Стань моим миром

Часы, висевшие над кроватью, большие, резные, украшенные какими-то древнерусскими узорами, пробили половину пятого, когда в комнату вновь постучались. Пьер встрепенулся, не ожидая гостей. Он полулежал на кровати, читая «Портрет Дориана Грея», привезённый из далёкой Франции для занятий им в свободное время. Помня о дуэли, он остался в одежде, так что неожиданность встречи не могла его опорочить. - Сичас! - крикнул он раздраженным тоном, вставая с постели. Он оставил книгу на подушках и прошёл к двери. - Што слючить? Кто есьть? - спросил он посетителя, высунув кудрявую голову в щель, не открывая дверь полностью. - Извините за беспокойство, господин, - в полупоклоне сказал молодой человек в одежде дворцового слуги. - Я Николай, мне велели передать вам письмо строго из рук в руки, содержания знать не могу, - отрапортовал юноша, протягивая конверт с печатью московского воплощения. - Хм... - Сенуа принял письмо и, вытащив из кармана брюк монетку, вложил её в ладонь посланца. - Блягодарить за слюжить. - Спасибо, господин, - глаза слуги засветились радостью, когда он увидел монетку. Пробормотав что-то ещё, он быстро унёсся по лестнице, оставив Пьера с письмом наедине. Француз закрыл дверь и сел на кровать. Он уже отметил адресанта и был немало удивлён этим. Неужели Михаил отменит дуэль? Это будет совсем не в его характере. Торопливо вскрыв конверт, шатен вынул бумажку и вонзился в нее испытующим взглядом. - На неделю?! - вскричал Пьер, мгновенно перейдя на родной язык, покраснев от ярости. - Он со своими дружками издевается?! Неделя в России! Не таких вакаций я ожидал! - он скомкал письмо и выбросил его в урну. - Что, по его мнению, я буду делать всю эту неделю? Боже... зачем я связался с этими русскими! - обхватив голову руками, простонал француз, падая на кровать. - Я не увижу Темзенда еще целую неделю! Чёрт! Чтоб этот Московский и его свора горели в аду за разлучение меня с любимым членом! Он замолк, задумчиво глядя в потолок. В сущности, в России ему понравилось. Он приехал, о Мадонна, летом, а не зимой, и ему, можно сказать, повезло застрять здесь именно летом. Лето оказалось более или менее тёплым, что не могло не радовать Сенуа. Ему нужно было провести время с наибольшей пользой для себя. Вскочив на ноги, он быстро сел за стол, приготовил письменные принадлежности и бумагу и принялся расписывать свои занятия на следующую неделю. Он до жути не любил планы, так как они у него почти никогда не исполнялись непонятно почему - то ли он просто был лишён способности соблюдать их пункты, то ли любил забивать болт на них и действовать под влиянием момента. «Интересно, как там Вилли?..» - иногда мельком проносились мысли в голове француза. Но, в общем-то, ему было все равно, заменил ли своего обычного любовника англичанин или нет. Пьер никогда не задавался философскими вопросами вроде «А люблю ли я Уильяма?». В их странных отношениях не было места подобному. Но иногда, вот как сейчас, лёжа вдалеке, в тысячах и тысячах миль от Темзенда, Сенуа задумывался о своей жизни, о себе, о своей абсурдной любви. Француз никогда не мучил англичанина глупой и никому не нужной ревностью, равно как и Уильям. Сенуа просто любил владеть телом любовника, любил, когда он владел его телом, и этого было достаточно. Их странная любовь-соперничество, возникшая в далёкое средневековье, переросла в такую же странную любовь-инстинкт. И обоих это устраивало. Поэтому он малость не понимал Михаила. Если он действительно любит своего петербургского принца, то зачем тогда ревновать? Сенуа помнил её, помнил, как в первые годы их отношений ревновал её к каждому дереву, а потом понял, что любовь - не только про секс и касания, что любовь значит безусловное доверие. С тех пор это стало главным постулатом в любых отношениях, в которые впоследствии вступал уже повзрослевший Пьер. Закончив с планом, юноша сложил бумагу и спрятал в карман брюк. Взглянув на часы, он заключил по ним, что уже половина шестого, и, переодевшись в смокинг и черные брюки с лампасами того же цвета, вышел из комнаты. *** Новый возница был низкорослый, но крепкий, как кулак, мужичок с ершистыми волосами и кустистой бородой. На нем были красный понитковый армяк, полукафтан того же цвета и коричневая шляпа. Просил величать Никифором Потапычем. На эти причуды Святослав безразлично пожал плечами. Ему бы быстрее достигнуть Москвы, а вот кто будет везти его - вопрос не такой уж и важный. - Никифор Потапыч, поедемте, я очень спешу! - крикнул Святослав, заходя в придорожный трактир, где отдыхал после очередного перехода мужичок, выпивая со знакомыми извозчиками. Пожарский сразу увидел своего сегодняшнего «кучера» - Никифор Потапыч расположился в дальнем углу заведения и хлебал водку, как воду из колодца. - Никифор… Никифор Потапыч! Прошу вас, передохнёте в другой раз, - продираясь сквозь потную и усталую толпу, продолжал Святослав. - Эге, это плохое дело, Свят, плохое. Ты ж меня уже знаешь, я ж тебя постоянно вожу. Каждый раз у тебя все срочно, ты спешишь и бла бла бла... - проговорил... скорее, пробулькал Никифор, рот его был полон заветной водки. Капли при движении его губ стекали на пол, нередко обрызгивая его штаны и штаны соседей, но никого это не беспокоило. - Дай отдых, не мучь старика, хотя бы денёчек, сынок? - умоляющим тоном добавил мужичок, схватившись за полу одеяния подошедшего к нему Пожарского. - Нет, не могу. Дело государственное, сами понимаете, - Святослав пытался придать голосу непреклонность, чтобы заставить наконец старого извозчика повиноваться. - Ох, государственное... - мужичок переглянулся со своими товарищами, побледнев. - Прошу простить, друзья, - сказал он, вставая и вытирая салфеткой омочённые водкой губы и подбородок. - Дело, как видите, государственное, отлагательства не потерпит. Так что прощаюсь, - откланявшись, надев шляпу, торжественным тоном объявил Никифор. - С Богом, Никифор Потапыч! - крикнули ему вдогонку извозчики, глуша его стакан с водкой. Святослав заметно успокоился, вздохнул с облегчением и, приобняв мужичка за плечи, повёл его к выходу из питейного заведения, приговаривая: - Ничего страшного, Никифор Потапыч, я потом возмещу вам эту пьянку, сполна верну, только доставьте меня в Москву как можно скорее, осталось буквально около шестидесяти пяти вёрст... - Да всё я понимаю, барин, уж вы не подумайте, что старик-возница ничего не разумеет, - Никифор раздражённо перебил Пожарского, переходя порог. - Все понимаю. А вас, собственно, кто вызвал-то? Император сам, что ли? Али чиновник какой-нить? - спросил он, освободившись от рук шатена, идя на конюший двор. - Да, чиновник, - сдержанно ответил мужчина, сразу приняв свой обычный спокойно-равнодушный вид. - Ааа, понимаю, их заставлять ждать себе дороже, - кивнул Никифор и, собираясь зайти в конюшню за лошадьми, резко обернулся к застывшему неподалёку Святославу. - Не пойдёте со мной, барин? - Нет, - отвечал Пожарский, скрестив руки за спиной. - Ну что ж, воля ваша. Тогда подождите меня маленько, я только лошадей впрягу и выведу повозку, - и дверь за мужичком захлопнулась с оглушительный визгом, почти хрюканьем свиньи. Шатен хмыкнул и, не зная, куда себя деть и на что потратить силы, встал поодаль от конюшни. Оставалось совсем немного до Москвы, а оттуда - на поезде домчаться до Петербурга, без всяких трудностей и еле выносимого ожидания. В его памяти всплыли картины далёкого семнадцатого века. Он как будто снова ощутил на руках тяжесть тела столицы, изукрашенной сабельными и ружейными ранами. Кровь из них текла, окропляя землю удобрением, падая с тяжёлым звуком на носки чёрных калош Пожарского, окрашивая и так