Неучтённые девочки и Опустошение Севера

Марго хмуро глядела в свой блокнот. — Получается какая-то херня, — постановила она. — Но это твой первый текст… — возразила Оля. — Херня! — настойчиво повторила Марго. — Блин, в моей голове всё так красиво выглядит, но на бумаге получается ересь! Марго с недавних пор стала читать фанатские сочинения по Гарри Поттеру, которые находила в интернете. Соня таким не интересовалась, считая себя выше чьих-то фантазий, так что Марго оставалось только обсуждать своё новое увлечение с Олей. Начитавшись чужих работ, Марго почувствовала, что может написать гораздо лучше — но на практике оказалось слишком сложно. — Покажешь? — спросила Оля. Марго покачала головой и накрыла блокнот ладонью. — Потом. Я ещё подправлю. Я просто вчера прочитала такой бредовый фик про Снейпа. Сто пятьдесят страниц! Нет, было очень интересно, иначе я бы не читала, но. У авторши такое извращённое понимание персонажей. Я вот вообще не верю в её Северуса, который ухаживает за Лили, весь такой романтичный трогательный юноша, а потом с нежностью вспоминает её — в книге вообще не так было, в нём нежности и романтики как в половой тряпке. Про его отношения с Гарри я вообще молчу. Постоянно докапываться до сына любимой женщины, а потом ещё и начать его поёбывать — где тут любовь, я не знаю. “Ах, он так напоминает мне покойную возлюбленную, буду его прилюдно хуесосить, а по ночам трахать” — класс, любо-овь… — Марго описала пальцами в воздухе сердечко. Оля засмеялась. Вообще-то, в половых тряпках она тоже могла найти что-то романтичное, ей вспомнилось, как она на днях драила полы в Вадиной квартире. С тем, что поведение персонажей в любовных романах фикрайтеров было часто нелепым, Оля могла согласиться. Но на самом деле ей казалось, что и признанные всем миром писатели иногда изображали любовь чудовищно плохо. — Слушай, а как, говоришь, этот фик называется?.. — Оле идея о том, чтобы прилюдно унижать, а потом трахать, всё же понравилась. — “Люблю, ненавижу, опустошаю”. Гарри там тоже какой-то долбоёб, если честно. Повёлся на это всё… все отношения с преподами это всегда про их желание самоутвердиться за счёт молодой крови. Оля подавила смешок. — Много таких случаев знаешь? — Не много, но предостаточно. А ты никогда такого не видела? У нас был один такой препод. Закидывал своих протеже комплиментами, расхваливал их интеллектуальные способности до небес. “Ах, Машенька, до чего проницательны ваши комментарии по ономастикону Гёте”, “Люсенька, ваш глубокий объёмный анализ концепта “собака” на материале немецкой прозы XX века такой глубокий и такой объёмный”… Они велись на это. Выглядело это печально. Оля могла себе это представить. К счастью, Вада была совсем не такой. Чтобы получить от неё похвалу, нужно было свернуть горы. И похвала это ощущалась не как обволакивающая медовая лесть, а сухой корм, брошенный в пасть собачке. А критиковала Вада без жалости. Оля бы умирала внутри, если бы была чуть менее толстокожей. — Я познакомилась с одним парнем недавно, — сказала Марго. — Вау, — ответила Оля. Последний раз Марго встречалась с кем-то, кажется, на первом курсе. — Месяц уже общаемся. — Симпатичный? — Ага. На фотках — да. — А так?.. — А так — не знаю, он в Австрии живёт. Мы переписываемся. Ему тоже интересна мифология, так что мы болтаем иногда до утра… Но он скоро приедет в Питер. Надеюсь, получится пересечься. — Звучит… сказочно. — Да. Здорово, правда? *** Между парами Оля с Лёшкой пошли в деканат — обоим нужно было расписаться в каких-то бумажках. В деканате уже толпились другие студенты, так что пришлось подпереть собой стенку и ждать. Лёшка заметил, как устало Оля привалилась к стене. — Что, заебала тебя Дольфовна? — спросил он. Сочувственно, но и с какой-то ухмылочкой. Оля медленно перевела взгляд на одногруппника. Лёшка все три с половиной курса пытался набиться к ней в кавалеры. Он ей не очень нравился: обыкновенный парень, а ей нравились либо совсем необыкновенные, либо женщины. Если его поудачнее подстричь и сделать черты лица изящнее, она бы, может, сохла по нему, а так… Могли бы дружить, если бы не его подкаты. — А кого она не заебала? — уклончиво ответила Оля. — Я уже первую главу почти дописала, а ей всё равно ещё что-то нужно… — А это правда, что про неё говорят? — А что про неё говорят? Лёшка заулыбался. — Знаешь, ты когда в курилке говорила про этот свой Серебряный век и всякие там любовные многоугольники с голубыми и лесбухами, я чуть ли не расстроился. — Да? — Ага, подумал, раз тебе такое интересно, значит, ты тоже из этих. — А если бы была из этих? Тебе-то что? Лёшка поиграл бровями: — Можно было бы на троих организовать… — Ты только что морщился, когда говорил про “этих”. Лёшка закатил глаза. — Слушай, ну это первый закон диалектики, чё ты меня в мои противоречия тыкаешь? Знаешь же, что я не могу нормально соображать, когда ты рядом! Я почему хуйню несу? Потому что ты мне нравишься… Лёшка потянулся к Олиному плечу, но Оля поймала его