Второстепенное и не очень

Семьдесят шестой год… Был странным. Безликим, будто никаким. Поддельным. Ненастоящим. Ева Инсарова жила словно с оглядкой — чувствовала, что что-то неправильно, но не понимала, что именно. То ли время было не то, ли она делала что-то не так. Недавно ей исполнилось двадцать три. Ева закончила филологический институт в Подболотске, а по распределению попала в катамарановскую библиотеку. Ей выдали небольшую, но уютную комнатку в «элитной» коммуналке — киноактёры, актрисы театра, журналисты, опальные поэты и отцензуренные писатели, вся эта интеллигентная шушера с претензией на избранность вполне мирно уживалась в одном пространстве. Еве казалось, что она лишняя на этом празднике жизни. Нет, она имела хорошую, «чистенькую» репутацию, со всеми поддерживала ровные отношения, но сблизилась, разве что, с Веней Лебедевым — серьёзным, вдумчивым юношей, отучившимся на то ли на телеведущего, то ли на диктора. Пока Веня, конечно, только курил в широко распахнутое кухонное окно, игнорировал проплывающих мимо богем в синтетических халатах с сумасшедшими принтами, таскал бумажки по всему телецентру и мечтал, что однажды всё изменится, и он проснётся знаменитым и незаменимым. Они с Евой, бывало, ходили куда-то вместе, и окружающие частенько принимали их за пару. Оба с высшим образованием, молодые, красивые и трогательно похожие в своём смущении. Иногда Ева цепляла своего приятеля под руку, чтобы идти вдвоем в одном темпе. Иногда Веня приобнимал её за плечи — только ради того, чтобы согреть, конечно же. — Ты, Веня, хороший парень, — сказала Ева однажды, когда они сидели в самом тёмном углу местного театра. На билеты подороже денег не хватило, — и я совсем не хочу тебя обижать. Поэтому честно скажу — я всё ещё люблю своего бывшего жениха. Веня улыбнулся. Несильно сжал её пальцы в своей ладони. — Дружить нам это не помешает? Показывали, кажется, «Собаку на сене». — Не помешает. Комната Евы в общежитии была очень маленькой и обжитой. В шкафу висело два платья, лежали две пары брюк, штуки три юбки, три свитера, одна белая блузка, красный галстук, продуваемое пальтишко, а у стенки ютились контрабандные американские джинсы. На столе и в ящиках — горы исписанных бумаг и всякая мелочёвка вроде статуэток, брелоков и рамок с фотографиями. Практически всё свободное пространство занимали книги. Их общее количество перевалило за сотню, но она всё продолжала таскать новые и новые. Она покупала книги, ей дарили книги, признаться, однажды даже украла… Возможно, дважды. Ева сортировала их, раскладывала стопками, вытирала пыль. В одной из книг — думается, это была французская новелла «Кармилла» — лежала фотография пятилетней давности. На фотке она выглядела счастливой. Подпись в углу — девятая смена. Семьдесят первый год. Углы чуть потрепанные. Ричард стоит со стаканом яблочного компота, ослепительно улыбчивый. Женька Выживальщик с заплывшим глазом сидит на ступеньках, а на колене у него ёж. Ромка Малиновский — высокий, широкоплечий — сидит рядом с Выживальщиком, только без ежа. За ухо залихватски сунута сигарета. Молоденький бухгалтер Алик, мрачный и бледный, стоит у самых дверей, заложив руки за спину. Белокурая красавица Лида Самсонова прижимает к груди какую-то романтичную книжку. Ксюша, глава драмкружка, хмуро смотрит куда-то в сторону, очень печальная. А она, Ева, самая молодая вожатая, сидит, игриво привалившись к плечу Малиновского. Из-за плеча Алика выглядывает отчего-то запунцовевший поварёнок Эдик. Хорошая фотка. Они все такие… Живые. Радостные даже. Но время всё расставило все по своим местам. Лже-эстонец Ричард, как и