Неучтённые девочки и Опустошение Севера

В аптеку зайти. И позвонить дяде. Завтра — к Ритке в общагу. С Соней поговорить, а то она… Или к Ритке не завтра, а в понедельник, чтобы с Соней вместе, когда поправится. Да, и написать старосте, потому что по дипломным не понятно ничего. Начать делать перевод. Вечером занятие с ученицей… Нет, самое важное — поговорить с Соней. Оля по привычке перебирала в голове предстоящие ей дела. Она всегда так делала, когда стояла в набитом автобусе после пар. Был сентябрь, а Оля уже была уставшая. Впрочем, а с какой стати ей быть отдохнувшей: всё лето работала. Оля утешала себя: это последний год в универе, и Соня вторила ей: «Ещё чуть-чуть помучиться, ну а потом — потом мучиться чем-то совсем другим». Нужно зайти в аптеку, нужно позвонить дяде Анвару — про деньги спросить и, может, к нему поехать, нужно домой добраться, самое главное — спросить у Сони, как она, потому что утром ей было плохо и на пары она не поехала. Главное — не забыть купить обезбол, Соня просила. Сентябрь был тёплый, как мягкий свитер. Это было до того, как дядя Анвар оказался в больнице с ножевым, и до того, как Марго ушла на свидание и не вернулась, и до того, как Вада Дольфовна заговорила о войнах и переломах, и, уж тем более, до того, как Соня начала жечь Олины вещи на кухне. Всё будет потом, а сейчас — автобус битком, скучные планы в голове и зелень за окном. — Ну, как ты? — Оля пришла домой и ринулась к Соне, дорвалась до неё со своим вопросом, который использовала как синоним признания в любви. Соня лежала в своей кровати и сморкалась. Раскрасневшееся лицо в цвет волосам, взгляд блестящий и злой. — Ты чего такая взмыленная? Как привидение, — проворчала Соня. — Да нормально, ничего. Это меня утром тошнило немного, сейчас нормально. К понедельнику точно в порядке буду. Ничего, только голова болит, нос вот растёрла… надо же было в такую тёплую погоду… Оля приняла всё к сведению и успокоилась. Просто утром Соня слишком жалобно выглядела. Соня обрадовалась принесённым коробочкам: капли для носа, пастилки для горла, мазь заживляющая, обезбол. Всё это и так в доме было, но заканчивалось, и Соня всегда просила покупать с запасом. Память о недоукомплектованной больнице в Сестрорецке и тяжёлом гриппе была жива. — Что там в универе? — поинтересовалась Соня. Оля подробно ей рассказала про собрания, первые пары и кутерьму с дипломными работами, хотя для Сони всё это имело мало значения: они учились в разных группах и вообще на разных направлениях. Оля пошла в переводчики, Соня — на прикладную лингвистику. — Стасик заехать хотел, — сообщила Соня. Закашлялась и добавила: — Уёбок. Она стала перечислять все грехи Стасика за последние две недели. Оля не понимала, как так получалось, что у Сони каждый — уёбок. Почему все уёбки города договорились концентрироваться вокруг неё? Но Оля Соне ничего не говорила — обидится. — Никогда больше не пойду с ним никуда. Я из-за него и заболела. Ночью с тусы ушла и простудилась, это из-за него всё. — Приставал? — Лез, как псина. Оля догадывалась, что проблема была не только в Стасике. Соня ненавидела большие компании незнакомых людей. Оле доводилось как-то видеть её на вечеринке посвята первокурсников: на её лице было настоящее страдание. Соня легко терпела рядом с собой только подружек, все остальные для неё были как насекомые, пугающие и навязчивые. И всё же она продолжала ходить на вечеринки, пытаясь найти что-то, чего не было в Оле, Марго и Шурочке. Оля вздохнула: — Зачем ты с ними вообще общаешься… — С кем? — Со всеми, кто к тебе клеится. — Я им нравлюсь. — А тебе? — Мне? Мне никто не нравится. — Тогда дома сиди. И прекращай ходить куда попало с кем попало. Соня показательно отвернулась к стене. — Поуказывай тут мне ещё, где мне сидеть… Будто всерьёз оскорбилась. Оля немного постояла, глядя в обиженную девичью спину. В комнате будто темнее стало — солнышко отвернулось. Оле трудно было гадать, что означает Сонино молчание, и она тоже замолчала и ушла на кухню перекусить. Заочно знакомая с рядом её Стасиков, Оля ненавидела каждого. И всех их она понимала. Все клевали на ярко-рыжую макушку, пухлые губы и наивную синь её глаз. Оля когда-то клюнула тоже. Чего эти парни не знали, так это того, что Соня профессионально ломается и ломает кавалерам мозги и волю к жизни, устраивает драмы, требует огромной любви и проявлений страсти, но никого не подпускает к себе, начинает голосить при попытках её раздеть и не способна любить