Адамовы дети. Антология

      Смутные и невесёлые ходили разговоры на хуторке близ села Ларга осенью перед самым празднованием Покрова. У кого, мол, Пестронюшка молоко давать перестала, у кого скотина тощает, куры не несутся, овцы болезные да облезлые. Но не в этом всё горе: дошло до детей! Сначала одно дитё в семье испортится, затем второе отобьётся от рук, а за ними и соседские — болеют, хиреют, на себя не похожи, как будто сглазил кто. И у всех на груди язвочки — у одних по нескольку, у других всего одна, но не больше комариного укуса. Знающие бабы говорили — здесь не обошлось без ведьмы.       Сколько на хуторе тех домов — не наберётся и десятка. Свой лесок, речка Репида, то есть быстрая, один ветрячок, млинок, чтобы жито молоть, ну и винница, как без неё-то, когда у каждого во дворе и до самого огорода навес с виноградом? Что-что, а вино в этих краях любили: вместе собирали — чёрный, сладкий как мёд — вместе давили, вместе и пили. Так ведь одна семья! Верней, всего три: Негруца, Бырка и Митаки на Ларгу и окрестные селенья. В этом вот жили Митаки.       Можно ли представить, что кто-то за твоим столом, кто ест твой хлеб и пьёт твоё вино, кто затемно идёт с тобой на пахоту или жатву плечо к плечу, кто крестил твоих детей… желает им смерти?       Окромя ведьмы, некому было творить такие козни. Глухой ночью, когда одни собаки брешут и поднимают протяжный унылый вой, та заходила в чужую хату, склонялась над спящим ребятёнком и прутиком протыкала ему грудь, а потом высасывала сердце так, что к рассвету оставалось одно только пятнышко на коже. Без сердца такое дитя уж на земле не задерживалось: и болячки, и бесы к нему липли, и всякие напасти. Делалось злым, непослушным, пока смерть его не прибирала к рукам. Так шептались между собой бабы, зааминивая окна и двери и обсыпая пороги херувимской золой с церковной службы.       Одна беда, что чародельница не отстанет и не наестся, пока не изведёт всех. Или пока не найдётся на неё управа.       В это же время накануне Покрова хуторские девчата и парубки собирались на вечерни́цу. Одна вдовушка освободила им большую хату, и молодёжь с самого повечерья, не успело солнышко закатиться, вовсю куролесила вдоль разрытой колёсами главной дороги в коровьих лепёшках и распевала похабные песни:       

      «Що на нашій на улиці

      Знесла курка коко.

      Хто не вийде на улицю,

      То й вилізе око!

      

      Що на нашій на улиці

      Знесла курка двоє.

      Хто не вийде на улицю,

      Вилізуть обоє!»

             Юнаки тащили из дому кто что может: бутыль вина, банку самогона, сало, лук, овощи, колбасу, орехи, не забывали и отцовский аккордеон захватить. Панянки сдвигали к стенам лавки со столами и разбрасывали сено: ночевать собирались покатом на полу, и каждая из девчат в обнимку со своим кавалером.       Был ухажёр и у Роксаны, внучки старой Ланцюжихи, что жила на отшибе и воспитывала сиротку вот уже шестнадцатый год. Бабка говорила, женихи им задарма не сдались, тем паче хуторянские: Роксану она любила, хоть сварливая была до жути, и отпускать от себя не собиралась. Не надо тебе замуж, Роксоляна, повторяла. Худа наживёшь. Не объясняла только, какое худо. А Роксана что? Она в жёны никому не набивалась и на вечерницы не ходила, пока Демьян и его подпевалы совсем её не загнобили: пришлось потом за ними три раза стену белить — закрашивать намалёванного дёгтем мужичка с елдой наперевес и рядом, как видно, её собственный портрет. А ворота так вообще сняли с петель и вынесли аж за околицу. В эту зиму Роксана решила, что отбиваться от остальных ей больше не с руки.       Тем более, по Демьяну она сохла ещё с малых лет. Самый смазливый и шебутной из хлопцев, главный заводила. То одну девчонку поддразнивает, то вьётся вокруг другой, а то повадится в соседнюю Ларгу к тамошним мамзелям — и так сколько она себя помнила. Вместо ярмарочных калачей и песен под калиткой Роксана получала подколки и сальные шуточки: сначала за рыжину и небольшой рост, а как исполнилось лет десять — за большие груди, которые проклинала именно по этой причине.       Будто сердце ей присушил, сволота такая! Он на неё не взглянет — так она к зеркалу ворожить, а в другой раз поставит свечу кверху низом перед старой иконой на божнице, забидящему Богу. Он ворота вынесет — она к сундуку с маминым приданым, за лентами и бусами, прихорашиваться для него.       Тут и без ворожбы было ясно, что девки все вырядятся как на сватанье, — одна краше другой. В глазах рябило от вышивки на белоснежных сорочках и хустинках, бликовало от золотых манист и бисера всех цветов и форм, которым обшивали удлинённые корсетки без рукавов поверх вышиванок и пышные плахты с запаской, подпоясанные шёлком и длиной не ниже середины голени, чтобы не закрывали нарядные черевики с подвёрнутыми носками. Кто-то заплетал яркие ленты в косицы, кто-то нанизывал бусины, вплетал вымоченную в красных, жёлтых, синих красках шерстяную кудель в две толстенные косы. Роксана ничего не делала с волосами — оставила лежать на плечах мелкой янтарной рябью, только чёлку спрятала за большим обручем, обшитым тканью. Под белую свитку с кисточками надела единственный приличный сарафан с широкими рукавами и платок на шею повязала — уж ей-то выпячивать богатство было ни к чему.       Веселье шло полным ходом, а Демьян так и не думал появляться. Дощатый пол и саманные стены гудели и дрожали, будто телячья шкура барабана, от оголтелых плясок и музыки. Аккордеонист с дружком запевали во всю глотку:       

      «Як на росте лист широкий лопуховий,

      Та й пошиєм шарахванчик лопуховий.

      Де взялись попові кози

      Та й обїли шарахванчик розчехваничик

      розчехнийстий розмахнистий лопуховий».

             За окнами сорвался ветер, да такой, что вот-вот сдует камышовую крышу. От дикого боя барабана, визгов, зычных расщеплённых криков самой хотелось притоптывать и покачиваться в ритм. Толпу посреди большой комнаты качало, как на плоту в самом сердце бури: лес поднятых рук, змеящихся в воздухе лент и волос. Дёргающий за пучок конского волоса парень с бугаём под мышкой играл бас, похожий на отрывистый крик выпи. Кто-то дудел в сопилку. Две девчонки с напоминающими рожки гульками, подвязанными длинными ленточками, на голове уставились на Роксану поверх тёмных очков, обклеенных по оправе крупным бисером, и манерно потягивали из соломинок какую-нибудь терновку или сливянку. Вот уж у кого явно был дурной глаз.       Тут двери в хату с хлопком растворились, и внутрь пролезло здоровое соломенное чучело с чёрной харей, круглыми буркалами и большущим рылом. Да как взревёт, копытами застучит, шуганёт всех плясунов по углам… и давай танцевать! Конечно, все мигом оживились, началась ещё большая свистопляска и дым столбом, и так пока молдавский танец хороводом не повалили всех с ног.       Ряженый парень подошёл к скучающей Роксане и стянул за рыло свою маску, обтянувшую его, словно тугой кожух с круглыми стекляшками в прорезях для глаз. Разумеется, это был Демьян, запыхавшийся и красный. Чуприну на бритой голове он заплёл в мелкие длинные косички, закрученные светлые концы которых распушились и лезли в лицо. Щуплый и невысокий сам по себе, в необъятном соломенном костюме он выглядел смешно.       — А чего это кралица со всеми не танцует? — под светлыми, жиденькими ещё усами обнажился ряд красивых зубов. Роксана отпрянула, когда её крупную серёжку подцепил длинный мундштук. — Мамины цацки-пецки? Пойдём покурим? Глянь, настоящая люлька с казацким зельем…       Рядом с ними два незнакомых цыганёнка в петушиных рубахах навыпуск затеяли разборки с местными девушками:       — В прошлый раз мы с вашими хуторскими делились нашими тёлками! Обещали, поделятся своими! Так что давай не рассказывай мне тут, малая!       Малая была на полголовы его выше. При случае их девчонки могли и в жбан настучать — на себе проверено.       Кто-то из компании парней завёл разговор о ведьме, разливая по чаркам компот, то есть размешанную с вишнёвым соком самогонку.       — Я знаю парочку. — Роксана кивнула наклонившемуся к ней Демьяну на подружек с гульками.       — Не, краля, ведьмы — они жирные и страшные, у них ноги волосатые и цветные волосы под мышками, — остальные хлопцы одобрительно заржали. — Вообще они слетаются на ведьмины сходки на Лысой горе и там пехаются с чертями, потому что ни один мужик в мире такую не захочет.       Роксана нехотя пригубила из вручённой ей чарки, в то время как ребята хильнули всю стопку залпом. В центре мужской компании по ощущениям было и волнительно, и как-то неуютно, неправильно.       Демьян всё-таки вытащил её на крыльцо раскурить люльку, которую щедро набил какой-то сухой меленой травой из маленького мешочка. В сырых октябрьских сумерках вся округа казалась дремотной: окна не горели, дымок над соломенными и камышовыми крышами не курился, только ветер раскручивал крылья мельницы и гонял пыль над голыми жнивами. За плетнем утки пили из корыта с брызгами и грохотом. В доме орала музыка и хором пели песни. Роксана с Демьяном присели на колоду под вишней, передавая друг другу трубку. Зелье накрыло практически сразу.       Роксана отдалась ощущению земли под подошвами. Сейчас, когда почва осталась голой и рыхлой, было видно, как грунтовые воды медленно подмывают вдовин участок и тот проседает местами, а однажды совсем провалится вместе с домом, сараем, курятником — один только тын останется с глечиками на жердинах. Ветер шуршал сухой травой и шевелил жухлые листья цвета Роксановых волос. Где-то в чужом дворе за мостком заухала сипуха.       Роксана упустила тот миг, когда детские Демьяновы руки с тонкими предплечьями и светлым пушком оказались на ней. Внутри клубилось перегоревшее казацкое зелье, туманило голову, мутило взор. Она уже сама не знала, хотелось ей на ту вечерницу или нет: сидеть тут с Демьяном, позволять себя целовать, лезть рукой под платок в вырез сарафана… Было щекотно от его усов и юношеской бородки, колко от дурковатого соломенного костюма, который всё ещё был на нём. И не то чтобы он хорошо целовался: слишком напрягал челюсти, иногда беспорядочно долбился языком, не давая включиться. Но у него были нежные губы, и это был Демьян. И, в общем, этого хватало.       Она не оттолкнула его, даже когда под ними осыпалась земля и ноги начали проваливаться, соскальзывать в вымытую грунтовой водой полость, вместе с колодой, и утками, и домом, и всеми, кто был внутри. В тот миг она не понимала, от кого исходит эта дрожь: от земли или от неё самой. Её скукожившейся души, которая через пятки ушла в почву, сотрясая земную твердь, уводя её из-под ног.       Наверное, не стоило так накуриваться. Как Демьян волочил её в хату, тоже помнила смутно. Кажется, её вражины с рожками-гульками смеялись с Роксаниной неуклюжести и пьяной околесицы, хотя и сами, наверняка, были в дым. Остаток вечера Демьян выяснял отношения с одной из ведьмочек. К ней вернулся, когда все уже улеглись парочками на сене, а подруга его, видать, заснула.       Он остался в одной рубахе, доходящей ему до середины бедра, закинул на Роксану голую ногу, пока рука мяла ей бок, подбираясь к груди тонкими проворными пальцами. Она дышала слишком тяжело, слишком заметно нервничала. Нос чесался от густого и душного запаха сена и чужих проспиртованных тел. Сами поры этих саманных стен как будто источали едкую влагу. Надышали так, что окна запотели без всякой растопки. Лишь сейчас, телом к телу, она почувствовала, насколько Демьян, оказывается, щуплый, — как тростиночка. Он был худее неё, с острыми коленями, узким тазом и талией, которую оказалось приятно обвить руками, чувствуя на себе его вес, не слишком тяжёлый, в самый раз. И всё равно не отпускала эта неприкаянность. Инакость. Чужого, незнакомого мужского тела, будто из другого теста слепленного. Странное беспокойство не отпускало.       — Ты ещё девочка? — шепнул Демьян, мокро отлипнув от её шеи. — Если боишься, можно в попку, многие так делают, — её напряжённое молчание подточило его самоуверенность. — Нет? Слушай, расслабься. Я ничего там не задену. Притулю на полшишечки.       