планировал, начал покорять телевидение. Только не американское, а отечественное, Ева видела его несколько раз, сияющим как начищенный пятак и довольным своей жизнью. Женька Выживальщик бредил, что скоро получит свою передачу. Ромка Малиновский… Сел, потом вышел. Сейчас по улицам с калашом бегал. Алик заведовал папкиным бизнесом, гробы то ли делал, то ли продавал. Лида Самсонова стала врачом в местной больнице. Ксюша, как и хотела, уехала в Москву учиться в театральное. Поварёнок Эдик работал продавцом в продуктовом магазине на Гоголевской. А Ева… А Ева корпела над книжками. Связь между собой они практически не поддерживали, несмотря на то, что были дружны те чудесные два месяца в пионерском лагере. Встречали розовые рассветы. Провожали алые закаты. Бессовестно пили вместе водку на берегу озёра глубокой ночью, а потом купались едва ли не в чём мать родила. Жгли костёр. Пели песни. Танцевали босиком, мокрые, счастливые, свободные и бесконечно юные. А затем лето кончилось. Началась взрослая жизнь. И Ева не могла сказать, что не скучала. По Малиновскому скучала особенно сильно. Раньше, помнила, казалось, до мельчайших подробностей, теперь же тревожилась, постепенно забывая свою первую любовь. Он был старше их всех, закончил ПТУ и даже успел отслужить в армии. Рослый, с не успевшими ещё отрасти волосами, с широкими плечами и гладкой, бронзовой от загара кожей. Глаза у него были удивительно ясные и весёлые. Она даже знала, когда именно влюбилась его. Сидела тогда, заполняя отчёт. Остальные вяло переругивались, решая, что ставить на завтрашнем мероприятии. Ева проговорила, цедя каждое слово, как будто ядом капая: — Ты бы, Рома, побольше внимания обращал не на юбку Насти Самохиной, ей, я напоминаю, всего пятнадцать, а на то, что у тебя ребёнок в отряде на грани слёз ходит уже третьи сутки. Малиновский обернулся к ней. Гоготнул, но не зло. Вопросительно поднял тёмные брови. — Какой ребёнок? Лёнька что ли? — Он самый. Малиновский улыбнулся. Рот у него оказался неожиданно красивым. — Мужики не плачут. Отойдёт. Спорили тогда до хрипоты. Ева вообще не соглашалась со всем, что он говорил. Сначала думала просто из природной вредности, потом поняла, что великовозрастный балбес ей страшно, невыносимо сильно нравился, как никто ещё и никогда не нравился, первая любовь на то и первая, чтобы быть глупой, нелогичной и ранящей. И что делать с этим «ты мне, Малиновский, нравишься» она не знала. По крайней мере, тогда. Сегодня что-то делать было уже поздно. Ева давно это поняла разумом, но сердцем ещё не приняла. Зато вот с полгода назад к ней пришёл Гриша Стрельников. Сильно возмужавший, одновременно похожий и нет на себя маленького. Разница между ними была всего четыре года — Гришка в свои пятнадцать был тем ещё обалдуем, но славным, хорошим парнем, не злым. Они поймали полное взаимопонимание тогда, на этой чёртовой девятой смене. Ева буквально схватила его за руку, когда он толкал ситро в столовой по сходной цене. Удивительно честный, бесстрашный мальчишка. И очень, очень упрямый. Ева знала, что он был влюблён в Нателлу Гуськову. А не так давно, окончательно перебравшись в Катмарановск, она узнала, что Гриша Стрельников в шестнадцать стал отцом и вместе с молодой женой и маленьким сыном переехал в Ленинград. Теперь вернулся. А когда узнал, что его некогда любимая вожатая обосновалась в городе детства, сам пришёл. Улыбнулся уголком рта, настороженный, будто ожидающий, что она прогонит. Ева всякого о нём успела наслушаться — и о том, что он по дурости вляпался в разборки с ленинградскими и свалил от греха подальше, и о том, что он прятался в Ялте, и о