Кривое Зеркало

1907 год. — Еще раз! Яфа в очередной раз упала на землю, тяжело дыша. Каждый раз, когда их группа делала привал, Святая Мать приказывала начать тренировку: Государственные Алхимики были везде, а людей становилось все меньше. Учила сражаться женщин она сама — после очередного подхода отжиманий Хава расставляла всех по парам, выбирала себе партнерку и на ее примере показывала, как следует уничтожать врага. — Не могу, — чуть не задохнулась Яфа. — Ноги все в синяках, больно. — Мужчины жалеть не будут — или в прошлый раз понравилось? Яростно зарычав в диком, выбешивающем страхе, Яфа бросилась на Хаву и попыталась повалить ее на землю — та перебросила ее через плечо и позволила ей упасть, лишь как-то сочувственно и грустно повернувшись, чтобы посмотреть ей в глаза. Скитания изменили Хаву — с тех пор, как они вышли из склада и направились куда глаза глядят, прошло уже целых полгода, и она, теперь уже Святая Мать, стала совсем другой. Ее лицо было скрыто причудливой белой маской — под правым глазом, а вернее под тем, что от него осталось, была нарисована черная слеза. Благодаря прорезям в маске Хава могла носить ее и во время боя, так что она снимала ее только тогда, когда шла спать или мыться; все уже и забыли, как выглядели ее ожоги, но слишком часто видели свои. Эзра, конечно, говорил Хаве трактовать религию так же, как и все, а не то «секта получится, быть беде» — но глядя на женщин и девочек, изуродованных, напуганных и несчастных, она понимала, что должна была сделать все, чтобы ее последовательницы не сошли с ума. Кто-то из них панически боялся потерять девственность из-за какого-нибудь насильника-солдата, кто-то, после ситуации с Яфой, брезговал и смотреть на мужчин… Никто из них уже не мог исполнить свой женский долг и стать порядочной мамой и женой — те, кто уже стал, кажется, жалели… Адина умерла в родах вместе со своей дочкой, Яфу настолько выворачивало от мужских прикосновений, что она перестала общаться со своим уже девятилетним сыном… Хаве самой пришлось заботиться о мальчике, и хоть ей было жалко Рона, Яфу она понимала больше. Святая Мать заботилась о всех как о собственных детях, даже если большая часть ее последовательниц уже были взрослыми… После тренировки Хава снова собрала всех на молитву; этой ночью, пока все спали, она тайком вырезала из их молитвенных книг все главы о «грехе плоти», как до этого сожгла страницы о смирении и любви. Женщины расселись вокруг нее, Ахарон опустился рядом со своей «новой мамой», тоскливо поглядывая в толпу, и Хава, потрепав мальчика по голове, начала: — Мне был сон. Божественное вмешательство — так теперь Хава объясняла женщинам совершенно неприемлемые для основной религии новые заповеди. Она оглядела взволнованную толпу, величественно и спокойно положила руку на сердце и затем протянула ее вниз, к толпе: — Ишвара жалеет своих дочерей. Он создал нас и все вокруг — ему не нравится, что тех из вас, кого Он поставил на путь истинный, может сбить с него тот, кто не получал вашего согласия. Неужели? Всю жизнь их, да и Хаву тоже, учили, что для любой женщины было в первую очередь важно целомудрие: до брака — вообще ни с кем, после брака — только с мужем и исключительно ради зачатия. А если уж изнасиловали, то это исключительно ее вина и ее проблема; неважно, двадцать месяцев ей или лет… — Ишвара приказывает перестать наказывать женщин за невольное прерывание обета безбрачия. Также Он сказал мне, что любая, чью невинность забрало насилие, все еще считается девственницей и может выйти замуж — любой мужчина, что не примет такую жену, должен выплатить ей компенсацию, вернуть приданое и отправить ее домой к родителям. В кругу женщин послышался шепот недоверия, но Яфа, Мириам и Гила, ее ближайшие подруги, тут же встали стеной и подняли руки вверх. Все затихли, ожидая, что произойдет, и Яфа, дрожа от облегчения от слов Святой Матери, всхлипнула и хрипло произнесла: — По-вашему, Хава стала бы врать о таком? Если бы Ишвара не хотел того, о чем она говорит, Он бы превратил ее в горсть соли или в дерево, чтобы она замолчала. — Она многое для вас сделала, — серьезно кивнула Мириам. — Посмотрите на свои лица. Она — одна из нас, вы должны ей доверять. — Бог раньше разговаривал с раввинами и монахами, — уже без улыбки начала до этого веселая Гила. — Если Хава