Второстепенное и не очень

— Вы… Один? Она подошла где-то между третьей и четвёртой рюмкой водки. Малина оторвался от трёпа со Стрельниковым и удивленно поднял брови — девчонка выглядела восьмиклассницей. Уж точно не посетительницей Канарейки. Бабы в Канарейке были простыми, как три рубля и стоили столько же — дешёвые и залапанные. Третий сорт, простая шваль — Малина вечно бесился, когда к нему подваливали шалавы. Если уж и снимал кого, то находил почище, а тут почти что вокзальные биксы, сплошная шушера. Стрельников держал их для количества. Качество было куда дороже. Например, кто-то вроде Сони Мармеладовой… Малина побарабанил пальцами на столу. Она не была похожа на проститутку. Вот на школьницу — да. — Восемнадцать-то тебе есть, Кис? Малина пыхнул сигарой. Подозрительно сощурился. Отчего-то ему казалось, что нет. Под него иногда пытались подложить кого-то несовершеннолетнего, чтобы насосать компромата, но он малолеток вычислял на раз-два. Глаз намётанный. А эта… Да, хорошенькая, славная, но такая… Слишком чистенькая, что ли. Не затёртая еще. Хороших девочек Малина обычно обходил по кривой дуге — не любил заляпывать. Не хотел пачкать. Ломать. И всё в таком духе. Какая-то мораль у него еще жила. И даже совесть жалила. Всё реже, но было. — Есть! Даже больше восемнадцати есть… Он не поверил. У девчонки было такое… Застенчивое, смущенное выражение мордашки. Смотрела, но не как на мужика, с которым собиралась по-быстрому перепихнуться в туалете за десять баксов, а как на… Малина даже слово подобрать не мог. Оно, конечно, приятно, когда молоденькие девки вешаются, но вот именно, что было в ней это… Еще совсем девчоночье. Наивняк, короче. Такая типа… Да хер знает кто! Бывало, сталкивался с такими, но обычно столько внимания не получал — чуяли, наверное, что пропах кровью и порохом, Фаренгейт не заглушал. А может староват уже был. Или просто боялись. На Малину всегда было достаточно желающих, но вот таких, припудренных невинностью, нет. Глаза у нее были голодные, это да. И такие… Влажные, ласковые, как у котенка. Или у олененка. Вот такой уровень беззащитности. Малина взвесил все «за» и «против». Причмокнул губами, выпуская клуб дыма. Словил завороженный, одурманенный сидром взгляд — вряд ли ей налили чего крепче. Не отказал себе в удовольствии немного погреться в этом ее обожании. Хорошо было. Так прям… Да, хорошо. И неловко. Неправильно. Слишком Даже для него. Тем более — для него. Не его тип. Пускай и стояло, но не стоило. — Молоко еще на губах не обсохло, Кисуль, — вышло грубее, чем хотел, и Малина досадливо поморщился, злясь на самого себя. Не умел он с бабами общаться нормально, а уж тем более отшивать, — рано еще по херам скакать. Иди вон… В куклы поиграй. Подкинуть? — Подкинуть? И без того была розовая вся, как мякоть персика, но вот щеки вспыхнули еще сильнее, а остальное личико побелело. Малина мрачно подумал: обидел. Ну и хорошо. Больше не сунется. Проплачется пускай и все. Забудет. Хвост подожмет и ай да отсюда! Такие, как она, должны заниматься математикой с паршивыми студентиками педа на переменках и неумело целоваться в летних лагерях. И уж точно не должны клевать на таких, как он. — Ага, — Малина как следует затянулся, кончик сигары ослепительно вспыхнул алым, — на куклу. Иди-ка ко мне, — легонько поманил пальцем. Сам не знал что творил и зачем. Просто… Решил, что так надо. Сунул руку в карман, вытащил бумажник, не глядя, хватанул несколько купюр и небрежно протянул остолбеневшей девчонке… Ну, пару сотен. — Бери-бери, Кисуль. И больше к кому попало не липни. Особенно здесь. Целее будешь Она не взяла. Малина, не мудрствуя лукаво, просто сунул банкноты в задний карман новеньких варёных джинс. Она вздрогнула. Глаза были огромные, как пятирублёвые монеты. Малина вдохнул дыма поглубже. Выдохнул: — Подваливай, как подрастешь… Ну, если по рукам не пойдешь до этого… Всё, двигай! И, не удержавшись, легонько хлопнул по заду. Придал ускорения. Она не убежала — просто развернулась и ушла. Так… Спокойно. Малина почувствовал себя говном. Стрельников опрокинул еще стопку. — Жёстко ты. Не пожалеешь? Малина обхватил папиросу крепкими, белыми зубами. Блеснул усмешкой — кривой, хмельной. — Да маленькая еще совсем… Дурёха… Кому охота с таким цветочком возиться? Не, я не ценитель… Ты, Гринь, смари… Если еще припрется, чтоб не обидел никто. Хотя, — Малина стряхнул пепел на блюдце, — больше не припрётся. Ну, как показала практика, он чертовски сильно в этом ошибся.