том, что он, зелёный, но зубастый, теперь грызся с местными воротилам за место под солнцем. Теперь Гришу Стрельникова — ещё совсем мальчика — было принято побаиваться, как боятся бешеного пса. Кажется, они с Захаром успели сколотить банду. Еве не стоило бы поддерживать общение с кем-то… Вроде него, но она поддерживала. Потому что Гриша Стрельников, напряжённый и совсем несчастный, позвал её, привалившись плечом к дверному косяку. — Привет, Киса Владимировна. Киса Владимировна улыбнулась. Так её, с лёгкой подачи Малиновского, называли все дети в лагере. Она тут же вспомнила, как они с Ромкой украдкой держались за руки. Он гладил её по ноге под столом. Танцевали на дискотеках. Целовались вечерами. И даже дальше зашли несколько раз… И расстались. Все летние романы обречены на расставание. Кажется, обещали созваниваться. Но это были такие обещания, ненастоящие. Те, что дают, когда прощаются. Может, не навсегда, но очень и очень надолго. Вот и они тогда распрощались навсегда: поцеловались коротко, мазнули губами по губам, притиснулись неприлично жарко и разошлись по сторонам делать свою работу. Ромка строил мелких, Ева едва сдерживала скопившиеся слёзы в уголках глаз и спрашивала, никто ли ничего не забыл. Старалась смеяться, но не выходило. По-настоящему они виделись тогда в последний раз. Говорили по-настоящему в последний раз и того раньше. Она уехала в Подболотск, а Малиновский… У него были свои дела. Сначала непонятно какие — тогда он просто отнекивался в коротких письмах, а потом и вовсе перестал писать. Ева решила, что на этом всё кончено и проревела три дня кряду. Пару лет спустя узнала, что он просто-напросто сел и решил, что «так будет лучше». А она подумала, что и правда — лучше бы им больше не пересекаться. Ева не была уверена, знает ли Малиновский, что они в одном городе живут. Она видела его пару раз, но так и не рискнула подойти. Смотрела издалека, понимая, что прошло слишком много времени, чтобы напоминать о себе. Видела его в компании парней — одинаково бритых и одинаково крупных, тренированных. Видела его с какой-то женщиной в местной забегаловке. Видела его, слышала о нём… Старая любовь не ржавеет. Но старая любовь забывается со временем. К тому же, у Евы было полно других дел. Покурить с Веней. Напомнить Грише Стрельникову, что она всё ещё видит в нём его — хулигана из летнего лагеря, а не замесок криминального авторитета, вооружённого ножом. — Привет, Гришенька. Она посторонилась, пропуская в комнату. В розовых тапочках и розовом сарафанчике. Киса Владимировна отказывалась его бояться, хотя понимала, что стоило. — Чего пришёл? Опять с Тёмкой посидеть? Сегодня не смогу, только если на работу с собой взять, у меня смена с одиннадцати до шести. Ну или вечером только. Знаю, не моё дело, мой хороший, но ты бы заканчивал с этими ночными делами, либо… Не знаю даже. Может, няньку наймёшь? Тёмка, смешной четырёхлетний карапуз, с которым Ева, бывало, сидела вечерами, был очень похож на папку. Тихий, немногословный ребёнок. Было даже лестно немножко, что Гриша доверяет ей настолько, что не боится оставлять на попечение собственного отпрыска. — Тёмке мать нужна. Киса Владимировна вежливо подняла брови. Она, несмотря на то, что была старше, выглядела моложе своего рано повзрослевшего воспитанника. Гриша скинул обувь, прошёлся по комнате и уселся на стул. Поставил локоть на стол. Ева же присела на застеленную кровать. Тоскливо подумала, что всё-таки он сильно изменился. Говорит отрывисто, раздаёт команды. Знает, чего хочет. Но глаза, спрятанные за очками, были всё такими же, как и в их встречу в прошлый вторник — усталыми, преждевременно постаревшими, выцветшими от горя и тревог. Тяжёлые, жестокие глаза хорошего человека, с которым случилось много плохого. — Нужна. Помириться с Нателлой решил? Они не так давно развелись. Ребёнком Нателла не интересовалась, не из того теста была слеплена, свободолюбивая, свирепая, диковатая. Ева её не осуждала, даже наоборот, сочувствовала. Рановато в шестнадцать заводить ребёнка и выходить замуж. — Нет. Но Тёмке мать нужна. — Да знаю я, Гришенька. Но я тут причём? Найди жену себе. Ты теперь… Видный жених. Желающие найдутся. Он покачал головой. Стащил очки. Зажал переносицу двумя пальцами. Ева подавила желание, как тогда, пять лет назад, положить ладонь ему на голову и шутливо растрепать волосы. Сказать: «Ну, Стрельников, что на этот раз? Довёл Ксению Сергеевну до истерики и радуешься, бессовестный?». — Киса Владимировна, — позвал измученно, — ты ж до сих пор по Малине сохнешь. А он… — Гриша. Он упёрто продолжил, не поднимая глаз. — А Малина на Лютого работает. Бабу его новую видала? — Малиновского или Лютого? Гриша посмотрел на неё так, что ей показалось, будто ему не двадцать один год, а все сто двадцать один. — Ну ты же не дурочка, Киса Владимировна. И никогда ей не была. Киса Владимировна выпрямилась и сердито поджала губы. — Гриша. — Киса Владимировна, — охотно повторил он, неожиданно развеселившись, — выходи за меня замуж, а? Они замолчали. Гриша — потому что сказал всё и даже больше. Ева — потому что испугалась того, что задумалась над этим глупым, нахальным предложением по-настоящему. Может, из-за того, что Гриша Стрельников был её любимцем, и прошедшие годы ничего не изменили. Может, из-за того, что с Малиновским у неё больше ничего не могло быть, а она любила его, и любовь эта страшно её мучила, разжижала всё внутри. Вместо сердца было сплошное кровавое месиво. Может, из-за того, что своих детей она не планировала, а Артём был замечательным ребёнком. Может, из-за того, что ей тоже хотелось семью — с кем-то вроде Вени, которому она позволила быть другом, но не посмела приблизить, чтобы не ранить случайно. Гриша всё ещё любил Нателлу. Ева всё ещё любила Малиновского. Артёму была нужна мама. Уже потом, долгие десять лет спустя, в восемьдесят шестом году, Ева с удивлением поняла, что ни о чем, собственно, не жалеет. Ни о том, что Тёмка называет её мамой, ни о том, что они с мужем друг друга любят, как брат и сестра, а не как возлюбленные, ни о… Ни о чём. — Ева Владимировна, — Вовка Карабин обошёл шестисотый мерседес и вежливо открыл перед ней дверь, — мы сначала куда? Сапогов уже раз пять звонил, спрашивал, ко скольки ждать правки к этому как его… «Сдохни или умри», Лебедев интересовался, нужен ли вам тот сборник стихов Мартынова, он его достал… Ева поправила солнцезащитные очки. Она ненавидела лето. — Сначала к Оганесянам, — скомандовала она весело, — заберём Тёмку с Инной и проводим на автобус, Лида мне все нервы уже вытрепала, что опоздания — это не комильфо, а везти детей в лагерь на машине — мещанство, мы же не Ядовы какие-нибудь… Этим летом медсестрой нанялась, представляешь? Вот делать ей нечего в больнице своей… У Ксении Сергеевны сегодня премьера, ей некогда, Альберт уезжает в командировку, Гриша… Сам знаешь, у него Багдасаров. Ты, кстати, у Эдика был? Гриша обещал цену сбавить на открытие третьего магазина, я на слово поверила. Это уже совсем бессовестно так задирать… Да, Ева ненавидела лето. А оно её всё ещё любило — добрую, славную вожатую с девятой смены семьдесят первого года, которая жила не в своё время и не свою жизнь, но была, кажется, всё-таки счастлива. Самую малость. Ведь у неё всё было хорошо.