удостоилась такой чести, мы обязаны верить каждому ее слову. И толпа радостно заулюлюкала — ну наконец-то Господь смилостивился и понял, как тяжело было быть женщиной! Он знал все, и раз уж Он наконец-то решил дать своим дочерям возможность счастливо жить даже после изнасилования, они должны были восславить Его и Ту, кто передал им это послание. Женщины, успокоившись, упали перед ней на колени. Хава не просила ни об этом, ни о защите со стороны ее подруг — она просто хотела спасти всех, кого умудрилась сохранить в живых, и хотя бы на несколько лет убедить их, что они заслуживали сочувствия и любви, а не бесконечных унижений. Но на секунду Хава позволила себе возгордиться — она попыталась соврать себе, что ей совсем не нравилось такое почитание, но этот вид всех женщин, склонившихся перед ней, на секунду заставил ее сердце биться быстрее. И Хава решила их не останавливать. Пусть славят ее имя, нарекают ее Святой Матерью, упоминают ее в молитвах — может, им это было нужно. Хава не знала, куда делся Первосвященник: или все еще прятался, как трус, или умер. Но зато она понимала, что люди, неспособные понять Бога в его невидимом обличье, нуждались в земной замене. Руг Ров не был там, где были они — и Хава вполне была согласна занять место старика, хотя бы даже и для своих «младших сестер». — Отдохните. Я пойду искать нам ужин. Хава взяла клинок и вынула его из ножен, направившись в сторону руин. Иногда, в поисках своих хозяев, животные выбегали наружу; хотя Хаве не очень хотелось есть кошек или собак, а к свинине она бы и так ни за что не притронулась, но кормить людей чем-то нужно было. Может, неподалеку будет пролетать какой-нибудь голубь? Хава оглянулась кругом, посмотрела на небо, но кроме крови и трупов, она не увидела ничего. Зато услышала. Под обломками здания стонал какой-то усатый мужчина средних лет. Хава подбежала к нему, быстро проверила, дышал ли он и кем он был. У него были черные усы, но глаза и кожа были такие же, как и у всех других ишваритов — наверное, один из его родителей был не отсюда. Хава махнула на это рукой, изо всех сил толкнула кусок стены вверх и отбросила его в сторону. Мужчина мог стоять, но очень глухо и хрипло кашлял: обломок чудом не задел его ног, но точно раздробил ему парочку ребер. Хава ахнула — черт, это был тот самый настоятель, которого она когда-то огрела палкой. «Интересно, как он отреагирует на мой новый титул? Иронично, но теперь это я выше в церковной иерархии…» Мужчина оглядел ее — волосы выглядели очень уж знакомо, но вот платье было не то, да и лицо было скрыто какой-то странной белой маской с нарисованной черной слезой. Он ухнул, облокотился на ее плечо, все еще еле дыша, и Хава, забыв былые обиды, поддержала настоятеля и как можно быстрее отвела его в лагерь. Ходить ему было больно, да и существовать, кажется, тоже, но у Хавы не было ни носилок, ни любого другого выбора. — Оставьте меня, девушка, — захрипел настоятель, как только Хава отвела его к остальным. — Мне не жить: вряд ли среди вас есть хоть один хирург. — Ладно вам, успокойтесь… Хава попыталась утешить мужчину; совсем близко к ней Яфа говорила Элишеве, какие травы приложить к его груди и как правильно сделать повязку — самой ей не хотелось даже смотреть на настоятеля, хотя он бы никогда и не подумал о том, чтобы взять ее силой; даже его обет безбрачия ее не убедил. Хава глянула на Яфу, и та тут же отвела ее в сторону: — Он прав. Это чудо, что он вообще разговаривает — его ребра просто невозможно восстановить, они раздроблены. Давай не тратить на него лекарства? Я сделаю все, чтобы он ушел спокойно… — Хорошо, — коротко кивнула Хава. — Выдайте ему покрывало — нетяжелое, чтобы не передавить ему грудь. Раз уж они и так не могли спасти его, то в чем был смысл давать ему то, что вполне могло пригодиться еще живым женщинам и детям? Хава не собиралась спасать настоятеля только потому, что он был монахом — к тому же, он сам был виноват, что не взял ее тогда в монастырь. Тогда, может, Хава бы могла одолеть всех тех солдат у склада одними лишь своими ударами, и все ее последовательницы не оказались бы в такой ситуации… Хава все же вернулась к настоятелю, сама укрыла его принесенным покрывалом, и он спросил, еле борясь с собственной смертью: — Кто… ты? Она сняла маску. Настоятель сначала не узнал ее из-за шрама, оставшегося