руку на лету. — Лёш. Движения рук неуловимо напомнили ей что-то старое, заныла ключица. Оля посмотрела Лёшке в глаза, хотя этот разговор ей надоел с самого начала и не стоил такого усилия. Ей хотелось ласково сказать ему: Лёш, я очень хорошо ломаю кости. И правда, как легко было бы это сделать сейчас: вывернуть руку и сломать, и опять будет переполох, опять вопли несчастного, как тогда, в детдоме, и Соня снова скажет: ненавижу, когда ты так делаешь. Или Оля могла бы сказать: Лёш, Дольфовна дарит мне дорогие шмотки и ебёт искусственным хуем до слёз из глаз, ты-то мне на что сдался? Или можно было бы сказать: я замороженное бревно, Соня не выдержала, и ты не выдержишь. — Отстань, — сказала Оля, разжала руку и скрылась за дверью кабинета. *** Язык меняется так: чем дальше он развивается, тем проще становится его грамматика, а лексика, наоборот, обогащается, словарь раздувается. Вада сказала это на одной из лекций, Оля прокручивала эти слова в голове, глядя на белеющий прямоугольник окна. Голубоватый свет с улицы заглядывал в комнату, лаская одну спящую фигуру и оставляя другую без сна. Язык меняется так. Вада, кажется, развилась точно тем же путём. Грамматика её была простой: движения были свободными, реакции — быстрыми, речь — ясной. Система времён была редуцирована: будущее время у Вады простиралось только до “начала лета” (поры защит дипломов), а прошедшее не разветвлялось на какие-то подвиды. Грамматика изобиловала императивами: ты должна, напиши, принеси, сделай, на колени. “Словарь” Вады был богат: она была во многих странах, знала много людей, прочитала много книг… Вся эта конструкция всё же легко рассыпалась, когда Оля переводила взгляд на спящую рядом женщину. Разве можно её уложить в какие-то рамки? Низвести эту личность до каких-то элементов и уподобить языковой системе? Были дни, когда движения Вады вовсе не были свободными, и Оля замечала, как Вада устала нести своё большое прекрасное тело, как тяжело она опускается на стул на кухне, запахивая поплотнее шёлковый халат. Были моменты, когда Вада путалась в показаниях, говоря о своих давних заграничных поездках, темнила и хмурилась, когда Оля ловила её на этом. Были моменты, когда Вада была ласковой. Попросту человечной. И были моменты, когда Вада была худшей версией себя. Вадой Дольфовной, суровым преподом. Нет, даже хуже. Под внешним слоем проступало что-то уже совсем иное, её глаза становились вдруг чужими и смотрели не на Олю, а куда-то дальше и сквозь, и Оля думала: она способна меня убить. Не так проста была “грамматика” Вады. Оля пыталась разглядеть морщины на лице спящей. Ей нравилось, что Вада старше, что она совсем другая, не сверстница Оли, которая переживала бы о стипендии и домашке по английскому. Такая взрослая и надёжная, как гранитная плита. Оля, большую часть жизни прожившая под диктатом сотрудников детдома, но без единого взрослого человека рядом, на которого можно было бы по-настоящему положиться, с радостью прижалась к ней. Оля никак не могла уснуть. В этих лунных ночах, когда Вада спала, а Оля ворочалась рядом, было что-то пронзительное, что раздирало Олю на клочки и заставляло почти смеяться и плакать и чему она не могла дать названия. Оля вспомнила о том, что говорила Марго. Пользуется ли Вада ею? Пьёт ли её кровь только для того, чтобы омолодиться? Оля чувствовала себя заблудшей овечкой в этой квартире, которую не решалась назвать домом. Это не её дом — это дом её странной любовницы. Оля чувствовала себя Василисой Прекрасной, которую выгнали из дома и которая живёт теперь у ведьмы в избушке. Выполняет её поручения, исполняет любой каприз. У Василисы в сказке был оберег — мамина куколка. Оля прижала ладонь к груди: там, где всегда, даже ночью, был волчий кулон, теперь ничего не было. Он не нравился Ваде. Почему? Профессор Снейп в том “романе”, который читала Марго, никогда не смотрел своему юному любовнику в глаза, потому что его глаза болезненно напоминали ему возлюбленную. Оля заулыбалась. Она снова посмотрела на профиль Вады. Захотелось прижать её к себе сильно-сильно, чтобы сплавиться воедино. Оля слышала, как Вада тихо сопит во сне. От этого осознания сжалось сердце, заслезились глаза, захотелось вцепиться в Ваду и плакать навзрыд. Почему? Ответ пришёл сам собой: ты испытываешь слишком много нежности. Что-то подобное, но не столь сильное, Оля чувствовала, когда пришла домой к подруге и погладила недавно родившихся щенков. Какое смешное сравнение — щенки и Вада. Но её ровное дыхание и правда было чудом, сродни рождению нового существа. Так тонко и хрупко. Оля улыбнулась и закрыла глаза ладонями. Какая же несусветная глупость — хотеть реветь от чего-то хорошего. Она не думала, что вообще способно нечто такое почувствовать. Изнурительный голубоватый свет из окна, изнурительные новые чувства, редкий рокот холодильника, доносящийся с кухни, дыхание Вады, эта ночь не кончится никогда, Оля никогда не уснёт. Нужно закрыть глаза и уговорить себя провалиться в пустоту.