уже израненные руки спасителя. Именно тогда он получил свою фамилию - Пожарский в честь одного из руководителей второго ополчения, благодаря сплочённым усилиям которого Москва была спасена, и польские интервенты обращены в бегство. Как давно это было... И, несмотря на уже почти трёхсотлетнюю давность, он запомнил, как вынес только не полыхающее огнём тело Михаила из Кремля. Он не мог знать обо всём, да и сам Московский, как тогда, так и сейчас, отказывается рассказывать о причинах появления бесчисленного множества шрамов, как и, в целом, о том, что с ним делали поляки. Святослава не особо интересовало то, что сделали с Михаилом мерзкие иностранцы. Тогда в его крови забурлил патриотизм и, растёкшись по сосудам настоящим топливом, вылился в два ополчения, подержанные самыми разными народами. - Барин! - громко крикнул старичок-возница, сидя уже на козлах во дворе. Лошади нетерпеливо били копытами землю, еле дожидаясь звонкого свиста кнута и почти родного «Пошла!». - Слышу! - бросил Пожарский и, проворно сев на своё место, постучал по верху. - Едемте, Никифор Потапыч! - Слушаюсь! - откликнулся извозчик задорно. Кнут очертил в воздухе почти правильную дугу, звонко падая на спины коней. - Пошла! - традиционно крикнул мужичок, радостно улыбнувшись своим драгоценным лошадям и впервые за день выглянувшему из-за кипы беспокойно-серых облаков солнцу, тотчас испещрившему землю тенями. Святослав облокотился об окно повозки и задумчивым взглядом наблюдал за мелькавшим за окном миром. Солнце чуть не вспороло глаза, не привыкшие к столь яркому свету в родной губернии, отчего мужчина резко отстранился от окна и, зажмурив глаза, протёр их. Когда способность видеть более или менее вернулась, Пожарский откинулся на подушку и вперил взгляд в импровизированный потолок. «Ребёнок» Эта мысль раскачивала его мозг быстрее, чем он думал. Она настойчиво проникала в самые отвлечённые его думы, скреблась, требуя внимание, обсуждение, обдумывание, прилепилась к стенкам черепа, не желая отлипать до срока. И наконец Святослав нашёл время для обдумывания этой мысли. «Камалия хочет ребёнка... Камалия...» Невольно он вспомнил её бывшего, к которому прямо сейчас ехал по очень личной причине, на которую Пожарскому было плевать. Сразу замелькали мысли, подобные этой: «А хотела ли она ребёнка от Михаила?..» Он никогда не узнает ответ. И всё же... Он встряхнул головой, пытаясь отогнать мельтешащие думы о прошлом браке любимой. Он ненавидел себя за самый факт того, что он позволяет себе ревновать её. Он ненавидел ревность. Он считал её мерзостнее даже проклятых поляков, будь они неладны, злым змием с Дерева Добра и Зла, с каждым разом всё больнее сдавливающим его шею, всё сильнее налегающим на грудь, всё явственнее шепчущим проклятые слова искушения. Он безумно... безумно любил Зилант. До дрожи в пальцах. Он не мог выразить то поистине невыразимое чувство, которое он испытывал, лишь только издали завидев стройную темнокосую фигуру. Или же он чувствовал сразу всё?... Он знал о страсти Камалии к свободе и независимости. Девушка в далёком тысяча пятьсот пятьдесят пятом году даже согласилась на брак с Михаилом, лишь бы жить на своих условиях. И по этой причине он боялся заводить разговоры о свадьбе, идею которой он вынашивал последние лет пятнадцать. Поэтому вчерашнее её заявление шокировало его до одури. Он был счастлив, заметив гонца из Петербурга. Он надеялся подумать о словах Зилант, пока пробудет в поездке. Он допускал возможность, что она одумается и по его приезде будет вести себя так, как обычно, больше не упоминая о ребёнке. Но он очень хотел верить в её твёрдую решимость. Он не знал, как у воплощений может появиться ребёнок, и собирался узнать это у Михаила после того, как выполнит поручение. Но, несмотря на это незнание, он хотел ребёнка. Не только потому, что ребёнок станет плодом их любви, но и, может быть, его рождение и материнские заботы заставят Камалию пересмотреть свои принципы и ответить «да» на вопрос, который Святослав хотел задать ей так давно. ...