на половине ее когда-то прекрасного лица, и лишь вопросительно на нее посмотрел. Он бы хотел узнать, почему у всех в этом странном лагере были почти одинаковые раны, но его тело болело слишком сильно, и сам он чувствовал, что скоро покинет этот мир. Хава решила не заставлять его ждать: — Я та самая, кому вы запретили посещать монастырь. Помните, я хотела присоединиться к Ордену, а вы сказали мне идти рожать? Я вас тогда еще… Мужчина даже не был в состоянии злиться. Он тихо рассмеялся, тут же закашливаясь из-за боли, и взял Хаву за руку, решительно смотря ей в глаза. Его взгляд вдруг помутился, и настоятель прошептал: — Видимо, палкой уже не машешь… Где Эзра? Он же сбежал с тобой. Хаве хотелось выть — черт, если бы только она сама знала ответ на этот вопрос! Ни в Канде, где они сейчас разбили лагерь, ни в Далихе, ни в Ганже, куда она съездила как-то раз, не было следов ни Эзры, ни хоть кого-то из его семьи. Неужели он был мертв? Хава и дома его тети не смогла найти. Она посмотрела вниз, все еще позволяя настоятелю держать ее, и вздохнула: — Я не знаю. Но кажется, мертв. — Сбила ты его… — Снова кашель. — С истинного пути. Я-то видел, как ты прокралась и обняла его. Что? Неужели правда? Хава думала, что за такое Эзру бы должны были отлучить от церкви или как минимум высечь, но тогда, в Ганже, вообще ничего не выдало то, что ему пришлось плохо. Но настоятель не мог не наказать его, ведь так? Напрягшись, Хава спросила: — Что вы ему сделали? — Побил, как же. У него вся спина в полосках — чай не видела? Я уж думал, вы зажили, как муж и жена, вот и отпустил его на все четыре стороны, хотя не должен был… Хава побледнела — затем покраснела, но не от смущения, а от злости. Неужели настоятель действительно навредил человеку, которого она любила больше всего? Хава бы никогда не смогла найти себе другого мужчину, хотя все, что было между ней и Эзрой — это поцелуй. Она сжала руку настоятеля крепче, и ее ладонь затряслась от плохо скрываемой ярости: — Мы любили друг друга. Но я бы никогда — я бы не смогла смотреть себе в зеркало, если бы заставила его изменить своей клятве. Не Хава ли хотела, чтобы Эзра сделал ей предложение? Сейчас это уже было неважно — даже если он был жив и искал ее, он бы ушел сразу, как только бы увидел ее безобразное лицо. При его жизни между ними ничего так и не случилось: возможно, это было и к лучшему. Но знать, что Эзра, скорее всего, мучился от боли, когда она обвивала руки вокруг его широкой спины и трепала его по плечу… Хаве пришлось сдержаться, чтобы не уничтожить противного настоятеля. Какая уж разница? Он все равно умрет сам, сегодня или завтра ночью. Она потянулась, чтобы отпустить руку настоятеля, но тот вдруг покачал головой и цокнул: — Все еще хочешь защитить близких, так? Этот огонь в твоих глазах… Настоятель громко кашлянул, и его глаза налились кровью. Яфа и Мириам было подбежали к нему, чтобы хотя бы немного облегчить его страдания, но полумертвый монах лишь широко улыбнулся и свободной рукой показал им остановиться. Той же рукой он прислонился к карману своей штанины и как-то отчаянно глянул на Хаву: — Хочешь стать монахом — бери. Делай, что хочешь, но спаси тех, кто остался в живых… Я… Я… приказываю… Его голова откинулась назад, и настоятель испустил последний вздох. Хава закрыла умершему глаза, прочитала над ним молитву и взяла себе в помощницы несколько женщин, чтобы вырыть ему могилу. Хотя Хава сочувствовала наставнику Эзры, она все еще ненавидела его. Побил Эзру из-за каких-то объятий, послал ее домой рожать… Перед тем, как Хава опустила труп в землю, она заглянула в его штанину и достала оттуда какой-то старый пергамент, свернутый в очень-очень маленький кусок бумаги, чтобы, видимо, аместрийцы не отобрали. Труп закопали. Хава развернула лист пергамента, который, должно быть, раньше был завернут в секретный свиток, и ахнула. На нем были расписаны все тренировки, через которые были должны пройти монахи, очень мелко были нарисованы различные упражнения, которые помогли бы Хаве стать сильнее; были там и боевые приемы. Хава кивнула могиле настоятеля, выражая признательность, и женщины вернулись в лагерь. Когда все уснули, Хава развернула свиток перед собой, еще раз посмотрев, как монахи тренировались почти каждый божий день — кроме субботы, которую они проводили в