Она слышала от кого-то, мол, от притулы нельзя потерять венок или залететь, но до сих пор не знала, что это такое. Оттого, наверное, не препятствовала, когда член Демьяна, до этого бестолково притирающийся к ней под подолом, скользнул дальше. Пока он двигался в ней, задурманенный разум рисовал жуткие картины, как ведьма готовит колдовскую мазь для полёта на дьявольское хорище. Растирает в ступе выскобленный из утробы плод и обмазывает той кашицей всё тело с головы до пят.       Ей представлялось, что это её лоно выскоблили, и оно ныло, клокотало приливом горячей крови.       За стиснутыми зубами сорвался придушенный стон, когда Демьян толкнулся особенно глубоко, пыхтя и поскуливая над ней от ощущения тесноты. Вышел без предупреждения и наконец её же рукой довёл дело до конца, а потом излился на подол сарафана. Она даже оправиться не посмела, так и лежала на спине, когда тот прижался к ней под бочок, уложив голову на плечо. Рядом с ними ворочались другие ребята, но Роксана велела себе не размыкать век, пока не пропоют петухи.       А как пришёл Покров день, и поселяне дружно отправились на праздничную службу, тут и пошли гулять пересуды, что внучка Ланцюжихина, дочка той покрытки, которая со стыда утопилась в речке, сама венок загубила. Говорил ведь батюшка, талдычил: на вечерницах тех свальный грех и сатанинское блудодейство! Где такое видано, чтобы молодые девки с парнями друг с дружкой спали, да ещё накануне такого праздника? И не каются!       В тот же день хлопцы достали припасённое ведро дёгтя, а как стали размалёвывать Ланцюжихины ворота, так старуха и выскочит на крыльцо, да как заорёт: я, говорит, ведьма, у вас, вышкребки, завтра руки поотсыхают и хрен стоять не будет! Те, конечно, испугались: так и оставили на воротах «шку». Но матерям наябедничали, и про ведьму, и про её внучку-потаскушку. А на другой день кумушки сами собрались к Ланцюжихе.       Калитку им открыла Роксоляна, посадила собаку на цепь, когда та подняла голос на пришедших. Пустила тех во двор. Кумушки достали платок, стали девку отчитывать, хотели покрыть ей голову, как положено, — та в слёзы. Плачет, мол, ни о чём таком не думала, Демьян её силой принудил, не спросив. Известное дело: курварить-то они горазды, а виноваты во всём мужики! Где им, покрыткам, уразуметь простую истину, что не для тебя твой венок цветёт, а для всего вашего рода? Мужнина рода. Разве можно, чтобы нечестная девушка ходила непокрытой и сама собой распоряжалась?       Роксанина бабка была об этом другого мнения. Ох, чем она наших кумушек только не крыла, из матери в мать погнала, ещё и окатила помоями из окна:       — Сто болячек вам в печёнку, да таких мелких, как маковка, падлюки!        Началась перебранка. Дошло до того, что Роксана спустила собаку, кумушки наутёк — еле живы остались. И с тех пор обходили Ланцюжихину хату десятой дорогой, а как внучка её мимо пройдёт, так крестились и плевали на землю ей вслед. Потому что невиданно и неслыханно, чтобы честных людей порочила ведьма и её дьявольское отродье!       Вскорости Судья небесный таки смилостивился и призвал Роксанину бабку к себе. Умирала старуха долго и страшно, несколько раз испускала дух на глазах у внучки и снова оживала — видно, даже сатана её не хотел. Пришлось Роксанке самой разбирать соломенную крышу над бабкиной спальней — чтобы ангел-хранитель узрел её с неба и вырвал грешную душу у нечистых сил. Парубки тогда собрались за забором поглядеть, не навернётся ли Роксана с крыши, ну и семки пощёлкать. Говорят, и Демьян там был, в компании двух девчат с гульками, которые передавали друг дружке зеркальце, напомаживая губы красным.       На десятый день бабка позвала Роксану к себе. Комнатка у неё была тесная, с тёмными коврами на полу и стене у узенькой кровати, из больших застеклённых рам глядели чёрно-белые фотографии: Роксанина мать, сама бабка в девичестве, прабабка… В этой комнате пылилось много сокровищ, которые было так интересно откапывать и разбирать в детстве. Крохотное окошко с кружевной задергушкой открывалось на задний дворик с летней кухней, намазанной из глины, рядом куры выкапывали из земли червяков.       — Роксоляна. Послушай, что баба тебе скажет, пока ещё живая. Не запускай дом, когда я помру. Хозяйство на тебе, ты теперь сама по себе. Вон. Стоит, едрить твою палку, — бабин узловатый палец высунулся из-под одеяла, тыча куда-то в изножье кровати. Дыра в крыше бросала на неё яркий дневной свет, как на святых образах. — Если бы в головах стояла, я ещё оклемалась. В ногах стоит, холера, — значит, скоро помру.       Роксана закрыла лицо ладонями, не удержав слёз, хоть обещала себе не раскисать.       — Роксоляна. Ты из третьего поколения внебрачных дочерей. Твоя мать и бабка были покрытки. Это тяжкая доля, детка. И тебе её нести, но ты не отчаивайся, — она долго хрипло закашлялась. — Я тебя научу. Всю премудрость передам.       Но, видно, мало было им своего горя. На хуторе одна молодая баба на сносях потеряла ребёнка. Уж как она убивалась, виноватых искала. И нашла — старую шептуху, что лежала при смерти в доме на околице. А то что лежачая — это ничего не доказывает, потому как она — двоедушница: пока старуха спит в своей постели, нечистый дух выходит из её тела и идёт творить злые дела, пусть даже та ничего не вспомнит или решит, что ей всё приснилось. Она-то, гадина, и украла её дитя! Пристрастилась к человеческим младенцам, когда сожрала собственного!       Засыпала Роксана с мыслью, что хуторянские придут к ним с серпами и вилами и подожгут хату. За стеной бабка скрипела зубами, выла, стонала не своим голосом, что-то неразборчиво шептала. Роксана её любила, хоть та не была с ней ласкова. Жалела, что та озлобилась на людей: не заслужила она такой несправедливости. Никто не заслуживает. Как бы там ни было, они с бабушкой всегда жили хорошо, никогда не голодали. Случался по сёлам и мор скота, и кровь вместо молока надаивали, а бывало, что и пальцы отгнивали у тех, кто ел хлеб со спорыньёй, но у них стол всегда был полон — и зимой, и летом.       Роксане снилось, как маленькой она следила за бабкой и воображала, как та втыкает нож в землю, а оттуда течёт мёд. Или собирает цедилкой росу на траве, вешает на верёвку во дворе, и с потяжелевшего полотна в тазы стекает парное молоко. Или как баба оборачивается чёрной дворняжкой и бегает в чужие дворы, а потом только успевает её посылать собрать яйца в курятнике или привести жирного румяного хряка на жаркое.       Её разбудила мелодия, наигранная на кобзе, и знакомый, чуть хрипловатый мужской голос. Демьян был здесь, сидел на лавке, сколоченной из трёх досок, у них под забором и пел, красиво и печально:       

