Неучтённые девочки и Опустошение Севера

Оля осмотрела себя в зеркале. Она уже не первый раз придирчиво рассматривала себя и вспоминала слова Дольфовны. «Садо? Мазо?». В тот день действительно можно было такой вывод сделать об Оле. Она обычно носила чёрное, а ещё цепочки на шее и серьги в форме крестов (Ирина Константинна когда-то пыталась сделать выговор за внешний вид). Теперь же Оля надела простой серый свитер и джинсы. В коридоре на столике лежали голубые Сонины бусы. Оля задумалась. Одолжить у Сони?.. Оля приложила нитку бус к шее. Рядом с волчьим кулоном лазурные бусины смотрелись странно, как бантик на бойцовской собаке. А не надеть кулон Оля не могла: привыкла к нему. Она накинула куртку и не стала даже прощаться с Соней, выскользнула из квартиры, стараясь не шуметь, будто уходила делать что-то криминальное. *** Вада Дольфовна складывала книги в крепкий пакет, попутно объясняя Оле, что делать с той или иной книгой: это вам для ВКР, это для общего развития, вот тут — хорошая типология, вам во второй параграф самое то, а это — для души, перед сном читайте и думайте. Много вам не даю, знаю, вам это домой везти через полгорода, а в итоге не откроете ни разу… Оля невидящим взглядом скользила по книжным шкафам, которые занимали всю стену гостиной. Ей всё ещё казалось странным и нереальным, что она оказалась в квартире своей преподавательницы. В комнате было чисто, книги и папки с какими-то документами стояли стройными рядами по полкам и на столе — Оля подумала про вечно заставленный Сониным барахлом столик в их гостиной, — только пыли на полках было много. — Вот это отношения к вашей теме не имеет, но всё же почитайте, — сказала Дольфовна. — Как по мне — ерунда полная, но прецедентная, ознакомиться стоит... — Про что там? — Оля проследила, как Дольфовна уложила в пакет тоненькую книгу, на обложке которой мелькнули чёрные женские силуэты, как на древнегреческих вазах. — Про любовь двух женщин. — Дольфовна пожала плечами. — Про красоту. Про фальш богемы?.. Про ревность, само собой. Про смерть автора, почти как в постмодерне. А если не умничать — про двух душевнобольных истеричек. Что вы там увидите, Оля, про то и книга. — Она протянула Оле пакет, но тут же отвела руку и предложила: — Может, останетесь на чай? Не зря же вы ехали. — На чай? — На чай, — усмехнулась Дольфовна. — Не на ночь же? Идёмте. Она повела Олю на кухню. — Ванная там. — Дольфовна махнула рукой на дверь. — Возьмите жёлтое полотенце. — Зачем?.. — А вы собрались пить со мной чай, не помыв руки?! — поразилась Дольфовна и пошла ставить чайник. Оля зашла в ванную. В небольшой бежевой комнатке всё кафельно звенело — или звенело в Олиной голове. В голосе Дольфовны постоянно звучал смех, усмешка или насмешка — Оля никак не могла понять, какая приставка тут уместна. То, что Дольфовна говорила, иногда будто шло вразрез с тем, как она говорила. Как хочешь, так и понимай. Свобода интерпретации. Как с книгой. Оля секунду смотрела на себя в зеркало над раковиной. Потом посмотрела на лимонное полотенце на крючке рядом с зеркалом — будто слишком большое для полотенца для рук. Оля плюнула на всё и разделась, чтобы поспешно залезть в душ. Оля вслушивалась в шум воды, но за ним ничего не было слышно, и она злилась и нервничала, пытаясь предугадать действия Вады Дольфовны и проигрывая в голове все диалоги, которые сейчас могут состояться на кухне. Чайник сейчас, наверное, уже закипает. Оля задумалась, закрыла ли дверь в ванную. Точно закрыла? Дольфовна ничего не сказала, когда Оля пришла на кухню через пару минут. Джинсы и свитер противно липли к телу — жёлтое полотенце не впитало всю влагу. На столе стояли две чашки чая и полукруг пирога в пластиковой форме, явно не домашнего приготовления. Дольфовна