Властелин Колец. Сильв: Эльфийская чума.

            «Сердца завидящие, души раздвоенные, искушенные знанием… Волоокие и красота их, леденящая душу… Дети черного леса… Лжеэльфы... Тати... Душекрадцы... Душегубы… Пленители и мерзкие пожиратели невинных» — заклинательно, точно вынося осуждающий приговор проскрежетал голос будто из глубокого колодца, но в то же время так близко, так мерзко, приникая липучими студеными жабьими губами к самому уху и шипя как ядовитый змей.       Сэмм резко открыла глаза, привскочила, уронив с себя аршаловый плащ, закрыла уши.       — Я уснула?       Разящий солнцем день сменился душным вечером. Начинало смеркаться и под пологом ивы было особенно сумеречно и подозрительно тихо.       — Нет, ты посмотри, — растерянно глянула она по сторонам, — бросил меня, значит, тут и чесу дал.       Девчонка порывисто встала и вытряхнула плащ Аршала от травинок, заползших муравьишек и мелких крапин земли.       — «Кто-то дороже, чем мой меч» и бла, и бла, и бла, пустобрех.       И с каждым «бла» нарастало в ней чувство несправедливой обманутости, с каждым разом она все сильнее хлыстала плащ, словно это был сам Аршал, пытаясь выхлестать из него объяснения, куда и почему он подевался.       — Что-то меч ты забрал с собой, а я тут валяюсь на холодной земле, ну погоди у меня, говнюк, я тебя раскрашу в следующий раз, мало не покажется. Трется там пади в кузне, любитель железяк, слюни пускает над своими болванками, бармалей ты эдакий, перекаченный ты громила!       Она тряхнула плащ с такой силой, что от него оторвалась и грустно схоронилась в траве завязка. Сэмм повернулась на пятках и уткнулась носом во что-то жёсткое, упругое и тёплое, глухо пыхтящее, пахнущее сырым мясом и немного потом.       — Аршал? — как можно более бережно сложила она потрепанный плащ, любовно приголубливая, — Ну и.. давно ты здесь?       Аршал смотрел как обычно сверху вниз. Его суровый прищур был оглумлен и осмеян ослепительно яркими и до боли вырвиглазными художествами, в муках творчества намалеванными Сэмм у него на лице, пока тот спал.       Он прицыкнул клыком и чуть прикусил им язык. В пропитанных кровью руках Аршал держал обесшкуренного кроля.       — Ну где-то с момента «одержимый говнюк, любитель железяк или бармалей», что-то из этого, — он с тоской глянул на умершую в траве растерзанную завязочку, — Я так понимаю, ты не голодна, коротыха, — и демонстративно поволок куда-то подстреленную дичь.       Костёр весело стрекотал добытым в нелёгких поисках валежником и моховыми коврижками, которые Аршал использовал для запала вкупе с огнивом, игриво волынился языками пламени и задорно выплевывал в оседающие потемки снопы искр.       Он обложил очаг камнями, приспособил пару надёжных крепких балок по бокам для готовки и принялся потрошить добычу.       Бывало и умеючи подсекал ножиком в нужных местах, рвал и подпарывал внутренности зверька как какие-то лохмотья ткани, съедобное складывал отдельно, несъедобное отбрасывал в костер. Вынул печень, лёгкое, выудил желчь.       Сэмм расположилась по другую сторону костра и молчала от заинтересованности с долей восхищения и брезгливости. Я бы так, наверное, не смогла, думала она. Выследить, подстрелить, сорвать лоснящуюся и пушистую шкурку с этого трепещущего носом существа, а дальше она уж совсем поежилась. Тошнотворный запах мяклых кишок вперемежку со склизкими клочками шерсти и животным мускусом.       Наконец, этап освежевания был окончен, и Аршал отошёл к воде, умыл руки, снял свой замызганный кровью и копотью жилет и, небрежно бросив его в мураву, разбежался.       — Бульн-н-н, — расслышала Сэмм, будто в воду уронили обкатанный увесистый булыжник. Затем послышались залихватские кряки, уханье и причитание, мощные плюхи и выплюхи, и Аршал зашаркал по траве мокрыми ногами, шумно обтекая струями.       