Когда Цзян Чэн хотел как лучше

В ушах звенит. И ощущений так много, что тошнота подкатывает к горлу. Цзян Чэн хватает губами воздух, но боль внутри не утихает, напротив, становится жарче, как будто он пытается раздуть пламя на углях, тлеющих в груди. Он вроде понимал все то, что ему сказал Лань Сичэнь, но мысль еще не укоренилась, не вошла глубоко в сознание. – Отвяжи меня. – Ваньинь, – Лань Сичэнь, все еще наблюдающий за поведением мужчины, приблизиться и помочь не пытался, продолжая стоять у ширмы, отделяющей спальню от другой части павильона с входной дверью в ханьши. – Я боюсь, что ты можешь натворить глупостей. Глупостей? Натворить глупостей? Разве он уже не натворил слишком много, так отчего же его стоит оберегать сейчас? Цзян Чэн как-то не ожидал, что отказ его выбесит, и все же лицо исказилось протестующей злобой. Мужчина схватился руками за изголовье, мышцы его напряглись – и комнату заполнил громкий треск, на пол брызнули щепки. Цзян Чэн почти брезгливо отцепил ленту от деревянной перекладины, бросая отломанное изголовье на пол, развязал узлы на запястьях, не поднимая глаз на главу Лань. Зато Сичэнь смотрел не отрываясь. Как разматывает ленту, как трет запястья. Зудят, наверно. Нужно будет взять у лекаря заживляющей мази… Мужчина поднялся с постели, нагота его не смущала, и все же он подошел к шкафу, откуда выдернул штаны, рубашку, накидку, даже обувь. Стал торопливо одеваться, распущенные волосы мешают, но ленту бросил на постели, позже возьмет. В голове шум, мысли не складываются в целостные предложения. Понятно одно – хочется бежать. Не в прямом смысле “сбежать” отсюда, скорее просто выйти, выйти из этих стен, посмотреть в небо. Как-то давно он не видел неба, даже соскучился, хотя раньше не замечал за собой подобного – мог работать сутками, не поднимая головы от бумаг. Но в то же время недели проводил на ночных охотах, дремал под деревьями, если приспичит. Хочет на воздух. Хочет дышать. Небо, почему так тяжело дышать- – Ваньинь. – Не трогай меня, – Цзян Чэн вырывает руку, хотя Сичэнь не успел его коснуться, подбирает лентой волосы в хвост и направляется к ширме. – Куда ты? – голос Сичэня строгий, но Цзян Чэн игнорирует вопрос дважды, обходя его и ступая на дощатый пол. Трех стремительных шагов хватило бы, чтобы оказаться снаружи. Но Цзян Чэн замедляется, а глаза его распахиваются: обе створки резной двери с узорчатыми завитушками облаков, откосы, стены подле справа и слева, даже часть потолка – все покрыто бумажными талисманами. Притом на самой двери их всего несколько, чтобы, видимо, можно было легко снять, но вот в остальных местах нет свободного участка, даже чтобы пальцем ткнуть. Цзян Чэн приближается медленнее, ошарашенно смотрит на иероглифы и узнает в них талисманы: запирающий и заглушающий. Их здесь с избытком, намного больше необходимого, как будто бы Лань Сичэнь скрывает в ханьши не только заклинателя, но и пару десятков страшных демонов. Сам заклинатель не успевает даже обернуться, чтобы спросить – встречается с дверью щекой слишком скоро, дергает головой, но ладонь на затылке мешает. – Пусти! – рявкает остервенело – и его сразу же отпускают. Правда, только лишь для того, чтобы развернуть и прижать уже спиной. Лань Сичэнь упирается рукой в дверь у его головы, другой сжимает плечо, призывая остаться на месте. Цзян Чэн в ярости. Подобные манипуляции вытряхивают его из равновесия до смешного быстро, отчего он дергается, едва не клацая зубами у лица главы Лань. – Лань Сичэнь, выпусти