Знаешь, мне так нравится видеть как ты страдаешь.

Глаза с трудом открылись, долго фокусируясь, уперлись в прикроватную тумбочку. На ней тоскливо лежал стерильный, новый бинт, три-четыре все пропитанные, и засохшие кровью ватки, пару непонятных капсул красного цвета, одна из них была уже открыта, и мелкое содержимое рассыпалось по всей поверхности, много мелких, открытых пакетиков все еще с малым количеством порошка внутри. Рука потянулась за кружкой, стоявшей чуть ли не у самого края, голову не хотелось поднимать, и он стал пить, слегка сюрпая, маленькими, осторожными глотками, в надежде, что не подавится. Влага приятно разошлась по засохшему, больному от постоянного мороза в квартире горлу, но вот, она закончилась, воды было совсем немного. Шин кинул взгляд на окно, оно было закрыто занавесками, но сквозь маленькую щель проглядывалось тучное, низкое небо, затянувшиеся серой пленкой. По карнизу что-то тарабанило, оно было сыро и тяжело, кажется, начинался дождь. Желудок ныл и болел. Прерывисто выдохнув, Шин отрываясь от той пустоты, что у него беспечно, часто, находилась в голове спросонья, и долгое время после, повернулся на бок, спустил одну ногу, так и не нащупав пол, столкнул другую, и вот, проблема, само тело никак не поднималось, и тянуло вниз. Плоть уже давно стала тяжелой ношей, и каждый день она становилась лишь сильней. Он поставил руку опорой на тумбочку, и чуть надавил, пытаясь привстать, но та предательски съехала с громким скрипом так, что не то, что облокотится, ее даже подвинуть бы не получилось. От чего тому надо было сделать рывок, дабы вернутся на место, и не растягиваться в неудобном полусидящем положение, для этого потребовалось пару тяжелых вдохов и выдохов. Под странными бинтами на руках что-то начало рваться, отдавая ужасной кричащей болью, что пронзило промерзшее тело сотней мелких иголочек. В глазах непроглядно потемнело. — Блять…- Сипло проскулив, прошипел сквозь стиснутые зубы, пытаясь помочь себе второй рукой, которая тоже под напряжением начала словно раскалываться на много мелких, оторванных кусков. Наконец он принял сидячее положение, немного не понимая, как он будет вставать на ноги. И тут Шин замер, глядя в одну точку. На него накатила столь сильная боль и тоска, даже какое-то отчаяние, что теперь даже дышать было больно. Ему стало до жути, находится у себя в квартире, заваленной грязными вещами, холодной, тусклой, пыльной, пропитанной запахом крови и лекарств, и такой пустой. Шаркая ватными ногами, осторожно почти не прикасаясь, шел по стенке, на ощупь, споткнувшись о какую-то вещь, еще и запутавшись в ней ногами, ведь в глазах опять стояла темнота, направлялся в ванную, в которой он надеялся хоть чуточку спрятаться, заглушить свой необоснованный страх. Какой-то сдавленный стон разочарования резко, и как бы говоря «Опять…» вырвался из уст, когда он увидел насколько много бинтов, и что они все насквозь бордовые, с новыми подтеками, из-за его тупой неосторожности. Их надо было менять на новые, что делал он очень часто. Шин вновь и вновь приходил в аптеку рядом с домом, покупая новую, широкую марлю, ловя непонимающий взгляд одного и того же продавца. Он, чуть ли не упав, обессиленно сел на край ванны и размачивая водой, потихоньку отрывал куски. Сгорбившись, он убирал размякший бинт, даже с каким-то странным азартом. Взгляду открылся частый рельеф из взбухших, новых порезов, в некоторых местах даже рванных, все предплечья обрели не живой, сине-фиолетовый цвет, в нем смешиваясь, вылезали жёлтые, бледные, нездоровые пятна. Засохшая, еще не лопнувшая корка крови осыпалась, а на тех местах, что не выдержали, выделялись, нарастая пузырьки новой. Соу часто рассматривал их, по-детски восхищаясь, не скрывал свое очарование, говорил, что Шину они очень идут, так подходят к вечно испуганному личику. Тянуло куда-нибудь сблевать. Ослабшие снова руки медленно, мучительно больно сокращались и пульсировали, заставляя сжиматься в комочек, хоть немного приглушить нескончаемую резь, но как бы он их не перевернул, не сжимал, не прижимал к телу, изгибаясь, постанывая, сжав пальцы