Под ивовым куполом Сэмм чувствовала себя особенно уютно, безопасно, укромно от лишних взоров и тяжких дум, жаль только не от тяжких снов... Что бросали извечную тень задумчивости и угрюмости на её и без того блеклое личико.       Что мог значить тот или лучше сказать те почти одинаковые повторяющиеся сны? Кто это несчастное заточенное в клетке существо? Как оно туда попало, где вообще находится это туманное место? Чего существо хочет, а если и свободы, то как его освободить и надо ли? Или стоит поменьше кривить глаза над книгами и высыпаться, чтобы не снилась самая что ни на есть завиральная бредятина? И что ещё за лжеэльфы и душекрадцы?       Аршал уже нанизал готовую тушку на упругий деревянный штырь, примостил над костром и деловито по-хозяйски покручивал, что-то приговаривая, сетуя на паленые приправы, принюхиваясь и поливая мясо студеной водой, облизывал пальцы, шипел и подкармливал очаг мелкими сучьями.       Тушка потрескивала скудными дикими жирами, обтекала ими, падающие капли жира заставляли огонь довольно скворчать.       Запахло наконец-то чем-то розмариновым и более-менее съестным, от чего желудок Сэмм застонал умирающим китом и голодно сжался в ком.       — Тролль на тебя наступи, а!? Девчонка, а ну пойди сюда! — разразился Аршал, заставив Сэмм дрогнуть и вернуться в реальность.       — Забавляешься значит, шута из меня сделала, пока я спал? — накатился он на нее грозной тучей, все еще обтекающий водой и наконец отставшей от лица едва ли смываемой краской.       Творчество Сэмм сочилось с его смуглых щёк разноцветными рыдающими разводами. Эдакий боевой раскрас харадримов, который Сэмм учтиво перенесла в свою головушку, а потом и на спящую физиономию Аршала из учебника по истории народов средиземья.       — Это что!? — рявкнул он, тыча себе в лицо.       — Рубиновая сера и охра, — невозмутимо и степенно, как можно обыденней растолковала ему Сэмм.       — Ах, охра, значит, — воздвигся он над ней в позе сахарницы, окропляя ее лицо мелкими стекающими каплями с волос и потряхиваясь от гнева. На миг ей даже почудилось, что от горячности эти капли просто вскипают и испаряются с его лба, а ее сейчас освежуют голыми руками, как этого несчастного кролика. Впрочем, девчонка умела оценивать истинное давление гнева на один миллиметр его тела и хорошо понимала, когда ее друг дурака валяет, а когда готов метать молнии или топорик.       — Поделом. Впредь будет тебе наука. Нечего меня коротыхой обзывать, — проглотила она подступивший издевательский смешок, — Почему сразу шут? Это воинственный раскрас, заморский абориген, дикий варвар, беспощадный урук!       И с каждым словом верхняя губа Аршала уязвленно задиралась, обнажая подпиленные клыки.        Наконец, Сэмм сорвалась и разгоготалась в голосину.       — Абориген. Значит. Да? Харадрим. Значит. — он медленно перекатывал слова на языке, как леденец, передразнивая ее, — Экая ты лукавая…шельма, — коварно ухмыльнулся Аршал и обтер широкой пятерней потеки, стирая останки своей героической боевой маскировки. Сдавленно глотнул, щека его подернулась тиком.       Сэмм успела увидеть перед собой загребущую разбухшую венами лапищу и ощутить, как ее плащик задрался и туго на что-то намотался, подсекая горло (видимо, на эту самую руку).       — Пошла, родимая! — буркнул Аршал.       После активных рукоплесканий и протестующих воплей, больше похожих на кошачьи изворотливые корчи, в ушах Сэмм гулко забурлило, замурчало, захлюпало, над головой что-то хлестко схлопнулось, тело словно обвило прохладной простынею.       Аршал громко отряхнул руки друг об дружку, будто сбросил на телегу пыльный куль с отрубями. Через минуту Сэмм выплюхнулась из пруда на берег как селёдка, грозя скорым и неминуемым отмщением, казалось от её негодования в пруду вскипятиться вода и всплывут пузом кверху мелкие рыбки.       — Почему сразу кикимора? Озерная гидра, водяная гадюка, прекрасная сирена, — утрировал он, с удовольствием созерцая, как Сэмм выковыривает из волос роголистник.       Теперь они оба обтекали у костра как два одичалых аборигена и метали друг в друга молнии, жилет Аршала и захудалый сэммин плащик сушились на ветках как две половые выкрученные тряпки. Зато кроль был готов и его следовало вкушать вкупе с четырьмя вареными картофелинами, которые Сэмм принесла с собой из скриптория.       Аршал в предвкушении снял с вертеля румяную по бокам и чуть обугленную спереди тушку кролика, кожа кое-где лопнула и поджаристое мясо сквозило чрез обгорелые дыры.       Большую долю было решено отстегнуть Сэмм, которая съежилась возле костра и смотрела на него волком, ибо она, по мнению Аршала «совсем дохлая стала, переломится скоро».       Аршал протянул ей дымящий аппетитно отломок, нанизанный на хворостину и жестом велел подойти к себе.       — Чего скуксилась, прокиснешь. На, ешь, а то откинешься прямо здесь на моих рученьках, — поманил он куском как какого-то голодного бездомного котенка.       — Расскажу Элунису, как безответно ты по нему страдаешь и чахнешь, если устроишь мне тут голодовку!       — Только попробуй! — резко подорвалась она с бревна, — Я тебя, да я тебя…! — и задохнулась, пунцовея, не находя, чем вообще ему можно пригрозить, — Космы твои ночью поотрубаю, понял!       С хрустом обломалась сверху трухлявая ветка и девчонку с головой звучно да с причмоком накрыло волглым, ещё не подсохшим плащом как неудачно подброшенным сырым блином.                     ***       — А-а-а-а-й, малая, ну серьёзно, ты правда такая невдалая с рождения или это старикан твой приколдовывает втихомолку в пыльном чулане? — сволок Аршал налипший на нее плащ и попутно укрыл девчонку своим сухим, протянул все еще пышущий жаром ужин, — Как там кстати, косматый твой, ласты ещё не склеил?       — Повежливее! — сердито отрезала Сэмм, закутываясь в знакомо пахнущий, выбитый ею аршаловый плащ, благосклонно приняла угощение и без каких-либо намеков на этикет вгрызлась в мясо зубами.       — Ну хорошо-хорошо, в добром ли здравии пребывает достопочтенный Алатар Синий или уже отошёл в мир иной? Представился к праотцам, так сказать.       — В недобром-ном-ном-ном, — Сэмм улыбнулась с набитым ртом то ли от наполняющей желудок долгожданной сытости, то ли от посредственной шутки, и лицо её больше не выглядело хмурым, по крайнее мере, не от этих мыслей.       — Ему нездоровится в последнее время, к утру вернусь в башню, проведаю его.       — К утру? — уставился недобро на нее Аршал, — Нет. Харчевайся, и чтоб ноги твоей тут не было.       — С чего это вдруг? — протолкнула она очередной кусок и добавила как можно небрежнее, — Осерчал что ли?       К слову, мясцо было с дымком, туго жевалось, скрипело жилами на зубах и отдавало какой-то…псиной.       Аршал с завидным аппетитом и звериной хищностью уписывал кролика, гулко запивая чем-то вонючим из кожаного бурдюка и обтирая рот тыльной стороной ладони.       — Нашел здесь кое-что…подозрительное с утра, — вынул он изо рта тонкую кроличью кость, сплюнул куда-то себе за спину и пульнул ее в костер, — Сдается мне, не только мы на этих заброшках железом позвякиваем. Опасаюсь я, знаешь ли.       — Ты-то и опасаешься? Насчет меня не волнуйся, я за себя могу постоять.       Аршал поперхнулся пойлом и щедро облил им штаны.       — Конечно-конечно, можешь постоять, — отряхнулся он и оценил, сколько там еще осталось живительного отвара, покачивая мешочек, — В очереди в овощную лавку. Шутки в сторону, ешь и двигай домой. С утра я нашел обломанные ветки, залежалую траву, ошметки шерсти и еще кое-какие следы. И если мои подозрения хоть на йоту верны, здесь может быть опасно.       — Почему?       — Думаю, здесь обосновался степной волк или другой хищник, медведь, например.       — Я тебя умоляю, Аршал, в этих местах не водятся ни волки, ни медведи, ближайшая равнина, где они могут быть, на другом конце острова в сотни милях отсюда. Скорее всего это выдра или, на крайний случай, болотная рысь. Я никуда не пойду, уж лучше здесь в компании дикого зверья, чем в башне в обществе Элуниса и его душных и занудливых нравоучений, да и осмотрись, уже стемнело.       Аршалу хотелось в это верить, но он все равно озадаченно и тревожно напрягся, качая в руке кожаный мешочек и рассматривая босую ногу с откушенным большим пальцем.       — А-а-а-й, подожди, белобрысый, кажись, твой сегодня к ночи должен обернуться, видал, как его отряд покинул крепостницу у северных врат аккурат навстречу. Так потому ты такая кислая?       — Не потому, — Сэмм обкусала последнюю косточку, осоловело вздохнула и добавила как можно небрежнее, — Я вообще не кислая, с чего ты взял?       — С того, что ты завсегда вечеряешь здесь под ивой, если покусаетесь. Не хочешь с ним видеться, замордовал совсем?       — Как всегда начнёт меня воспитывать, мозги на место вставлять, опекать да пасти и недвусмысленно намекать, как бы мне следовало себя вести. Ну хотя бы платье не заставляет надеть и на том спасибо.       — Что-то ещё? Ну не томи уже, мелкая, я же вижу, что прямо сейчас крутишь там в своей мятежной головушке недобрые какие-то мыслишки.       Аршал подкинул в полымя ещё дровишек и костёр радостно и благодарно затрещал.       Сэмм оставила на бревне обглоданный оковалок кроля и скрылась за шторами ивы, отошла ближе к пруду полюбоваться отражением небес в едва колыхающейся сонной заводи.       Дикая заводь зияла как бездонная звездная пропасть, обрыв в самом времени и пространстве, в который беззвучно ухнешь и пропадешь в дыре мироздания на веки вечные даже не долетев до середины.       Впрочем, не такой уж сонный она была и, если прислушаться, не такой страшной. Под кровом ночи, расхрабрившись, вылезли и оживились камышовые жабы, и пруд полнился перебойным, скрипучим и хохочущем от души кваканьем. Они словно соревновались, кто кого унизительней обквакает, высмеет заливистей да чванливей.       Совсем рядом порскнул в камыши ужик, заволнив воду, закачалась кувшинка, подернулся медовый болотноцветник, в стволах, торчащих из глади как копья, что-то потревожено завозилось, зашушукало, и сердито сказало «вууур!» — испуганно хлопнула крыльями выпь.       Аршал последовал за ней, неся в руке длинный светоч с просмоленным лыком, запаленный от костра. Его он притащил с собой еще утром. И издав натужный клич, воткнул его в землю, прорывая мураву. Светоч чадно закоптил.       Он поравнялся с ней, тускло освещаемый суматошно пляшущим пламенем, и в этом свечении грубые черты его лица казались сглаженными и на удивление мирными.       — Хватит бегать. Я тебе друг или кто. Чего ломаешься, как на выданье? Скажи мне, может я и не «принц белой башни Элунис Прекрасный» и не «великий затворник и кудесник Алатар Синий», но помогу тебе как-то по-своему, а?       — Не беда, Аршал, правда, не стоит за меня волноваться.       — Я сам человек слова и не люблю, когда мне врут, поняла? А еще не в моих принципах постоянно за кого-то переживать. Сэмм повержено опустила голову, замешкалась.       Стоило ли вскрывать свой ящик пандоры с кишащими в нем, как гадьем в Черноморье, мятежными мыслями? Мыслями, которые не давали ей покоя вот уже последние пару месяцев, бродили в больной головушке, взбухали как дрожжевое тесто в кадушке и наконец должны были вырваться на белый свет. Что подумает этот ржаной сухарь с эмоциональным диапазоном моченой редьки? Друг-то он, конечно, друг.                   Причем проверенный пятилетней верностью и окольцованный дружеским обещанием. Но последнее первое не отменяло. Что если он не поймет или того хуже — обесценит ее стенание? Пропишет, скажем, как истинный знаток душ человеческих, зубодробительную, изнуряющую тренировку до потери сознания? И пройдет как миленькая это ее хандра, которой страдают разве что трутни, да заумные лодыри от сугубого и злостного ничегонеделания.       «Друг или кто?» Действительно, успокоила себя Сэмм. Не ты ли, настырная девчонка, клянчила у него дружескую клятву так самоуверенно, а теперь, значит, подумываешь над доверием? Негоже как-то так с единственным и благоверным другом обходиться.       Мелкие серебристые бисеринки звезд просачивались сквозь сочную синеву сумерек, складывались в невиданные созвездия и пути. Сползла рыхлая сероватая тучка, обнажая тонкий серповидный месяц.       — Растущая луна, — тихо сказала Сэмм себе. Завитое полукольцом ночное светило навевало на неё мучительные мысли о своём народе и о себе самой.       Аршал подошел поближе, поправил сползающий с ее плеча плащ.       — Да, ты прав. Думаю я кое о чем, — наконец, спустила себя Сэмм с короткого поводка и явственно ощутила, как что-то в ее душе жалко хрупнуло, надломилось и упало, точно неподъемная в одиночку натершая до крови поклажа с плеч.       — Помнишь, я говорила, что сильвы ощущают этот мир не совсем так, как люди. Более чутко, я бы сказала.       — Помню, — насторожился Аршал и обхватил себя за плечи, — А еще помню, что дрыхнете вы не совсем так, как люди. Более долго, я бы сказал. Завидное умельце, на сэкономленных харчах и разжиться можно. Грянули в спячку и горе не знать.       — Однажды я спала сорок заходов солнца. Как новопреставленная… — ее лицо едва заметно поникло, — Мне снился долгий сон, и в тоже время пролетел, как одна ночь.       — Струхнул, честно скажу, — Аршал ободряюще взял ее за локоть, — Думал грешным делом, что скопытилась там ненароком. Ну ты не обессудь, странный вы народ-то все-таки, сильвы...       — Я иногда боюсь, что проснусь, а тебя, тети, Алатара, Элуниса и даже поганого Херба уже нет.       Она ненадолго смолкла и засмотрелась на чиркнувший серебристым хвостом падающий метеорит, сгоревший и исчезнувший во мгновение.       — Жизнь людей в этом мире, как вон тот метеорит, яркая, быстротечная, оставляющая незабываемый след. И куда они потом деваются, Эру лишь знает. Эльфы же и мой народ как Луна. Эльфы — сама Луна, а мы, сильвы, — часть этой Луны, крохотная, видная глазу сторона светила и все же ее неотъемлемая частичка. Луна будет светить, пока стоит мир, независимо от того, сколько сгорает спешащих метеоритов. И мне в общем-то не на что жаловаться. Но…       — Но? — Аршал изъял из-под голой пятки прилипший камешек и прицельно замахнувшись пульнул его в воду, — Ты пока дрыхла у меня на пузе, скулила как последняя собака. Что с тобой? Снятся кошмары?       — В последнее время, тесно мне на этом острове дышится, — Сэмм опустилась и осторожно села, спустила разутые ноги в прохладную воду, поболтала туда и сюда. Взглянула на свое колыхающееся отражение, едва различимое в слабом свечении факела.       Там из глухого мокрого мрака, отделенного от тусклого света всего лишь какой пленкой воды, смотрела на нее лупоглазая неказистая девчуга. Худосочная, бледная, с некрасиво выпирающими темными глазами. В ночной мгле показались они ей сплошными расплывчатыми кляксами. Каштановые волосы взмокли и пристали к щекам. Жалким ей показался свой облик: как обрюзгшая полевая мышь, заключила она, неудачно угодившая в придорожную рытвину.       — Меня преследует вереница похожих снов, — Сэмм осторожно перевела на него взгляд. К ее удивлению, «диапазон моченой редьки» слушал вдумчиво, внимательно, и располагал к откровенности, — И в этих снах, где-то там в глухом тумане стоит глухо запертая клеть. И в ней томится какое-то безродное существо. Смотрит так смертельно и вымученно, будто вменяет мне непростительную вину. Заря только заходит, а это существо уже стонет, и ноет, и скребет об мое сердце когтями, — она загребла пальцами по отсыревшей траве, вырвав пучок клевера, — И я чувствую его глубокое отчаяние: чуждая мне, неродная, забытая и все же такая ощутимая, явственная печаль… но она не моя, понимаешь?       Сэмм взирала куда-то словно внутрь себя, тонко прислушиваясь, как прислушиваются к еле уловимому дыханию спящего младенца, где-то там…на пределе слышимости.       — Будто пленник какой-то внутри сидит, — она положила руку на грудь и сжала ее в кулак, комкая тунику, — Птица вольная в черной клетке. Одинокая, но бессмертная. Мука какая-то душевная, холодная как лезвие, тусклая как осеняя хмарь и тягучая как смола, — в ее глазах застыл какой-то нездоровый стеклянный блеск.       — И давно с тобой такая…эм…хворь приключилась? — он отстегнул от поясного ремня кожаный мех и опустился на траву рядом с Сэмм.       — Как за три сотни лет перевалило, — посчитала она на пальцах.       — Может, колдовство какое злодейское? А лекарь-то что, не ходила к нему? Он, чай, разберет, нашептано это или правда хворь какая-нибудь, хандра осенняя? Ну или там безответная любовь?       Сэмм помрачнела лицом.       — Аршал Дикий, ты считаешь, что я… тронулась умом? — она широко распахнула глаза, искоса и заторможено подняла их на Аршала, как обычно склонив голову к плечу, как это делает сипуха, будто впитывая его взглядом.       Громко стреканул пылающий факел, и вопрос ее остался без ответа.       На миг Аршалу почудилось, что вот прямо сейчас проступят на этом поникшем лице истинные следы трехвековой жизни, и она просто рассыплется в прах, прямо вот здесь ему под ноги.       В желудке взвился неприятный знобкий холодок, и с аппетитом уписанный кроль встал в горле. Не зря, видимо, волооких-то простой люд чурается, считая их странными, жуткими, потусторонними, а иногда и какими-то неживыми. Может быть даже такими, как назгулы? Коих не то что слышать и видеть страшно, но даже помыслить о них.       Но это все же было не про Сэмм.       В глазах, смотревших на Аршала, там в этой живой слезоточивой тьме, с отраженными и застывшими звездами, как песчинками в янтаре, плескалась такая боль отвержения, словно кто-то обжег ее жгучей пощечиной в минуту слабости, осквернил и оплевал ее сокровенные тайны.       Аршал повинился и внутренне выругал себя за легкомыслие.       — Ты в общем-то недалек от истины, — Сэмм порывисто встала, пошлепала мокрыми пятками к костру, — Взаправду я теряю остатки рассудка от своего необъяснимого и тягостного долголетия! Изнашивается… изнашивается душа человеческая от стольких лет, не эльфийская ведь, оттого и болезнует.       — Сядь, — грозно бросил Аршал тоном, не терпящим возражения, ухватил ее за руку, и она нехотя плюхнулась на место. Вынул из-за пояса начищенный серебряный кинжал с не ограненным бенитоитом, что блекло заиграл синевой в полумраке. На конце рукоятки свисал туго сплетенный узлами темляк с бубенцом.       — Прикончить меня собрался, чтоб не мучилась? — неискренне улыбнулась Сэмм.       — Что я тебе, кровожадный орк какой-нибудь? — придвинулся он поближе.       — Я огольцом, бывало, по ночам кис в подушку, тюфяки аж мокрые были от моих соплей, как бабка моя на тот свет отправилась. Та она еще баба была, дури у нее было, о-го-го! Не баба, а гвоздодер, с одного удара кабана валила и меня в придачу, — поежился он, — Зато любила меня без памяти. У тебя зарез видать покруче моего будет, но мне батяй мой вот этот кинжальчик давал под щеку положить, говорил, он заговоренный. Синий камешек прямо как глаза моей бабки блестит, — покрутил он оружие, любуясь переливом, — Аж под лопаткой засосало, как похоже… И легче мне становилось, что не скажи. Возьми вот себе, — он лихо вертанул его меж пальцами и протянул Сэмм, — Пусть у тебя побудет, — и потрепал ее по плечу, как треплют по холке лохматую лошадь.       