Властелин Колец. Сильв: Эльфийская чума.

      Днями ранее.       О, Мертвоземье, как ты одиноко. Первое, последнее и единственное пристанище сильвов. О, сильвы, народ-изгнанник, народ мертвый, народ отчужденный. О, Черноморье, воды твои как живая жидкая и ненасытная тьма.       ***       — Освободи меня, дитя.       Сквозь влажные решётки темницы просочилась мольба. Голос был шипящий, ломанный и болезненный, застуженный то ли столетиями мук, то ли обычной человеческой простудой. Всюду стелился сырыми волокнами мутный туман, проникая сквозь темницу, окутывал её, полз по полу, то обволакивая, то обнажая железную клеть. Клеть, точно для диковинной говорящей птицы, пойманной лихой охотничьей сетью то ли для любования, то ли на убой.       — Время уходит, — выступило из тумана изможденное, впалое лицо, непонятное, будто «ничейное». Сложно было сказать, какого пола было это существо, но оно, определенно, имело эльфийское естество.       Глаза застыли в янтарной горечи, переполняющей, но не пролитой. Так бывает с исполненной чашей, сдерживаемой от излития лишь тончайшей, готовой вот-вот прорваться плёнкой воды.       Сэмм впилась обеими руками в решётки клетки, с силой ломанула её трижды, трясла, колотила ногами и даже пробовала на зуб.       Тщетно.       Лицо узника исказилось вымученной улыбкой, он не осуждал, лишь предостерегал от неминуемого. Тронул невесомо стылыми пальцами руку девчонки и беззвучно как тень слился с мутным туманом, исчезая в нем полностью и скоропостижно, погребая в клети как в склепе сиплые обрывки своего шёпота, своего дыхания и самого себя.       ***       Сэмм встрепенулась как от толчка. Кто-то тронул её за плечо? Глубоко и жадно вдохнула лёгкими до предела, словно вынырнула из-под толщи воды, сделав спасительный глоток воздуха.       — Cон…младший брат смерти, — растерла Сэмм заспанное лицо. Однако же для нее закономерный исход человеческого бытия откатился вот уже на пару сотен годков, — Явственное сновидение, — она порывисто села, — Откройся мне, кто ты, где ты, и я помогу тебе, – пообещала Сэмм то ли себе, то ли кому-то неведомому, но точно обитающему здесь, может даже за ее спиной или вон в том подозрительном сундуке с пряжей.       — Уймись уже, — приложила она к груди руку, умоляя сердце перестать колотиться, — Это просто дурной сон… — дурной или вещий? Первое второе не исключает. Впрочем, как и минувший пяток снов кряду, — Великие Валар, мои годы сводят меня с ума? — она растерла по шее холодную пленку пота.       Рассвет ещё не забрезжил. Но утро обещало быть прозрачным и чистым, как жизнерадостно журчащие воды Кристалимки. Закоптелое свечами оконце скриптория обнажало поднебесную юдоль сквозь матовую белесую испарину.       Сэмм взлохматила неладную копну волос, пальцы застряли в тягучем колтуне.       — Сургуч для печатей. Славно, вот и нашелся, — вырвала его Сэмм вместе с прядью.       Сургуч едко пах пчелиным воском и древесной смолой, как и ее голова, теперь больше похожая на пожеванный осликом сноп сена. Выудив из-за пояса небольшое зеркальце, Сэмм вперилась на ту самую негодницу, что давеча несла в ее жизнь сплошные оказии, дрязги и неудобства.       — Какая прелесть… — буркнула она.       В ответ глядела неумытая костлявая девчуга. Не полурослик, конечно (да не в обиду полуросликам и иным лилипутам Средиземья, если вы вдруг это читаете), но премудрый Эру красотой благословить не изволил, впрочем, как и уродством. Но в облике ее невольно угадывался птенец совы-сипухи во всем его лупоглазом очаровании и пугающим таинственной потусторонностью взглядом.       Виной тому была волоокость: глубоко темные и округлые глаза, поблескивающие как два темноводных озерца, а если припомнить пушистые ресницы, то уж совсем оленьи, но такое сравнение заставляло девчонку хвататься за меч.       