К концу поездки его уверенность в том, что ребёнок не только не повредит их отношениям, но даже улучшит их, укрепилась. У них будет ребёнок. *** Казань встречает знаменитыми эчпочмаками, известными во всей России чак-чаками и тянущим ароматом шурпы и плова. Очередной рабочий день в грохочущем повозками и заводами городе. Говор людей и вой ишаков примешиваются к непрекращающемуся гулу рынков и базаров. - Чак-чак! Лучший чак-чак в Казани! Бери кто хочет! - громко, перекрикивая даже расшумевшуюся толпу, голосила миловидная коротконогая старушка с морщинистыми лицом и руками в трудовых мозолях. Её серебристо-седую голову обрамлял шёлковый платок, красно-узорчатый, крепко завязанный на шее, чуть ниже подбородка. На ногах забавно пружинились резиновые сапоги чёрного цвета, сейчас покрытые грязью: недавно прошедший дождь оставил в ямах и рытвинах грязно-бурые лужи. Костлявыми руками она размахивала в воздухе, пытаясь привлечь к себе внимание потенциальных покупателей. Её маленькое худощавое тело было скрыто под грязно-розовым сарафаном с разноцветным узором и лёгким армячком коричневато-чёрного цвета. - Чак-чак! Кто чак-чак хочет, сюда иди! Чак-чак! Камалия нередко прогуливалась по городу, вдыхая аромат, что за долгие века существования татарской столицы въелся в кожу, потёк вместо крови по усталым сосудам, заполнил собой сердце, совсем не мешая остальному. Она безумно любила свой город, воплощением которого родилась в далёком тысяча пятом году. - Әби, сәлам! Миңа чәк-чәк сатырсызмы? - девушка подошла к столу продавщицы чак-чака, улыбаясь добродушно. - Әйе, әйе, әлбәттә, бал, кайсысын телисез? Сайлагыз! Теләсә нинди сәүдә товарлары өчен! - старушка заметно обрадовалась появлению молодой покупательницы и тотчас выставила на поверхность стола несколько коробок с самыми разными видами национального лакомства. Здесь были и чак-чак классический, и чак-чак, посыпанный шоколадной крошкой и покрытый шоколадной глазурью, и чак-чак с солью, и чак-чак с мёдом, и каких только чак-чаков не было! - Әйдәгез моны алыйк, миңа бик ошый, - шатенка указала рукой на чак-чак, политый желтоватым мёдом. - Бик әйбәт! Бик әйбәт! Ал, кадерлем, ләззәтлән! - женщина щедро положила сладости на выуженную из-под стола тарелку с синей каймой. - Умартадан бал, монда! Татлы, татлы, эш сөючән умартачылар җыйган, авызыңда боз кебек эри. - Мин ышанам, ышанам, əби, - смеясь, ответила Камалия, принимая из рук старушки свою покупку. Шатенка села на скамью неподалёку от стола торговки и, наблюдая за рыночной жизнью, в задумчивости поедала медовую еду богов. Перед взглядом карих, почти чёрных глаз мелькали в непонятном порядке купцы, продавцы, лошади, ослы, рабочий люд, проезжали, напарываясь на высунутые из мостовой дворовыми мальчишками камни и от этого раздражающе громыхая, повозки. - Әй, нигә син бик моңсу утырасың? Али кайгысы нәрсә булды? - женщина, не видя покупателей, решила передохнуть и присела рядом с Камалией. - Бу шәхси, әби. Сезгә әйтә алмыйм, - неловко улыбнувшись, сказала Зилант. - Әй, ничек! Noк, сөйләшик! Мин кулдан килгәнчә булышырмын, - старушка обернулась к девушке. - Ну... беләсең... Минем яраткан кешемнән бала табасым килә, - призналась девушка, желая хоть кому-то выговориться. - Вауй, нинди яхшы теләк! Ләкин нигә сез шундый моңсу? Сезнең йөрәгегездә нинди уйлар бар? - удивилась добрая женщина, приобняв собеседницу за плечи. - Факт - минем сөйгәнем минем сүзләремә бертуктаусыз җавап бирмәде, һәм мин аның нәрсә аңлатканын чамалап газапланам, - объяснила Зилант, с грустью взглянув в лицо продавщицы. - Эге, бу мөмкинлек! Алайса, аннан