Что поделать, не мастак он был изливать живительный елей на душевные раны трепетных дев добрым целительным словом.       Сэмм благоговейно приняла кинжал, взвесила в руке, замахнулась, рассекла воздух тут и там, оценивая, удобно ли им будет сражаться. Оружие оказалось на удивление легким, удобным, а еще нагретым от тепла его рук.       — Нет, — заставила она себя сказать и вернула кинжал владельцу, — Это память об отце, я не могу взять. И не смей тут меня жалеть! Раздобрился. Нашел несчастную, — Сэмм поджала колено к себе, пристроив на него локоть, расселась вольно, панибратски и взвалилась спиной на мощное аршалово плечо.       Ростом он был благословлен, видимо, дважды. Потомок великана, как его здесь называли. Крепкий, хорошо сложенный, закаленный в боях (конкретно в каких, Сэмм еще не довелось разузнать, но судя по шрамам, не на жизнь, а на смерть). Об этом кричали шрамы на руках, ногах, спине и кое-где еще, куда заглядывать ей было негоже. Из-под тяжелых, цвета сажи бровей являлся миру тяжелый цвета луны взгляд.       Такие же саженные волосы были небрежно сплетены в косы и собраны в хвост. В ухе блестело кольцо. Черты его лица роднились с варварскими и немного львиными. Бороды не носил и порой смотрел излишне враждебно. Оттого меж бровями и на переносице легли глубокие морщины. И оттого же величал его простой люд Мертвоземья Аршалом Диким.       — Я дважды свой дражайший кинжал не предлагаю, разумеешь, малявка? — он медленно, растягивая момент, потянул его к поясному ремню.       — Разумею. Тогда вот, — Сэмм достала из загашника отцовский кинжал, который Аршал впервые увидел еще там в Шепчущем Лесу, и протянула ему, — Возьму твой в обмен на мой, по рукам?       — Ты хоть знаешь, что значит обмен любимым оружием, а? — Аршал не копался и долго не думал, обменял кинжалы и как-то повернулся боком и неуклюже, пытаясь не встречаться с девчонкой глазами, ворча себе под нос, что «эта малявка сведет его в могилу».       — Слушай, — снова потянул он загадочную жижу из припрятанного за поясом меха, — Твоя тоска зеленая, на что она похожа? Слышал, там за морем эльфы могут от тоски того, ухи склеить, — он передал ей отвар, — Будешь?       Сэмм согласилась отведать и задумчиво потерла подбородок, подбирая нужные слова.       — Она похоже на обрывки плача по умершему или похоронный псалом, — она сделала пару глотков и скривилась будто там был ядреный свежевыжатый лимонный сок, — Песню будто слышу заунывную и скорбную. Умолкнет на мгновенье и снова льется, льется и зависает на самой высокой надрывной ноте, — Сэмм посмотрела куда-то вдаль, — Как волчий вой в ночи на полную луну…       Бурдюк с питьем глухо упал в траву, опоив сырую землю ручейком вонючего травяного отвара. Совсем рядом, будто здесь за спиной, раздался утробный, леденящий кровь в самом мозге костей, заставляющий душу пасть к земле и скорчится там от ужаса, заунывный волчий вой. Или все же не волчий?       — Что встала, мелкая!? Вынимай кинжал! — взревел Аршал, — А-а-арх! Назгул побери! — вырвал светоч из земли и тревожно огляделся по сторонам.       Это был не просто волчий вой «в ночи на луну», это был посмертный надрыв, раздирающий глотку в клочья, а уши в кровь, лютый в своем страдании стон лютого в своей злобности существа.       Аршал невольно дрогнул крепкими плечами и с трудом превозмог желание ругнуться крепким словцом. Он вообще в последнее время старался превозмогать буйные порывы своего красноречия и воспаленной гневливости.       Сэмм впилась в кинжал обеими руками, дрожа ими и холодея от дурного предчувствия. За ивовым шатром, шумно принюхиваясь, сновала внушительная и зловеще дышащая тень.