Все эти изюмины ее внешности присно с невеликим ростом и плащом с перьями, доставшемся от отца, сотворили ей в простонародье накрепко прилипшее прозвище – Пичуга Сэмм, хоть и принадлежала она к дому здешнего лорда и занимала почтенную должность.       От лба отлипло и, вскружив, осело на пол белое писарское перо, упругое и промасленное, обкусанное за ночь сверху донизу. Миру явился замысловато вогнутый след на высоком, утомленном ночными думами челе.       Сэмм обнаружила себя на полу в завалах книг, свитков, мятых листов пергамента и погорелых инкунабулах. Под грудой рукописей было не очень-то сносно почивать даже спелым, переходящим в осень бабьим летом.       - «Легенды о сильвах» в окладе из бивней мумаков прямиком из Харада;       - манускрипт, писанный красными свинцовыми чернилами «Исконное придание о Мертвоземье» Сантила В. и его же хроника «…первой войны эльфоподобных»;       - «Слово о бессмертии народов Средиземья» (наверняка, недурственного собой) эльфа Силиврена с золотой тесемочкой и засушенным меж страничками листом мэллорна;       - сшитые останки трактата «…о потерянных землях Средиземья», облаченные в чешую змеи и пристегнутые острой серебряной фибулой. Он был писан загадочным анонимом таким же загадочным немыслимо корявым почерком.       Бесконечные ленты родовых древ, свитки рождения-смерти и иные сочинительства и голые факты прижимала к сердцу Сэмм этой прохладной звездной ночью.       Одна увесистая, как крепостной кирпич, книга лежала особняком от всех и играла в полумраке перламутровыми буквицами – «Переводы придания о Мертвоземье с Валарин». В силу ее древности разобрать сочинителя сей ветоши было невозможно. В углу, широко раскинув страницы, пылился зачитанный до дыр разговорник по эльфийскому языку.       — Сэмм! — с нижнего этажа раздался старческий голос, исполненный сдержанной тревоги и бархатных ноток, – Родословная для Фолько Роумэла, ты её закончила? Послышались скорые, уверенные шаги по ведущей в коморку лестнице. Кто-то поднимался.       — Да, господин Алатар! — как можно бодрее отозвалась Сэмм. С грохотом роняя книги, выползла из-под них, метнулась к захламленной пергаментами кафедре и откопала-таки искомую рукопись. Пробежав по ней глазами дважды, умилилась своему художеству и с шарканьем скрутила в трубочку.       — Тубус, — засуетилась она, — Где этот несчастный тубус? — и смерила комнатушку торопливыми шагами.       С треском вылетел шкафчик письменного стола, отправив на пол кипу гусиных перьев, тростниковый калам и расписанный глиной рог с чернилами, что растеклись на полу живописной черной кляксой.       Наконец, обретя заветный тубус из вощенной бычьей кожи, Сэмм схоронила творение в нем, плотно заткнув крышку. Неистово хлопнув дверью, девчонка порхнула к винтовой лестнице и запнулась у самого её основания.       — Почивала в скриптории, дорогуша? — поймав одной рукой тубус, а второй — не позволив подопечной посчитать лбом ступени в лестничном пролёте, поинтересовался Алатар.       На нее с толикой добродушного снисхождения и беззлобной насмешки, но все же со взыскательностью наставника взирал осанистый старик в бархатной голубой мантии.             Бисневые седины струились водопадом в пол и даже ползли по ступеням, как шлейф дорогого платья.       Такая же борода вилась до пояса. Глубокие «гусиные лапки» наградили его глаза отеческой лаской, но также и отеческой строгостью. В теплом свечении настенного канделябра глаза сияли голубоватыми серебринками. Казалось, вот этими самыми серебринками он проницает душонку насквозь.       — Потеряла счет времени, — торопливо ответила Сэмм, приглаживая волосы, — Который сейчас час!? — и вцепилась руками в поручни лестницы, чуть ли не перекинувшись.       — Я полагаю, весьма благоприятный, чтобы сказать «доброе утро» и, — он провел пальцем по заскорузлой кляксе на щеке девчонки, — Навести утренний марафет.       — Уже почти рассвело! Я опаздываю! Договорились встретиться на рассвете! — Сэмм кинулась в свою комнатушку, суматошно вывалилась оттуда в надетом наизнанку льняном зеленом плаще, пружиня на одной ноге и наспех натягивая разнокалиберные сапоги.       