Второстепенное и не очень

      Под опущенными веками оживают прежние жизни.       Жизней — много.       Женщина — одна и та же.       В десятом веке Юла ходила босой и простоволосой; кузнец Гром ждал её, сидя на берегу. Человек или нечисть — какая разница? Он одел её в белое и заплёл косы; она никогда не знала ни голода, ни нужды. Но была ли-       Была ли она счастлива? Если да, то отчего она зашла в воду во время той грозы? Если нет — что он сделал не так?       А позже, в тринадцатом веке? Воевода точно помнил, как от захваченного княжества осталось одно пепелище. Ещё помнил — как усадил военный трофей в седло перед собой. Тогда — была ли иноземка без имени счастлива?       Нет, не была. Это он знал точно — она умерла совсем-совсем юной; измученная долгими тяжёлыми родами, а затем — отравленная родильной горячкой. Он помнил, как сидел у её ложа и говорил с ней до тех пор, пока она не перестала бороться.       Может быть, в пятнадцатом веке? Тогда, когда опричник женился на дочке очередного титуилованного дурака, попавшего в опалу? Может быть, тогда его княжна была счастлива?.       Думается, нет. Брак их был долгим, но бездетным; много кто советовал отправить бесплодную супругу в монастырь с глаз долой и взять другую. Он пил, ярился и пил вновь; она в очередной раз ушла первой, оставила его — убита бунтовщиком в своём же доме, доме, который он называл «их» домом. Жена — мертва, дом — сожжен.       Разве это честно?!       Нет. Бог и Дьявол играют с ними в карты и всегда жульничают.       Или в семнадцатом веке? Без приданого и имени, она сама пожелала выйти замуж за неродовитого богача; он навсегда запомнил этот застенчивый, осторожный взгляд, брошенный из-под ресниц. Тогда счастье было так близко!.. Ребёнок у них был всего один, но тем не менее. Вспоминал, какой горделиво-довольной она выглядела, покуда он стоял над колыбелью со своим наследником. Первым и последним. Сын умер на войне, и она от горя поседела и выплакала все глаза.       И он снова — снова был бессилен.       А если девятнадцатый век? О, определённо, это был тот ещё мезальянс — купец и княжна. Было… Хорошо? Она улыбалась так ярко, писала стихи и была такой ужасно романтичной; у него сердце от нежности щемило.       Тогда им пришлось бежать во Францию во время революции. Тогда она плакала, прижавшись к его плечу и писала письма тем, кто остался. На многие не получала ответа. А потом она снова посмела оставить его одного.       Теперь же…       Малина открывает глаза.       — Ну надо же, — хмыкает Дьявол, — на этот раз ты пришёл первым. Впервые такое! Ну ты не расстраивайся, дружок, ждать не очень долго — либо годик, пока не усохнет твоя Киса от тоски или сделает с собой чего, либо… Ну, больше пятнадцати лет я ей не дам — что-то она из раза в раз всё хрупче и хрупче! Хворая у тебя баба, как есть хворая. А в тринадцатом, помню, так яростно за меч схватилась… А сейчас что? Эх… Но даже если и больше, то потерпишь. Не сахарный, не растаешь… Хотя, в принципе, тебя и щас запускать можно, ты-то всегда старше… Ну что, Роман Дмитриевич, ещё на круг?       Он смотрит вниз — туда, где ещё колеблется отражение маленькой, капризной женщины с мягкими, ласковыми глазами.       Он думает о ней.       Каждую грёбанную жизнь.       — Не, — Малина, наконец, прочищает горло; говорит хрипло и сердито, — давай-ка меня обратно, слыш? Совесть-то иметь надо, я сына даже на руках не подержал…       Дьявол смотрит на него, как на идиота.       — Ты ж знаешь — не по-ло-же-но…       — На положено твоё знаешь, чё наложено?! Возвращай говорю, мне к Кисе надо! Я, может, первый раз все правильно сделал!..       Дьявол задумчиво подпирает кулаком подбородок.       — В принципе…       Малина открывает глаза.       Моргает, щурится, глядя на отвратительную белизну больничного потолка. Он помнит разную Кису — язычницу, стоящую по колено в воде в грозу; силой взятую княжну с мечом в руке, чью смерть взял не бой, а родильное ложе; почти что монахиню в траурно-чёрном, горящую в супружеской спальне; маленькую расчётливую бесприданницу, хранящую в медальоне прядь волос погибшего сына; светскую львицу, кокетку и поэтессу, захлёбывающуюся лихорадочным кашлем на чужбине; спортсменку, красавицу и комсомолку-       Он видит десятки самых разных Кис, которых любили десятки самых разных Малин.       Сколько было других жизней? Тех, в которых он проходил мимо; в тех, которых он делал неправильный выбор? В тех, в которых она была проституткой, натурщицей, фрейлиной, ведьмой, царицей и ещё кем-то?..       В тех-       (а какой она будет в следующей?)       Малина смотрит, как его многократно жена спит в кресле возле больничной койки, хотя он строго-настрого запретил возвращаться в город, пока не разберётся с Гринькой. И он думает, — далеко не впервые за эти две тысячи лет — что обречён любить эту женщину до скончания веков.       Что ж…       Значит, так тому и быть.       (Игорь Катамаранов, сузив нечеловеческие глаза, смотрит на стол, на игроков, азарто перекраивающих чужие судьбы, и бьёт десятку пик козырной дамой. Козыри — черви. Он, как прославленный лисолов, очень не любит лишаться того, что принадлежит ему по праву.)