никого, кроме своих детей — компьютерных программ, которые она разрабатывает в соавторстве с гениальной однокурсницей. *** — Есть городские сумасшедшие, — вещала Марго, жуя бутерброд, — а есть университетские. Как минимум по одному на факультет. Ну, ты знаешь Котельникова, например. Самый ёбнутый с психфака, а это о многом говорит, потому что там все с приветом. Так вот, наша Дольфовна — тоже такая… — Дольфовна хотя бы до студенток не домогается, — усмехнулась Шура. — Угу, — кивнула Марго, — «эта собака не кусается, она делает больно по-другому». Они сидели в общажной комнате Марго. Шура, её соседка по комнате, полулежала на кровати. Оля сидела за столом, поджав под себя ноги, и с кислой миной слушала неутешительные отзывы о своей новой научной руководительнице. На прошлой неделе Олю поставили перед фактом: профессорша, с которой она собиралась писать выпускную работу, летом умерла, и Оле не дали самой выбрать нового научника, сказали: вы теперь с Вадой Дольфовной. Приговор. Вада Дольфовна Линдберг. Оля лично её не знала, только слышала легенды о том, как эта женщина, обладательница экзотичного сочетания имени, отчества и фамилии, измывается над студентами. Оля, мягко говоря, не была рада. — А у вас разве не было пар с ней? — спросила Марго. — Не было. Будут завтра. По истории языка. Она только из отпуска вышла. — Ну, помянем, девочки, — Марго подняла свою кружку с компотом, видимо, имея в виду поминки нервной системы Оли. С кухни вернулась Соня. Марго кивнула ей: — Помнишь, как нас Дольфовна на первом курсе гоняла? Соня поморщилась. — Брр. Да я вчера уже рассказывала Оле. Мне кажется, эта каланча меня ненавидела. Докапывалась до меня больше всех, хотя я единственная нормально училась. — Марго картинно закатила глаза, но видела это только Оля, а Соня продолжала: — Не, Оль, ты не подумай, она не то чтоб ебанутая. С ней весело, но… тяжело. Потом Соня и Марго, как всегда, стали обсуждать свой проект, а Оле с Шурой оставалось только играть в карты: к гениальным проектам они отношения не имели. У Сони и Оли как-то не сошлись научные интересы. Оле нравились живые языки, нравилось неторопливо вникать в литературоведение, в стилистику. Соня удивлялась: «По тебе не скажешь, что ты такая возвышенная», и это была правда: к Оле прозвище «солдафонка» приклеилось, опять же, с лёгкой Сониной руки. Ну не наградил бог Олю нежным взором, которым положено ласкать строки классиков, не выглядела она, как училка руслитры. И тем не менее, солдафонка любила стихи и прозу. А Соня смотрела на те же стихи, ту же прозу, те же языки, и видела что-то большее: нолики и единицы, «математическое мясо текста», как она это называла. И если они обе могли восхищаться языком Вульф и Плат, то восхищаться возможностями языка программирования Соне приходилось одной, до тех пор, пока она не сдружилась с Марго. Марго прекрасно понимала Соню. Марго была гением прикладной лингвистики. Они начали сотрудничать: сначала это были несерьёзные программки, баловство, домашка по информатике. Потом всё стало резко серьёзно: со своей программой, способной пародировать стиль нескольких английских классиков и создавать подражательные тексты на заданную тему, Соня и Марго угодили на конференцию, где заняли первое место. Потом они даже получали гранты и были во Франции на куцей стажировке. Домой шли вечером. На остановке Оля напомнила: «Держи сумку крепче», и Соня фыркнула и засмеялась. Оля постоянно на этой остановке напоминала ей: «Держи сумку, а то как в прошлый раз…». — Так вот, — в троллейбусе Соня продолжила свой рассказ. Она всегда говорила о своих проектах заговорщицким тоном, потому что сильно ими горела, и Оля, хоть мало что понимала, к её возбуждённому шёпоту внимательно прислушивалась. — Мы с Марго хотим новую программу создать, что-то вроде переводчика… — Так переводчики и так уже есть. — Да, и все дерьмовые! Я знаю, как их лучше обучать… — Кого? — Программы. Программам надо скармливать языковой материал, они на нём обучаются, но проблема в том, что массив данных огромный, но… короче, мы с Марго так уже пробовали, всё работает, но работает плохо и медленно, и… Новые пассажиры оттеснили девушек к окну. Оля вынужденно прижалась к Соне ближе, уловила знакомый запах дешёвых духов. — …А вообще я хотела создать языковой корпус. Представляешь, как было бы?!.. Но Марго сказала, что ничего не получится. Слишком амбициозно: для корпуса нужны тысячи текстов, сотни тысяч слов… Оля кивнула и перебила: — Ты мне