сорагыз, нигә моңсу? - недоумевала старушка, скрестив руки на полной груди. - Аны башкалага чакырдылар, шуңа күрә мин аның җавапын таба алмыйм, - ответила шатенка, вздохнув. - Бал, беләсеңме, синең яшьтә әнием белән әти мине белмәгән кешегә өйләндерделәр. Мин ахмак кыз идем, әти-әниемә каршы беркайчан да эшләмәдем. Минем белән нәрсә булды? Мин ирләр һәм гаилә шатлыгы белән балалар тудырдым, ләкин мин үзем шатланмадым. Хәзер ирем, әнием һәм әтием җиргә күмелә, һәм мин улым белән ялгыз калдым. Хәзер генә мин яшьлегемдә нин, - печально улыбнулась женщина, взяв руки девушки в ладони и сжав их. Зилант ответила добродушной улыбкой и, подняв морщинистую кисть на уровень своего лица, нежно прикоснулась губами к костяшкам пальцев, на которых отпечатался труд царапиной и мозолью. - Спасибо, спасибо, əби, - прошептала Камалия, а на глазах свернулись серебристо-белыми шариками слёзы. Она осторожно коснулась живота, словно могла быть беременна, и на губах её расцвела счастливая улыбка. *** Александр не выходил из дворца почти неделю как. Да и вообще не покидал пределов своей комнаты в последние дни. Даже в царскую столовую не спускался. Несколько раз в его дверь случались слуги и передавали ему приказание императора прийти в обеденный зал, но каждый раз юноша отвечал отказом, не объясняя причин. Он смотрел в зеркало и уже не ужасался своей внешности. Впавшие от изматывания себя голодом щёки, бледность нежной кожи — кажется даже, что одно сильное нажатие, - и ты оставишь чёрный синяк, — большие мешки под тусклыми потемневшими глазами, чей цвет теперь был похож на смесь бури и тумана. Губы подрагивали, алые от множества ранок. Тёмно-каштановые кудри растрепались. В горле ссохлось. Пить хотелось до скрежета. Наступил пятый день его самовольного заключения. Пятый день... Он ненавидел себя за то, что сделал. Как он мог поддаться?! Как?! Как он посмел разрушить все свои надежды на любовь Миши?! Чёртов француз... Романов прекрасно был осведомлён о репутации парижского воплощения. Его называли «искусным дипломатом, любящим командовать партнёрами из постели». Саша был уверен, что не подпадёт под его влияние, что выстоит. Но не в тот злосчастный день. Незадолго до приезда французов юноша серьёзно поругался с Михаилом. Мужчина беспочвенно обвинил его в том, что он-де кокетничал с какой-то дамой в театре, откуда они в тот день вернулись. Подобное происходило уже довольно часто. Александр не мог больше терпеть таких ужасных по своей бездоказательности заявлений и вспылил. Уже через пару дней он пожалел о произошедшем. Но идти на попятную первым значило убить свою гордость, и поэтому юноша молчал и не подпускал Московского к себе. Несмотря на то, что при каждом взгляде на Михаила Саша чувствовал, как твердеет плоть, болезненно трясь о ткань. А потом приезд французской делегации, а с ними и Пьера, кружащий голову аромат дорогих духов, нужные слова, сказанные хриплым от возбуждения голосом и... юному столичному воплощению рвёт крышу. - Александр Петрович! Саша равнодушно взглянул на желтовато-белую дверь, украшенную золотыми лепнинами, не двигаясь с места. - Отопритесь! Откройте дверь! – из-за двери кричал низкий мужской голос с явными властными нотками. Романов устало вздохнул и, подойдя к двери, ответил тихо, слабым от голода голосом: - Степан Осипович, оставьте меня. Прошу вас. Мне нужно- - Саш?! - шатен различил родной голос, заливший ему уши благословенной музыкой, эхом повторяющийся в мыслях. - Сашенька! Милый! Открой дверь, прошу тебя! В сущности, Саша знал о том, что Миша его не любит. Он не знал только, что тогда именно сподвигает Михаила принимать его, Сашину, любовь. Но он верил в то, что когда-нибудь Московский скажет ему без тени лжи в голосе: «Я люблю тебя». Главное - сейчас Саша его любит. А остальное - как судьба