Бутон в руках мужчины

Les grands incendies naissent de petites étincelles

Холодное утреннее солнце настойчиво озаряло небольшую душную девичью комнату, которая казалась совсем крохотной за счёт обилия различных вещей и пышных розовых штор. Пол был устлан старинными коврами, на пожелтевших стенах висело множество фотографий. На одной — маленькая веснушчатая девочка с серым львёнком на руках, на другой — пара молодоженов, на третьей — красивая женщина в вечернем платье. Возле двери стоял туалетный столик с резными ножками, на котором рядом с небольшим круглым зеркалом соседствовало множество баночек, бутылочек, гребней, лент для волос разных цветов и губных помад. Неподалеку на деревянных полочках стояли статуэтки и громоздкий старинный граммофон с позолоченным рупором. На бархатном кресле, которое служило молодой хозяйке комнаты тумбочкой, лежал нежно-голубой атласный халат, в котором юная леди ходила перед сном, на нем лежали аккуратно сложенные белые кружевные носочки, а сверху покоилась толстая книга — не самый приличный французский роман, на обложке которого был изображён силуэт женщины в окружении роз и вензелей. Книга была куплена в английском переводе, и на то были две причины — опекунша юной мисс хорошо читала только по-итальянски и французски, а ещё сама леди не до конца выучила язык страны, в которой жила уже одиннадцать лет. Рядом с креслом с кровати свисала бледная нежная рука с розовыми костяшками. Остальная часть юного тела скрывалась под стеганным пуховым одеялом, увидеть можно было только голову на кружевных подушках, на которых были раскиданы волнистые русые волосы. Все в молодой красавице намекало на скорое пробуждение, но не только ото сна. Мари была похожа на бутон, который вот-вот должен распуститься под прибрежным солнцем Гавра. Розовые губы были приоткрыты, веки то и дело подрагивали, чувствуя на себе лучи света. Мари инстинктивно потерла глаза и светлые редкие ресницы неохотно распахнулись. Она рассеянно взглянула на часы с медным маятником, которые так сильно выделялись из желто-розового антуража остальной комнаты. Мари что-то недовольно промычала, когда разглядела маленькую стрелку, указывающую на девятку. Из-за чтения романа она уснула и проснулась позже обычного, а это значило, что ее покровительница, запретившая ей читать подобные книги, уже давно бодроствовала и наверняка что-то подозревала. Девушка поспешно накинула халат на тонкие узкие плечи и, покачиваясь, прошла по коридору к лестнице. Она рассеянно окинула взглядом соседнюю дверь — там была бывшая комната Сансона, где она когда-то любила проводить много времени, с которой у нее были связаны одни из лучших детских воспоминаний. Но уже много лет там было пусто и холодно. Мари спустилась в просторную столовую, ей приходилось крепко хвататься за лакированные перила, чтобы сохранить равновесие — расслабленные после долгого сна мышцы ещё плохо слушались свою юную хозяйку. В главной комнате особняка, целиком обставленной винтажной французской мебелью, за большим круглым столом из дубового массива сидела ее очаровательная опекунша. Грандис медленно потягивала крепкий черный кофе, курила и что-то торопливо сосредоточенно строчила на пожелтевшей бумаге своим аристократичным почерком — всё в ней выдавало настоящую неаполетанку, некогда жившую в роскоши. Рядом стояли сотпки бумаги и конвертов, ее личная печать, чернильница, пепельница и медный кофейник с длинным тонким носиком. Сеньорита уже была одета по-уличному, но собранные в пучок волосы и овальные очки на тонкой переносице говорили о том, что она ещё только собиралась покинуть особняк. Мисс Грандис, которая предпочитала чтобы ее называли именно сеньоритой, а не мадмуазель, на французский манер, вряд-ли когда-нибудь могла подумать, что она, охотница за драгоценностями, которая всегда как могла наслаждалась всеми прелестями свободной незамужней жизни, в какой-то момент так изменится и возьмёт на себя ответственность опекать и воспитывать маленькую девочку. Такое решение вызывало недоумение не только у нее самой — всем интересующимся она отвечала, что поступила так по доброте душевной, что не могла оставить прелестного ребенка на произвол судьбы и что глядя в голубые глаза Мари, ее сердце тоскливо сжималось. Конечно, сама Грандис тоже не сильно верила в эти громкие слова, она скорее понимала, что кроме нее некому позаботиться о малютке. К тому же, она со всей серьёзностью отнеслась к обещанию, которое дала