молитвах. Она невольно сглотнула, увидев безумное количество упражнений и подходов. Неужели Эзра действительно мог это все? Хава оглядела записи, надеясь найти подсказку… «Входи в транс, думая о Боге». Молиться во время упражнений? Если монахи имели это в виду, то Хаве придется нелегко — она просто не знала, как совместить ритмичные, нежные напевы с силовыми упражнениями, быстрыми и четкими. Но монахи поклонялись Ишваре по-другому, разве нет? Хава нашла в правом нижнем углу особую тренировочную молитву, глубоко вздохнула и начала приседать и тут же вставать и делать удар ногой в воздух — и на скорость, и на количество. Сначала было легко, но уже через десять минут Хава выдохлась. И этим она должна была заниматься целых два часа? Она простонала, но что-то внутри нее приказало ей ни в коем случае не останавливаться, и Хава, чуть громче зашептав ту же молитву, монотонную и одинаковую во многих местах, продолжила. Ей показалось, что сам Ишвара дал ей, лгунье, извратившей Его религию ради кучки женщин, больше сил. Хава продолжила упоенно молиться — усталость начала отступать не сразу, но уже через полчаса Хава вообще не чувствовала ничего, кроме присутствия Бога. Она продолжала упражняться, смотря строго в одну точку перед собой — а за три часа до рассвета упала на землю и прямо так и заснула. Наутро Хава собрала женщин вокруг себя — «снов» ей пока не было необходимости придумывать, но вот помолиться и позавтракать нужно всем… Еды было очень мало, так как Хава отвлеклась на настоятеля и ничего не нашла, так что она потянулась, чтобы отдать свою порцию детям, и увидела, как к ней потянулось несколько чьих-то рук. С едой! — Ладно вам, сами ешьте. Или отдайте тем, кому нужнее. — С тобой Бог разговаривает, — возразила уже знакомая Хаве старушка. — Возьми, сделай милость. Хава, отдав свою еду детям, все же приняла то, что отдала ей эта старушка. Она быстро прожевала зачерствевший хлеб и мясо, приказала Гиле найти еды, а потом повернулась к толпе и начала тренировку уже по новым правилам, по тем, что были в свитках. Теперь у нее была цель — найти другие записи. Ну не могла же жизнь целого монастыря зависеть от одного-единственного свитка! У монахов явно были какие-то свои секреты, и хотя большинство зданий было разрушено, Хава была уверена, что хоть один монастырский подвал да и остался — и там-то она уже могла бы найти все, что могло ее заинтересовать. Поэтому после того, как все женщины, упавшие от усталости, смогли проснуться и встать на ноги, Хава, сама до смерти уставшая, приказала: — Собирайте вещи. Завтра мы выдвигаемся в Ганжу — искать другие записи Ордена. Женщины, конечно, сначала не поняли, зачем им что-то помимо свитка, который у них уже был, но авторитет Святой Матери в их кругу был слишком высок, и они решили не спорить. Сама Хава прошла в свою палатку, легла на прохудившееся и уже дырявое кое-где одеяло и закрыла глаза. Как только она начала проваливаться в сон, со стороны входа послышался шорох. Хава тут же метнулась вверх, положила руку на пояс, уже готовясь достать клинок из ножен… Это был Ахарон. Он вдруг задрожал, расплакался, — и Хава, вздохнув, тут же отпустила рукоять своего оружия и прижала его к себе. Возможно, если бы они с Эзрой сбежали тогда, в пустыне, у нее однажды мог появиться такой же чудесный мальчик, но вот сейчас, с ее-то лицом, это уже было не важно. Рон всхлипнул, отстранился и вдруг прошептал: — Ты меня тоже боишься, да? Мама меня избегает, ты с оружием спишь… Хава позволяла Яфе проводить свои дни в относительном одиночестве, подальше от тех немногих мужчин в ее лагере — в основном совсем маленьких детей вроде того же Рона. Она понимала, что те не были ни в чем виноваты, и все равно, только рядом с женщинами Яфе становилось лучше. А Хава не знала, как заставить ее снова полюбить сына — ее неспособность исправить ситуацию привела к этим мыслям у Рона: он действительно думал, что все принимали его за монстра. И Хава не хотела, чтобы это продолжалось. Она обняла Ахарона, чувствуя боль в груди, эту странную, тупую и безнравственную зависть — это был не ее с Эзрой сын, это был не его ребенок… Хава на секунду позволила себе притвориться, что ее желание стало реальностью, что не было ни ожогов, ни клятв, ни секты, ни войны, а был только милый садик, Эзра с мотыгой и их малыши, играющиеся