Второстепенное и не очень

С годами Киса матереет и наглеет. Малина взял её девчонкой — простой, как три рубля, наивной до одури, смешливой и нежной настолько, что пальцем тронь — синяк будет. Будто котёнка с улицы подобрал, под полу клифта и к себе домой. Как хороший рыбак должен был отпустить подрасти, окрепнуть, но не сумел. Не вышло. Богу уплатил за неё абиссинский налог. А теперь она стала женщиной — такой, что дух захватывало от спирающего грудь восторга. Той женщиной, которой не стыдно обернуться вслед, ведь там есть на что посмотреть и во что влюбиться — и с первого, и с тысячного взгляда. (Малина любит её с каждого. С первого взгляда, с извечного взгляда, с сегодняшнего взгляда и с последнего взгляда тоже.) В этом и дело. Малина взял её девчонкой, а она стала женщиной. Он до ломоты в костях обожает обеих. Гордится, тешит своё самолюбие, бальзамом мажет. Вторую — сделал сам. Его самого делать было не надо, уже старый, опытный, тёртый калач, а её… Её надо было воспитывать. Приручать. Приучать. Малина лепит её, как там… Галатея Пигмалиона? Пигмалион Галатею? Они смотрели спектакль. У Кисы был алый, соблазнительный рот и тонкое чёрное кружево на вырезе алого платья. Бельё — тоже алое, как и распахнутая в стоне глотка. Знакомая много раз, глубокая. Прям под него. О чём спектакль — не помнит, а вот секс на заднем сиденье гелика после этого самого спектакля отлично помнит. Малина, думается, каждый секс с ней помнит. Похлеще новогоднего салюта, если она словила правильное настроение, а не канючит и не капризничает. Мол, то не так, здесь не хочу, то болит… Он эти уловки знал до неё, слышал сотню раз. Отучил: делай мозги, но подпускай. Вот Киса и делает мозги, но подпускает. Эта долгая игра, которая им никак не надоедает. И не надоест. Не в этой жизни, но и в последующих тоже. Малина на себе её имя выбил, выстрадал: не погремуху, которой сам же шутливо наградил и которая ныне бежит впереди её славы: «Киса Владимировна, Киса Владимировна!», а настоящее имя, то, с котором она родилась. Которое носит. Которое в документах у него стоит. Е-в-г-е-н-и-я. Семь букв. Он языком скользнул по каждой, широко, размашисто лизнул, прежде чем упрятать на своих рёбрах в переплетении чернил и шрамов. Она когда-то сказала ему, что её имя значит «благородная». Высокородная. Малина, помнится, рукою зачесал рыжьё длинных волос, нежно прихватил затылок. Спросил: «А моё?». А его — «сильный». Он и не сомневался. Силы-то в нём немерено, больше, чем человеку положено, больше упрямства, больше ярости, больше власти. А раз ей отмерили быть благородной — пускай будет. (Под ним. Пускай благородство подкрепляет силу. У неё это отлично выходит.) Малина в моментах думает, что Библия ошиблась, когда говорила о ребре. Она хуже ребра, сильнее. Она — сердце. И он, дурак, своё сердце открытым носит, всем показывает, хотя по-хорошему запереть бы, спрятать поглубже и чахнуть жадно, как дракон над своим золотом. Он думает: я прогадал. Он думает: я дал ей волю, когда была возможность оставить её при себе. Он вспоминает: ей девятнадцать лет, после университета она всегда едет домой, редко прогуливается по кафешкам с парой постоянных подружек и ждёт его до полуночи, засыпая на диване. Малина думает: тогда я мог сказать ей — брось учёбу, увольняйся, сиди дома, вышивай и вяжи. Тогда бы она поддалась, мягкая, податливая, юная и невинная. Ангел- -которому он не стал бы ломать крылья и под дулом. Нет. Малина поступил иначе. Он дал её всё. (Он не мог не дать. С первой встречи. С первой улыбки. С первого поцелуя — на свадьбе Оганесянов у неё был ненакрашенный рот, кисло-сладкий от вина, и она млела, когда он щекотно целовал её в шею. Простодушная, слабовольная, уязвимая и вся такая сахарная. Приторно-сладкая. Ев-ге-ни-я. Семь букв он заменил на четыре.) Мужики тогда знатно потешались. Говорили: кружишь напропалую. Давишь ливер. Каблучишься. Малина огрызался вслух, а про себя думал: да. Да. Потому что чую — она под меня. Отлита, сшита, создана. Как недостающий кусок паззла, мой пропавший и случайно найденный бриллиант в лужи грязи. Вытащу, отмою, заберу себе, и она засияет. Я уже прожил двадцать пять лет, когда она только появилась на свет. Она родилась для меня. Вы не понимаете. И понять вам не дано. Малина своё слово сдержал: вытащил, отмыл, забрал себе, и она засияла. Вышла в дамки. Он умелыми руками, наученный опытом провёл её по пути, где было ровно столько сложностей, сколько нужно для того, чтобы у неё появился стержень. Намёк на него. Хребет. Укрепились кости. Не для свободного плаванья, нет. Для того, чтобы Киса была кем-то большим, чем просто женой и матерью. Кем-то — кем хотела быть в детстве. Он построил принцессе замок, подарил королевство и научил править, вот только она — хитрая, ловкая лиса, предпочитает прятаться за его спиной. Нашёптывает оттуда. Малину это умиляет. Греет. Нежит. Она не отвергает его дары, она хочет делить их пополам. (Это самое изысканное из всех признаний, которое только можно получить. Он учит её быть эгоисткой — она эгоистично желает его целиком, полностью и безраздельно. Вот в чём с ней нельзя спорить.) Малина смотрит: ей тридцать четыре, она дважды в месяц ходит в салон, у неё шелковистые волосы, гладкая — везде — кожа, хрустящее новизной кружево белья, сладкие духи за неподъемную цену, бриллианты в ушах, на шее, на пальцах… Малина смотрит: чудо, как хороша. Малина вспоминает: в восемнадцать ты была не хуже в дешёвом сатине и с парочкой прыщей на лбу. Малина думает: я хочу вас обеих. Малина думает: царица. Малина думает: хочу. И быть, и любить. Он дарит Кисе диадему в россыпи драгоценных камней, и она хохочет. Потом плачет. Потом снова хохочет. И снова плачет. Он водружает диадему на её голову. Три сотни лет назад он бы её короновал. После они занимаются сексом, и она избавляется от всего, кроме диадемы. Тянется снять, но Малина шутливо шлёпает её по рукам, шепчет, бурчит на ушко: «Оставь». И она оставляет. Он сам ложится на спину. Зовёт её быть сверху. (Разве женщина в короне может быть снизу? Её место на, а не под. Или подле, в конце концов.) Оттого она и наглеет. Взрослеет, наливается, хорошеет. Теперь она говорит, чеканя каждое слово: да, этот дом твой. Всё здесь твоё. Но ты — мой, а раз ты мой, то всё твоё — моё! Малина любит, когда она такая: злая, сердитая, ревнивая. Ему нравится гладить её против шерсти, подстёгивать. Иногда, правда, перегибает палку, но он человек, ему свойственно совершать ошибки. Иногда он забывает и забывается, давит на неё. Иногда он ведёт себя как старый, ревнивый дурак. Все совершают ошибки, и он не исключение. Разве что он трепетно готов исправлять каждую. Снова и снова. Она же свои исправляет. Малина не хочет от неё отставать, они на одном уровне. (Говорят, ива в бурю гнётся, а дуб ломается. Если Малина буря, то она — ива. Гнётся под него, ластится, но нет, не ломается. Распрямляется в самый неподходящий момент.) Ей тридцать четыре. Ему пятьдесят девять. Малина глупит и ревнует. Они ломают проблемы. Малина остервенело хватает её за руки — сильнее, чем позволено. Негодует и разбивает пьяному кавалеру нос. Он не м-о-ж-е-т удержаться, потому что он такой, какой есть — сгусток гнева, который нельзя потушить. Невозможно утихомирить. Он в запале не укрощается, сколь умела не была бы дрессировщица. Потому Киса не укрощает, а держит базар в ответ. Она извиняется и тащит его в машину. Малина ненавидит это: она не должна извиняться! Деликатная, чуткая, тепличная дура, которая нахально суёт свой любящий нос в дерьмо его проступков. Перед ней же. Д-у-р-а. Вот почему он злится. Малина ревнует. Боится потерять. Пылает. Она тоже. — Ты охренел?! — Осади, — рычит, — осади, сказал! — Смени тон! — рычит в ответ. Он в восторге. Хочет убить её и поцеловать. — Не уважаешь меня, — у Кисы чумные глаза и свирепый, яростный рот, который так хочется смять своим, — не уважаешь меня, Рома! — хлещет бешенством из всех щелей; Малина готов поспорить, что она уже влажная и мягкая, — А раз ты меня за ровню не держишь, унижаешь, то и я тебя уважать не буду. Давить меня вздумал? Ну! