Превращение

Первые дни оказываются, к удивлению Юны, далеко не самыми сложными. Она просто продолжает жить: просыпается на работу, как положено и даже легче, чем обычно - ведь понежиться с Олегом в постели уже не получается - завтракает безвкусной и бесформенной кашей - у Олега она всегда получается съестной и симпатичной - принимает горячий душ - Олег всегда говорил, что даже для его организма, закалённого жарой Сирии, её утренний душ ощущается, как одна из пыток в Аду - добирается до работы и ожидает хоть одного маленького происшествия, чтобы не заниматься документацией - Олег часто нежно называл её трудоголиком, хоть сама Гром таковой себя не считает, но как иначе объяснить тот факт, что она, вероятно, единственная, кто вечно выпрашивает себе побольше да посложнее дела - возвращается домой, не заходя в магазин за продуктами - Олег всегда просил что-то купить домой, если не успевал сам - и, не ужиная, сразу ложится спать - есть еду, приготовленную не Олегом, её организм теперь просто отказывается. Но, кроме очевидной пустоты, ничего будто и не меняется. Мир вокруг - о, неожиданность - продолжает существовать: конца света не наступает, солнце не гаснет и небеса не обваливаются после ухода Волкова. Но ей самой, честно говоря, как-то странно ощущать его отсутствие в своей жизни. Всё становится похожим на тревожный, тёмный сон, когда вроде понимаешь, что что-то не так, но что именно неясно, и проснуться не получается.  Осознание произошедшего приходит на вторую неделю, когда из квартиры выветривается запах Олега, кончается его любимый чай, футболку - единственную, которую оставил ей - приходится постирать и потерять его запах и на ней, а его ужасно крепкие сигареты - такие, что Юна не рисковала пробовать даже в период активного курения - так и лежащие на балконе, становятся всё более и более желанными. С осознанием приходит и боль. Такая сильная, постоянно ноющая кровоточащей раной в области сердца и с каждой минутой усиливающаяся. Такая, какую она ждала, ещё только раскрыв письмо в то страшное утро. Такая, какую показывают в мелодрамах и о которой пишут в книгах. Она ждала её, но, столкнувшись с ней лицом к лицу, оказывается не готова. Потому что, к счастью или к сожалению, впервые в жизни имеет дело с такой болью - которую невозможно заглушить, кажется, ничем - потому и как справляться с этим состоянием она не знает. От любимой еды сразу тянет блевать, ведь приготовлена не Олегом, сон сменяется бессонницей, ведь спать без Олега она не привыкла, на занятия спортом просто нет сил - и инициатором внеплановой физической активности всегда был Олег - а любовью к алкоголю она никогда не отличалась. Вот и приходится Гром бродить по пустой, холодной, чужой квартире живой тенью, пытаясь забыться, забыть и хоть на секунду перестать ощущать весь спектр одного - уже до невозможного ненавистного ей - чувства.  Боль находит выход через первые слёзы, которые приходят только к концу второй недели, а Юна “уходит на больничный”. Дни напролёт проводит укутанной в плед, перебирая их совместные фотографии, перечитывая переписки и пересматривая видео. И очень много плачет. От слёз легче не становится от слова совсем, но благодаря ним ей удаётся вымотать организм и наконец-то забыться сном. Пять суток одновременно тянутся отвратительно медленно, тягуче и липко, словно какая-то чернуха, противная слизь захватывает её, и пролетают, как несколько минут. А сигареты Волкова, до сих пор нетронутые ей, манят сильнее с каждым днём. Курить хочется так сильно, как никогда в жизни. Но Гром терпит. У них с Олегом была чёткая договорённость на счёт этой их общей вредной привычки. Одна сигарета на одно расследуемое ею дело. И отчего-то не нарушать это правило ей хочется куда больше, чем покурить. Но в день, когда у неё официально заканчивается больничный, ей приходится выбраться из дома и пробовать жить жизнь, в которой она вновь осталась одна, Юна всё-таки добирается до злосчастной пачки на холодном балконе. В ней лежат только пять сигарет.  