Зашей ему веки

— Почему так темно!.. — выкрикивает и собственного голоса пугается. Замолкает сразу, но и в тишине покоя найти не может. Вертится на кровати, еле край одеяла находит и тут же сбрасывает его. Будто надеется, что сдуру с головой укрылся, вот света дня и не видит. По лицу пальцами проходится, на веках замирает — открыты они. Едва ль глазного яблока не касается, в страхе разум совсем растеряв, проверяет: а не пуста ли глазница? Но нет, так почему же: — Не вижу, — ненавистным голосом шепчет. Сам себе б откусить язык рад, лишь бы этот голос не слышать: — ничего не вижу, — тихо-тихо шепчет. Но мастер Сюя слышит. И кривится. То ли в раздражении, то ли в усталости вздыхает. — Потому что снова спите, неймется вам всё. Вот кошмары и с открытыми глазами видятся, — лениво объясняет мастер. Старается свой голос смягчить, но оттого только больше пугает. Не было и быть не могло мягкости в «Шэнь Цинцю». Естеству подобное противно. Юноша на кровати резко садится, в злобе былой искажаются его черты. Губы, в тонкую линию сжатые, приоткрываются. Секунда и посыпятся такие привычные проклятия. Целая жизнь проходит, а тишина не прерывается. Голос «собственный» слышать шизцунь не хочет. Боится. — Ну вот, уже лучше, — одобрительно кивает Ло Бинхэ. Ему-то как раз в коже шицзуня комфортно. А голос его лишний раз услышать, так и вовсе на душе радостно. Не баловал прежде шицзунь словами, зато сейчас Ло Бинхэ может их тратить так много, насколько хватит пока еще не вырванных голосовых связок. — Вспоминайте. Кто вы? — Я помню, кто я, — шипит. — Тогда просыпайтесь. — Я не сплю! От его крика «мастер Сюя» неприязненно морщится в то время, как шицзунь на кровати сжимается. Каждую мышцу в своём теле почувствовать может. Каждая в судороге от страха. Прежде если этот голос кричал, если Ло Бинхэ кричал, то Шэнь Цинцю корчился от боли. Теперь же сам этим голосом владеет. — Не спишь, значит. — Повелитель демонов, что кожу мастера Сюя носит, медленно к нему подходит. На себя и не на себя со стороны смотрит. И не узнаёт. Учитель, даже находясь в слабом теле этого ученика, почему-то ухитряется не выглядеть жалким. От гнева забывает, что должно ему бояться этого Повелителя. — Что, снова глаза открыл? Ло Бинхэ бы восхититься — цвета цин больше нет, смотрит любимый шицзунь на мир глазами своего ученика, а всё равно кожу своим взглядом сдирает. Прежде казалось, что дело исключительно в необычном цвете. Но куда уж там, дело в характере. Такое паскудство ни синева небес, ни зелень бамбука смягчить не могут. Ло Бинхэ бы восхититься — он учителю второй шанс даёт. А тот и от третьего, и от десятого нос воротит. Сам себя разрушает, крупицы сознания едва сохраняет, но мириться с даром этого ученика не желает. Ло Бинхэ бы восхититься. Да только он нещадно зол. — Надо было зашить тебе веки, — рычит почти. Шипеть даже с голосом шицзуня не обучился. — Надежнее было бы, нежели полагаться на твоё безумие. — Ублюдок, — выплевывает почти довольно шицзунь. Добился своего, заставил Повелителя вновь потерять терпение. И отвернулся. А ведь учитель даже не видит Ло Бинхэ, темнота в его глазах, но всё равно так упрямо отворачивается. Не счесть, сколько раз за жизнь Ло Бинхэ видел лишь спину шицзуня. И не счесть, сколько раз желал её сломать. У Шэнь Цинцю плечи больше не широкие — мальчишеские, острые. Но и те точно к распятию прибиты. С прямой спиной сидит. Первый страх темноты прошел. Второго уже не будет. — Ублюдок, зверь, чудовище, — Повелитель театрально вздыхает. Право слово, с этим телом, да с этим человеком только дешёвые спектакли давать. Такая драма, сердце прям кровью обливается в не своей груди. Выдрать его, что ли? А то стук досаждает ребрам. — Вот мы и вернулись к тому, с чего начали. Учитель, ты так хочешь оказаться вновь в том месте? Хочешь стонать от боли, подобно зверю, каким видишь своего ученика? Молчит. Чего молчит? Язык же есть. Глаз вот, как таковых нет, забрал себе их этот Повелитель, а учитель всё норовит ими видеть. Потому и темно вокруг