Неучтённые девочки и Опустошение Севера

— А, точно, я же обещала про «Опустошение» рассказать. Вада Дольфовна стояла у доски, облокотившись на кафедру. Опаздывающие проскальзывали в аудиторию, озираясь на преподавательницу, и она раздражённо махнула им рукой. — Садитесь уже спокойно. Так, опустошение. Ну смотрите. «Опустошение севера». — Она подошла к доске и быстро написала мелом: Harrying of the North. — Смотрите не перепутайте опустошение с селёдкой. Итак, мы остановились на том, что Вильгельм стал королём Англии после Битвы при Гастингсе. В каком веке? С первых рядов донеслось вялое «В одиннадцатом». — Так, уже лучше, чем на прошлой неделе. Да. Но оставались ещё северные территории, которые не хотели признавать власть Вильгельма. Итак, наш Вильгельм был вынужден осуществить серию кампаний, которые позже назовут «Опустошением севера». — Дольфовна посмотрела в окно. — Вы только вслушайтесь. «Кампания». Какой милый эвфемизм! Вообще-то, согласно некоторым источникам, это был геноцид. По приказу Вильгельма целые деревни на севере сжигали, жителей убивали. Уничтожили запасы еды, перебили скот — это чтобы выжившие умирали от голода. Это была зима, что было только на руку. Каннибализм… Тактика выжженной земли. Откуда мы вообще про это знаем? Из Книги Страшного суда. Почитаете потом про это. Из Книги следует, что семьдесят пять процентов населения Севера просто погибло в тот год. Считается, что ничего хуже, чем это, Вильгельм за свою жизнь не сделал. Это самое чёрное пятно на его совести. Процитируем, для понимания, средневекового летописца: «I have often praised William in this book, but I can say nothing good about this brutal slaughter. God will punish him». Вот так. Дольфовна пробежалась глазами по рядам и нашла Олю. — Если вдруг кто-то из присутствующих пишет что-то о языковом выражении жестокости и насилия, призадумайтесь, — сказала Дольфовна, хотя, очевидно, такая изощрённая тема была только у Оли. — Ну и, в общем-то, что тут скажешь… Вильгельм должен был это сделать. Ему необходимо было укрепить свою власть. У Вильгельма не было выбора. Она помолчала. Похлопала ладонью по кафедре. Студенты в аудитории воспользовались паузой и тихо переговаривались или пролистывали тетради. — Кхм. Вообще-то я ждала, что вы со мной поспорите. Забавные вы. Вам можно и речь Гитлера зачитать, вы не заметите. Ну ладно. Это было маленькое лирическое отступление для тех умниц, кто не опаздывает на лекции. Лекция вообще сегодня не об этом… Оля вздохнула и открыла тетрадь. В лекциях Дольфовны самым интересным было то, что к лекциям не имело отношения. *** Соня прогуливала безбожно, будто кто-то ей дал право на свободное посещение. Соня призналась: до смерти надоело. Устала. В универе старухи, которые ничего не понимают. Отпуск, который Соня себе позволила сначала из-за простуды, потом из-за месячных, так её расхолодил, что возвращаться к учёбе не хотелось совсем. — Ладно, — Оля пожала плечами. — Допустим. Но тебя такими темпами отчислят. — Не отчислят, — ощерилась Соня, злобно глядя на потолок со своей кровати. — Кого на конкурсы отправлять с гениальными проектами? Вашего Лёшку, может быть? Вот в чём было дело. Соня знала себе цену. Может, и сильно преувеличивала её. В любом случае, Марго к ним приходила, и они колдовали над очередной программой, и Оля отстала от Сони. Раз она считает себя гениальной и ценной боевой единицей для межуниверских и международных конкурсов, пусть. В октябре начались холода. Для Сони это был лишний повод не высовывать нос из дома: «У меня куртки тёплой нет, та фиолетовая вообще развалилась весной». Соня отличалась повышенной мерзлявостью, так что причина была не совсем надуманная. Оля предложила: — Ну давай я лишнюю тыщу рублей попрошу у дяди Анвара, скажу, что бедная Сонечка замерзает без куртки, купим новую. — Ой, вот этого не надо, он