повелит. - Сашенька... прошу... Открой! - мужчина тряхнул кулаком по двери, но та даже не затряслась. - Михаил Юрьевич, успокойтесь, он ведь ответил, так? Значит, жив... - пытался успокоить разбушевавшееся московское воплощение главный инспектор морской артиллерии Балтийского флота. - Александр! Быстро открой! Пожалуйста! - игнорируя чиновника, Московский продолжал кричать и осыпать ударами крепкую дверь. Романов сглотнул, чувствуя поднимающееся к горлу волнение. Оно сжало ему горло, не давая даже вдохнуть, расползлось болезнью по телу, оплело льдом напряжения. Дрожащими руками юноша отпер и распахнул дверь. - Саша! - Михаил со счастливой улыбкой на лице взглянул на него и немедленно заключил его в объятия. Самые, может быть, крепкие из всех, что были. Александр положил голову на плечо любимого и обхватил цепко торс руками. Закрыв глаза, он уткнулся носом в красную ткань мундира. - Миша... - Милый, пожалуйста, умоляю тебя, прости меня, пожалуйста, прости... - зашептал Московский, уронив нос куда-то в тёмно-каштановые кудри, с наслаждением втянув родной запах ванили и книг. - Я... я так хочу любить тебя так, как ты этого заслуживаешь, так, как ты хочешь, так, чтобы сердце захватывало... Хочу быть не только любимым тобой, но и любящим тебя. Хочу не только хотеть касаться точеного, как из воска или мрамора, тела, но и хотеть целовать просто так в висок или думать о детях... Хочу, чтобы ты стал моим миром... - Михаил выдохнул, роняя скупые, но такие честные слёзы на любимую шею с до сих пор не исчезнувшими засосами от Миши. - Мишенька... - тихо проговорил Александр, гладя любимого по золотистым волосам и улыбаясь радостно. - Миша... ты уже... Неожиданно Московский почувствовал, как тело в его руках обмякло, и поспешил взять Сашу на руки. - Михаил! У него обезвоживание! - крикнул в изумлении военный, стоявший все это время немного поодаль и о чем-то переговаривавшийся с начальником дворцовой полиции. - Быстрее, в лазарет! - Степан Осипович торопливым шагом подошёл к Михаилу и вместе с ним и свитой из охраны и слуг направился в лечебный пункт. Быстро достигнув комнаты, благо она находилась неподалёку, Московский прошёл в неё и положил на одну из свободных коек Романова, да так осторожно, будто боясь разбить хрусталь любимой бледности. - Врача! Быстро! - говорил что-то оглушительно громко инспектор одной из санитарок. - Сашенька, милый! Проснись, умоляю! - Михаил упал рядом с кроватью на колени и сжал в горячих, даже потных ладонях похолодевшие руки Александра. - Михаил Юрьевич, уступите, пожалуйста! - крикнул лейб-медик, торопливо идя к петербургскому воплощению и расталкивая собравшуюся толпу. Московский, оставив мимолётный, но до боли нежный поцелуй на пальцах своей столицы, отошёл, дав пройти врачу. Он с тревогой наблюдал за процедурами, выполняемыми доктором, скрестив руки на груди и нахмурив в напряжении брови. - Я проделал все нужные операции, Александр Петрович проснётся через полчаса, и тогда можно будет покормить его какой-нибудь жидкой пищей вроде каши или пюре, - объявил медик, вставая и собирая свои инструменты. - Спасибо за сегодня, - сухо поблагодарил Михаил, а его рука незаметно протянула руку с двумя червонцами. - За прочность, - глаза врача загорелись, он, даже несмотря на достаточный доход, всё равно забрал деньги и, довольный собой, ушёл из лазарета. Московский придвинул к койке стул, сел на него и вновь взял в свои ладони руки Саши. Он с невыразимой нежностью смотрел на Романова, когда взор затуманило почти призрачное воспоминание. …Михаил подошёл к окну, краем уха слушая негромкую беседу императора и французского начальника. И зря. Он вонзился ногтями в кожу, оставляя кровавые полумесяцы на мясистой части ладони, наблюдая за интенсивными толчками Пьера и словно слыша режущие слух, опадающие на его кожу пылью измены громкие, пошлые