — Твоя мать тебя не любила. — Жадана выпрямила руки, сев повыше. — Она ненавидела тебя. Взгляни правде в глаза, Маркелл. Иногда матери не любят своих сыновей и даже желают им смерти.       — Ты меня любишь, — голос пропал. Как и твёрдая почва под ногами, и всё осязаемое пространство вокруг.       — Она была бы рада избавиться от тебя. Выскрести тебя, как те кровавые ошмётки в тазу, — снисходительно наклонила голову к плечу Жадана. — Она даже оставила тебя в поле, и, можешь поверить, так сладко и так спокойно ей ещё никогда не отдыхалось, — он не заметил, как слёзы струями брызнули у него из глаз. — Никто. Никогда. Тебя. Не любил.       Маркел вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь прежде, чем его скрутило, затрясло от взявшейся неведомо откуда горечи. Слёзы душили, пальцы скребли стену до обломанных ногтей, всё нутро завязалось в тугой узел, не позволяя даже кричать — только мычать сквозь сжатые зубы, сползая по стенке. Пока он блуждал по остальной части дома, не находя себе места, лихорадочно прокручивая в мозгу её слова снова, и снова, и снова, в спальне опять поднялся вопль, ещё громче и страшнее предыдущего.       Когда он бросился туда, замерев в нескольких шагах от двери, к воплям прибавились звуки куда более жуткие. Склизкие, щёлкающие, будто разгибающиеся суставы, влажно лопающиеся и, наконец, тяжёлые, громыхающие так, что дрожь отдавалась в половицы под ногами. Маркелл только и успел сгруппироваться, как внезапно дверь вышибло набегу нечто огромное и отбросило его самого на пол на добрых пару саженей.       Косматое страшилище размером с человека протянуло к нему тощие длинные лапы с когтями, способными пронзить насквозь. Что-то не давало этой твари наброситься — какая-то верёвка. Пока оно лязгало челюстями в воздухе и полосовало когтями пол, у Маркелла было время отползти назад и подняться, приглядевшись в темноте получше. Чёрная шерсть слиплась клоками от крови и слизи, а верёвка, что его держала…       В открытом дверном проёме упирающаяся коленями в изножье кровати Жадана перегрызала зубами натянутую струной пуповину.       Тварь набросилась на него с бешенством спущенной с цепи собаки. Маркелла швыряло по комнатам и волочило по полу так, что в ушах один рык стоял, а перед глазами сверкали когти и щёлкали зубы, брызжущие кровавой пеной. Тварь крушила всё на своём пути с невыносимым треском, звоном, грохотом. Маркелл отбивался и изворачивался из последних сил. Одежда на нём превратилась в лохмотья, руки покрывали длинные царапины и глубокие раны от укусов. Тварюка сто пудов бы его загрызла, если бы в сенях его снова не повалили на спину, рука машинально нашарила под лавкой что-то увесистое, и Маркелл врезал точно по разинутой пасти прикладом двустволки. Зарядил разбросанные тут же, на полу, патроны и выстрелил наобум.       Голова чудища разлетелась, как спелый арбуз, обрызгав сени и самого Маркелла мякотью из горячей крови и мозгов. Напоследок перед лицом тенью пронеслась раскрытая лапа, и тварь грузно повалилась на пол рядом с ним. Его так мандражило, что собственные кровящие раны отошли на второй план: он не знал, заливает ли глаза чужая кровь или своя из рассечённого лба, боль сердечная заглушала боль телесную.       Задыхающийся Маркелл одним усилием воли поднялся на колени, упёршись в пол рукой с двустволкой. Из нутра вырвался чужой истошный вой:       — Жадана-а-а!       Он шатко встал на одну ногу, опершись на приклад, затем подорвался на вторую и тяжко зашагал в спальню, хоть его то и дело кренило и бросало на стены, а тёмное пространство качалось и уплывало из поля зрения. Всё ещё не верилось, что это происходит с ним.       — Жадана!       Последнее, что Маркелл увидел, была странная метаморфоза, которая произошла с Жаданой, пока его не было поблизости. Она… исчезала. Когда он пришёл, от неё практически ничего не осталось: сгорбленная в неслышном плаче фигура становилась прозрачной, просвечивала костями, пока не сделалась бесплотным призраком, тенью на воде. Он в отчаянии бросился к кровати, бил по ней руками, скомкал и откинул в сторону простыню, но Жадана точно испарилась, без единого прощального слова, пусть даже проклятия! Он не мог совладать со слезами. Выкрикивал её имя, метался по комнатам, сносил всё, что под руку попадалось. Стонал и корчился от бессильной ярости. Несправедливости. Грызущего одиночества. Голова разрывалась, в глазах резало с такой силой, что колени клонило к земле.       Утёрший кровавые слёзы Маркелл вышел в сени и сдвинул на входных дверях тяжёлой засов. Но прежде, чем выйти наружу, смутное чувство заставило его обернуться назад, к лавке, где лежало убитое им существо. Где его почему-то не оказалось, но вместо чёрной лохматой туши в серебристом луче света лежал ребёнок. Крохотный новорождённый ребёнок в синей родовой рубашке, весь перепачканный кровью. С отстреленной головкой. У него была недоразвитая третья нога и другие уродства — Маркелл не вынес бы смотреть на это дольше мгновенья, поэтому просто выскочил прочь, прихватив с собой оружие.       Но не ступил дальше порога, как снова замер столбом.       Он вышел в какой-то незнакомый мир. Мир, где бродили бесплотные тени. Где в небе стояло чёрное солнце, где краски дня выцвели до чёрных, серых и белых, словно на поблекших фотокарочках. Где всё объяла ослепительная тьма, а свет стелился непроницаемый, колючий и вязкий, будто тень из самых глубоких недр земли.       Оторопело озирающийся Маркелл выскочил на середину своего двора, где внезапно налетел на Ксениного малого, живого-здорового, хоть и в соплях:       — Где моя мама? — хныкал он.       Маркелл отпихнул его в сторону и рванул к стойлу, где на привязи храпел и бил копытом вороной конь. В церкви по-прежнему трезвонили колокола, но звук доносился приглушённо, как под толщей воды. Перекинув двустволку на ремне за спину, он бездумно отвязал коня, запрыгнул в седло и умчал куда глаза глядят. Он должен был найти её, где бы она ни была.