      «Чом ти не прийшов

      Як місяць зійшов?

      Я тебе чекала.

      Чи коня не мав?

      Чи стежки не знав?

      Мати не пускала?»

             Возможно, в эту самую минуту с острия косы, которую держала Смерть, застывшая в ногах у старухи, упала ядовитая капля прямо той на уста — последняя капля. Наутро Роксана нашла её уже холодной, а на третий день ведьму вынесли из хаты и насыпали ей могилу за хутором у дороги, в камышах, воткнув простой осиновый крест. Все три дня бушевала страшная буря: валила деревья, ветром швыряла комья земли в лицо, а утихла, только когда гроб со старухой закопали.       Сорок дней минули, как один бесконечный плохой день. Пришла зима, а Роксана дровами — и теми не запаслась. Лежала в постели дни напролёт, смотрела в потолок, себя жалела. Иногда гадала за столом на покуте. И вот на сорок первый день, как умерла баба, в ворота громко постучали. Собака подняла лай. Роксана не сразу осмелилась встать и подойти к окну. А как посмотрела, кто там за забором, так сердце провалилось.       Демьян ждал её в новой нарядной рубашке и длинном кожухе, а ещё смешной крашеной овечьей шапке. С ним было несколько друзей, все с удручёнными лицами, но хотя бы без вил и факелов. Она пустила их во двор, укрывшись в старую бабину шаль.        Демьян сказал, что пришёл её сватать. Что исповедался в церкви отцу Фо́ке, честно рассказал, как всё было на вечернице, а тот благословил его на брак: по-другому, сказал, перед Богом не искупиться. Семья, конечно, не поддержала, да и друзья тоже. Он им ответил, мол, Роксану по его вине оболгали, и ему за всё отвечать. Так что, если она не против, он готов как честный мужчина просить её руки.       Роксана была не против. У неё просто не было другого выхода.       Свадьбу сыграли до того, как задует снегом, в доме Горбачей, Демьяновых родителей. После венчанья, когда свашки приготовили брачную постель в соседней коморе, сели с гостями в хате — стол в красном углу прибрали белой скатертью, сверху украсили калиной, повязали красные ленточки, накрыли караваи и праздничный ужин. Девчата обрядили Роксану в броское красное платье в пол, с узорами и вышивкой, обвесили украшениями, длинные волосы закрутили в жгуты вместе с разноцветной куделью, на голову водрузили огромный цветастый венок. Подружки Демьяна накрасили её красной помадой, нарумянили бледные щёки ровными кругами, как у куклы. На Демьяне была вышитая на груди и манжетах рубашка, подпоясанная поверх светлых гачей широким красным кушаком, и сверху мунтян — нарядный жилет в сафьяновых ременцах и узорочье — всё в белом и красном цвете.       Старшие вместе со свидетелями расселись рядами на двух длинных лавках в главном углу на покуте, где висит божница с иконами, молодых посадили во главе стола. Долго не чествовали: вскоре дружка (один из Демьяновых подпевал) прочистил горло и обратился к отцу Фоке, потягивавшему горилочку:       — Ну… Попили-погуляли, может, кто-то спать хочет? Отче, благословите молодых спать вести?       — Благослови, Боже, — крякнул отец Фока.       Роксана, которая с утра ещё крохи во рту не держала, тяпнула под шумок из своего хрустального бокала. Вся эта обрядная часть для родителей и общины в лучшем случае напоминала поминки: все заседали в такой же гнетущей тишине, мрачно стучали ложками, а теперь ещё вставать-кланяться придётся. О том, что за этим последует, даже думать не хотелось: боялась, как бы ноги не подкосились и не вырвало прямо на рушник с караваем, хоть рвать было нечем.       Свашка взяла в красном углу казацкую шашку, дружка протянул Роксане один конец венчального рушника и за другой вывел её с Демьяном из-за стола в середину хаты, где Горбачи стояли с хлебом-солью и образом, которыми молодых по очереди благословляли:       — Как сей хлеб святой, так чтобы и вы, дети, честные были.       — Аминь, — перекрестился отец Фока, и остальные последовали его примеру.       Горбачиха кивнула Роксане вставать на колени. Они с Демьяном неуклюже поклонились его родителям в ноги, затем трижды поклонились в пояс на три стороны. Горбач всучил ей икону, Демьян взял хлеб с солью, и дружка повёл их за рушник через сени в комору в сопровождении свашек с венчальными свечами, а заодно и толпы кумушек.       Мужчин оставили ждать в сенях. Роксана оказалась одна с Горбачихой и ещё двумя тётками, которые без слов сняли с неё венок и все накладки на волосы, сняли платье и украшения, сняли и перетряхнули черевики. Сняли сорочку.       — Девочка, говорили, а вон какие титьки-то отрастила, — вдруг заговорила её свекровь, проверяя, не прячет ли Роксана под мышками иголку.       — Это её бабка хорошо откормила на ворованном молоке, — съязвила одна из кумушек. — Ты глянь, как себя запустила, доця!       Горбачиха полезла рукой ей между ног. Роксана с трудом подавила злые слёзы.       Когда тётки перебрали всю её одежду, пропустили волосы сквозь гребень, вручили новую сорочку, пришло время тормошить Демьяна — нет ли на нём каких узелков, отнимающих мужскую силу. Так ничего и не найдя, шобла наконец оставила их вдвоём — добывать калину.       Странно, но именно в этот момент Роксана ясно почувствовала, насколько же Демьян был не на своём месте. О ней самой и говорить было нечего, но у того буквально поджилки тряслись: с лица сошла вся краска, руки повисли плетьми — потерявшийся, напуганный пацанёнок. Неудивительно, что ни о какой там мужской силе он и думать не мог, бессмысленно теребя ладошкой в штанах. Бывало, если жених перенервничал, его выгоняли из коморы и заставляли выдернуть все гвозди и колышки, даже репьяки, какие попадутся, пока член не встанет. Преунылое зрелище.       Как назло, за дверьми ещё и завыли:       

      «Стелимо гарненько,

      Щоб було м’якенько.