и так меня за малахольную дурочку считает. — «Малахольную», — засмеялась Оля. — Вообще нет. У него нет к тебе претензий. Ему нравится, что у меня есть хоть кто-то. Хоть ты. — Ну не знаю, в прошлый раз, когда он приходил, он сказал, что я сутулая декадентка. Сутулая! Декадентка! — Он любя, Сонь. И когда он напоминает тебе не сутулиться, это форма заботы. — А что важнее: его коммуникативная интенция или коннотации, которые я считываю?! — Соня помолчала и подумала. — Ладно. Попроси у него, пожалуйста. Дядя Анвар объявился впервые, когда Оле было тринадцать. Он сразу начал с упрёков: во что ты одета? Кто эти оборванцы, там стоят, это друзья твои? Оля ничего не поняла, разозлилась и хотела послать дядю трёхэтажным матом, но дядя вовремя перешёл к объяснениям. Когда отец Оли погиб, Анвар, старший брат Давида, не смог взять её к себе: не было, якобы, ни денег, ни женщины, которая бы заменила осиротевшей девочке мать. Поэтому Оля оказалась в детдоме. Дядя, однако, про неё не забыл, и теперь, годы спустя, пришёл предложить свою поддержку. «Забрать мы тебя не заберём, — сказал дядя Анвар, — но деньгами буду помогать. — Он снова покосился на кучку подростков, что хохотали неподалёку, неодобрительно щёлкнул языком и пригрозил: — Но если узнаю, что ты деньги на курево или пьянство спускаешь…» Оля заверила, что не будет. Оля своему счастью не верила. Бесплатный сыр только в мышеловке, а с неба свалившийся смурной дядька с деньгами — это звучит совсем плохо. Оля почему-то подумала, что у дяди какое-то подпольное производство и он заставит её там работать за еду. Работу дядя действительно предложил, но несколькими годами позже, и не в подвале, а в турагентстве. Его жена была там секретаршей, но сломала обе руки на отдыхе (Оля упорно отказывалась верить в эту историю и смотрела на дядю волком, пока ей не показали фотографии с горнолыжного курорта). Оля пару месяцев летом отвечала на звонки за неё и заполняла бумаги. Анвар, видимо, и правда хранил добрую память о брате. Когда Оле было тринадцать, у дяди было только одно требование: чтобы она не бросала спорт. Это была какая-то его навязчивая идея: не смей бросать. Она занималась в секции при школе. Дядя стал оплачивать ей занятия в хорошем центре, где у него были связи. Оля радовалась, спорт ей нравился всегда, она даже на соревнования какие-то ездила и что-то выигрывала. Позже дядя стал водить её на стрельбище, и Оля училась стрелять. Но бросить спорт всё же пришлось: Оля перестаралась, получила серьёзную травму и даже не сразу это поняла. Потом было долгое восстановление, а потом Оля быстро закончила начатое: перестаралась на тренировке так, что поломала ключицу заново. Дядя из-за этого долго сокрушался, так долго, что Оля стала подозревать: на неё были какие-то планы? Дядя хотел олимпийскую чемпионку из неё слепить? Оля не помнила папу, не помнила, был ли он таким же, как Анвар. Дядя был высокий, несгибаемый и сухой, как ветвь, с неизменной чёрной бородой, которая с годами незаметно седела. Оля смеялась, когда узнала, что имя Анвар означает «лучезарный». Свет дядюшка точно не излучал, но он был по-своему добрым. Когда он навещал Олю и Соню, его всегда волновали только две вещи: хорошо ли Оля учится и хватает ли девочкам на хорошую еду. Кем он работал, Оля не знала, но пару раз, когда приходила за деньгами, видела у него дома очень странных мужиков и оружие. Оля, когда подросла, вдруг почувствовала горячую обиду: почему дядя не пришёл раньше? Где он был все эти годы со своей поддержкой и деньгами и секциями, пока Оля росла среди чужих людей, не имея ничего своего, терпя вечную грызню и защищая себя кулаками? Она высказала ему всё однажды. Дядя Анвар не разозлился. Она думала, что он наорёт на неё, но он, кажется, только помрачнел — по нему было трудно сказать, — и объяснил: «Если бы я тебя забрал, тебе