него. Смотрел бы на мир глазами Ло Бинхэ, так радость от света солнца бы познал. — Глава Юэ будет так скучать по своему шиди, — Ло Бинхэ криво усмехается. В конце концов, у каждого своё солнце. И для Шэнь Цинцю оно не на небесах. Свет его сошелся клином на Юэ Цинъюане. — Я ведь только сейчас понял, насколько он тебя опекал. Неужто не хочешь взглянуть на него ещё раз? Спокоен этот человек. Так же спокоен, как полынь, что растет на капище, и корнями уходит в кости усопших. И ими питается. Ло Бинхэ довольно скалится. На Цанцюн и костей не осталось, пепел только. А им сыт не будешь. — А Лю Цингэ? Он ведь и после смерти от тебя не отстанет. Скажи, ты готов довольствоваться его призраком? Голодно без костей. С Юэ Цинъюанем на что-то ещё надежда есть. Слабая, едва теплится, но есть. А с Лю Цингэ как быть, а, учитель? Чем будешь голод утолять? — Или же твоя жадность и сейчас не знает предела? Живым его хочешь? Шэнь Цинцю молчит. Но ответа и не надо. Ло Бинхэ видит, как гвозди, что держали плечи расправленными, а позвоночник ровным, ржавеют. Прямая спина, осанка эта горделивая — всё гнётся. Не удержит распятие больше гордость этого человека. — Тогда просыпайся. *** Шэнь Цзю резко открывает глаза, и так же резко воздух входит в легкие. Мастер Сюя закашливается, подавившись его избытком. Будто и не дышал этот мастер вовсе, пока спал. Или же криком весь воздух из груди вытравил? От этой мысли Шэнь Цзю с неприязнью передергивает плечами, неужто снова кричал во сне? Мысль додумать толком не успевает. Взгляд, бегающий по комнате, останавливается на собственной руке, которая острожно держит его за ворот ханьфу, слегка потряхивая в попытке разбудить. Это ещё что? Когда его рука стала жить отдельно от тела? Шэнь Цзю поднимает глаза от дрожащих пальцев по кисти, предплечью, цепляет взглядом изгиб между плечом и шеей и вновь видит это глупое выражение на своём лице. Точно. Щенок в змеиной шкуре. — Убери руки, звереныш. Ло Бинхэ, испугавшись, быстро отступает назад, неловко взмахивает рукавами, едва в них не запутавшись. Кажется, ещё и о края ханьфу споткнуться напоследок исхитрился, прежде чем найти равновесие. Сомнительное, однако ж, равновесие, шатается весь. Но Шэнь Цзю даже такое обрести в своей душе не в силах. — Выпрямись, — отрывисто рявкает Шэнь Цзю. И Ло Бинхэ, вздрогнув, тут же вытягивается по стойке смирно. Шэнь Цзю смотрит на это тяжелым взглядом. А щенок явно не так этот взгляд понимает. Вместо того, чтоб ровную осанку держать, а не солдатом покорным стоять, весь как-то сдувается, инстинктивно меньше хочет сделаться. Шэнь Цзю садится на кровати — досках по сути, благо, пока не гробовых, — холодными ступнями касается такого же холодного пола. И к «себе» подходит. Снизу вверх на себя смотрит. Ло Бинхэ от этой вынужденной близости совсем теряется. Не знает, чего от него хотят, и чувствует себя ещё хуже оттого, что поневоле над учителем возвышается. Чуть-чуть вперед наклоняется, чтоб оказаться хоть немного наравне. От этого нехитрого действия Шэнь Цзю остатки терпения теряет. Он с силой ударяет босой стопой по икроножным мышцам Ло Бинхэ. С силой, конечно, громко сказано. В теле мальца той силы вряд ли хватит, чтоб курице голову свернуть. Но Ло Бинхэ и без того нетвердо стоял на ногах. Хилого удара хватило, чтобы он упал. Холод от сырой земли и сквозь ханьфу пробирается, кожу заставляя неметь. Холод от слов учителя же кости крошит. На битых их сколах нутром наизнанку стоять тяжело. — Если прямо стоять не можешь, то почему бы тебе сразу перед другими на колени не падать? — зло цедит Шэнь Цзю. Глаза их, наконец, на одном уровне оказываются. Как того и хотел Ло Бинхэ. Он перед другими на колени падать не собирается. Перед шицзунем же и ниже упадёт. — Или, пользуясь положением, хочешь опозорить мой облик? — Нет, я!… — Вставай. Ещё б тело этого мастера не валялось в ногах у всякого сброда. Сгнившее тело Шэнь Цзю, ни рук, ни ног не имеющее, валяется в ногах у Императора, покорившего три мира, но для учителя так и оставшегося сбродом.