задавала вопросы. Оля отвечала. О планах на будущее, об учёбе, об академических интересах. А потом Дольфовна замолчала. Оля поглядывала на страшные голубые глаза с пушистыми ресницами. Вблизи Дольфовна выглядела старше и нравилась ещё больше. — Интересный кулон, — Дольфовна кивнула на волчий клык на Олиной шее. — Дядя подарил. Остался от папы. Дольфовна подняла брови, будто ей показали котёнка: — Как мило. Это не было очень мило: Давида, по словам дяди, зарезали в подъезде, но Оля спорить не стала. — Папа на войне погиб? — спросила Дольфовна. Оля поперхнулась чаем. — Что? Почему… нет. — Она пожала плечами и зачем-то соврала: — Я не знаю. — Простите, — Дольфовна тряхнула головой. — Вообще не в своё дело полезла. Просто… смотрю на вас, и мерещится, что очень давно вас знаю. Вас или вашу семью. Оля удивилась. У неё давно не было того, что можно было бы назвать семьёй. Родители погибли до того, как ей исполнилось три, Оля привыкла, что она от всех оторванная и всем чужая. — Как дядю зовут? — спросила Дольфовна. — Анвар. Дольфовна кивнула и взяла нож, чтобы отрезать ещё один кусочек пирога. — Ясно. Никаких Анваров я не знаю. И Давидов тоже, Ольга Давидовна. — Нож с треском врезался в пластиковую форму. Дольфовна заглянула Оле в глаза и ободряюще улыбнулась. — Значит, показалось. Оля следила глазами за её движениями. Вспомнились слова Лёшки про контузию. Что если Дольфовна правда сумасшедшая? Если бы вдруг Дольфовне вздумалось её зарезать? Олю позабавила эта мысль. Интересно, не потеряла ли она ещё навык уворачиваться, бить и бежать? Дольфовна выглядит такой большой и сильной, но не иллюзия ли это? Оля представила, как перехватывает руку с ножом, заламывает эту руку. Получится ли опрокинуть Ваду Дольфовну на пол? Получилось бы навалиться на неё и придушить? Представилась и обратная картина: Дольфовна крепко пережимает Олино горло рукой, а другую запускает в волосы… — Вы очень красивая, Оля, — сказала Дольфовна. Пока Оля думала о вымазанном джемом ноже и удушающих приёмах, Дольфовна внимательно разглядывала короткую чёрную косу и лицо без косметики. — Всё пытаюсь угадать, какие люди разных национальностей должны были смешаться, чтобы получилась такая красота. В детдоме вопрос о национальности формулировали совсем по-другому. «Такая красота»?.. Оля ответила машинально: — У меня есть татарские и осетинские корни. — О. Может, вы и татарский знаете? — Откуда? Может, и осетинский? — фыркнула Оля. — В детдоме его не преподавали. Вада Дольфовна хлопнула себя ладонью по лбу. — Извините. Забыла, вы ведь говорили как-то… Оля улыбнулась: — Да ничего. Дядя давно говорил, что у меня сиротское неблагополучие на лице написано. Видимо, уже стёрлось. — Стёрлось! Но осталось что-то… колючее во взгляде. Можно ещё немного подоставать вас вопросами? Оля с готовностью кивнула. — Расскажите про дядю. Вы выросли в детдоме? Дядя помогал? Кем работает? Оля ответила, отчего-то особенно осторожно подбирая слова: — Я даже не знала, что у папы был брат. Он появился, когда мне было тринадцать. Я не знаю, кем работает. — Вот как? — Я думаю, это что-то… — Оле хотелось сказать «незаконное». — В общем, я не вникаю. — Обижались на него? — спросила Дольфовна. — За что?.. — Бросил вас. До тринадцати лет вы были совсем одна. Оля нерешительно кивнула. — Ну. Да, на самом деле. И на родителей тоже… Дольфовна резко отвернулась к плите и подвигала чайник. — Понимаю. — Но я не была прям совсем одна! — добавила Оля, думая, что Дольфовна её жалеет. — У меня была подруга. С восьми лет дружили. И ещё много друзей было потом… Вада Дольфовна снова оживилась и стала расспрашивать о жизни в детдоме. Особенно её заинтересовала подруга Оли. Оля говорила и смотрела в тарелку, но взгляд Дольфовны она чувствовала бы