бы ещё хуже было. Работа у меня опасная, поняла?». *** Пара посреди дня пропала: преподавательница заболела. Одногруппницы упорхнули в буфет. Оля села на подоконник, стала думать. Лучше бы просто домой уже пойти, прогулять оставшуюся пару, не страшно. Тем более, ей подкинули небольшую работу, перевод с немецкого, нужно было завтра уже сдать. Тем более, в универе было очень холодно. На дворе холодрыга, а отопление ещё не дали — Оля пощупала батарею ладонью и от досады на холодный металл тихонько лягнула его каблуком. Она вообще-то была не из мерзлявых. С кровообращением был порядок, раньше она могла в курилку выбегать зимой в распахнутой куртке и ничего. А в последнее время стала мёрзнуть. Это, наверное, из-за того, что спорт бросила. И дядя говорил, что так будет. Оля грела ледяные ладони своим дыханием, когда в пустом коридоре возникла Вада Дольфовна. На ней по случаю холодов был не бежевый костюм, а тёмно-бирюзовый шерстяной свитер и джинсы. Оля кивнула: — Здрасьте. — Добрый день, Оля. — Дольфовна не прошла мимо, по своим делам, а остановилась и с напускной суровостью спросила: — Прогуливаем? Оля мотнула головой: — Окно. — А. Понятно, для окна самое правильное место нашли — подоконник. — Дольфовна прищурилась. — Какие у вас ногти синюшные, Оля! Вы что ими делали? Ещё и у окна уселись, сейчас продует. Знаете что? Пойдёмте со мной на кафедру. У вас окно, у меня тоже, давайте хоть чаю попьём, согреетесь. Оля угукнула и пошла за ней. На кафедре больше никого не было. Дольфовна поставила воду кипятиться, продолжала что-то говорить про безобразную работу коммунальных служб, пока Оля неловко усаживалась на слишком низком пуфике. Хороший был кафедральный кабинет, уютный, с этими журнальными столиками и разноцветными упаковками чая на полочке. Дольфовна села рядом и вдруг взяла Олю за руки, и прежде, чем Оля успела сообразить, сжала её холодные ладони в своих, тёплых. Оля посмотрела на неё удивлённо. Дольфовна легонько потянула её руки на себя, и Оля подумала: она что, к своей груди их сейчас прижмёт? Не прижала. Но Оле показалось, что хотела. — Какие холодные, — Дольфовна цокнула языком. — Не сочтите за вмешательство в личную жизнь, просто сердце не выдерживает, когда мои студенты страдают. Вы так до защиты не доживёте. Как же комиссия будет вашу кровь пить, если в вас ни кровинки не останется? Она отпустила Олю и вернулась к чайнику, взяла чашки, блестящие рыжие пакетики, а Оля тряхнула головой. Ну, Дольфовна вообще человек тактильный, коллег и по плечу может похлопать, и за руку схватить, наверное, она со всеми такая. От её ладоней не просто тепло стало, а резко горячо, как от страха или стыда. Оля следила глазами за движениями Дольфовны. На пальцах были крупные перстни. Дольфовне шло: большой женщине массивные украшения. — Как идёт работа над дипломом? — спросила она. — Разобрались с историей вопроса? По замешательству на Олином лице было ясно, что работа не идёт никак. Нелепость какая-то, октябрь на дворе, кто в здравом уме сейчас пишет диплом? — Ну… я начала немного литературу набирать, читать всякое… — Правда? — Вада Дольфовна засияла и захлопала ресницами, будто мечтала именно это невнятное мямленье услышать. — Нет. — Оле было лень врать. — Безобразие, — Дольфовна мгновенно изменилась в лице, сделала страшные глаза. — Ценю вашу честность и осуждаю вашу лень. — Да это не лень, я просто… — Оля безнадёжно уткнулась в кружку кипяточного чая. Кому нужны её оправдания? Перед преподами вообще оправдываться нельзя, если заикнёшься про «у меня не нашлось времени», в ответ услышишь тираду о том, как сами преподы страдают от нехватки времени и всё равно выполняют свою работу качественно, а вот вы, Оля… Дольфовна не выдержала её молчания: — Да я же шучу. Не расстраивайтесь. Думаете, я не знаю, как вам тяжело? Я сама студенткой не была? У вас подработки, у