капитану Немо — присмотреть за детьми. Грандис восприняла это как последнее желание свергнутого императора и не могла принебречь им не столько из любви, сколько из глубокого уважения. Сеньорита бегло просмотрела на свою заспанную падчерицу, поправила очки, и, к удивлению Мари, не задала ни единого вопроса о её позднем подъеме. Слишком увлеченная написанием писем, она лишь сухо пожелала доброго утра и сразу же вернулась к своему занятию, сделав очередной глоток кофе. Мари, зевая, тоже потянулась к кофейнику, все её движения были вялыми, медленными — глаза слипались, а все мысли были заполнены красочными пикантными сценами из того самого романа, который она тайком читала вчера ночью до самого рассвета. Это и вовсе не было странно для юной леди, которая живёт в ограничении строгих правил своей попечительницы, требовавшей не только строго хранить своё целомудрие для будущего супруга, но и не сметь даже думать о прогулках с соседскими мальчишками. Все это казалось Мари высшей степенью несправедливости, она считала, что Грандис, которая ежедневно купается в тысячах мужских оваций, не имеет права даже упоминать о подобных запретах. Но стоит отдать сеньорите должное — долгих десять лет, пока ее воспитаннице не исполнилось 14, она тщательно скрывала свои романы, интрижки и тщетные попытки найти настоящую любовь. Каждый мужчина, обедавший в их доме, был то новым коллегой, то портным. Но никак не получалось замаскировать намерения всевозможных соседских графов и виконтов, детей которых Грандис, в свободное от работы в ювелирной лавке время, учила азам итальянского. Они чуть ли не каждый день из неоткуда появлялись на крыльце особняка интересуясь, не отвлекается ли их чадо на уроках, старательно ли выполняет домашнее задание, и занята ли сеноьорита в четверг вечером. Грандис любила флиртовать, для нее это была, своего рода, разминка, но эти мужчины были чересчур настойчивыми и прилипчивыми. Именно из-за них мадам лишилась расположения большинства своих соседок — жён этих мужчин. Ее не приглашали на обеденные чаепития, шептались за спиной и даже называли ведьмой — уж слишком хорошо, по их мнению, итальянка выглядела в свои сорок. Но для Грандис это не было большой потерей, она вообще считала дружбу между женщинами явлением крайне редким, которое встречается, разве что, в литературе. Даже Электру она не называла своей подругой, и убеждала в этом всех, кто говорил обратное. Мари никогда этого не понимала — ее опекунша регулярно приглашала леди в гости, помогала ей, женщины даже иногда оставляли друг у друга детей, когда у одной из них появлялись неотложные дела. Итальянка объясняла всё это некой «женской солидарностью», которую Мари никогда не понимала. Ведь отношения Грандис и Электры очень напоминали ее отношения с Надей, поэтому она предполагала, что воспитательница просто не хотела признавать, что, вопреки своим давним принципам, у нее всё-таки есть подруга. Растрёпанная Мари молча вглядывалась в письма Грандис, щуря голубые глаза и пытаясь различить написанное, но тщетно — определить, что значат перевёрнутые французские буквы с завитками было невозможно. Отчётливо виднелась только размашистая подпись «La signorina Granva». Сделав глоток кофе, она инстинктивно закашлялась и резко поставила чашку обратно на стол, пролив на себя пару горячих черных капель. Естественно, что же ещё могла так спокойно пить сеноьорита! Только беспощадно горький эспрессо, который та, по-итальянски, называла просто «caffè». Грандис, взглянув на воспитанницу, на выдохе что-то недовольно прошептала и тут же воскликнула: «Стефан! Где тебя черти носят?» Тут же, откуда-то из соседней комнаты, послышался ответ — негромкий, учтивый, а за ним и цокающие шаги. Смуглый низкорослый мужчина, которого мисс Грандис наняла в качестве прислуги не по рекомендации, выдающимся навыкам ведения хозяйства или покорности, а исключительно по происхождению — Стефан говорил, что он сицилиец. Несмотря на то, что он, впрочем, больше напоминал турка своими черными кудрями и орлиным носом, сеньорита, вечно тоскующая по родине, чувствовала в нем земляка и чуть ли не родственную душу. Она пыталась изъясняться с ним по-итальянски и постоянно вела мечтательные беседы о красоте и величественности Неаполя, на что Стефан, обычно, только неловко поддакивал. Но стоит отметить, что свои обязанности он выполнял всегда добросовестно, видимо, с детства привыкнув к усердному труду. Поправив свой поношенный