и затылком. Дольфовна смотрела слишком внимательно. Ей правда нравилось то, что она видела? Женщины никогда не смотрели на Олю вот так. Оля не считала себя ни уродиной, ни красавицей. Ей нравились её чёрные волосы, свободно вьющиеся или запряжённые в две тугие косы, нравились карие глаза, в старшей школе она подводила их чёрным, теперь — изредка. Нос не нравился: за «клюв» с горбинкой дразнили. Оле всегда больше хотелось быть сильной, чем красивой. И она была: единоборствами занималась, гордилась осанкой, думала жизнь связать со спортом или, может, даже с армией — но это было давно. Оля не была красивой, но Оля не была наивной, понимала, что слишком часто ловит на себе серый взгляд во время лекций. И когда Вада Дольфовна приказала ей приехать к ней домой за какими-то книгами, она поняла, что дело не в книгах, дело даже не в чае, который остывал у них у обеих в недопитых кружках. И теперь, когда Вада Дольфовна встала у неё за спиной и положила руки ей на плечи, Оля не удивилась, только несколько секунд не дышала. — Ну и, в общем, мы с подругой вовремя убежали, — закончила Оля. Она старалась поменьше говорить о Соне и ни разу не назвала её по имени. Оля спросила: — Что вы делаете? Дольфовна склонилась к ней и произнесла над ухом: — На что похоже? Собираюсь поцеловать. Вы против? У Оли на первый вопрос было много ответов, но второй её сбил. Вообще-то нет. Вообще-то не хотелось, чтобы Дольфовна останавливалась. — Похоже на домогательства преподавателя к студентке, — всё же сказала Оля. — Какая интересная точка зрения, — мягко проговорила Дольфовна, всё ещё ужасно близко. — Давайте разбираться. По пунктам. Вы находитесь в зависимом от меня положении? — Да. — Да? — Вы можете завалить меня на экзамене, если я… ну… — А я вам ставила какие-то условия? — Пока нет. — Я вам чем-то угрожала? — Тоже нет. Пока. — Когда я вот так делаю, — Дольфовна коснулась Олиного уха губами и провела пальцами по шее, там, где следовало бы душить, — вам противно? От её прикосновений сердце захлёбывалось в груди, но у Оли никогда бы не повернулся язык сказать, что это «противно». Она извернулась и сама притянула Дольфовну ближе, желая самой добраться до чужих губ и щёк. Олю будто вырубило на минуту, и очнулась она уже в гостиной, с твёрдой рукой Дольфовны, давящей на плечо и заставляющей её сесть на диван. Стало жарко, свитер теперь ещё сильнее прилипал к телу и раздражал. Хотелось раздеться. Хотелось раздеть Ваду Дольфовну, снять с неё хотя бы вязаную бежевую кофточку. Оля потянулась к пуговицам, но Дольфовна перехватила её руки, стиснула запястья и прижала к стене над головой у Оли, целуя её губы. Оля протестующе замычала в поцелуй. — Тсс. Тихо. Я всё сделаю сама. — В голосе Вады Дольфовны Оля впервые уловила дрожь. Вада что-то говорила. О том, какая Оля красивая, «не трясись так», «напуганная волчица». Оля нахмурилась: вовсе она не напуганная, по крайней мере, страха не было, пока Вада Дольфовна не схватила её за руки. Оля вообще мало кого боялась: с её характером и силой не было никакой сложности в том, чтобы отпихнуть нежелательного ухажёра, это она знала точно. Но Дольфовна была чем-то другим. Дольфовна потянула край её серого свитера, Оля его сняла. Думала, что нужно снять и майку и — о боже — лифчик, но Дольфовна остановилась на этом и лишь огладила живот и рёбра. — Я когда-то была похожа на тебя. — И кто знает, она имела в виду подтянутый живот, крепкие бёдра или что-то большее — Оля не подумала об этом. В её хватке было тесно. Оля пыталась вырваться, но Дольфовна сильными руками или тихим шёпотом останавливала её. Дольфовна долго целовала её и гладила по бёдрам, прежде чем расстегнуть пуговицу на джинсах. От чужой руки, скользнувшей под резинку белья, опять пробежали