Алатар терпеливо цеплял глазами подопечную, что носилась туда и обратно, обрастая то одной нужной вещью, то другой, воздевал палец вверх и открывал рот, пытаясь донести до этого сумбурного существа какие-то наставнические увещевания. От мельтешения у старика вскоре голова пошла кругом, он приставил к виску пару пальцев и счел за лучшее обождать минуту-другую.       — Я ушла! — пробарабанила она ногами по лестнице так, что голубой подол старика взметнулся ветерком.       — О, молодость, как тороплива ты и голодна до жизни, — пропел он себе под нос. Впрочем, молодым он не ощущал себя вот уже третью или пятую, уже и запамятовал какую, тысчонку лет, неизменно влача старческое обличье.       — К полуночи вернется лорд Элунис с северной переправы, озаботься до сего прибраться здесь! — огласил Алатар ей в след, слушая тираду нетерпеливых шагов, – И не забудь покормить Мурлока!       Старик сдвинул на глаз пузатую выпуклую линзу, долгие годы служившую ему моноклем, встал под канделябром. Чрез неё глаз тотчас разросся в зоркий лазурный аквамарин.       Алатар открутил крышечку тубуса, осторожно извлек творение и не менее осторожно раскрыл свиток.       — Угум...Угум...Весьма...Годится, – медленно пробегал он его острым, искушенным писарским мастерством оком.       — А вот это не добре, — взгляд его остановился на жирной аляповатой точке в самом конце родословной, — Безобразие! — Резко отдернул он «третий глаз» и скрутил свиток.       — Куда она умчалась, сломя голову?       Старик почти закрутил кожаный тубус, как рука его бессильно опустилась. Тубус упал и покатился по бесконечной винтовой лестнице, выбрасывая в просторы башни глухое эхо ударов на каждой злосчастной ступени. С головокружительной высоты верхнего этажа винтовая лестница точь-в-точь походила на археологическую раскопку времен самой Эпохи Древ – завитую окаменелую раковину.       Алатар стоял неподвижно и напряженно, как натянутая струна, его сухие старческие щеки едва подрагивали, на лбу выступили бисерины пота.       Он слушал нечто, выходящее за пределы всех известных миру звучаний и полутонов. Маг зажмурился и опустил голову, заставив пару белесых прядей спасть на лицо. Под закрытыми веками глаза его двигались из стороны в сторону. Он словно смотрел на что-то, выискивал что-то внутри себя или далеко за пределами видимого мироздания.       Вдруг он резко открыл глаза, поиски были окончены, схватил стоявший в углу посох и стукнул им об пол с такой силой, что каменья просели от мелкой выбоины.       — Duhno suntum! — буркнул он себе в бороду со всей властностью.       На линии горизонта разломился по чистому безоблачному небу трескучий мощный разряд, тут же грянул гром, и из Шепчущего Леса испуганно полетели птицы. Алатар зашелся булькающим, надсадным кашлем, сложился пополам от скрючившей его подсердечной рези, точно кто-то сжал его сердце в колючих ежовых рукавицах. Он отнял руку ото рта, на ней алело кровавое пятно.       — Силы Небесные, — прохрипел он, вытирая рот и бороду от крови, — Неужто началось…? Я должен сообщить об этом Ордену…но для начала тебе, мой дорогой друг Гэндальф, — и удалился в свою келью.       *** — Гром среди ясного неба? — остановилась Сэмм на мгновение, — Да, когда же кончится эта лестница, будь она неладна!       Перемахнув прыжком крайние три ступени, она спешно распахнула входные врата. В глазах зарябило от луговых разноцветов.       Подножие башни утопало в них: медвяный клевер, живучие ромашки, желторотые «одуваны», пижма и синеглазые незабудки, львиный зев и даже островки чувственно красных маков. В низкие окошки цоколя пронырливо заползал дикий колокольчик и силился покорить круглые стены.       «Цветы – частичка Валинора в бренном мире, — вспомнились ей вечерние завывания Алатара за пощипыванием любимой лютни, — Бутон от мира ладонями личико кроет.             