      Стеліте околоти,

      Щоб легше було проколоти.

      Стружіте дишля,

      Щоб калина вийшла».

             У Демьяна окончательно опустились руки и всё прочее. Присевшая на край постели Роксана в сорочке даже не смотрела в его сторону. Скоро в двери тихонько постучали, и в приоткрывшемся проёме нарисовалась голова дружки:       — Ребят, — зашептал он тоном заговорщика. — Дёма, если ты никак, я могу посодействовать. По закону…       — По закону иди жуй сраку, — отрезала Роксана, сама от себя не ожидая.       — Слушай, если не я, так свекровь сама тебя пальцами продырявит. Решайте, короче.       — Иди до беса! — вскипел Демьян и пихнул того в сени, захлопнув двери.       Его трясло и мандражило, наверное, больше, чем Роксану, — от мысли, что кто-то другой вместо него добудет эту драную калину у его невесты. Он был на себя не похож, дёрганный, с ошалевшим зашоренным взглядом. Неожиданно подскочил к ней, вздёрнул под локоть. Потом круто развернул, задрал сорочку, толкнул в спину, заставляя упереться руками в постель. Она думала, он не всерьёз. Не мог быть всерьёз. Не так. Не сейчас.       Да и когда, при каких обстоятельствах, на каком свете подобное могло быть между ними двумя? Она до последнего считала невозможным, что он хотя бы посмотрит в её сторону без глумленья, без желания порисоваться перед компанией, набить себе цену. Разве ей это было от него нужно? А ему?       Демьян надавил ей на поясницу, прогибая ещё ниже, сплюнул на другую руку и вставил. В этот раз у неё не было времени уйти в свои мысли, тем более возбудиться. Единственное, что хоть как-то могло приглушить подлую режущую боль, словно тебя ковыряют изнутри грязным ногтём, проворачивают в кишках, — это крик, стон — что угодно, лишь бы не молчать. То ли ей заложило уши, то ли за дверью наконец заткнулись. Демьян старался как мог, не жалел ни сил, ни Роксаны, — но крови не было.       — В первый раз тоже не было, — опустошённо выдохнул он, оседая на постель и проводя руками по лицу и волосам.       — Я девственница, — придушенно всхлипнула еле приподнявшаяся на локти Роксана.       Пока Демьян угрюмо одевался, мысли одна хуже другой стягивали голову раскалённым железным обручем. Она слышала, и не раз, как у девушек не шла кровь и женихи колотили их до посинения прямо в коморе, — иной раз приходилось двери вышибать. Были ли они теми же парнями, кто притулялся к ним под шумок во время общего спанья? Кто покоя не давал, пока девушка с ним не ляжет?       Демьян не стал ломать комедию — молча отпер дверь и первой впустил мать.       И тогда начался кошмар.       Парубки наколотили в вёдрах печную сажу с водой, перемазали белые стены чёрным, замызгали окна дёгтем, что в хате сделалось темно, а стены и потолок оббили. Свашки сбросили со стола белую скатерть вместе с калиной, посрывали красные ленты, каравай с кушаньями заменили пирожками с пеплом и толчёным маком (невеста-то сама толчёная!), поставили дырявую и колотую посуду. Музыканты рвали струны, драли глотки, колотили в барабаны со всей дури так, что стены ходуном ходили. Все будто белены объелись: носились по двору и хате, как мухи в летнюю грозу, срывали красные пояса, смеялись, обстригали лошадям гривы и хвосты.       Пока Демьян курил с хлопцами за калиткой, Роксану в сорочке выволокли в хату, поставив на колени перед толпой, — велели просить прощения. Она могла лишь беззвучно рыдать. Кто-то накинул ей на шею соломенный хомут, как скотине какой-то, кто-то нацепил на голову решето. Тело, сорочку и волосы вымазали сажей. Потом кнутом погнали во двор, заставили залезть на воз, в руки впихнули пустую ступу и толкач и так повезли в огород под срамные песни:       

      «Сидит баба на возу,

      Расставила ковирзу.

      Лезьте, раки, в ковирзу,

      На продажу повезу!»