мурашки. Оля резко вдохнула, когда ладонь Дольфовны огладила жёсткие волоски. — Не надо, — вырвалось у Оли. — Что? — Ничего, просто… Оля вспомнила, как стеснялась раздеваться перед Соней. У Сони всё было как-то аккуратнее, волоски тёмно-рыжие. Оля не могла смотреть Соне в глаза, когда та трогала её или целовала бёдра. Ей казалось, что эти чёрные жёсткие волосы выглядят ужасно и Соне непременно должно быть противно. Потом Оля привыкла ко всему, и к юрким пальцам, и к поцелуям, и к тому, что Соня всё-всё видит, но теперь стыд обжёг заново. Потому что Дольфовна — это тебе не родная лисья мордочка… — Просто думала, что я неприятно удивлюсь? — Дольфовна слегка потянула волосы пальцами. Оля чуть ли не запищала — даже такое аккуратное движение вызвало дрожь. — Не угадала. Твоя шерсть мне никак не помешает. А вот это… — Дольфовна двумя пальцами взяла волчий кулон, — мы уберём. Она перекинула кулон через Олино плечо и снова пристально посмотрела Оле в глаза. Вопрос «Зачем?» застрял в горле. Уберём — значит, надо. — Это же у тебя не первый раз? — спросила Дольфовна. — Нет. Было... с Соней. — Оля прикусила губу. Ей задали один вопрос, а она ответила сразу на два. Не нужно Дольфовне знать про Соню. — С Разумовской? Твоя подружка, с которой ты живёшь? — Дольфовна прищурилась, будто с усилием припоминая рыженькую прогульщицу. — Ага. — Оля чувствовала себя, как на допросе, когда это лицо со слишком живыми глазами было слишком рядом. Она сдалась: — Это я про неё говорила. С ней мы в детдоме росли… Она была моей лучшей подругой. Ну, и сейчас. Она думает, что ты… вы её ненавидели. Дольфовна только фыркнула. «Много чести», — подумали обе. — Приподнимись. — Оля подчинилась, и Дольфовна стянула её джинсы и бельё до колен. — Соня, значит... Ну что ж. Если бы я её почаще видела, может, сама догадалась бы, что вы как-то связаны. Значит, ты с ней росла в детдоме… Соня… значит, вы были лучшими подружками? — Да. — И ты всегда её выгораживала? — Да… и она меня. — Она была твоей первой любовью? Оля кивнула. — Как интересно… Последнюю фразу Оля даже не услышала. Дольфовна водила пальцами по оголённым бёдрам, поднимаясь выше. Затем она задрала Олину майку, стала поглаживать по животу. «Она меня разглядывает», — понимала Оля и мысленно кричала что-то матерное. Минуты стали липко растягиваться. Оле не терпелось, хотелось и не хотелось одновременно. Она невыносимо долго, целую вечность была уже здесь, на этом диване. С чуть разведёнными ногами, с болтающимися на них джинсами. Дольфовна гладила пальцами влажные половые губы и внимательно смотрела туда. Дольфовна молчала. Оля поняла, что слышит, как громко тикают часы на кухне. В спину впивался волчий кулон и саднил, но это Оля осознает позже. — Всё хорошо, — не спросила, а уверила Дольфовна. Её пальцы скользнули в горячее и мокрое. Оля сжала веки. Хотелось дёрнуться, отползти, но вместо этого получилось только неловко двинуться чуть вперёд, насаживаясь сильнее. Оля тихо всхлипнула и смирилась: если так надо, если должно быть больно, пусть будет. Она не видела, как восхищённо Дольфовна смотрит на неё. — А кроме Сони кто-нибудь был? — спросила Дольфовна, кажется, с улыбкой. — Да. — Мальчики? Девочки? — М… можно не отвечать? Комната вокруг была странно нереальной и плыла мимо. Дольфовна успокаивающе погладила свободной рукой по плечу. — Можно. Два пальца вошли максимально глубоко. Дольфовна тронула Олю за подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Больно? — Н…нет. — Точно? Ты как воды в рот набрала. Всё в порядке? Оля подумала. — Ты… Я ничего о вас не знаю. — Попробовав на вкус обращение на «ты», Оля поняла, что на «вы» ей нравится больше, даже теперь. — Спохватилась! Что ты хочешь узнать? Знать хотелось очень много, но Оля спросила