вас стресс, вам спать и кушать тоже надо, а тут мы со своими претензиями… Ну? Так? Оля кивнула. — Расскажите, — сказала Дольфовна. Оля улыбнулась, думая, что это требование несерьёзное. Но Дольфовна молчала и смотрела, и Олю прорвало. Ирина Константинна на парах по юридическому переводу Олю шпыняет, потому что видит в ней какой-то особый потенциал и всё пытается добиться непонятно чего, а Оля не понимает, как бы повежливее объяснить ей, что она видит то, чего нет. Профессор Прокопенко не может выйти из ступора после смерти жены, читает лекции так неразборчиво и нудно, что хоть вешайся, да и жалко его ужасно. Немецкий просто смерть как надоел. Оля уже устала стараться, она хорошо учится только ради стипендии, а Соне вообще плевать, что она сессию не сдаст из-за пропусков и со стипендии слетит. Что за Соня? Да так, подруга, вместе живём. Соня с Марго вечно сидят что-то обсуждают, свои программы разрабатывают, Соня и Марго прекрасно знают, что будут делать дальше, после универа, а Оля — Оля понятия не имеет. В квартире холодно и не хочется там находиться. — Простите, — Оля оборвала себя и извинилась почти со злостью. Про Соню и про квартиру было вообще лишнее. Не нужно ей знать про Соню. Да и жаловаться преподавательнице на других преподавателей — неэтично со всех сторон. — Я не люблю жаловаться, просто вы спросили, вот я и ответила. Дольфовна кивнула: — Логично. Легче стало? Оля пожала плечами. Дольфовна улыбнулась: — Вы себе ранку на пальце расковыряли. Оля посмотрела на свои пальцы. На раскарябанном мизинце проступили крошечные кровавые точки. Оля пробормотала: — Даже не заметила. Ей показалось, что Дольфовна улыбнулась. Оля захотела задать вопрос. — А вот то, что вы вчера на лекции говорили про Вильгельма… — Да? — оживилась Дольфовна. — Что вы имели в виду? Вы хотели, чтобы мы возмутились и сказали, что людей убивать нельзя? Но он же… Ведь это было Средневековье. По тем временам это была норма. Все друг друга постоянно убивали, постоянно воевали. — Оленька. — Улыбка Дольфовны расползлась шире. — А вам только в Новейшем времени не хочется умирать? В Средневековье вы бы с радостью померли бы с мыслью о том, что ваша гибель пойдёт на пользу государству? Да даже и не государству, а одному конкретному правителю. Оля зависла, потому что вспомнила о своём давнем намерении пойти после школы в армию. Дольфовна глядела на неё, будто пыталась в её лице разглядеть чьё-то ещё. — Ну, наверное, нет. — Наверное нет. — Дольфовна перестала гипнотизировать Олю и окинула взглядом комнату. — Насчёт этого несчастного Вильгельма: здесь нет правильных и неправильных ответов. Иногда мы делаем что-то, потому что у нас правда нет выбора. А иногда мы выбираем поступить плохо и жестоко, потому что можем. — Дольфовна встала. — Возьмитесь за работу, хорошо? Мне очень интересно, что у вас получится. Не бойтесь чистого листа, пишите. Всё, что вы напишете, будет прекрасно. А там разберёмся. Оля вышла из кабинета с ощущением, что могла бы написать свой диплом от начала до конца хоть сейчас. Нужно только немного почитать об истории вопроса… *** Соня оторвала взгляд от экрана, откинулась на спинку стула и сладко потянулась. Оля сидела на кровати и гипнотизировала одну и ту же страницу, кажется, уже четверть часа. — Ложись спать, — сказала Соня. — Завтра целых два семинара с Дольфовной и оба с утра, — пожаловалась Оля. — Я готовлюсь. — Дольфовна — сука, — Соня на автомате изрекла общепринятую истину и зевнула. — Мне она нравится. — Сука-сука, я тебе говорю. Половину моей группы завалила на первом курсе, когда англ у нас вела. — Ну тебя же не завалила. — Меня не завалишь! Она меня ненавидела, но всё равно не смогла завалить… — По-моему, она тебя даже не помнит. — …А в прошлом году она на предзащите дипломов студентку до слёз довела. Или даже до истерики. Причём свою