меня отсюда! Карие глаза смотрят остро и холодно, вряд ли это его напугало. Рука со стены вдруг ложится на челюсть, пальцы сжимают с силой, из-за чего Цзян Чэн давит болезненный писк. – Ты не выйдешь. Не сейчас, Ваньинь. Цзян Чэн в ответ пыхтит, упирается руками в грудь. Он может вырваться, стоит ударить локтем – для дистанции, вот только не уверен, что резкое действие не сломает ему челюсть. Сердце колотится, хотя волнение внутри иного рода. Это не животный инстинкт самосохранения – это упрямство. Если Лань Сичэнь хотел бы ему навредить – уже бы навредил. – Ты что же, думаешь, я выпущу тебя на улицу сейчас? Ты видел себя? – Лань Сичэнь цедит каждое слово. – Чтобы ты бешеным призраком распугал всех адептов? Исключено, Ваньинь. Цзян Чэн немного ослабляет хватку и перестает скалиться, смотрит все так же зло, но умом понимает, что Сичэнь прав. За покорность его вознаграждают – и челюсть отпускают. – Я хочу побыть один, – не поясняет – требует, но не видит понимания в глазах напротив, а потому клокочет горлом. – Мне нужно. Мне… – Тебе нужно принять ванну. И поесть. И восстановить силы. Цзян Чэн. Голос Лань Сичэня становится тише, побуждает Цзян Чэна и самого притихнуть, отчего ярость в нем стихает, а шум в голове звенит все громче, подкатывает прямо к ушным перепонкам. Эти голоса. Голоса? Крики. Его собственный крик. – … Я убил их, Сичэнь, – сипло выдыхает. Сичэнь смотрит в раскрасневшиеся глаза мужчины – и его собственный взгляд смягчается. Он отпускает и плечо – гладит пальцами напоследок, немного отступает, чтобы Цзян Чэн отошел от двери тоже. – Я не могу тебя отпустить, не сейчас. Я не буду рисковать своими людьми, на которых ты можешь наткнуться. Цзян Чэн кивает, отворачивается и сжимает челюсти – чувствует, как подкатывает истерика, как тогда, когда он разговаривал с Вэй Усянем после того, как узнал правду о своем ядре. Подкатывает, но Цзян Чэн пытается ее удержать, не хочет, чтобы видели таким. – … Я понял. Я хочу просто. Мне надо, Сичэнь. Цзян Чэн чувствует, как ноги становятся деревянными. Отшатывается от двери и идет обратно к ширме, но замирает, когда чувствует, как его обхватывают за талию обеими руками. – Лань Сичэнь, я даже описать не могу, каких сил мне стоит сейчас не разнести тут все. Никаких. Сичэнь знает, что никаких – у него особенно нет духовных сил сейчас, а потому Цзян Чэн не может толком ничего сделать. Сжимает мужчину в объятиях, целует затылок. – Ваньинь. Я понимаю, что тебе плохо- – Я хочу побыть один. Я не пойду никуда, оставь меня здесь. – Я рядом. – Пусти, Сичэнь, не вынуждай меня. Цзян Чэн клокочет вновь, когда чувствует, что нежные объятия никуда не уходят. – Да небо, блядь! Он заводит левую ногу за левую ногу Сичэня, и раз уж та оказалась ближе – резко склоняется, обхватывает ее обеими руками под коленом, и также резко выпрямляется, поворачиваясь корпусом, чтобы уронить главу Лань через бедро вправо. Достаточно нежно уложил его на пол. Ожидаемо, тот его отпустил. Лань Сичэнь приоткрывает рот и тут же захлопывает, смаргивает и приподнимается на локте. Цзян Чэн указывает ладонью на дверь, качает головой, делает неопределенный жест. – Это пиздец, Сичэнь. Убери это потом, достаточно было одного. Сичэнь садится, его длинные одежды не то чтобы предназначены для подобных телодвижений, и все же поднимается, отряхивает подол накидки. Провожает взглядом Ваньиня, что отходит к постели и принимается раздеваться – видимо, решил посетить ванну. Хорошо. – Мне нужно поговорить с дядей. Я