лучше скажи, ты завтра на парах появишься? — Мам, ну не начинай, — скуксилась Соня. — Появлюсь. Я же выздоровела. *** Соня не появилась на парах. Ни в понедельник, ни в любой другой день той недели. «Аль-го-дис-ме-но-ре-я», — мрачно по слогам выцедила Соня сквозь зубы, читая инструкцию к обезболивающему и придерживая тёплую грелку на животе. Соне было слишком плохо, и она позволила себе ещё неделю валяться дома. А потом Соне стало лучше, но на пары она всё равно не поехала. «Ой, ну прогуляю ещё немного, не страшно». Оля тоже прогуливала иногда, но из-за работы. Но кто она Соне, мамаша, что ли, чтобы к первой будить и выпроваживать на учёбу? Оля заново привыкала ездить одной: и в универ, и обратно. Так было на первом курсе. На первом курсе они друг друга, кажется, ненавидели? Нет, ненависти не было, просто не было дружбы. Дело было так: в детдоме две девочки подружились. В старшей школе двум девочкам сорвало башни. Девочки приклеились друг к другу. А потом их застукала кастелянша. Потом ссоры, слёзы, сломанная рука, милиционеры и похороны. А потом Соня потребовала немедленно расстаться. Они поступили в один вуз, жили в одной общаге, потому что ждали обещанные государством квартиры. Но не общались. А потом Соня — гордая Соня, для которой сказать «извини» подобно тому чтоб по горлу стеклом полоснуть, — подошла после потоковой лекции и сказала: «Я хочу опять, как раньше. Только без этих лесбиянских штук, понимаешь? Как раньше, до этого». С квартирой потом целая война была, но дядя помог. Спальня была одна, кровати было две, всё как полагается, чтобы без «штук», и чтобы дядя вопросов не задавал. «Чего это вы под одним одеялом спите?». Может, он и не стал бы осуждать, а может, зарезал бы: Оля мало знала о его системе ценностей. Зато много узнала о ценностях Сони: Соня всю себя выкладывала в учёбе, а параллельно искала большой любви с парнями, но находила только недоразумения и треск тревожных звоночков. У Маяковского любовная лодка разбилась о быт. У Оли — нет. Соня была ужасной сожительницей и Оля об этом знала ещё с детдома. Соня до чёртиков привередлива в еде, помешана на личной гигиене и проводит в ванной неприлично много времени, и при этом она совершенно равнодушна к окружающему хламу. Её одежда валялась по всей квартире, её стол был так завален, что ладонь некуда положить. Оля смотрела-смотрела на Соню, креветкой скрюченную над клавиатурой, и думала: тут и любить нечего. Спина эта её в родинках, кости, кожа, которую она натирает химозным малиновым гелем, проводя в душе в среднем тридцать семь минут сорок секунд — Оля считала. Любить в Соне было нечего. Но. На третьем курсе Соня уезжала с Марго в Москву на крутую конференцию, на целую неделю. Оля радовалась: целую неделю никто не занимает душ, хоть круглые сутки торчи в ванной! Но каждый вечер звонила Соне и расспрашивала, как у неё дела. А потом Соня улетела во Францию на месяц: победила в конкурсе, спонсор всё оплатил. Оля только тогда поняла, как в спальне пусто без Сони, тарабанящей по клавиатуре, и то, что в слив в ванной больше не набиваются рыжие волосы, уже не очень-то и радовало. Итак, сентябрь был очень тёплый и немного одинокий — потому что никто ничего не шептал на ухо в автобусе по пути в универ. Оля подрабатывала: учила детей английскому. Вернее, ничему она их не учила: в конечном итоге она просто делала домашку с детьми, потому что этого хотели родители. В универе главной её проблемой оставалась Вада Дольфовна. Когда у Оли началась история языка, она поняла, почему эту дисциплину всерьёз называют истязом. Поняла, как только открыла методичку. Вопросов так много, что возникает вопрос: они там ничего не перепутали? Это нужно на одно занятие, а не на месяц вперёд? Вада Дольфовна была зверем: требовала досконального знания предмета и идеальных ответов. Лекции она читала увлекательно, с шуточками и анекдотичными случаями из жизни — своей и разных исторических личностей. На семинарах она лютовала. Оля чувствовала себя не на своём месте, когда серые глаза впивались в неё и Дольфовна требовала ответа. Оля впервые с первого курса чувствовала себя тупой и необучаемой. И с этой змеёй писать диплом? Оля проклинала так не вовремя умершую профессоршу Прокопенко. — Оленька, зайдите завтра на кафедру, — говорила Вада Дольфовна после каждого занятия. У неё все были Машеньки, Оленьки, Настеньки, особенно когда она собиралась уколоть или предъявить претензию. Оля каждый раз кивала, но «забывала» подойти.