со всем, что попадется под руку. — Я тебя не боюсь, Рон, — ласково улыбнулась Хава. — Тебя все любят, ты очень хороший мальчик. — Мама не любит, — отмахнулся Ахарон. — Уже и не подходит ко мне; только ты и кормишь, и ласкаешь… Остальные смотрят как-то странно и все. Хава выругалась бы, если бы это не было грехом. И как она должна была объяснить девятилетнему мальчику, что случилось? Он не видел Яфу в тот момент, когда Хава принесла ее внутрь, даже понятия не имел, что теперь у его мамы был сифилис, и что ей, за неимением пенициллина, приходилось лечиться травками, которые ничуть не облегчали страдание от бактерий, привыкших к сильным западным средствам. Рону просто сказали, что маму «обидели» — а в понимании маленького ребенка, до этого сталкивавшегося только с любовью и теплом, это значило совсем не то, что для взрослого человека, который с легкостью бы понял контекст… — Рон. — Хава сжала губы и посмотрела в пол, стесняясь говорить об этом с ребенком. — Те, кто обидел Яфу, очень серьезно навредили ей, понимаешь? Ты слишком маленький для таких разговоров, но пойми, что женщины, с которыми это сделали, долгое время страдают. — Я понимаю, — всхлипнул Ахарон. — Но это же не я ее обидел, почему я виноват? — Ни в чем, милый. Но после такой обиды ей противны прикосновения, вот она и прячется. Ахарон не понял — только больше разозлился. Хава хотела обнять его, прижать к себе, успокоить, но он убежал, и Хава, хоть и смертельно устала из-за тренировок, пошла за ним. Рон бегал быстро и время от времени прятался, но все равно продолжал свой путь. Хава шла за ним в полной тишине, ожидая, что рано или поздно он остановится… Спустя полчаса они оказались в маленьком, но оазисе. По бесплодной земле бежал чистый ручей, а вокруг него мелкой порослью зеленела трава — Рон присел на колени и потрогал кристальную воду руками. Хава подождала, пока он успокоится, а затем села рядом с ним, еле сдерживаясь, чтобы не уснуть, и положила руку ему на плечо: — Ты в порядке? Ахарон не ответил. Он уставился исподлобья на яркое небо, которое вдруг показалось ему скучным и серым, сжал зубы, как маленький взрослый, пропитанный ненавистью и жестокостью этого мира, и прошептал: — Я вырасту и убью их всех. Тех, кто обидел маму — если бы не они, то она бы все еще любила меня. Хава вздохнула — до начала Зачистки и до шрамов на ее теле и лице она бы расстроилась. Неужели и дети мечтали об одной лишь только мести? Но теперь, сознательно перестав учить своих последовательниц прощению и состраданию, покончив с жалостью и милосердием и превратившись, по сути, в живое оружие, Хава только кивнула Ахарону в знак одобрения и потрепала его по волосам: — Я хотела сделать то же самое. Но ты ее сын, тебе и мстить… Главное, расти большим и сильным, иначе не получится. В его глазах промелькнула какая-то мысль. Хава не замечала этого, но он иногда наблюдал за ее тренировками с женщинами — и хотел быть их частью. Она, не зная, о чем Рон думал, просто погладила его по плечу и было потянулась в карман, чтобы достать ему конфету, да вот только вспомнила, что время было другое, и еду еще нужно было поискать… — А ты научишь меня драться? Почему бы и нет? Мужчины, которые были в ее лагере, были либо совсем маленькими, либо уже слишком старыми, чтобы держать в руках хоть что-то помимо ткани талита. До войны Хава бы попыталась оградить Рона от боев и успокоить его, утешить, помирить с мамой — теперь же ей слишком нужны были воины, чтобы отказываться от того, кто вырастет в верного лично ей мстителя и, возможно, поможет ей воздать аместрийцам по заслугам. — Конечно. Тебе сложновато будет, пока ты маленький, но ради Бога и Ишвара ты все выдержишь, ведь так? Рон серьезно кивнул, и Хава повела его обратно в лагерь, держа его за руку. Мальчика было жалко, но времени думать о его душевных терзаниях не было — аместрийское командование могло без труда узнать о толпе странных женщин с одинаковыми ранами и послать какого-нибудь государственного алхимика, чтобы одним столпом огня или взрывом уничтожить их всех. Хава все же привела мальчика к палатке, где жили Яфа, Мириам и их пациентки, а потом прошептала ему на ухо: — Попробуй поговорить с мамой, хорошо? Хава развернулась и ушла — все же не ее это было дело, по крайней мере не сейчас, когда она валилась с ног от усталости. Она сжала твердоватую подушку в своих руках, представляя себе крепкое и широкое предплечье Эзры, и провалилась в сон.