С этого момента они становятся её вечными спутниками, найдя своё новое место в правом кармане её куртки. И от их присутствия Гром, как ни странно, намного спокойнее, чем от кулона, ментально душащего её, подобно петле. Это, безусловно, абсурдно, но она не жалуется. К тому же, возможно, эти сигареты - единственное, что сдерживает её агрессию, злость на весь мир и её саму от необдуманных поступков, например, от того, чтобы разбить нос слишком громкому коллеге или послать далеко и надолго надменную женщину, требующую принять заявление о “преступлении” - драке двух шестиклассников. Поэтому, даже если это ненормально, она продолжит носить с собой эти чёртовы сигареты и тешить себя мыслью о том, что всегда есть возможность закурить. Ей это помогает, а пока помогает, то и плевать на всё остальное.  А на остальное и правда становится фиолетово, до лампочки, параллельно и ещё куча других вариантов грубого “Да мне похрен!”. Похрен на кражу кошелька, в котором была пара тысяч рублей. Похрен на парня, который разрисовал стены школы. Похрен на двух подравшихся алкашей. Похрен на всё и всех. И впервые за многие годы любимая работа не приносит ни радости, ни драйва, ни приятной усталости. А доставляет только раздражение и острое ощущения того, как руки чешутся кому-то вмазать.  Впрочем, замечает эту резко потемневшую ауру вокруг Юны далеко не только она сама.  - Вызывали, Леонид Владимирович?  - Вызывал, Гром, вызывал, - угрюмо подтверждает Барков и кивает на стул, стоящий возле его рабочего стола, намекая ей присесть. Очевидно, разговор предстоит долгий, - Садись. И рассказывай.  - Что рассказывать? - лениво уточняет Гром и смотрит как-то из-под ресниц, всем своим видом давая понять, что ей не интересен ни этот разговор, ни вопрос, ни причина всего происходящего.  - А всё рассказывай, - упрямо требует генерал-полковник, - Почему ходишь по отделу, как неприкаянная? Почему работаешь даже не вполсилы? Почему с больничного вернулась, а выглядишь хуже, чем до того, как ушла? Раньше носилась, как электровеник, всю статистику нам делала и других мотивировала, - указывает рукой на дверь, намекая на коллег, которые, по мнению Гром, сейчас и правда совсем расслабились, - Ещё в начале месяца была красивая деваха - улыбчивая, весёлая, активная, краснощёкая, живая. А сейчас что случилось? Смотрю на тебя и не узнаю.  Юна с удивлением смотрит на начальника и впервые за день выдаёт эмоцию отличную от недовольства или уныния. Во-первых, она и предположить не могла, что её поганое состояние хоть как-то заметно внешне. В смысле, буквально внешне, а не просто наличие мрачного выражения лица. Она вообще-то всю жизнь придерживается мнения, что все люди слишком заняты своей жизнью, чтобы обращать внимание на чужие проблемы. А во-вторых, поймав своё отражение в дверце шкафчика, выполненной из тёмного стекла, она понимает, что все вопросы полностью оправданы. Выглядит она так же хреново, как и чувствует себя. Лицо бледное и несвойственно худое - неожиданно куда-то пропали щёки - под глазами появились заметные круги, будто она двое суток не спала, глаза потускнели и даже волосы - чистые и убранные - выглядят лохмато.  Леонид Владимирович в который раз оказывается абсолютно прав и это удручает ещё больше. Знаит и отмахиваться от вопросов смысла нет. Да и сил тоже. - А всё, Леонид Владимирович, сгорел ваш электровеник, - горько усмехается Гром и опускает взгляд вниз, - Моторчик сдох. - Рассказывай давай. Обидел кто? Умер? Что случилось? А что ей рассказывать? Сопливую драму о том, что её впервые в жизни кинул мужчина, которого она до безумия любит, и теперь себя по кусочкам собрать не может? Но это же просто смешно! Баркову, прожившего двое больше, чем она и видевшего в своей жизни настолько страшные вещи, что никому не пожелаешь, вряд ли это интересно. Да и потерять его уважение, о котором он много раз упоминал, когда в хмельном разговоре расхваливал её за стойкость и принципиальность сейчас кажется страшнее смерти. Хотя это, наверное, будет даже справедливо, ведь она, будучи хоть и менее опытной, чем её коллеги, но тоже повидавшей много на службе, должна была пройти это расставание с гордо поднятой головой, будто ничего и не произошло. Потому что точно знает, что в жизни бывают вещи и пострашнее. А она вместо этого, пусть и не желая того, устроила показательное шоу и принялась себя жалеть.  - Это личное, - бурчит Юна и встаёт с места, - Но вы правы, работать я действительно стала хуже. Я вас услышала и обещаю, что этого больше не повторится. Моя личная жизнь никак не должна влиять на мои профессиональные качества и мою работоспособность. Прошу, завалите меня работой, Леонид Владимирович. Так, чтобы я вообще про всё забыла и у меня не было времени на все эти “страдания”. - Хорошо придумала, а весь отдел чем будет заниматься? - со снисходительной улыбкой спрашивает начальник, замечая эту чисто громовскую - то бишь обоснованную одним лишь упрямством - попытку скрыть свои истинные чувства и переживания. Прекрасно понимает это глупое желание, ведь по молодости был таким же, - Я тебе сейчас зелёный свет дам, так ты за всех работать будешь. Не пойдёт, - мотает головой и, тяжело вздохнув, вновь обращается к ней, - Гром, мы же не чужие люди с тобой. Давай говори что могло настолько подкосить такую сильную девочку, как ты.  Баркин, и внешне, и характером часто напоминающий Юне покойного отца, в данный момент просто добивает её ментальное состояние этим сходством. Этот терпеливый взгляд, мягкая улыбка и покорное ожидание ответа. И эти слова, словно уставшего от проделок дочери отца. А ведь её родного папы нет в живых уже более двадцати лет, но его самого она до сих пор хорошо помнит и, конечно же, очень сильно любит. Поэтому врать ему не может. А значит не может врать и Леониду Владимировичу, так похожего на него. Так может оно и к лучшему? Да и что плохого в том, чтобы хотя бы один человек узнал о её разбитом сердце?  - Меня парень бросил, - честно признаётся она, стыдливо пряча глаза, и обратно усаживается на стул, - Мы с ним два года вместе были. А три недели назад он собрал вещи и, ничего не сказав, ушёл.  - Ох, Гром, - сочувственно вздыхает генерал-полковник, - А чего ты никому даже не рассказывала?  Начальник впервые слышит хоть какую-то подробность о личной жизни своего самого лучшего и преданного делу сотрудника. Стоит сказать, что его удивляет само наличие какого-то на любовном фронте Гром. Ведь ребята всего отдела, включая самого Баркина, гладя на поразительный энтузиазм и самоотдачу Юны, даже не предполагали, что у неё остаются силы на что-то и кого-то, кроме работы. Когда же успела с кем-то познакомиться? Как между работой круглыми сутками отыскала время на свидания с мужчиной? И за целых два года не подала ни одного намёка на наличие романтических отношений! Это ведь постараться ещё нужно, чтобы никто из коллег - которые все являются полицейскими и настоящими сплетниками - ничего не заметил. А может дело в том, что Гром за много лет службы смогла создать определённую репутацию - неприступная, самостоятельная, характерная, острая на язык - что её и не представить рядом с кем-то? Хотя, зная её недоверчивую и подозрительную ко всему и всем натуру, даже ожидаема подобная скрытность. Барков такой подход даже одобряет.  Но больше Леонида Владимировича волнует другой вопрос. Кто тот человек, что осмелился связаться с Гром? И дело далеко не в том, что с ней что-то не так и она не может никому понравиться. Напротив, мимо такой, как их Юнка, ещё попробуй пройди мимо. Красивая, видная, юморная, улыбчивая, добрая, умная, хозяйственная. Да, бывает и фыркает, и благим матом кроет, и характер показывает, и делает всегда так, как нужно ей, и часто просто плюёт на других, если уверена в себе, своих силах и правоте. Но в их работе без этого никак, нужно уметь брать на себя ответственность и действовать по своему уму. Так что на неё точно поклонники найдутся. Вопрос в другом. Что за паренёк смог привлечь её внимание? И - главное - чем? Явно ведь дело не в смазливой морде - таких вокруг много и никому не удалось привлечь внимание Юны - или толстом бумажнике - жадностью она тоже не страдает. Тогда чем этот человек смог отличиться, что их всегда одинокая Гром не только влюбилась, но так страдает сейчас от разбитого сердца? - А кому дело-то есть до моих проблем? - удручённо спрашивает Юна. - Мне есть, - уверенно заявляет начальник, будто это само собой разумеющееся, - Кузнецовой есть. Остальным ребятам тоже. Ты сильно недооцениваешь ваши взаимоотношения.  