о том, что бросалось в глаза: — Откуда этот шрам? Дольфовна подняла брови. — Ты не поверишь. Сама себе разрезала бровь по молодости. Шрамирование тогда входило в моду. — …Не верю. — Ладно. Авария это была, просто авария. Это была долгожданная правда или очередная ложь — Оля не поняла. Она закрыла глаза и старалась не морщиться. Пальцы Вады вдруг стали давить где-то глубоко, ритмично и настойчиво. Оля громко всхлипнула. Захотелось в туалет. «Ну всё, теперь точно хватит», — подумала Оля, но, как оказалось, ничего не сказала вслух. Кажется, уже три пальца. Слишком быстро. Ногти острижены недостаточно коротко, теперь это просто мучение. Ужасно быстро и глубоко. Глаза защипало. — Пожалуйста… не нужно так, — Оля наконец выговорила и для надёжности схватила запястье Вады Дольфовны обеими руками. — Больно? — Рука Дольфовны замерла. — Да. — Где? Оля не ответила. Дольфовна ничуть не смутилась и вынула пальцы — Оля вздрогнула и сжалась от внезапной пустоты внутри. — Оль, ну зачем из меня изверга делать? Сразу бы сказала. Что тебе нравится? Покажешь, что ты обычно делаешь? Оля пожала плечами. Дольфовна выглядела странно. Она выглядела… довольной? — Что делала Соня? — Дольфовна продолжала допытываться. Оля поморщилась: нет, не надо сажать на этот диван третью лишнюю. Странно, это ощущалось неправильно, как инцест: слышать имя Сони в устах этой женщины, пока она поглаживала Олины бёдра липкими пальцами. Оля слишком много рассказала. Она не хотела думать о Соне, но теперь не могла избавиться от этих мыслей. Она всё помнила, и теперь слишком живыми стали воспоминания о моментах, когда к ней прикасалась не чужая едва знакомая Дольфовна, а Сонечка. Эгоистичная, жестокая и жёсткая, но почему-то всё равно самая близкая Сонечка. Так что же делала Соня? Она не лезла пальцами так глубоко, ей самой было так неприятно и Оле тоже. Соня один раз попробовала языком, Оле понравилось тогда, но об этом она не решилась заикнуться. — Просто... просто пальцами снаружи, здесь. — Оля сделала несколько движений пальцами. Уже и своя собственная рука ощущалась какой-то чужой. — О чём ты обычно думаешь, когда трогаешь себя? — спросила Дольфовна, заменяя её пальцы своими. Оля почти рассмеялась. — О вас. Дольфовна растроганно вздохнула. — Давно? — Нет. Не знаю. Последние недели две. После того дня на кафедре… — Оля выпалила: — Я постоянно думаю о вас. Я не понимаю, почему. По-моему, я свихнулась. Вада Дольфовна чмокнула Олю в висок. — Крошка. Это называется «влюблённость». Теперь то, что делала Вада Дольфовна, ощущалось приятно и правильно, но она продолжала дёргать Олю с вопросами. — Как вы познакомились? Как так вышло, что эта Соня забралась к тебе в сердце? Оля будто бы и не хотела, но язык развязался против её воли, и она обо всём рассказала, как всё началось, как всё закончилось, — сбивчиво, но Дольфовна что-то, наверное, поняла по этим сдавленным «очень-очень сильно любила», «всё испортила». Про сына кастелянши и про неё саму Оля говорить не стала — было противно, да и срок давности ещё не вышел. Дольфовна сочувственно погладила Олю по щеке. — Как ты живёшь с ней? Ты всё ещё к ней что-то чувствуешь? — Нет. — Ты просто не видела, как ты говоришь о ней. Оля вспыхнула. — Может быть. Но я ни на что уже не надеюсь. — Совсем ни на что? Дольфовна будто знала что-то, о чём Оля даже не говорила, о чём не могла сказать, потому что не осознавала сама. Оля сдалась: — Я просто пытаюсь… я надеюсь, что она сможет забыть про всё плохое, из-за чего мы расстались. Я надеюсь, что когда-нибудь я буду достаточно хороша для неё. Буду хоть кем-то. Буду зарабатывать достаточно для нас обеих. И ничего не получается… Оля задохнулась — пальцы Дольфовны в ту секунду так правильно, так хорошо надавили на клитор. Дольфовна