***

Пешком путешествовать было совсем не так, как на повозке и до начала геноцида. Приходилось прятаться, нападать из тени, уклоняться от пуль — и все равно группа женщин продолжала идти во главе со своей Святой Матерью. Остановиться ради тренировок возможности почти не было: кругом шныряли враги и взрывались еле-еле стоявшие дома из песчаника, каким-то чудом до сих пор не сравненные с землей. Но Хава продолжала вести всех вперед, к руинам монастыря, где раньше жил уже мертвый, наверное, Эзра — в призрачной надежде, что там сохранились хоть какие-то полезные записи. И монастырь стоял! Без крыши и уже кое-где поросший сорняками, упорно торчащими из влажных от сезона дождей, присущего, кажется, только Ганже, стен. Хава всхлипнула, увидев разрушенную наполовину фреску на стене: у изображения Ишвары не было головы. Хава упала на колени, женщины последовали ее примеру — и тут же встали. В другом коридоре, скрытом от них стеной, послышались два мужских голоса — говорили на аместрийском. — Ладно тебе, Рой, пойдем отсюда… Жуткое место. — Хьюз, тут одни руины. Давай посмотрим еще чуть-чуть, ничего не случится. Хава поднесла палец к губам, чтобы жестом, без лишних движений приказать всем затихнуть, но какая-то девчушка, совсем еще юная, лет тринадцати, не совладала с собой и вскрикнула — две пары ног тут же помчались к ним в сторону. Хава ожидала увидеть перед собой двух монстров, собак в униформе, уже привыкших к войне и разрухе, но перед ней стояли в лучшем случае ее ровесники — а может и на пару лет младше. Хаве было двадцать четыре, но теперь, из-за ожогов и постоянных битв, она выглядела намного старше… нет, ей не хотелось об этом думать. У нее не было лица — только маска. А у этих были, какие-то слишком напуганные и одновременно жалостливые. Тот, что повыше и в очках, достал маленькие метательные ножи, другой вдруг поднял дрожащую руку в перчатке и как-то слишком виновато направил ее на них. Что ж это за оружие такое — пустая рука? Хава пригляделась — алхимик! Она достала клинок, оскалилась и крикнула ему на его языке: — Твоя мать знает, что ты убиваешь невинных женщин? Этого ли она хотела? — У меня нет матери, — как-то слишком спокойно ответил алхимик. — Извините. Мне самому не хочется это делать, но Фюрер приказал убивать всех, и мы… Второй, в очках, предупреждающе посмотрел на своего друга, хотя звание у него было ниже, чем у алхимика, ровно на одну ступень. Последний сжал зубы, поднял руку выше — Хава решила не проверять, на что он был способен, а быстро подбежала к нему и клинком разрезала его перчатку вместе с кожей. Другой рукой он попытался ее оттолкнуть, его товарищ вдруг потянулся, чтобы схватить ее со спины, но Хава вспомнила тренировки и, с молитвой на губах, хлестко и быстро ударила его в пах, а затем развернулась, чтобы сдернуть с алхимика вторую его перчатку с точно таким же кругом преобразования… Хава не успела — на ее предплечье зацвел киноварью новый ожог. Она рыкнула от боли, махнула рукой женщинам, чтобы те шли в атаку, и эти двое, Рой и Хьюз, кажется, то ли испугались толпы разъяренных ишвариток с палками и камнями, то ли попытались их пощадить, но бросились бежать из монастыря. — Хава, ты как? Яфа тут же наложила Хаве повязку с травяной мазью, и та признательно кивнула. Ей хотелось догнать тех двух и принести их трупы в жертву Ишваре, но они могли привести подкрепление… Тот алхимик, наверное, побежал за новыми перчатками — Хава решила не рисковать жизнями женщин и детей и быстро закончить дело: — Разделитесь на группы и исследуйте монастырь. Ищите свитки, книги, записи, дневники — все, что угодно. Поиски были тщетными — уже час они бегали по монастырю и таскали Хаве книги со свитками, да вот только большинство из них было либо копиями Божьего Слова, либо списками продуктов и нужных вещей, которые им должны были предоставить за счет налогов местного населения. Хава тоже решила принять участие в поисках. Она встала с пола, перехватила клинок покрепче на всякий случай и побрела по полуразрушенным коридорам. Один из книжных шкафов выглядел странно — среди копий Священных текстов и других религиозных сочинений стояло «Введение в алхимию». Хаве захотелось сжечь эту мерзкую, грешную