пиджак, он смахнул капли со стола тряпкой, налил сеньорите ещё кофе и поинтересовался у Мари, стоил ли добавить в ее чашку сливок. Она мягко улыбнулась и отрицательно замотала головой. Мари всегда казалось странным, как это постоянно проживание в одном доме с молодым человеком не только не смущало ее, но и вовсе не наталкивало на романтические мысли. Мари постоянно ходила перед Стефаном с копной распущенных волос, часто не стеснялась находиться в гостиной в ночнушке и даже иногда просила его принести чай прямо в постель. Наверное, сицилиец был достаточно вежлив и уважителен, чтобы не совращать юную девушку, что в конечном итоге означало бы лишение милости Грандис, которой он так дорожил. Мари, покачиваясь на стуле, наклонилась ближе к сеньорите и ее письмам: — А что ты пишешь? И зачем так много? Грандис подняла глаза и посмотрела на девочку будто бы ответ был очевиден. Но осуждающий взгляд быстро исчез, когда мисс снова взялась за перьевую ручку. — Я планирую вечеринку в субботу, а у меня ещё ничего не готово, вот, только начала пригласительные писать. И после продолжительной паузы сеньорита строго добавила: — и ты, давай, иди приводи себя в порядок и садись, тоже писать будешь…скоро Электра приедет, поможет мне. Мари, понимая, что она меньше всего хочет провести единственный свободный день без уроков и домашних занятий усердно вырисовывая одинаковые аккуратные буквы, решила как можно скорее сменить тему разговора. — Электра? Аа…а она с Элеусом приедет? — Чёрт ее знает, — рассеянно ответила Грандис, — ну наверное с ним, куда она его денет… Мари что-то промычала в знак согласия и, спрыгнув со стула, затопала босыми ногами в сторону ванной, уже обдумывая план побега. Вечеринка. С детства Мари испытывала крайне неприятные чувства, когда сеньорита вновь произносила это слово. Она знала — вечеринка значит шум до поздней ночи, отвратительная смесь всевозможных запахов духов, табака и алкоголя, громкая музыка и никакого отдыха. Гостиная, которую сначала нужно было оттереть до блеска, превращалась в грязное месиво с несколькими лужам пролитого шампанского. И конечно же, после празднования эту же гостиную снова нужно было вымыть. Несмотря на то, что в особняке был Стефан, который помогал сеньорите с домашними делами, Грандис верила, что юной девушке практика в уборке пойдет только на пользу. Но не столько уборка тяготила Мари — Грандис с самого юного возраста приучила девушку к женским обязанностям. Возможно, она бы даже могла повеселиться вместе с остальными гостями, но опекунша и на самой вечеринке находила для девушки работу. Мари должна была танцевать с одинокими мужчинами и вести непринуждённых светские беседы. Она также весь вечер была обязана улыбаться, быть задорной и веселой. Грандис, слушая очередные жалобы своей подопечной, объясняла это так: — Amore mio, ну ты только представь, все эти люди так глубоко несчастны, они уже не один десяток лет приходят домой к своей стареющей жене, шумным детям, а потом опять идут на отвратительную нелюбимую работу. Неужели ты, оказавшись на их месте, не хотела бы найти себе отдушину, полюбоваться молодой, красивой и энергичной девушкой? Мари, конечно, понимала логику сеньориты, но на практике это было очень утомительно. Грандис устраивала подобные мероприятия редко, раз пять в год. Первую на свой день рождения, вторую на новый год, а остальные по расположению духа и средств. Чаще сеньорита предпочитала организовывать званые ужины. Они проходили далеко не так помпезно, без музыки и танцев, но зато позволяли сильнее сблизиться с соседями, и коллегами из ювелирной лавки. К тому моменту, как юная леди закончила все приготовления, подвязала волосы розовой лентой и легко коснулась румянами веснушчатых щёк, в гостиной глухо раздался учтивый голос дворецкого: «Сеньорита, прибыла леди Электра». Она торопливо спустилась по лестнице и заглянула в главную комнату, прячась за приоткрытой дверью. Грандис, прокашлявшись, подняла голову, отложила ручку в сторону и сделала голос громче: -Пусть войдёт! Дворецкий отворил старинные двери и позволил пройти невысокой женщине в платке. Ее ноги скрывала длинная шуршащая юбка, из-за чего казалось, что Электра не идет, а плывет по воздуху, словно приведение. Она и сама была на него похожа: десятилетие в северном городке Франции лишило ее бронзового загара. Теперь кожа казалась бледнее, на лбу выступали неглубокие поперечные морщины, под глазами, полными уныния, перманентно лежали