Преступление, наказание, Прощение

На улицах Питера было промозгло, сыро. Холод от асфальта полз по ногам, через тонкую подошву изрядно поношенных сапог, останавливался в области коленей, остальное тело уже было пронизано холодом, дрожало. Но всю жизнь прожив в этом городе, Петербурге, всё было привычно: и стук зубов, и онемение пальцев, и мерзкое ощущение влаги, мутность взгляда от дождя. Всё это въелось под кожу. Пальто, совершенно не подходящее для такой погоды, а тем более для предстоящих морозов, которые уже стоят на пороге, стучатся, намокло, тяготит вниз ещё больше, давит на и так задавленного Серёжу. Задавленного бедностью, учёбой, даже сам город, в котором он родился и вырос, безжалостно давит. Он Сергей Разумовский, студент, совсем недавно выпустившийся из приюта. Его рыжие волосы были огнём, настоящим пожаром в серости Петербурга. Его потрёпанная, измятая на всех сгибах одежда не скрывала его худощавость, а мешковатость и большой размер наоборот подчеркивали её. Черты лица нельзя было назвать правильными и аккуратным — угловатые и вытянутые, но была в них своя привлекательность, которая не скрывалась за неопрятностью и явной бедностью костюма. В глазах редко появлялся прежний блеск, они отражали тьму окружающего мира. Но и эта синяя тьма была притягательна. В ней хотелось утонуть и разбиться о скалы, шипы, скрывающиеся в ней. Хотя иногда играли в них огоньки, по-детски чистые, яркие, синева очищалась, становилась лазурно-голубой, по цвету неба, в котором сокрыта святыня. Но в такие моменты на лице появляются также слезы. Отчего происходит такое явление сам Сергей не знает, чувствует лишь, что внутри всё переполняет, сердце тяжко, но быстро бьётся об ребра, дышать тяжелее, но так хорошо становится внутри. Тягучая грусть, медленно протекающая внутри, смывается настоящими ураганом, тайфуном других, совершенно разных, смешанных друг с другом, чувств. Но такое было очень давно, поэтому тоска накапливается, топит в себе. Жизнь кажется медленно ползущей тварью, а сам человек низшим существом, паразитом, сидящим в ней. Разумовский возвращался из университета в свою комнатушку, находящуюся прямо под крышей, из-за чего с потолка довольно часто капала дождевая вода, а в самой комнате стояла вечная противная сырость. Шаг у него быстрый — бежит от серости улиц, чтобы та не схватила за рыжие волосы, вплетая дряхлые мозолистые руки, не утянула и потопила в себе ещё больше, не удушила, схватившись за горло, впивая в тонкую шею ногти, царапая кадык и сонную артерию. С недавних пор его поразила некая угрюмость и нелюдимость. Между глаз чаще стала появляться складочка, а на лице застывала маска тяжких дум, после которой на Сергея находила растерянность, словно он проваливался в раздумья, а выходя из них, забывал где находится. Особенно часто он закрывался в себе при переводе или простом чтении статей, в большинстве своём с разными новомодными теориями, в коих пытаются объяснить смысл жизни, отчего люди совершают те или иные действия и абсурдность многих аспектов бытия. Во время чтения он часто говорит вслух, восклицает о глупости не описываемых явлений, а самих мнений, тем самых привлекая внимание своего сожителя и старого приятеля — Олега Волкова, такого же студента и выходца из приюта. У них обоих не было никакого капитала, да и быть не могло, поэтому ещё с юношества приняли решение обустроиться и наладить быт, и в целом свои жизни, после выпуска общими усилиями. Несмотря на прошедшие годы, планы их не изменились, и сырую комнатушку снимают они вместе. Сам Волков не поддаётся увлечению модой и модными движениями, не интересуется теориями и не читает журналов и газет, но всегда выслушивает негодование своего увлечённого друга. Именно он становится жертвой и терпеливо, со всем вниманием, слушает Серёжины собственные мысли. Только после мнения Олега, оценки верности и правдивости, Серёжа пишет их для публикации в журналах. Разумовский пытался заработать написанием и переводом статей и различных текстов. Олег же искал работу где понадобился бы физический труд. Они перебивались маленькими заработками, которых в притык хватало на оплату комнаты. Сам Олег был высоким складным, в отличие от Разумовского, широкоплечим молодым человеком. Лицо было его свежо, несмотря на условия жизни. Украшал его нос с выделяющейся горбинкой, что совершенно не портила лица, как это обычно бывает, а даже наоборот. Кожа была слегка загорела, хотя солнце в Петербурге было редкостью. И выглядел он крайне интересно и привлекательно, отлично от серой массы петербуржцев. Наконец дойдя — добежав — до дома, Сергей замедлился и более спокойно вошёл в парадную. Лестница, ведущая в комнату была расшатана, а за перила нельзя было взяться, да что