Такой прекрасный и безответный, что всякий может растоптать ногой, а он и не отмстит ничем, кроме предсмертного аромата, изольет благоухающую сладостью цветочную кровушку. Злом на зло не ответит, молча стерпит и засохнет. А коли не растопчут, раскроет всю свою первоцветную душу нараспашку, широко и смело.                   Впрочем, и лилии полевые без воли Твоей не увянут. Дивны дела твоя, Эру. Все премудростью сотворил».       Спящие лепестки роняли крапы росы – запечатленное природой тихое и сокровенное священнодействие.       Они предстали пред Сэмм такими беззащитными, доверчивыми и покорными, тонкими как кожа новорожденного, почти эфемерными, что она завороженно опустилась на колено, приподняла крохотный бутончик ладонью, дабы согреть хрупкое, но упругое тельце, приникла губами. Бутон ответил сладко-медовым веянием. Вокруг все еще пахло сырым черноземом. Робко насвистывала ранняя горихвостка, да блажил трелью с самой ночи заливистый соловей. В заутренней тишине все звуки казались такими близкими, шуршащими у самого уха.       Под ногами тонкой стежкой стелилась заветная тропка прямиком до густонаселенных переулков. Эту тропку безлюдную и дикую, точно вспарывающую пополам пестрый цветочный ковер Сэмм не променяла бы ни на какие красные дворцовые гобелены.       По этой самой тропе она каждый будний день направлялась от дома тетушки до башни старика, а иногда ночевала в рабочей коморке, и Алатар был совершенно не против такого примерного трудолюбия.       В отличии от переплетчика Элуниса, что захаживал в башню только по делу, исполнял свою работу споро, ладно, без лишних слов и с постным лицом, Сэмм заседала основательно и надолго, корпя кропотливо над каждой страницей. И дело писаря приносило ей не столько кровную копеечку, сколько глубокое удовлетворение.       Сам старик частенько поглядывал с высокого окна на пеструю мешанину цветов и тропку, служащую соединительной жилой между суетливой мирским житьем и его храминой покоя, нежных переливов лютни, рождения книг и аромата лугоцветов. Сэмм и Элунис были избранными помазанниками, единственными, кого Алатар пожаловал в помощники своему нелегкому, но необходимому труду.       Сэмм была невероятно охоча до книг, почти одержима ими, и старик просто не мог выставить её вон из башни (хотя и пытался поначалу), польщенный такой преданной любовью к познанию.       О причинах пребывания Элуниса он предпочитал не распространяться. Но Элунис хоть и был не частым гостем, гостем был дорогим, забегал если не переплести десятину-другую книг, то обмолвиться со стариком добрым словом, благословиться мудрым советом и послушать, как Алатар самозабвенно поет и играет на арфе или лютне за чаркой чая или чего покрепче.       Сэмм не успела сделать и шагу, как нечто мягкое и, определённо, мохнатое, с пышным холеным хвостом «случайно» подвернулось под ногу. Раздался надрывный глубоко уязвленный мяв. Сэмм открыла глаза. Её лицо зависло в двух пальцах от лужи, а волосы завиваясь витали в воздухе. Юркий и плотный вихрь ветра властно приподнял её и поставил на место, вскружив росу по краям тропки.       Девчонка взыскательно взглянула в самую высь башни: келья Алатара. Старик опустил посох, слабый голубоватые огонёк тут же угас. Её спаситель укоряюще качал головой и украдкой посмеивался. В полутени глаза его светились необычным звездным блеском. Рассекретившись, он скрылся из виду, оставив пустое зияющее окно.       — Спасибо... — шепнула Сэмм, уверенная, что старик расслышал основательно и четко даже там, за толстыми стенами башни, на высоте. Высмотрел-таки. А ведь он всегда приглядывает за ней, и не только за ней, он-то старикан с хитрецой, с чудесцой, а иногда и с приветом.       Вихрастый кот породы «полосатая нечисть из пыльной шахты», глянул на неё укоризненно и скорбно, словно не он собственной персоной пал ей под ноги как под плаху, а именно Сэмм имела вопиющую наглость обтерхать грязный сапог об его утонченную душевную организацию.       