постучу, когда вернусь. Цзян Чэн кивает молча. Со спины он выглядит исключительно напряженным, пожалуй, его действительно лучше не трогать. Лань Сичэнь снимает талисманы с двери, вешает их рядом на дверной косяк и выходит на улицу. В вечерних сумерках на улице немного адептов, кто-то заканчивает свои дела, кто-то прогуливается. Лань Сичэнь вышел на одну из дорожек и не смог сдержать улыбки. Кончики пальцев покалывает. Перед глазами все еще картина переворачивающегося мира – и сразу же потолка. Это было… Восхитительно. Внутри прокатилось тепло, разливающееся в теле, в корни волос зарылись мурашки. Удивительный… Лань Сичэнь плыл по дорожкам неспешно, убрав руки за спину и глядя перед собой, поглощенный мыслями, смакующий воспоминания. Как схватил, как легко завалил его на пол. Догадывался, какая буря сейчас захлестывает Цзян Чэна, где-то внутри сопереживал его горю, но- Это ощущение, яркое и свежее. Лань Сичэнь направился в лес, желая собрать крупицы старых воспоминаний, всколыхнуть что-то спящее, но очень ценное. … Цзян Чэн выл. Надрывно, гудяще. Рыдал, задыхаясь, давясь своими эмоциями, взрывающимися волнами, каждая следующая – страшнее и разрушительнее предыдущей. Оттого что сдерживался так долго, теперь разрывается голова. Его мира больше нет? И людей… тоже? Цзинь Лин? Лань Хуань? Вэй Усянь, гуй его дери? Нет его клана? Клана Юньмэн Цзян, главой которого он был, который он лично возродил из пепла, приумножил величие? Скребет ногтями доски, роняя на пол слезы или слюну или и то и другое. Не получается больше держать все в себе, будто бы прорвало плотину. Ничего… Ничего нет? Просто нет. Нет могил, которые можно оплакивать, нет руин, которые можно было бы посетить. Ничего нет. Один Цзян Чэн. Который во всем виноват. Как тогда, посреди сожженной пристани, когда он блевал под себя от боли во всем теле – унижения было достаточно за тот день, из-за чего лежать в собственной рвоте не казалось уж чем-то из ряда вон. Он виноват во всем. Он и этот блядский артефакт. Он убил их. Убил их! И нет целого мира, частью которого Цзян Чэн был, нет людей, которых он знал. Из груди рвется болезненный смех. Цзян Чэн был настолько глуп, что позволял себе отсыпаться, расслабляться и трахаться, не задумываясь о том, каким чудовищем он является. НЕБО, БЛЯДЬ! Какая же он тварь… Он заслуживает худшей из участей. Кто он теперь?.. Почему… Лань Сичэнь не видит в нем монстра, когда сам Цзян Чэн не замечает, как раздирает в кровь ногтями собственные предплечья. Он настоящее животное. Демон, с гниющей душой и разлагающимся сознанием. Мерзкий, заслуживающий смерти. Вот бы умереть прямо сейчас. Цзян Чэн так тесно знаком со смертью, что буквально держал ее за руку. Все, чего он касался, что любил, что делал – все превращалось в ничто. Может быть, он просто проклят? И он причина бед всего его мира. Ведь в мире, где Лань Ваньинь – мертв, живы все остальные: Цзян Усянь, Цзинь Яньли, Цзинь Цзысюань. Цзинь Лин растет в полной семье. И у него еще трое или четверо племянников… Нет только Лань Ваньиня. Потому что от него все беды. Цзян Чэн смеялся над ним, а, ведь, оказывается, он намного умнее своего двойника из иного мира – умер, перестав хвататься за жизнь, ревностно, эгоистично, жалко. Спас… всех. Ахахах… Цзян Чэн лежит на полу, чувствует во рту металлический привкус – искусанные губы кровоточат. Ноют запястья, мужчина чешет их, но они зудят лишь сильнее, приходится интенсивнее их чесать- Он кричит – знает, что его никто не услышит. Талисманы