же, ту, с которой работала. — Боже, — Оля застонала и закрыла лицо учебником. — Мне было немного легче жить без этого знания. — А я тебе ещё в сентябре говорила: беги в деканат и ползай на коленях перед Ириной Константинной, чтобы другого научника дала. Эта просто самоутверждается за счёт студенток… — Ничего подобного. — …И, к тому же, выглядит, как лесбуха. Оля вскинулась: — Сама ты… Как будто это что-то плохое. — Может, и не плохое, но то, что она выглядит вызывающе, это факт. Костюмчики эти её, вся такая стильная, ремешочек этот пошлый, и обтягивающие джинсы… С её фигурой лучше в чёрные балахоны рядиться, как Натальечка Борисовночка, и не выпендриваться. Задница как танк!.. А что ты её защищаешь? Чем это она вдруг тебе нравится? Сама говорила, что она зверюга… — Она интересно рассказывает. И мне плевать, как она меня оценивает, это не важно. — Тут Оля соврала. — И то, что про неё говорят, это пиздёж и передёргивания. Она мотивирует, мне стало интересно копаться в истории, хотя я никогда это не любила… — Прелесть какая, — Соня приторно улыбнулась. — С каких пор ты стала такой отличницей? — С тех самых, как ты ею перестала быть, — Оля ответила такой же противной улыбочкой. Соня сморщилась и пробормотала что-то себе под нос, потом опять зевнула. Оля спросила: — Сонь, скажи честно. Ты с девочками поссорилась? Соня отвернулась и покачала головой. — Я ни с кем не ссорилась. Оля вздохнула. Она знала, что у Сони отношения с одногруппницами стали портиться на третьем курсе. Из объяснений Марго было ясно, что своих одногруппниц Соня всегда считала глупее и ленивее себя, и хотя она не высказывала этого вслух, они это почувствовали. — У тебя проблемы с ними и ты постоянно прогуливаешь из-за этого, — уже не спросила, а постановила Оля. — У меня нет никаких проблем ни с кем. — Соня любила отрицательные местоимения. — Просто не хочу ездить в универ. Это тупая трата времени. Оля закатила глаза. — Постоянно делаешь вид, что ничего не происходит. — Ты такая же! — фыркнула Соня. — Просто не замечаешь. — Ладно. Это безнадёжно. — Оля убрала учебник и тетради в сумку, положила сумку у двери. — Это я про семинары, не про тебя. Хотя про тебя немного тоже. Спокойной ночи. *** — Оля. Оля разлепила глаза. — М? — Оль, ты спишь? — Нет. Не могу уснуть. Холодно как-то… — О, тебе тоже? — Ну естественно. Тут от окна холодом тянет… — Я прям не могу, невозможно так уснуть. — А ты чего одеяло лишнее не возьмёшь? В шкафу есть… — Я боялась тебя разбудить. Оля улыбнулась. Редкое проявление заботы: что-то по утрам Соня не боялась вскакивать и бить в кастрюли на кухне. Не думая, Оля предложила: — Ложись ко мне. — А? — Вдвоём согреемся. — Серьёзно? Можно? — Почему нет-то? Возьми одеяло и иди уже. Соня прошлёпала по полу к шкафу, поскрипела дверцами, пошуршала пакетами и шмыгнула к Оле под одеяло, сверху накрыла ещё одним, потеплее. Олю обдало знакомым запахом — приятный запах тела и химозной малины. Соня ворочалась, пытаясь удобно улечься: вдвоём на маленькой кровати это было непросто. У Оли в сердце ухнуло: как тогда, как до ссоры, тесно и вдруг жарко вдвоём под одним одеялом на узкой койке. Руки Сони стали блуждать по Олиным плечам, обжигая своим холодом. — Твоими клешнями пытать можно, — пробурчала Оля, взяла её ладони в свои и прижала к груди, почти к горлу, отогревать. Вспомнились горячие руки с перстнями и горячий чай. Сонины отогретые пальцы ещё немного потыкали по Олиным плечам и успокоились. Соня ткнулась носом в Олину шею, по-кошачьи шумно выдохнула. Оля закрыла глаза. Снова открыла, потому что Соня сделала что-то явно не то. Соня чмокнула её в шею. — Сонь, — Оля почти прошипела. — Это что? — Ничего. Любимые отрицательные местоимения. Никто, ничего, нигде, ни с кем. Оля привыкла. Мелочь, которая ничего не значит. Завтра Соня про это не вспомнит, а Оля не станет напоминать.