синяки, светлые ресницы росли вниз. В каждом жесте Электры читалась усталость. Усталость от жизни в дряхлой коммунальной квартире, усталость от грязного городского воздуха, из-за которого у нее развилась астма, усталость от нелюбимой работы, усталость от постоянных передвижений на велосипеде. Ее мучила ужасная тоска по морю, по прежним временам и по любимому мужчине. Она долго пыталась привыкнуть совершенно новому укладу жизни. После долгих тринадцати лет на Наутилусе Электра даже представить не могла, как это, зарабатывать деньги, оплачивать счета и готовить еду самой. Всё положение дел только усугубляло наличие новорожденного ребенка, который требовал постоянного внимания. Электра же совершенно не знала даже того, как правильно пеленать и кормить малыша. Было время, когда она и вовсе думала отдать маленького Элеуса в приют и пустить себе пулю в висок, а остановила Электру даже не последняя просьба её возлюбленного. Потеряв прежнюю жизнь, она, сама того не осознавая, обрела новых преданных друзей, а в особенности её дорогую мисс Грандис. Дамы, вопреки прошлому соперничеству, быстро сблизились, за что всё-таки стоит благодарить сеньориту. Она на удивление легко переживала все жизненные невзгоды и в столь трудную минуту заботилась не только о Жане, Наде и Мари, но и о Элеусе, и о его матери, убитой горем. Электра совершенно не знала как быть женщиной. Она никогда не красилась, не делала себе изысканных причёсок, ей сложно было начать носить юбки вместо брюк, она не понимала, зачем француженки носят эти огромные разноцветные шляпы, которые порой так мешали пройти. Единственными украшениями Электры были темно-синяя атласная лента для волос, как напоминание о не отпускавшем ее прошлом, и роскошные серьги с большими камнями синего сапфира в серебряной окантовке — подарок от Грандис на день рождения. Своеобразное украшение сразу выделялось на тусклом фоне неконтрастной внешности Электры, они перетягивали на себя всё внимание и, несмотря на их красоту, на леди они смотрелись ужасно и неестественно. И Электра, прекрасно это зная, все равно носила их, когда выходила в люди — уж очень ценен ей был этот подарок. Грандис всем своим знакомым девушкам по праздникам дарила драгоценности из своей ювелирной лавки — это был небольшой бизнес, который ей помог открыть Хансон, когда накопил достаточно денег на продаже машин. Подобное занятие как никогда удовлетворяло душу сеньориты, которая и вовсе не планировала когда-либо работать. И какого было ее удивление, когда рисование эскизов для нового колье, подбор материалов и поиск французских мастеров-ювелиров начали неожиданно приносить ей удовольствие. Так, сеньорита не только всегда имела стабильный доход, но и могла получить именно то украшение, о котором мечтала, и проявить уважение к ее покойной матери. За шквалом скорби Электры вошёл Элеус, обожаемый сын, которого она назвала в честь его погибшего отца. Тощий долговязый мальчик, который в свои двенадцать уже был выше белокурой матери, неторопливо плелся за ней. Он ступал широко и скоромно старыми пыльными туфлями на шнуровке, которые не издавали ни звука на блестящем дубовом паркете. Молчаливый юноша, держа руки в карманах брюк, почтительно кивнул Грандис. Глядя на Элеуса, все сразу становилось ясно. Да, он действительно был маленьким двойником свергнутого императора павшей Атлантиды — о том говорили его смуглая кожа, черные глаза и темные каштановые волосы, но нервозная походка, опущенные плечи и вечно удручённое выражение лица, обрамленного темными кудрями, сразу выдавало натуру его матери. Он ещё с самого детства перенял эту печать трагизма и глубокой печали с сухого лица Электры. Не потому что мальчик сам пережил какое-то горе, не потому что рос без отца, а потому что его мать, с самого появления сына на свет, искренне улыбалась крайне редко. Даже в те редчайшие моменты, когда Электра выпивала за ужином немного вина, она не становилась веселее, как это обычно бывает с людьми, все было только хуже — женщина замолкала, опускала свои мрачные глаза и через несколько минут, почувствовав опьянение, по щекам начинали течь холодные слезы. Тогда Электра вставала, извинялась и торопливо уходила в комнату, оставляя сына продолжать ужинать в одиночестве. Элеус нарочно оставался на кухне как можно дольше, чтобы не смущать мать, нуждающуюся в уединении. На следующий день на его расспросы женщина только отнекивалась, говоря, что просто вспомнила покойного