там, коснуться нельзя было, иначе они бы с грохотом свалились на пол, добив и так разбитую плитку. Сергею казалось, что держится она лишь на вере, по другому, объяснить, как перила держатся, если у них нет и половины креплений, невозможно. Он поднимается по ступеням — одна из них недовольно, озлобленно скрипнула — и входит на конец в плохо освещённую, тёмную комнату. В ней было одно маленькое оконце, но свету, исходившему из него, была видна летающая, кружащаяся в вальсе, пыль. Сделав большой шаг — настолько маленькая была комнатка— Разумовский обесиленно валится на кровать, от которой одно название. Это был сделанный из тонких прутьев железа каркас с тонким, местами даже дырявым, подобием матраса. Прутья были погнуты, некоторые из них особенно сильно. Они создавали ямки, что приносили неудобство и боли в спине после ночи, но Сергей приспособился. Негодовал, жаловался, но приспособился — выбора не было. Хотя даже в приюте условия были намного лучше. Сосед же его спал обычно на диванчике, покрытом бледно-красным затёртым покрывалом, с выглядывающими по бокам пружинами. Разумовский недовольно промычал что-то в подушку, грудь его расширилась, застыла, а после медленно опустилась, вместе с выдохом вышел и протяжный, тихий стон. Выть хотелось так, чтобы звук глотку разодрал, так, чтобы все слышали, как тяжело, как давит-давит-давит. Пальцы сжали подушку. Тело всё напряглось. Так же, как резко сжались пальцы до белых костяшек, Разумовский разжал ладонь, а сам обмяк. Он не помнил сколько времени так пролежал, но, будто вернувшись в реальность, он очнулся от тяжёлой ладони на плече и знакомого голоса. — Серёж, ты в порядке? — на него смотрели внимательные карие глаза, по цвету дорогого кофе, а у зрачка они янтарем покрытые. — Да, — Сергей с большим усилием поднял голову. — Только вернулся? — Ага, прихожу, а ты тут лежишь не двигаешься, будто черт придавил. Сергей прыснул, он сам однажды сказал так про Олега, когда тот в свободный от университета день проспал почти до полудня. А его и вправду придавило. Сжимает позвоночник до хруста, прижимает к постели. Сергею пришлось приложить огромное усилие, чтобы сесть. А грудную клетку сжало больше — ребра и позвонки прямо в сердце утыкались, протыкали, ранили. — Опять Фёдор Илларионович цеплялся? — Олег сел на пол, облакотившись на кровать, плечом прижавшись в ноге Серёжи. Фёдор Илларионович — профессор литературы в университете, в котором учится Серёжа, и с которым тот вступает в вечные споры. Спорят же либо о литературе, значимости выходящих произведений начинающих писателей, либо о научных трудах, теориях. В общих чертах о философии бытия. Задевают и тему науки, открытий. Фёдор Илларионович раскритиковал все напечатанные труды, критические статьи Разумовского, кроме одного — тот, по его словам, ему особенно понравился, однако, более ничего не скажет. Но даже этих слов хватило, чтобы Сергей проходил гордый остаток дня. Он недолюбливает старого профессора всем сердцем, но всё же уважает его мнение, считая крайне умным и опытным человеком. Сегодня перепалок с преподавателем почти не было. Они всего один раз зацепились, но разговор больше чем на двадцать минут не затянулся. Фёдор Илларионович обещал, что вернётся к этому разговору, что вышел крайне неприятным для Разумовского. Но совсем не это волновало его. Было нечто тяготящее глубоко внутри. Такое больше, что не лезет в глотку, застревает в горле — не принести ни слова об этом, никак не объяснить, не рассказать. — Ты представляешь, он решительно думает, что не могут быть все равны, что обязательно над каждым человеком должна быть власть, что без неё человек обязательно будет подлецом и пойдёт совершать преступления и бесчестия! — Разумовский сделал максимально оживленный вид. Волков одарил его внимательным взглядом, мол, слушаю, продолжай, пожалуйста. — Будто сейчас не творят эти самые преступления, будто не от власти и ущемления свыше люди сворачивает со своей дороги. Всё от давления! Людей давят свыше и заставляют изворачиваться, лишь бы сохранить крупицу мнимой свободы, свободу своих мыслей. А настоящие бесчинства там делаются — наверху Всё там, там. Грабят, убивают, людьми ниже играют. Запускают механизм, а механизм прост, знаем его! Сначала мучают человека ниже, а тот от злости, своего подопечного, тот своего работника, иль просто человека ниже, а тот на бедном совсем, а уже он на семье, если есть она, или даже на животных — существ не совсем разумных! — Разумовский и вправду оживился, сердце его тяжело билось, дыхание стало частым, а на лбу залегла складочка. — Социалисты толкуют: «Всё от среды, среда виновата! А если же среда будет благоприятной, то и незачем будет пьянствовать, грабить, убивать.» А я же