книгу, и она потянула за ее корешок, чтобы достать ее и вынести из монастыря, как вдруг что-то рядом разорвалось, и перед Хавой открылась потайная комната, маленькая и ничем не освещенная — в подсвечнике были лишь следы воска и кусочек догоревшего фитиля. Она взяла первую попавшуюся книгу, открыла ее: в основном там были боевые молитвы, нужные для вхождения в транс, но были описаны также и разные монастырские блюда, помогающие быстро нарастить мышечную массу… Хава взяла вторую, затем третью, четвертую — все это были бесценные тексты. Она теперь знала, как Первосвященник управлял настоятелями, как те управляли обычными монахами — и могла бы принять во внимание все эти советы. Хава положила книги к себе за пазуху, продолжила листать остальные, как вдруг увидела особую коробку, не похожую на остальные. «Конфисковано». Интересно — так значит, и монахи иногда не могли совладать с собой? Хава думала, что дело было только в Эзре, но книг и личных дневников в этой коробке было так много, что она невольно усмехнулась и взяла первую попавшуюся с именем «Михаэль» на обложке. Не тот ли самый муж почившей уже Адины? Вряд ли, монахи ведь должны были оставаться вдали от женщин… Хава открыла книгу — и тут же закрыла, краснея от странного изображения. «Почему… мужской орган… во рту? Господи Боже». Хава еще раз открыла книгу, чтобы убедиться, что у нее не было галлюцинаций, но в этот раз ее взгляд упал не на греховную картинку, а на надпись на обложке. Кажется, так настоятели записывали наказания? Хава усмехнулась — и паззл в ее голове вдруг сложился. «Михаэль К., нарушение данной им клятвы целибата на следующий же день. Вернуть родителям без возвращения денег за обучение без возможности восстановления в церковном сане». На следующий же день? Видимо, так Михаэль и смог жениться — никто еще не успел узнать, что он был монахом, так что его семья просто притворилась, что ничего не было, и, наверное, быстро подыскала ему невесту. Хава закатила глаза и злорадно усмехнулась — вспоминая Михаэля, мешавшего ей работать и спавшего во время перестрелки, она убедила себя, что может в это поверить. Остальные книги были ничуть не скучнее: личный дневник какого-то подростка, влюбившегося в своего товарища — его высекли плетьми, еще один, некий двадцатилетний Авраам, попробовал вино и по глупости написал об этом у себя в блокноте, за что и получил наказание в виде тысячи отжиманий. Хава продолжила листать записи и наказания — выходит, даже в идеальном монастыре и у непоколебимых монахов были свои секреты. Ей бы не хотелось, чтобы ее последовательницы скрывали от нее что-то подобное… «Эзра». Сердце Хавы глухо ударилось о ее грудь и на секунду остановилось. Она вспомнила уже мертвого настоятеля и его слова про то, что он высек Эзру за то, что она пришла в храм… Хава не хотела открывать его дневник, но тоска по его объятиям вдруг пересилила ее разум, и ее взгляд забегал по страницам. Сначала это были совершенно нормальные записи — лаконичные, написанные аккуратным, но крупным почерком: «Помыть полы. Написать письмо маме. Обязательно помолиться». «Соломон не хочет жениться. Мама плачет». «Соломон сказал маме, что тоже уйдет в монастырь, если она заставит его жениться на дочери бакалейщика. Она снова плачет». «Приходил отец. Я рад. Прервал молитву. Придется остаться допоздна. Я не рад». Хава усмехнулась — кажется, Эзра в тот год только поступил в монастырь. Она продолжила листать его записи, погружаясь в его мир, в который он сам впустил ее только на то мгновение, в которое их губы соприкоснулись. Эзра утешал ее и до этого, был рядом, да вот только она мало что знала о том, каким он был наедине… Хава дочитала до года их встречи. Ни одной записи об их знакомстве — только один карандашный набросок, слишком уж красивый: и это нарисовали его огромные руки? Хава ахнула, посмотрев на свой портрет и краткую подпись внизу — ее имя. Записи тут же прервались — через страницу Хава увидела что-то странное: «Я так больше не могу». «Надеюсь, Хава не выйдет замуж. Она только моя… Это грех. Я должен перестать». «Господь помилуй». Затем — кажется, часть его наказания. Хава умела только читать, писать и молиться, но от папы, который ходил в школу, знала, что иногда особенно противные учителя заставляли исписывать целые листы извинениями или указаниями учителей. И теперь в дневнике Эзры было что-то похожее: все страницы до самого конца были покрыты одной и той же фразой, въедливой и мучительной, как клеймо. «Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям.Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям. Я не должен предаваться плотским желаниям…» На полях виднелось стыдливое, зачеркнутое и едва различимое, но все еще понятное «Хава». Эта страница была покрыта каплями крови, как и несколько следующих, и Хава, как-то странно побледнев, отлистала в самое начало, чтобы найти наказание, и как только ее взгляд упал на буквы, чуть более мелкие и собранные, ей захотелось сжечь это место вместе с его учениями. «Был замечен с женщиной. Скорее всего живет с ней, как с женой. Высечь, пока не упадет в обморок, затем подлечить раны, так как степень греха точно не установлена». И ниже: «Ушел с той же женщиной. Скорее всего, женился. Заочно отлучен от церкви без возможности восстановления в сане». Хаве вдруг стало так стыдно, и больно, и яростно — неужели простая необходимость передать ему приглашение ЯФы вылилось в это? Хава ударила обложку злосчастного дневника и забрала его себе, чтобы хотя бы так сохранить память о мужчине, который когда-то притворялся, что ему не было больно, чтобы она могла свободно его обнимать. Ей хотелось плакать, и она поправила маску, чтобы никто точно не мог увидеть ее слез. Хава вышла к другим, приказала им забрать все остальные книги, а потом повела их по направлению к своему старому дому и рынку, надеясь найти там хотя бы крупы и, может, старый тайник с ее деньгами… Второй раз в ее жизни ее любимый дом был превращен в руины. Не сдержавшись, Хава вскрикнула и подбежала ближе к камням, которые раньше были стенами — среди завалов виднелась полуразрушенная печная труба. Святая Мать всхлипнула, как ребенок, или, скорее, как та восемнадцатилетняя девочка, которая увидела похожее зрелище в первый раз… Мириам попыталась тронуть ее за плечо, но Хава отошла ото всех. Ей захотелось упасть и умереть на месте — видимо, Бог с самого начала знал, что она будет извращать Его слово ради своих собственных интересов, и наказывал ее с самого детства. Была ли Хава проклята? Дважды она лишалась дома, еще один раз — человека, с которым она могла бы построить еще один, вдали ото всех, в том числе и от запретов Ишвары. Это была ее судьба. Хава сняла маску и закрыла лицо руками — казалось, она бы и застыла вот так каменным изваянием, оплакивая более-менее известную ей жизнь, да вот только у Господа Бога были на нее свои планы. Внезапно Хава услышала жалобное мяуканье — рядом на камне сидела трехлапая лысая кошка со стертыми подушечками. — Моя маленькая, ты чего тут? Хава попыталась взять кошку в дорогу, да вот только та сбежала с тележки в самом начале пути, пока Хава спала — а уж утром никто не мог понять, куда она ушла. Она думала, что ее кошка уже умерла, ан нет, она сидела на руинах дома, в котором ее пригрели, и ждала хозяйку. Хава поцеловала больную теперь уже кошку в носик и отдала ее Яфе: — Знаю, ты обычно лечишь людей, но попробуй помочь, а? Яфа кивнула и отошла в сторону. Кошка попыталась ее поцарапать, но Яфа все же умудрилась нанести на ее раны уже знакомую Хаве травяную мазь — животное зашипело и попыталось это слизать. Хава погрозила кошке пальцем, придержала ее, чтобы Яфа замотала чем-нибудь раны, и, как только кошка успокоилась, взяла ее на руки и начала качать, как новорожденную малышку, словно она была человеческой девочкой, ее и Эзры… «Его отлучили от церкви, а он умер, не зная этого. Похоронили ли его как монаха? Есть ли у него вообще могила? Я обязательно очищу его имя, хотя бы в кругу своих… Он этого не заслуживал — мы ведь ни в монастыре, ни за его пределами, не блудили и не заключали тайный брак, а его высекли так, будто бы он на глазах у всех сделал мне ребенка». Разговоры об Эзре, правда, могли и подождать. Они были на открытой местности, где их могли догнать и убить — те солдаты или кто-либо еще, неважно. В Ишваре делать было нечего: здесь шла война на уничтожение, геноцид тех, кто каким-то чудом до сих пор остался в живых. А Хаве нужно было сохранить и себя, и своих последовательниц… Все же они нарекли ее Святой Матерью, и Хава должна была соответствовать этому титулу. Уже в 1908 году они обосновались в гетто под Ист-Сити.