Она задумывается над этими словами всего на секунду. Вспоминает моменты уже продолжительной дружбы с Ариной - учёба в полицейской академии, первый рабочий день, празднования Нового года и их дней рождений, тусовки в караоке, совместная работа - с которой, впрочем, она не особо делилась деталями отношений с Волковым. И даже сама не знает почему. Но Кузнецову она всё же может назвать своей единственной близкой подругой.  Что же до остального коллектива… Ночные бухичи раз в какой-то период - в основном, после раскрытия особенно сложного дела - можно назвать хорошим отношением или дружбой? Вряд ли.  - В любом случае, Леонид Владимирович, дайте мне больше нагрузку, - отмахивается от неприятных размышлений и возвращается к не менее неприятному разговору, - В архив отправьте или дело новое какое дайте. Мне отвлечься нужно, а то скоро на стенку лезть начну.  - Больно, да? - понимающе спрашивает начальник.  - Очень, - честно признаётся Гром.   - Понимаю, - печально улыбается, - Сам извёлся весь, когда разводился, - неохотно добавляет он, вспоминая собственную неудачу на личном фронте, - Но работы для тебя нет. Да и не работой душевные раны лечат, Гром, не работой.  - Только в отпуск не отправляйте, прошу, - предугадывая намерения Баркова, спешно просит Юна. Леонид Владимирович кривит губы в хитрой улыбке, давая понять подчинённой, что она промахнулась с догадкой.  - Не отправлю, не отправлю, не переживай, - он достаёт листок из выдвижного ящика стола и тянется за ручкой, - Езжай-ка ты, Гром, домой, в Петербург. Вот там работы после Чумного Доктора предостаточно.  Гром несколько секунд пялится на генерала-полковника, не веря собственным ушам и тому, что самые страшные слова в её жизни были только что произнесены вслух. Он же в это время активно заполняет заявляет о её переводе в конкретный отдел полиции в Питере и выглядит явно очень довольным своей идеей. В отличие от Юны. - Не, не, не, не, Леонид Владимирович, какой Петербург? - наконец она подаёт голос, - Мне нельзя! Там же… там же… В воспоминаниях, как назло, тут же всплывают моменты, связанные с её семьёй из Санкт-Петербурга, которые она на протяжении двенадцати лет заталкивала как можно глубже в сознании. Сначала, разумеется, вспоминаются самые счастливые моменты - как Игорь и папа учили её плавать, как дядя Федя обучал чтению и проверял прописи в первом классе, как Игорёк защищал от хулиганов и получал вдвойне из-за неё, как бесились по вечерам и дрались подушками, как в шахматы играли. И они приносят вместе с собой колкое и отвратительно цепкое, как липучка, чувство вины. А затем приходят и грустные эпизоды, намного менее яркие, чем предыдущие - счастливые. Переезд Игоря в общежитие, первые ссоры, появление Саши Филипенко, удивительно громкие скандалы, оскорбления и слова, за которые - она надеется - стыдно не только ей. Они напоминают об обиде на старшего брата и причинах тяжёлого решения, принятого много лет назад.  - Знаю я что там, - строго перебивает её Барков, - Вот и езжай с семьёй мириться, работать и жизнь в порядок приводи. Москве ты уже отлично помогла, теперь пора и родному городу помочь. А он тебе в ответ поможет - и ответы на все вопросы даст, и душевные раны залечит. Дома, как говорится, и стены лечат, - продолжает поучать её и, встав с места, мягко приобнимает за плечи. - Леонид Владимирович.., - жалостливо пищит Гром, но вновь оказывается оборвана на полуслове.   - Никаких возражений, Гром. Ты потом мне благодарна за это будешь. Юна в этом очень сомневается, но продолжать спор не решается. Всё-таки как бы она ни была известна своим “непослушанием”, совесть у неё есть и понятие субординации для неё не пустой звук. Да и в мыслях, честно говоря, буквально на секунду проносится идея того, что это даже к лучшему. Но и её Гром старательно отгоняет от себя.  - Красивый кулон, - неожиданно замечает Леонид Владимирович, когда она уже отворачивается к двери, - Не замечал его раньше на тебе.  Она опускает взгляд на волчий клык, висящий на уровни груди, и притрагивается к нему пальцами. И отрешённо отвечает: - Раньше его носила не я.