Когда Цзян Чэн хотел как лучше

– Почему бы тебе не хотеть остаться там, где тебя любят правильно? Где кто-то более смелый держится за тебя и умеет показать свои чувства? Идет наперекор устоям ради тебя, дает тебе ощущение стабильности? На что ты хочешь, чтобы я злился, А-Чэн? Ты же сам сказал: он заметил его еще в юности, он пошел против мнения старейшин, он поддержал твой клан во время войны и после нее. Я не поддержал. У меня даже мысли не возникло. Я был занят совершенно другим, плохо помню чем, восстановлением Юньшэня, желанием показать себя оплотом благочестия в роли нового главы клана Лань с безупречной репутацией. У меня не возникло мысли с кем-то спорить и кого-то защищать ценой своего имени. Получается, я сам плохой пример идеального адепта своего клана? Иронично, не находишь? Лань Сичэнь раздосадованно всплеснул руками и вновь уложил их на колени, тяжело вздохнул. Он хмурится, но пытается сохранить дыхание, чтобы вернуть хоть немного трезвости ума. – Мир, где твои родные – живы, где другой Лань Сичэнь любит тебя… иначе. Почему я должен злиться? Мне действительно… Жаль, что ты лишился всего этого, – растерянно улыбается. – Но я не могу не быть счастлив оттого, что ты вернулся, даже если так просто сложились обстоятельства. Цзян Чэн хмурится и смотрит в замешательстве и раздражении. – У меня слов нет чтобы описать, какую хуйню ты несешь. – Что же, я “нес” много “хуйни”, но, по крайней мере, искренней. – Это не меняет самого факта хуйни, Сичэнь. Ты просто- Ты невыносим. Я не понимаю! Ну почему? – Цзян Чэн поднимает глаза к потолку и глубоко вздыхает. – Оттого, что ты меня понимаешь – не легче. Оттого, что ты принимаешь свои ошибки – ничего не меняется. Опускает взгляд на Лань Сичэня, улыбается кисло. – Тебя это устраивает? Согласиться для тебя достаточно? – Не каждый может позволить себе быть смелым и сильным, – Лань Сичэнь не смотрит на собеседника. Он нервно перебирает собственные рукава, слегка качает головой. – Знаешь, мне очень хотелось быть хорошим человеком. Достойным лидером своего клана. Но я же не глупец, А-Чэн, я хорошо осведомлен о том, что я не безгрешен, и что многие мои решения привели к поистине трагическим последствиям. Я осознаю это в полной мере. Но… Единственный обнаруженный мною способ справиться с ошибками – закрыть на них глаза и просто идти дальше. Так я вышел из уединения, так я позволил своему сердцу вновь открыться. Для тебя, – Не пытайся давить мне на жалость, Лань Си- – Я недоговорил, – перебивать кого-то странно, даже будто бы губы щиплет, точно на него наложат заклинание молчания. – Это не попытка вызвать жалость. Не отрицание моей вины. Я просто… Не думаю об этом, чтобы идти вперед. Если я буду накручивать себя постоянно, я буду стагнировать, тогда проще было запереть себя, как мой отец, пожизненно. Но я предпочел надежду на то, что все образуется само собой, что если я забуду, то и другие тоже забудут, и позволят мне исправиться в иной раз. Я думал, что так делают все. Никому не хочется быть плохим человеком и чувствовать себя мерзко, размышляя о своих худших действиях, разве нет? – Я плохой человек. И у меня есть смелость признаться. И я не могу позволить себе отсиживаться и надеяться на что-то. И то, что ты говоришь – просто трусливая ложь. Ваньинь проливает яд, смотрит зло, но Сичэнь не поднимает глаз, чтобы впитать это в себя. Он хмурится, жует губу. – Так сложно… Любить тебя, А-Чэн, – говорит мужчина приглушенно и сдавленно. И Цзян Чэн дергается, как от пощечины, потому что внутри у него что-то трескается. Перед глазами пронеслись образы родителей со смазанными лицами – уже не может их вспомнить, обрывки фраз, и даже Вэй Усянь. И это не то, что он ожидал когда-нибудь услышать от Лань Сичэня. – Так прекрати, – выдыхает серо. – Я уйду сегодня, и на этом все. Я затем и пришел. Ложь. Он пришел не за этим. Но он не станет унижаться и просить больше, чем