защищают его от внешнего мира, хотя это мир нужно защищать от него. Вдруг он, блядь, снова облажается! Лань Хуань… … Пожалуйста. Цзян Чэн не помнит, как оказался в воде. Точнее, помнит – сам дошел, сам влез, пошел смыть кровь с рук, да и осел, пялясь куда-то перед собой. Температуру в бочке поддерживал талисман – кто знает, сколько она его ждет. Сколько он здесь сидит? Не так давно, судя по состоянию кожи. Почему кажется, что минимум… неделю? Как можно было разрушить свою жизнь чуть больше, чем за неделю? Как можно было допустить столько ошибок. Поджимая колени к груди, Цзян Чэн думает, что можно погрузиться в воду с головой, и… Ему не хватит терпения и смелости – рефлексы заставят его подскочить. “Сколько можно себя жалеть, Цзян Чэн?” “Кто сказал, что ты заслуживаешь быстрой смерти? Кто будет искупать за тебя твои грехи?” Это почти смешно, но, спустя столько лет, внутренний голос, что осуждает каждое его действие, все еще звучит голосом матушки. Умереть – слишком просто. Цзян Чэн никогда не мог себе позволить распоряжаться собственной жизнью или смертью. На нем всегда было слишком много ответственности. Долг вынуждал его подниматься раз за разом, охранять свое наследие, вставать, идти, идти, идти даже тогда, когда ноги изломаны, а сил в теле не оставалось. И после всего, что он пережил. Когда, наконец, все стало просто “хорошо”. Ему оказалось этого мало… Какой… Жалкий. Цзян Чэн зарывается пальцами в волосы, сжимает их, будто всерьез намеревается вырвать клочья, но замирает, будто бы боль отрезвляет его и возвращает в чувства. Если Лань Сичэнь найдет в ханьши труп Цзян Чэна, он наверняка сойдет с ума. Этот мужчина не заслуживает подобного. Он был добр. Берег Цзян Чэна от дерьмовых мыслей, берег от него самого. Он знает, что Цзян Чэн – не Лань Ваньинь. Он даже знает, что Цзян Чэн – тот самый Цзян Чэн, которого он встречал в юности, тот, кто бросил его, разбередив сердце. И все равно простил. У Лань Сичэня слишком большое сердце для этого мира. Цзян Чэн его не заслуживает. Никакого из них… В голове еще звенит, когда мужчина омывает тело, действуя больше интуитивно, не задумываясь о процессе. Он не может поступить так с Лань Сичэнем. Не может умереть на его руках снова. Может, стоит уйти? Куда ему пойти?.. Куда ему… Цзян Чэн обтирается, почти наугад идет к постели – перед глазами все плывет, и голова гудит от надрывного плача. Забирается под одеяло и натягивает его с головой. Есть не хочется. Он мечтал о том, чтобы все было по-другому. Представлял, как было, если бы он не отвечал за великий клан, если бы мог позволить себе быть с любимым человеком, если бы сестра была жива и у Цзинь Лина была бы полная семья. Как он был эгоистичен в своих желаниях. Он получил что хотел, получил шанс жить так, как ему мечталось в самых потаенных фантазиях. Какой ценой?.. Закрывая глаза, Цзян Чэн хочет лишь того, чтобы голова перестала гудеть. Но получает почти робкое прикосновение к плечу. Вздрагивает и распахивает глаза –в комнате темно, свечи не горят. Он спал? Сколько? – Ваньинь, – нежный голос звучит взволнованно. Цзян Чэн чувствует, что больше не хочет, чтобы он уходил. Не хочет остаться один. – Я в порядке, – шепчет сипло. – Ты совсем не поел. В тишине Цзян Чэн слышит шорох ткани и чувствует тепло рядом, когда Лань Сичэнь опускается на постель подле. – Можно тебя обнять? Цзян Чэн кивает и льнет к мужчине сам. Прижимаясь щекой к чужой груди, он жмурится, чтобы не дать слезам вновь брызнуть из глаз. Достаточно.