считаю, что не среда виновата, а те кто создают её — власть! — он горячо закончил свою речь, встряхнув чуть взмокшие волосы. Разумовский по-настоящему вспылил, усталость свалилась с него, а он словно проснулся. — И как же ты хочешь избавиться от этой власти? — Чуть прищурился и потёр переносицу Олег. — Не скажешь ли ты, мол, отдавайте деньги, бросайте свои посты и отказываетесь от чинов, теперь все равны? — Он мне сказал точно также, — сказал Серёжа, поджав губы и хмуро посмотрев на Олега. — Я же не говорю, что ты не прав, просто не представляю, как это вообще можно организовать, — сказал, что своим сомнением задел Серёжу, всё же он трепетно относился к теме свободы — а ещё он птица гордая, не любит, когда в нём сомневаются, видите ли, считает, что прав всегда. — Тебе не кажется, что это немного, ну… — Олег пожал плечами, — ну, невозможно. Ты же не думаешь, что все вмиг согласятся на равенство? А что с ними делать? Серёжа вмиг встрепенулся, в глаза огонёк загорелся синим пламенем. Он нахмурился, сжав чуть челюсти, напрягшись. — Не захотят добровольно, значит нужно им устроить небольшие неприятности. Простых людей много, нужно собрать сначала маленькой группой, восстать против всех, а потом за нами потянутся и другие. Как революции совершаются? Сначала одни человек, потом группа, что подвергается критике, им кричат, что они идиоты, а потом люди бегут за ними, и уже те, кто кричал, становятся идиотами. — Революция? — Олег отразил недовольное выражение лица Серёжи. Он пересел с пола на кровать. — Революция — это кровь. Что делать с теми, кто несмотря ни на что, будут стоять на своём? Не убивать же людей? Серёжа насупился, но промолчал. Губы его стали тоненькой линией. Он не смотрел на Олега, опустил взгляд чуть ниже. — Серёжа, — Олег быстро переменился, позвал осторожно. — Не убивать же? — Нет, —помолчав сказал, Серёжа, — конечно, нет. Весь пыл его растворился в воздухе, как прошедший пожар, оставил тепло в воздухе. Олег выдохнул: — Ну, вот. Я не говорю, что в твоих словах нет правильности, но всё же, это невозможно. В нашей жизни, — Олег потрепал Серёжу по плечу. — Возможно, ты прав, — не хотя отозвался Разумовский, взглянув наконец на лицо Олега. Серёжа откинулся на кровать, та коротко скрипнула, на что он зажмурился. Руки безвольно лежали вдоль тела. Издалека могло показаться, что он расслаблен, но если приглядеться, видно как он напряжён, скован. Олег оглядывает его, нахмурившись. Он, по примеру Разумовского откидывается назад, подперев рукой голову, уставив усталый взгляд на лицо Серёжи. Челюсти плотно сжаты, под глазами залегли тёмные пятна, как и у самого Олега. Волков аккуратно тянет руку к медным жестковатым волосам, одергивает себя. Он останавливается на секунду, но всё же касается Серёжи, запускает пальцы в волосы, что когда то не были такими пожухшими, а были мягкими, шелковыми. Он аккуратно массирует кожу головы, проводит большим пальцем за ухом. — Серёж, — усталый шёпот отдаётся эхом в голове Серёжи. — Всё в порядке? Да. Нет. Я не знаю. Серёжа не понимает, не может подобрать правильный ответ. Он не понимает самого себя в последнее время. Тяготит его что-то. А что не знает —оно скрывается где-то глубоко внутри, прячется по углам рассудка и травит мышьяком. — Да, — коротко отвечает, начинает расслабляться понемногу. — Я же вижу, — гладит по щеке тыльной стороной руки. — Всё в порядке, просто устал. Очень. Олег убирает руку, кладёт голову на кровать и просто смотрит на смягченный и наконец немного расслабленный профиль Серёжи. Время тянется медленно, мягкая тишина окутывает комнатку, лишь иногда слышны с улицы чужие крики, но слышны так, будто они далеко-далеко. А им хотелось бы, чтобы они вообще не были, чтобы только они вдвоём существовали в этом мире. Это было негласное желание, тихое. Нельзя вот так, чтобы товарищи вместе лежали, даже если они с детства вместе, даже если почти всю жизнь вместе росли, а та жизнь, что была порознь — расплывчатые рваные образы. — Серёж, давай поговорим, — настаивает всё же Олег. Сердце отчаянной птицей бьётся об рёбра, кричит, пищит. —Давай потом, — Серёжа плотнее глаза закрывает, снова напрягается. Олегу самому напряжение передаётся, кулаки сжимает, ногти в кожу впиваются. Смотрит в одну точку на лице Серёжи, словно пытается внутрь заглянуть, узнать о чём думает. Он переворачивается на другой бок и устало выдохнул. — Мы ещё поговорим, — тихо сказал Олег. Серёжа не издал ни звука. — Мне нужно идти, — Олег встал и вышел быстрым шагом из комнаты, лишь скрип дверных петель проводил его. Серёжа закрыл лицо ладонями. Выть уже не хотелось. Хотелось метаться в рыданиях, но сил уже не было ни на что. Не было злости или усталости. Не было ничего. Внутри до омерзения пусто.