             В конце ей торжественно повязали на голову рогатый очипок, который Роксана сорвала, как только свадебная дружина убралась восвояси. Вместо окровавленной сорочки на длинном древке, будто хоругвь, по хутору пронесли её изгвазданную, измочаленную сорочку.       И всё же она добилась своего. Разорвала порочный круг. Она замужняя женщина.       Когда ночью Демьян свернулся калачиком на лежанке, ей так и не спалось. Внутри росла смутная тревога, скреблась наружу, щекоча грудину изнутри, блуждала случайными судорогами по всему телу, подбираясь к горлу, но не находя выхода. Её распирало жгучее чувство, которому она сама не могла дать названия. И оно не успокаивалось, чем его ни убаюкивай, как ни торгуйся. Ужасное чувство. За окнами выли собаки. Роксана не могла ни лежать, ни сидеть, ни стоять — только ходить, ходить по раскрошенной на полу штукатурке и мусору босыми ногами и распутывать перекрикивающие друг друга мысли, перебирать, драть, теребить пальцами. Потом она поняла, что безостановочно чешется и перебирает спутавшиеся волосы — к первым петухам те превратились в стоячую рыжую копну.       Кажется, она даже засыпала на ходу: те же чудовищные сны о кровожаждущей утробе, о съеденном нерождённом ребёнке…       Господи, как хотелось есть! Голод. Она так проголодалась, что смела все пирожки со стола, жевала, откашливаясь пеплом, сидя под столом. И, как видно, там же отключилась.       Той ночью один из хворых соседских детей в своей кроватке уснул смертным сном.       К утру у них на пороге собрался весь хутор, с вилами, серпами, мотыгами, граблями — кто с чем. Орали, требовали Роксану. Они вышли к ним вдвоём с Демьяном в чём спали, на улице ещё стоял туман и заморозки. Увидев отёкшую растрёпанную Роксану с лицом и руками серыми от пепла, толпа рассвирепела больше прежнего, изумлённо заохала и заахала.       — Она! Нечистая душа!       — Чур, рассыпься!       — Заела невинное дитё!       — Боронь, Боже!       — Скажи им, что я была с тобой всю ночь. — Роксана одёрнула Демьяна за рукав, вжимаясь спиной в косяк.       — Я спал, — промямлил тот себе под нос, но когда пробирающий страх растёкся от нагих стоп к Роксаниному желудку, всё-таки крикнул с крыльца, пускай и с неохотой. — Идите по домам! Она была со мной, мы ничего не знаем! Мы сами во всём разберёмся, ладно?       И впихнул её внутрь, громко захлопнув двери изнутри, пока хуторяне не полезли с вилами.       — А теперь, краля, говори, как есть, — видя её замешательство, он замахнулся ухватом с чугунной рогаткой, который пришёлся под руку. — Слышала меня?!       — Хорошо. — Роксана попятилась к сеням, выставив руку на случай, если тот правда ударит. Сердце сорвалось в галоп. — Моя бабушка правда была шептухой. Она передала мне… шептанье перед смертью. Но я им не пользовалась, я сама не понимаю, что со мной происходит! Мне страшно!       И она говорила и говорила, заговаривала Демьяну зубы, пока народ у них под домом тщетно заглядывал в окна в подтёках засохшего дёгтя — и терпения у того не прибавлялось.       А тем временем по столбовой дороге в большой кибитке с возничим в длиннополой бурке с капюшоном, из-под которого выглядывала одна только дымящаяся трубка, ехал никто иной, как отец Фока. И не один, а с загадочной спутницей — монахиней, облачённой в чёрную рясу, но не простую — обшитую чёрным стеклярусом по гладкому, облегающему чепцу с вырезом для лица, какие носят сёстры из общины канонисток. Эта была совсем молоденькая, собой не дурная (если не считать шрамов на челюсти и над верхней губой), и не выпускала из рук в вязаных митенках толстенный фолиант — Кормчую книгу со сводом правил и священных канонов.       Не доехав до хутора, они встали у крутой обочины, поросшей вдоль низины сухим камышом. Задняя дверь кибитки распахнулась, и отец Фока первым спрыгнул в дорожную пыль, помог спуститься канонице в большом чёрном овечьем тулупе.       — Где-то здесь она захоронена, — батюшка оглядел унылый степной пейзаж. — Надо крест искать.       — В поле? — заломила бровь монашка.       — Вы поймите, матушка…       — Сестра Маланья.       — Сестра, — отец Фока поскрёб в бороде, сложил руки на выпирающем животике, пряча наперсный крест. В чистом поле ветер так и кусал за нос и щёки, дёргал за бороду, трепля широкие полы рясы. — Лихолетье всегда порождает суеверия. Они простые крестьяне и легко поддаются бесовским прельщениям, когда сталкиваются с чем-то… инаковым. А тут вековуша… — он осёкся, — старая дева — в деревнях такие становятся изгоями. Люди верят, что те приносят детей на закланье: у ребёнка сменяется кровь, он начинает болеть, затем умирает.       — Но при чём здесь выкидыши и умирающие дети — я уже не говорю о плохих надоях — к какой-то мистике? — сестра Маланья скорее обращалась к молодому мужчине на козлах, чернявому и бородатому, с широкими густыми бровями и взглядом голубых глаз, устремлённым куда-то в глубину собственных мыслей за потягиванием трубки с очень длинным мундштуком. — Где такого не бывает?       — Правильней спросить, где здесь последовательность? — пробасил тот приятным вдумчивым голосом. — Несколько поколений внебрачных дочерей. Урождённая ворожея обычно проходит ряд трансформаций, что-то вроде инициации…       — Стало быть, ведьма — Роксоляна? — подавил ироничный смешок отец Фока.       — Я так не думаю. Больше похоже на её бабку.       — Которая лежит закопанная посреди поля, — махнула рукой сестра Маланья.       — И поэтому мы её эксгумируем, сестрёнка, — развернулся к ним возница, низко облокачиваясь на колени. Отец Фока аж воздухом подавился. Неужто та будет слушать этого фармазона-чернокнижника, разъезжающего всюду на своей кибитке, как цыган? — Иначе не проверить мою теорию. Поверь, она тебе понравится. Ты сама признаешь своё сокрушительное поражение.       — Я не призна́ю своё поражение, потому что всегда нахожусь над схваткой, Евсей. — она приподняла края рясы, сунула Кормчую под мышку и сама скатилась в камыши по сыпкой земле. — Ладно. Давайте поищем могилу. Если та разрыта, эксгумировать никого и не придётся.       — Прихвачу лопату на всякий случай, — грузно спрыгнул с козлов нехуденький Евсей.       — Керста неглубоко зарыта. Там должен быть простой осиновый крест, — батюшка поймал сестрин недоумевающий взгляд. — Иудино дерево. Говорят, оберегает от умертвий.       Та обернулась через плечо к ухмыльнувшемуся ей Евсею.       Не более получаса спустя по указке отца Фоки наша троица подъехала к дому Горбачей, проглядеть который было сложно, — он единственный был чёрный и к тому же облеплен враждебными с виду поселянами, вооружёнными хозяйственными орудиями.       — Где Демьян с Роксаной? — разбавил столпотворение отец Фока.       Кто-то из хуторянских указал мотыгой на двери:       — Дак вон, как заперлись в хате, с тех пор не выходили.       Маланья шумно выдохнула носом белое облачко и решительно зашагала к дому, но у самого крыльца её перехватил Евсей, задержавший ладонь на её плече:       — Я проверю. Жди здесь.       Из-за того ли, что чужое прикосновение сбило её с толку, она уступила, наблюдая, как Евсей на пробу потянул дверную ручку, потом рванул на себя и медленно, скрипуче вошёл в мертвенную тишину дома. Толпа снаружи ждала, затаив дыхание. Внутри как будто ничего не происходило. Вообще. Постанывали половицы под осторожными шагами, должно быть, Евсея. Затем умолкли. Наконец с громким топотом из дверей выскочил Демьян с растрепавшимися косицами, в одной рубахе и сапогах — точнее, его за шкирку вышвырнул хмурый Евсей, прямо в руки обомлевшей матери.       — А девочка? — Маланья живо перемахнула через ступеньки, но Евсей встал на проходе, уперев руки в косяки, и в лице у него не читалось никакой надежды на благополучный исход.       Тут дар речи вернулся к перешуганному Демьяну, задёргавшемуся в крепких материнских объятьях:       — Она ведьма! Она меня приворожила! Сама призналась, что старуха её научила, — врал тот или нет, но глаза у парня были по пять копеек. — Там… такое было! Клянусь! Черти в окна лезли, вы что, не видели? Руки на стекле. Ползали по окнам…       Никаких отпечатков на замазанных стёклах не было. Маланья, уже не сдерживающая нервную дрожь, подняла голос:       — И что, все стояли здесь, и никто ничего не слышал? Сколько это продолжалось? — запыхавшись, она опять повернулась к Евсею и понизила тон до полушёпота. — Она там?       Тот кивнул чуть в сторону.       — Там уже всё, сестрёнка. Извини. Бил её чугунным ухватом. Не знаю, что ему там примерещилось, — палец нервно заскрёб косяк. — Эти все, наверняка, слышали — явно не пятиминутная потасовка.       Маланья всхлипнула носом, цокнула удручённо:       — Мы могли её спасти, ты это понимаешь? Дай мне войти, я должна посмотреть для отчёта, — она шагнула вплотную, почти уткнувшись Евсею в плечо, но тот словно врос в порог. — Как гладко у него всё складывается. Почему виновата обязательно женщина? Причём всегда самая незащищённая.       — Я не говорил, что это не может быть мужчина.       — Нет, ты просто не рассматривал другие варианты. — Маланья отцепила его руку от дверной рамы. — Я знаю, чем всё кончится. Они скажут, что он ещё мальчик, святой отец наложит нестрогую епитимью… А сколько лет было той девочке? — на этот раз Евсей взглянул ей прямо в лицо. — Пятнадцать.       Она протиснулась внутрь между косяком и чужим плечом, кивнув себе за спину:       — Я ему не верю.       Роксанин гроб принесли в её опустевший родительский дом, оставив на покуте, там же, где Маланья её обмывала: живых родственников у девушки не было, а женщины боялись даже подходить к заклятому месту. Тело покойницы от макушки до пят покрывали зола и следы побоев, по лицу размазались помада и румяна, рыжие волосы превратились в мочало, которое Маланья с трудом промыла над тазом и расчесала, аккуратно разложив по плечам. В шкафу нашлось единственное подходящее по размеру тёмное платье в серый горошек, с пояском и рюшами. К ночи, когда всё было готово, она зажгла несколько лампадок на божнице, поставила церковную свечу у гроба и открыла Требник. На дворе бушевал ветер, свистел в оконных щелях, а в бовдуре печи за спиной раздавались стоны и завывания, совсем как человеческие.       — Покой, Спасе наш, с праведными рабу твою Роксоляну…       Вдруг Маланью едва не подбросило на месте, когда, на секунду оторвав взгляд от книги, она заметила в неверном свете, что Роксанины глаза открыты. Кое-как минутная паника отступила: вспомнились случаи, когда у покойных сами собой дёргались члены, открывались глаза, даже непроизвольно выходили газы изо рта — так называемый трупный шёпот. Тело не двигалось. С опаской, но всё же Маланья заставила себя закрыть той веки и перевернула страницу:       — И сию введи во дворы Твоя.       На этот раз она решила не поддаваться игре воображения и глядеть строго в Требник. Но стоило на мгновенье отвлечься, как нутро перевернулось и сжалось в стылый комок где-то в животе. Потому что теперь покойница смотрела прямо на неё. Влажными живыми глазами. С теплящейся насмешкой в зрачках, отражение в которых, она готова была поклясться, было перевёрнутым.       — Я уж думала, ты не заметишь, — та как ни в чём не бывало приподняла голову с подушечки и подцепила пальцами кружевную рюшу на груди. — Это же старое платье моей бабки.       Маланья шарахнулась назад, с грохотом уронила Требник, пока та медленно села в гробу.       — Мило, что ты привела меня в порядок… везде, — её взгляд бегло скользнул вниз, к пышной груди и оборкам юбки. — Спасибо.       Ещё шаг и Маланья упёрлась в печку, но тут же со вздохом отскочила в сторону — из печной глотки на неё таращились два жёлтых горящих глаза. С божницы ухнула огромная деревянная икона в рушнике, заплясали лампадки, посыпались на пол книги и склянки со святой водой, пучки сухих трав. Погасла заупокойная свеча. Темнота как будто ожила: кто-то скрёбся, шуршал, перешёптывался в укромных углах.       — Что же ты мел с собой не прихватила? — игриво застучала пальцами по стенкам гроба Роксана. — Где мой муженёк?       — У себя, — сдавленно пролепетала Маланья. — Ему назначили читать над тобой, но я… взяла это на себя, — она тяжело сглотнула. — Он сказал, ты ведьма.       Роксана долго выдохнула.       — У нас всегда были странные отношения. Мальчишки задевали меня — им это казалось смешным. Может, из-за бабки — для них разве есть разница? — в дрожащем свете на детское лицо словно легла траурная вуаль. — Она была ведьмой. Я всегда это знала, просто притворялась, что не понимаю. Но она не могла умереть, пока не передаст шептанье кому-нибудь. Рассказала мне перед смертью, что в нас течёт ведьмина кровь: прабабка была учёной шептухой, якобы заключила контракт с сатаной, чтобы прокормить себя и ребёнка. Но меня… не столько прельщала сила и не столько пугало стать покрыткой, как невыносимо было смотреть на бабушкины мучения. И я согласилась. Взяла себе шептанье. Её силу.       — Я дала распоряжение вашему священнику перезахоронить её на цвинтаре у церкви по всем правилам, — прошептала Маланья. — О твоём теле позаботятся так же.       Всё-таки Евсей не до конца ошибся. Когда они нашли место захоронения и раскопали насыпь в топком грунте, старуха лежала лицом вниз, пересыпанная маком, с загнанным в спину осиновым колом и перерезанными сухожилиями на кистях и щиколотках. Мало того, что труп осквернили, так ещё и похоронили с грубым нарушением правил: могила была недостаточно глубокая, земля неосвящённая, ну хоть крест воткнуть додумались. Евсей сказал, будь та упырицей, губы у неё были бы красными, а щёки — румяными. Однако бабулечка к тому времени представляла собой мёрзлые гниющие мощи.       — Как великодушно! — рассмеялась Роксана. — Пожалуй, я откажусь.       — Так, значит… это ты ела младенцев?       — Даже не знаю, что тебе ответить, милая. Скажу одно: берегись мужчин. Особенно мамкиных сынков. Как только они добьются, чего хотели, тут же меняются на глазах и ведут себя по-хамски, как со своей мамашей. Когда ты молодая и бестолковая, парни кажутся чем-то жутко важным. Без чего невозможно представить свою жизнь. Ты трясёшься, ведёшь себя по-идиотски, кокетничаешь как дурочка. Подумать страшно, ведь это всё, что у тебя есть, — одержимость человеком, который тебя не любит. По сути, ты у него в добровольной кабале. А если его нет — твоя жизнь кончена, — она пожала плечами с грустной полуулыбкой. — Мне всё ещё стыдно за себя. Что разменивала себя по таким мелочам. Но это ценный урок. Я буду относиться к себе прежней как к младшей сестрёнке. Всё это… только наша человеческая природа, не дьявольская. Я о любовной близости.       Тут её губы разомкнулись, и во мраке блеснули два острых белых клыка:       — В любом случае сейчас моим вкусовым предпочтениям больше подходят сладенькие монашки.       Она так жутко зарычала, что Маланья сама зашлась пронзительным визгом. Ноги приклеились к полу, тело окоченело. Роксана плавно воспарила над гробом и, не касаясь земли, как кукла на ниточках, поплыла в её сторону, протягивая руки, словно слепая. И сцапала бы, если б в последний момент из печи на неё не выскочило что-то чёрное и лохматое. А потом в доме вышибло входную дверь, и Маланья заголосила ещё громче.       К счастью, это был Евсей с горящим веником в вытянутой руке, живо закрывший её собой. Роксана всё-таки сбросила с себя неизвестную тварюку, но тут же согнулась пополам, будто ей живот скрутило, зарычала, забулькала не своим голосом:       — С-стонадцать копанок чертей твоей матери! — Евсей сделал выпад, ткнув в неё веником. — Хай тебя наглая кровь зальёт, скур-рвий сын!       Она отпихнула ногой взбесившуюся животину и опрометью сиганула в другую комнату, куда ей было ближе всего.       — Кто это был?! — надрывно задышала Маланья.       — Не пугайся, это Лембой. — Евсей уронил и затоптал сапогом чадящий веник. — Я поджидал у дома. Так и знал, что в итоге она окажется вештицей.       — Да? Это почему? — по-прежнему недоверчиво огрызнулась Маланья.       Он смешливо выдохнул, пытаясь выровнять дыхание, покачал головой:       — Помнишь мою теорию? Третья по счёту внебрачная дочь. После замужества превращается в вештицу, после смерти — в упырицу. И рацион, стало быть, меняется: от детишек перешла на чистую рафинированную кровушку. Она сейчас опасна как никогда.       — Отчего её так скрутило?       — Я огонь в кибитке разжёг, завернул в цедилку для молока муравьиную кашу, иголки и крапиву, поставил вариться в котле. И ещё серп на углях накалил — её от этого припекает и плющит сильно. Она сейчас должна пойти туда и затушить, — он ещё раз шумно выдохнул и отвёл налипшие на лоб тёмные пушистые кудри. — Вопрос — куда она пойдёт после.       Маланья в ужасе прижала к губам сложенные ладони:       — Демьян!       