брата или перед ужином прочитала грустное стихотворение. Электра, всю жизнь носившая траур по умершей любви, почти не рассказывала сыну о его отце. Причиной тому была её неопределенность, двойственные чувства к погибшему капитану. В женщине все так же, как и тринадцать лет назад, боролись два голоса. Она ненавидела Немо, она жалела, что не осмелилась застрелить его тогда на тонущем Наутилусе. Застрелить того, кто по своей воле оставил её одну, зная, что она носит его ребенка. Но в то же время Электра могла понять капитана — всю жизнь он нёс на себе тяжёлое бремя вины за его погибший народ. В душе он страдал гораздо сильнее её, и, возможно, сам хотел скорее умереть. Элеус строил множество теорий о своем таинственном отце. Он понимал, что родитель погиб или незадолго до его рождения, или сразу после, потому что на одном из званых ужинов мисс Грандис, которую он по-итальянски называл «Zia Grandis», нечаянно обмолвилась о его папе, используя слово «был». Но мальчик не мог догадаться, почему мать никогда не рассказывает об отце и почему в их тесной комнате нет фотографий этого загадочного человека. Почвой для догадок и предположений служила только старая чёрно-белая фотография в облезлой деревянной рамке, которая стояла в их тесной комнате на письменном столе Электры. На ней была изображена группа людей, состоящая преимущественно из мужчин, на палубе корабля. Его мать, совсем ещё юная и свежая, в блузке с пышными рукавами-фонариками, стояла слева, рядом с высоким смуглым усатым мужчиной. Элевсин особое внимание уделял ему и ещё одному мужчине справа, потому что именно их внешность больше всего напоминала мальчику себя самого. Но всё-таки в своих догадках он больше склонялся к мужчине в капитанской фуражке, потому что взгляд матери был обращен к нему, а не в объектив. Несколько лет назад Электра нехотя рассказала ему, что раньше работала на корабле, что ужасно скучает по этим временам и что на фотографии часть их многочисленной команды. Грандис тут же встала из-за стола и, шурша длинной юбкой, заключила тонкое тело Электры в свои объятия. — Mio dio! У тебя такое болезненное лицо, ты что, не завтракала? Сеньорита положила белые руки на сероватое лицо своей приятельницы, прищуриваясь и осматривая его. Электра приложила не мало усилий, чтобы выпутаться из крепкой хватки итальянки. Она натянуто виновато улыбнулась, как будто ей было стыдно за пропуск приема пищи. — Утром я относила письма на почту и забирала пальто из ателье, у меня не хватило времени поесть. Грандис по-матерински утешительно погладила Электру по плечу, потрепала кудри Элеуса и, слегка подталкивая обоих своими тонкими руками, пригласила их за стол. Щёлкнув пальцами, она отчеканила приказ для дворецкого, чтобы тот побыстрее подал только что прибывшим гостям чаю, каши и бутербродов. — Вам понадобится много сил сегодня, я собираюсь пригласить довольно много народу, — как бы оправдывалась Грандис за столь тривиальный выбор блюд, — а пока вы будете писать, я согласую…банкет и закажу оркестр, — сеньорита обмакнула ручку в чернильницу и, стоя, принялась что-то торопливо писать в небольшой записной книжке, — надо ещё будет купить фейерверк в городе…mio dio, сколько дел! — Фейерверк? Ты похоже действительно собираешься погулять на широкую ногу, — негромко произнесла Электра, поправляя воротник рубашки своего сына. — Конечно! Дорогая, его не было четыре года, мы ещё никогда не разлучались так надолго. Хансон хотябы приезжал на мой день рождения, а этот! Ты же знаешь, они мне оба как братья, я хочу сделать всё достойно. Мари не могла слышать, о чем беседуют женщины — к этому моменту она уже торопливо надевала пальто, горжетку, брала меховую шапку с верхней полки шкафа. Девушка неаккуратно начеркала на бумажке послание на английском для своей опекунши и оставила его на туалетном столике. Мари понимала — такое поведение вызовет у Грандис шквал ярости, сеньорита обязательно накажет её, запретит выходить из дома и заставит учиться в два раза дольше, но нежелание работать и дух авантюризма взял контроль над юной леди. Захватив сумочку с перчатками, Мари поспешила на задний двор — там стоял голубой велосипед, который Жан смастерил для нее на четырнадцатый день рождения. Заметив Стефана, она жестом, приложив указательный палец к губам, попросила сохранить ее маленький побег в тайне. Дворецкий только понимающе улыбнулся и кивнул ей.

«Я уехала к Наде. Приеду поздно вечером или завтра утром.

Мари»