Лениво зевнув, кот растопырил жесткие как удильная леса, чуть погоревшие, а от того завитые по краям усы. Видимо, ночью усатый имел неосторожность вздремнуть у камина или отважился обнюхать восковую свечу.       Мурлок был котом неповоротливым, упитанным и вальяжным, переступал солидно, неся дорогие меха, откормленное пузо и неизменное кошачье достоинство. Кот обитал в закромах башни в компании таких же упитанных, нюхнувших сытой волюшки и обуревших от нее мышей.       — Мурлок, — ругнулась Сэмм, — Блохастый обормот! Кот подмел хвостом тропу и сгинул в дикой малине.       Позади в утренних потемках осталась высокая круглая башня из белого тесаного камня с луковичным куполом и громадными стрельчатыми окнами.       Она высилась на пике пологого холма, спускающегося в разнотравную луговую степь.       Сзади с севера-запада огибал башню кривым извилистым рогом густо усаженный             Шепчущий Лес из ясеней, лип, рябин и кленов. Алатар был этому несказанно рад, чувствуя свои колдовские тылы прикрытыми и защищенными от праздного любопытства. Спереди же на юго-восток открывался вид на вереницу сельских домов, до него было всего ничего, около получаса беглым шагом. Именовалась башня скрипторием, о чем не двусмысленно сообщало знамя на вершине купола с изображением всезнающего филина, познавшего хлысты ветров, сырость дождей и, видимо, глубокую мудрость эльфов.       Верховодил этой священной обителью перерождения книг Алатар Синий. И Сэмм была абсолютно уверена, что синим его окрестили исключительно за голубую мантию с золотой расшивкой.       Три сотни лет коротала башня в беспризорном сиротстве и запустении, пока Алатар не прибрал ее к добрым рученькам и не возродил истлевший в войне скрипторий.       В этом книжном замке чувствовала себя Сэмм заточенной (по доброй воле и никак иначе) распрекрасной принцессой, которую от падких на девичье добро бравых рыцарей денно и нощно стережет древний и премудрый «змей» – Алатар.       Языки пламени он, конечно, не изрыгал, но сбросить с окна пару-тройку горшков трущимся с недобрыми помыслами у врат башни был более чем горазд. Конечно, исключительно в воспитательных целях.       Да и она в принцессы не годилась со своим сургучом на затылке, а значилась всего лишь писарем. Алатар никогда не покидал башню, по крайней мере, так думали местные. В лицо старика никто не знал. Все требы на рукописи передавались через переплетчика Элуниса. Сам же хозяин народу не являлся и прослыл нелюдимым и неприветливым затворником.       ***       Вот и оборвалась утоптанная тропа, и Сэмм окунулась в густонаселенные улочки. Время поджимало, и дальше девчонка бежала без остановок, пару раз сшибла дворовых гусей тетушки Ильбы, жены местного каменотеса с ближней усадьбы.       — Простите! — взвизгнула она от крученого щепка самого борзого и задиристого пернатого, нагнавшего ее и сердито хлопающего крыльями. Всполошила сторожевых собак одноногого кожевника Оруэна.       — Утречка, господин Оруэн! Тубус превосходный! — не останавливаясь проголосила она вслед гавкающим мордам и высунувшемуся из окна на шум хозяину. Еще бы не превосходный, старый ушлый торгаш и меняла, за него Алатар отстегнул почти десять полновесных золотых.       Мимо проносились отсыревшие сельские дворики, богатые и бедные домишки, старая громогласная колокольня, овощная лавка противного гада Херба (проглоти его какой-нибудь жуткий слизень), сонные физиономии хозяюшек у сараюшек.       — Аршал уже на месте, — мельком взглянула она на плотно закрытые ставни старой кузни. Вот уж кто действительно изрыгнет гневное пламя и поджарит ей косточки, не поспей она вовремя.       Где-то оглашал восход хохлатый и рыжебрюхий петел. Сэмм ловко перемахнула чрез жерди, коими обнесено было пастбище скотовода Йохана, нещадно перебудив травоядных, и исчезла в густо разросшихся кустах крыжовника.