***

             На другом конце хутора Демьян в холодном поту проснулся на жарко растопленной лежанке, укутанный в пуховое одеяло и шерстяной тулуп.       — Ш-ш-ш!       На краю у него в ногах под самым потолком сидела девка в старом чёрном платье, с взъерошенными рыжими локонами и ярко блестящими в темноте белками глаз. Мелкая, но пышнотелая. Спросонья ему даже причудилось, что это его жена Роксана.       Здесь же, на кровати в другом углу хаты, спали его отец с матерью. В ватной голове мелькнула мысль, что можно их разбудить, но палец у губ ночной гостьи велел держать рот на замке.       — Какой же ты всё-таки двуличный брехливый вылупок, Дёма, — покачала головой девка с кривой улыбкой. — Правильно бабушка мне о вас говорила, най холера на вас всех найдёт! Вы же боитесь сказать прямо в глаза, вывернете всё так, что баба-дура виновата, да?       Демьян поднялся на руках и поджал коленки, чувствуя плечом угол между стеной и печкой:       — Крал…       — Стули пельку! — гаркнула та, аж воздух вышибло из лёгких и похолодели руки. — Одна только забота — кому свой стручок присунуть. Ну и где твоя сила писюна? Скажи, куда мне идти: в солдатки, в чумачки, бурлачихи? Я же баба, с меня только в хозяйстве прок! А сами-то: в поле работают наравне с женщинами, а в остальное время только шастают по околотку друг с другом, пока жена или мать дома с ног сбивается, потому что проще сделать всё самой, чем просить сто раз! А гонору сколько! — она в сердцах плюнула на пол. — К тому же сплетники хуже баб.       Демьян с дрожью выдохнул:       — Краль. Ну ты чего?       — А ничего! — она отвернула голову, гордо задрав подбородок, и ребячливо заболтала в воздухе босыми грязными ногами. — Я на Лысую гору собираюсь, у нас там слёт. И мне нужен транспорт, а заодно лёгкий перекус в дорогу. Так что будешь моим батраком, Демасик. Я тебя закабаляю.       Тут Демьяну сделалось совсем не до шуток, он перегнулся через лежанку назад и закричал:       — Ма-ам! Па-ап!       — Да не ори, не проснутся. И беньки не вылупляй, бо покатятся.       Роксана улыбнулась ему во весь свой алый рот, показывая белоснежный оскал:        — Я упырица. Дураки… Вы не оставили нам выбора — всей моей семье. Но теперь я свободна. Сегодня мой день рождения в вечной жизни.       С той ночи долго ещё ходили рассказы, как над хутором близ Ларги поднялся страшный свист, заходила ходуном земля, сорвался ветер, а по небу пронёсся огненный хвост вслед за девкой, якобы летевшей верхом на парубке в сторону стольного Киев-града.