на ногах, все было бесполезно, и он это понимал, ему надо отвечать за свои поступки. Соу всегда ему об этом говорит, прищурив глаза, широко и хитро улыбаясь, с мерзкой, милой интонацией, совсем не сочетающееся с жутким видом, так пугающим чем-то. Шин потерял счет времени, сколько он лежит внутри маленькой, тесной ванной, поджавши к себе ноги и так и не замотав изливавших до сих пор кровью руки. Ему просто больно, он хочет как маленький ребенок, начать повторять одно слово тысячу раз, будто это бы помогло, плача без слез, канюча, дрыгая ногами, чтобы его пожалели, чтобы все прошло. Но он лежит, мысли стали тяжки, обкусанные до крови губы были сомкнуты в тонкую полоску, разум затуманивал, заполнял вкус железа. Он не смотрел не на потолок с мерцающей, теплой лампочкой торчавшую с потолка на пару проводков, не на обложенные желтоватой плиткой стены, не в зеркало, в которое ему казалось, если заглянуть, будет уже не его отражение, не он, а кто-то другой, не на лезвие, лежавшие на стиральной машинке. Все начинало казаться, что он лежит на дне маленькой могилы, тоже тесной, неудобной и жесткой, где не хватает воздуха, где пахнет сыростью и землей. Сердце резко начинает колотиться, бросает то в жар, то проходит по позвоночнику холодом, мысли стали мешаться в одну непонятную кучу, он судорожно, не обращая внимания на боль в костях, перевернулся на спину, пытаясь выпрямить ноги, замечает, что потолок будто стал ниже, а стены давили, нарастали, сжимали, будто его самого. Что-то начало разливаться по венам, черной, тягучей смесью, заполняя легкие, обжигая их. Воздуха становится все меньше, ему страшно, Шин не может больше слушать пустоту, ему так страшно оставаться с собой наедине, в голову приходят слишком навязчивые, тяжелые идеи, они давят на грудную клетку, перекрывая сердцебиение и возможность думать, все принуждая к резким, порывистым, необдуманным действиям. Он уткнулся лбом к холодной, белой стенке, пытаясь вновь, зачем-то слепо нащупать руками бортик, и крепко ухватится за него. Руки непослушно скользили, размазывая воду с каплями крови, в носу начало неприятно щипать, как же ему хотелось расцарапать свою шею, вырвать этот гребанный ком, а потом сдохнуть, имея возможность, хоть и в последний раз, но вздохнуть всей грудью. Ноги сильно онемели, спина и лопатки болели, но какая к черту разница, быстрей! Боже, как же ему жутко, он, захлебываясь в слезах и соплях, судорожно, не чувствуя режущей боли, пытается вырваться. И вдруг неуклюже выпадает на коврик, задев кистей руки с глухим звуком дверь, слегка приоткрыв ее. Шин начал надрывно выползать, смотря то в пол, то в жалких попытках найти телефон, которым он так давно не пользовался, взывая, трясясь, пытаясь встать на ватные ноги. Где же телефон, где он? Быстрее, быстрее! Встав, он опять сжимается на половине пути, облокачиваясь на стену, пытаясь, успокоится и отдышаться, но как только он открывает вновь глаза, им овладевает паника и беспомощность. Он опрокидывает тумбочку, перерывает всю постель, кидает вещи, ползает по полу, матерится, срываясь на плачь. Старый, побитый, но все еще работающий на оставшиеся десяти процентах телефон лежал под одной из инструкцией к какому-то препарату. Пальцы лихорадочно смахивали мешающие капли слез с дисплея, пропускали больше сотни сообщений от не записанных, знакомых контактов. Шин нашел, он нашел его! Но почему-то, смотря на кнопку вызова, замешкался, словно делать ему бы это не стоило. — Да? — голос из трубки не давал спокойствия, как лихорадочно обещалось. В ответ ему лишь доносились громкие всхлипы. — Почему ты ушел? — прерывисто прозвучало, утопая в нехватке воздуха. — Захотел, у меня ведь своя жизнь, — сначала он звучал растерянно, но потом будто бы через широкую хитрую улыбку, наигранно пристыдил — Шин, неужели ты такой собственник, ты зависим от меня? Как дурно… -Приедь пожалуйста…- выдавил он шепотом, не настолько через силу, как было до этого и так отчаянно, облокачиваясь на руку и зарываясь в шарф, забыв про звонок, про боль и про себя, чувствуя ужасную слабость, закрыл глаза и больше не шевелился.