сказала: — Ты такая красивая, когда расстроена. Хочется тебя… — Она решила не договаривать. — Я не могу расслабиться, — пожаловалась Оля. — Я так не могу. Вы… — Я разворошила твои раны, конечно, ты не можешь. Постарайся отпустить всё то, что ты сейчас сказала. Не думай. Вообще ни о чём. Такой приказ было неожиданно трудно выполнить. Перед глазами плыло, а в памяти вспыхивало. Потолок, огонь, рыжая голова между зацелованных бёдер, лицо с рассечённой бровью, Сонины пальцы, уже не отличимые от этих, более грубых. Оля чувствовала, что либо кончит сейчас, либо просто разрыдается. Плакать Оле не пришлось. Когда волны пульсаций прошли, глаза открывать не хотелось. Из темноты поманил сладкий голос: — Ты напоминаешь мне меня юную. Мне тоже было сложно понять, когда мне больно. — И потом строже: — Достаточно на сегодня академической нагрузки. Вы свободны, Оля. В руке у Оли оказалась салфетка. Всё? Снова холодное «вы», и Оля не должна ответить взаимными ласками? Она машинально вытерла ладони, надела свитер, джинсы, оправила на себе одежду, выбралась в прихожую. На ходу поправила кулон. Чужие руки подали ей пальто с вешалки и помогли надеть его, принесли с кухни сумку и пакет с книгами. — До свидания, — произнесла Дольфовна. — Ага. — Оля мельком посмотрела ей в глаза — Дольфовна улыбалась, Оля улыбнулась тоже и выскользнула из квартиры. Оля шла домой и думала о том, о чём Вада Дольфовна рассказывала ещё месяц назад — об Опустошении Севера войсками Вильгельма. Никаких конкретных мыслей, только картинки: горящие деревни и рубленая плоть. А ещё она почему-то вспомнила Шуру. Рука почему-то болела, Оля замедлила шаг и поняла, что пакет с книгами просто слишком тяжёлый. Она уткнулась лицом в шарф, чтобы нос не болел от морозного воздуха и чтобы прохожие не видели, что она беззвучно бормочет что-то матерное. Оля решила: надо просто делать, как Соня. Ничего не случилось, ничего не было, ничего не знаю. А если кто-то узнает? Если Соня поймёт? Что сказать? «Она меня заставила». Да кто тебя заставлял, Оль? Вот то, что Шура как-то рассказывала, это да, а ты-то куда? Дольфовна нож у твоего горла держала, специально больно делала? Нет. Никто не заставлял тебя её целовать. Никто не заставлял терпеть, сжав зубы, насаживаться на её пальцы, а потом стонать, сжиматься и кончать. И почему Вада Дольфовна не давала даже прикоснуться к себе, почему выпроводила так быстро? И что она делает теперь, одна? Оля тихо зашипела в свой шарф и замотала головой. Соня вопросов не задавала. Соня вообще в прихожей не стояла — и с чего Оля решила, что она будет стоять там с грозным видом?, — Соня сидела в своей комнате и будто не заметила ни ухода Олиного, ни возвращения. Славно. Оля пошла в ванную — руки помыть. Она глянула на себя в зеркало и тихо засмеялась. Щёки всё ещё красные. Оля подняла руки и мягко хлестнула себя мокрыми ладонями по щекам: по левой, по правой, по левой. «Хватит думать. Ничего не случилось». Она вертела на языке слово «страх» и пыталась примерить его на себя. Она перестала улыбаться и зыркнула на себя уже со злобой. «Хватит, так перепугалась, как будто с тобой сделали то же, что войска Вильгельма сделали с северянами». Сняв трусы, Оля обнаружила каплю крови на бежевой ткани. С губ слетело тихое, злое и немного восторженное «блять». Значит, тогда не показалось — Сука Дольфовна поранила её своими ногтями. Хотелось с кем-то подраться, что-то сломать или хотя бы поссориться. Ничто из этого не привело бы к хорошим последствиям. Хотелось спрятаться. Залезть в ванну, не раздеваясь, и задёрнуть шторку, и распустить косы, и спрятать лицо в волосах. С кухни послышался шум — Соня хозяйничает. Хорошо. По крайней мере, Соня никуда не делась, значит, и всё остальное на своём месте.