стоны. Не в силах оторвать взгляд, он продолжил наблюдать. Пьеру осталось немного до конца. Скоро он затих, втолкнувшись в Сашу, и быстро вышел, проливая семя на бёдра Романова, траву и их одежду. Михаил надеялся, что на этом все кончится, но резко остановился на полу-обороте, когда увидел Александра берущим в рот. - Чёрт побери, ёбанная французская дрянь! - прошипел сквозь зубы Московский, отвернувшись от окна, сжимая его острый подоконник руками, царапая их еще больше. Он не мог поверить глазам. Просто отказывался. Его милый, его скромный, его такой неизменно учтивый, так любящий его, Михаила, мальчик просто не мог быть тем юношей под Пьером, податливым, со всей страстью отвечающим на касания гнусного француза, громко стонущего ему в уши. В первую секунду этой ярости он ощутил острое желание уничтожить Францию. Когда он нашёл в себе силы повернуться, он увидел обнажённого Пьера, лежащего на своей одежде и не спешащего в нее облачаться. Он что-то сказал Саше, после чего юноша быстро оделся и, бросив что-то напоследок, ушёл. Сердце Михаила ухнуло куда-то вниз, когда он заметил взгляд Сенуа, направленный прямо на него. Он быстро ретировался, но было уже поздно, и Московский это понял... Ему до жути не нравилось это горькое чувство, охватывающее его всякий раз, когда перед глазами проносились кадры траха Пьером Романова. Чувство, смешанное из слепой ярости и глухого, почти нерушимого отчаяния. - Миша... кха-кха... пить... - губы, прелестные губы Саши зашевелились. Блондин быстро налил в какую-то ёмкость воды из графина, сел на его постели и влил живительную влагу в полураскрытый рот шатена, потом, убрав стакан на место, подправил ему подушки и одеяло. - Ох... боже... тело ломит... - шептал Александр слабо, не чувствуя сил. - Саша, милый, если ты хоть ещё один раз подвергнешь себя столь длительной голодовке... - Что сделаешь? Кха кха... От-трахаешь меня? - пытаясь игриво улыбнуться, произнёс Романов, устремив до бесконечности влюблённый взгляд на Московского. Михаил завис, ошарашенный не то шуткой Саши, не то множеством самых нежных чувств, плывшем в прелестных серебряных глазах. - Миша? Кха.. Ты слышишь? - забеспокоился Александр и, порываясь встать, попытался приподняться на локти. - Я… Не делай так! Ты сейчас очень слаб. Тебе нужно отлежаться пару дней, - вернув прежнее положение тела Романова, объяснил блондин. - Миша... - подумав, спустя минуту молчания позвал шатен любимого. - Да, Сашенька? - Я люблю тебя. И прошу у тебя прощения. За все, что я наделал. Пожалуйста, прости меня! - последние слова Романова потонули в красной ткани. Он обвил руками торс и окропил слезами камзол, не стесняясь, всхлипывая. Когда Александр немного успокоился, Михаил ненадолго отстранил его от себя и, взяв его покрасневшее мокрое от слёз лицо в свои ладони, прошептал, глядя прямо в чарующую болотистую серость глаз: - Саша... Я простил тебя давно, потому что я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю до скрежета зубов и хруста костей. И никакие бляди вроде Пьера или еще кого не разрушат эту любовь! Михаил резко, стремительно, вложив все накопленные за почти две недели разлуки чувства, прикоснулся к нежным, бледным губам Александра, сразу засасывая нижнюю губу, прикусывая верхнюю, облизывая ряды белоснежных зубов, играя своим языком в неповторимый вальс с его. - Миша... - в перерыве между поцелуями прошептал Саша, тяжёло и часто дыша. - Знаешь... ты в миллиард раз лучше целуешься. - Чертёнок. - Зато безраздельно и навеки твой. Миша игриво хохотнул в губы любимого, опаляя краснеющие от Мишиных укусов губы своим горячим дыханием. - А я твой, - прошептал он, чуть не соприкасаясь губами с его, намеренно дразня. Они тихо рассмеялись, не отрываясь друг от друга, и в перерывах между поцелуями тихо посмеивались над своим счастьем.