просил уже. Его почти тошнит от этого разговора, а ком подкатывается к горлу, выталкивая влагу к глазам. Лучше бы дрались и били посуду, как нормальные люди. – Не могу, – шепчет Лань Сичэнь. Поднимает голову, смотрит на Цзян Чэна, замучено и болезнено. Руки дрожат на коленях, пальцы натягивают белую ткань. – Так пугает то, сколь много я чувствую к тебе. Страшно. Я в ужасе, А-Чэн. Я думал, что потерял тебя, и во мне с каждым днем что-то умирало от осознания, что в том моя вина. Я так сильно нуждаюсь в тебе, что боялся сделать хоть что-то, чтобы не оттолкнуть. Цзян Чэн даже дыхание затаил, слушая, не смея перебить еще. Брови изогнулись уже иначе, в удивлении и непонимании, внутри захрустело, зазвенело, заколотилось. Он хочет не верить ничему из того, что слышит, но Лань Сичэнь не выглядел еще никогда более жалко перед ним. – Я так сильно хочу, чтобы ты нуждался во мне так же… Я эгоист? Хорошие люди не говорят так. Не чувствуют так. Я не смог стать хорошим человеком, достойным человеком. Ведь я в ужасе оттого, как сильно я к тебе привязан, но не могу избавиться от этого чувства, потому что, мне кажется, что мое сердце не вынесет, когда ты уйдешь. И вот, ты уходишь. Ты имеешь право уйти, потому что я не дал тебе того, что тебе было нужно. Я так много чувствовал сам, так глубоко тонул в этом, что не мог понять, что от меня требуется. А-Чэн. Цзян Чэн… Голос Лань Сичэня задрожал и побежали слезы, он будто бы сам этому удивился и поднял пальцы к лицу, чтобы коснуться щеки. Грустно улыбнулся, уставившись на собственную руку. – Из-за меня мы… Подвисли в этой неопределенности. Я находил тысячи логичных причин, почему не могу ни на что повлиять, но все это были отговорки. Тебя так сложно любить, А-Чэн, ты вытаскиваешь из меня все это, заставляешь взглянуть на собственные грехи. После стольких лет, когда меня учили закрывать глаза и замалчивать неудобные вопросы, ты вынуждаешь меня, давишь на меня. И я в ужасе оттого, что я вижу. Что я представляю на самом деле. Цзян Чэн запрокидывает голову к потолку и жмурится. Не хочет показывать слез, скрипит зубами, стискивает кулаки, застывая, точно статуя монаха-смертника. Ну и что. Ну и что, что он признает это все? Что ему, Цзян Чэну, делать с этим?! – Я теряю тебя. Прямо сейчас. Так страшно… Но слишком поздно. Так ужасно любить тебя, А-Чэн, – Сичэнь выдыхает и переводит взгляд на Ваньиня, смотрит безотрывно, ругая себя за то, что довел его до слез. Себя, впрочем, тоже довел, но это как-то неважно вовсе. – Добро пожаловать в реальный мир, глава Лань. Цзян Чэн смеется невесело, сдавленно выдыхает. Его лицо серое, не выражает толком ничего. Глаза вовсе погасли. Глупость какая. – И что мне с этим делать? С этим… всем? Что, скажи мне? Ты вот выливаешь мне душу, рассказываешь о чувствах – дальше-то что? – встряхивает головой. – Я должен осознать твои чувства и прекратить разговор? Или думаешь, что твои слова меня впечатлят? Цзян Чэн смотрит куда-то в сторону. Он просто хотел… Быть важным. Быть тем, ради которого можно пройти против всего мира. Быть любимым. Быть. – Разве ты не знаешь, что слова для меня ничего не значат, Лань Хуань? – тихо. – Скажи ты хоть еще миллион, меня это не тронет. Для меня это пустой звук. Ты говоришь, что боишься меня потерять – и что? Что ты сделал, чтобы не? Что ты собираешься теперь делать, Хуань? Я же сказал. В этом и проблема. Что мне делать с твоими чувствами… Вылил их, теперь мне остается только обтекать? Он шумно сглатывает и заставляет себя подняться с места. Колени будто дрожат, а в теле слабость. Быть может, он поторопился с уходом из лекарской, но он так заебался лежать, что просто посмотреть на улицу оказалось уже в радость. – Слова – это просто слова, Лань Сичэнь. Они останутся лишь звуком в ханьши, когда я уеду. И все на том. Лань Сичэнь поднимается следом. Он напряжен, Цзян Чэн не сразу осознает, что желваки мужчины подрагивают, челюсти плотно сжаты. Лицо раскраснелось некрасивыми пятнами – будто и не похож уже на одного из Нефритов клана Лань. Хотя, если быть совсем честным, Цзян Чэн считает его невероятно красивым и сейчас. Помнит, как вытирал слезы после кошмаров. Помнит, как целовал перед самым рассветом эти губы после долгой ночи любви. И ноет внутри противно от собственной категоричности, но сердце требует, звенит, кричит, просит быть честным. Его не устраивает то, что есть. И лучше никак, чем так. – Дай мне возможность показать мою любовь, А-Чэн, – почти выпалил глава Лань. Цзян Чэн вздыхает. Разве он не видел достаточно? – Что изменится, Лань Хуань? – Я поеду в Ляньхуа с тобой, – произносит на одном дыхании. Цзян Чэн хмурится и качает головой. – Давай без этого. Не думаю, что поездка что-то изменит. Ты посвятишь мне несколько недель, а мы это уже проходили. – Я посвящу тебе все. Цзян Чэн смотрит на Лань Хуаня нечитаемым взглядом. Лань Сичэнь пользуется замешательством, обходит стол, берет мужчину за руку, прижимает ладонь к своей груди, чтобы тот почувствовал, как колотится сердце. – Я хотел отдать ленту тебе – это не что-то абстрактное, А-Чэн. Я хотел рассказать миру о том, что творится на моей душе. Больше не скрываться. – Лань Хуань… – произносит одними губами Цзян Чэн, хмурясь. Не любит ситуации, когда ни хрена не понятно. – Я думал об этом до того, как ты вернулся. Я говорил с дядей… Я плохой пример благочестия для своего клана. Я плохой глава и плохой человек. Я хочу искупить свои грехи, но мертвым это не нужно, зато необходимо живым, – так много того, что он хочет сказать, но, памятуя о том, что слова для его возлюбленного весят так мало, торопится и глотает мысли, чтобы скорее объясниться. – Я не справился. Не хочу множить ошибки. Я готов оставить пост главы клана и уехать в Ляньхуа. Если ты меня примешь… В любом виде. Не потребую ничего. Научусь любить тебя правильно, А-Чэн. Только прими меня… И я всю жизнь буду доказывать свою любовь. – Что? Цзян Чэн отдернул руку. Он не был уверен, что не хотел этого, не ждал и не надеялся, но сейчас не может сказать точно, было ли решение Лань Хуаня принято под давлением самого Ваньиня, или же искренним. – Не надо мне этого! – не готов нести ответственность за то, что лишит Великий клан своего главы. – Ты с ума сошел! – Разве не этого ты хотел? Быть вместе. Я не могу позвать тебя в Юньшэнь, я слишком уважаю тебя и слишком люблю свой дом. У меня нет смелости, как у того, другого Сичэня, менять его в угоду своим желаниям, – протягивает руку, чтобы ухватить Цзян Чэна за рукав, как будто бы тот может снова сбежать, как тогда, в самый первый их раз. – Но я могу менять себя… Протягивает вторую руку к лицу, вытирает большим пальцем выступившие слезы на глазах Ваньиня. – Ты прав во всем, сердце мое. Ты прав в том, что я трус. Прав в том, что предпочитал бездействие. Но я не могу потерять тебя. Не могу. Не могу… Цзян Чэн смаргивает слезы. И паникует. Он так хотел быть любимым. Быть тем, ради кого изменят мир. Но Лань Сичэнь выкрутил все по-своему, и теперь Цзян Чэн не знает, что с этим делать. – Ты… Ума лишился… – цедит сквозь зубы. – Скорее всего, – кивает Лань Сичэнь и делает шаг навстречу, кладет ладони на лицо Цзян Чэна. Близко-близко встает, что чувствуется дыхание. Закрывает глаза, не пытаясь избежать собственных слез. – Вдруг тебе не понравится в Ляньхуа, – шепчет Цзян Чэн. – Ляньхуа прекрасна в своей раскрепощенной свободе. Как раз этого требует моя душа. – Ты же пожалеешь… Будешь мучить себя, а кто тому виной, я? – Я не справился, – выдохнул. – Пора это признать. В клане много людей, мне найдется более достойная замена. – … И что же, – сглотнул слезы. – Поедешь как кто? Как мой любовник? – Как пожелает мой глава, – смеется тихо. – Примите в клан Юньмэн Цзян заклинателя другой школы? Я неплохо играю на сяо и управляюсь с мечом. – Ты такой придурок, Лань Сичэнь…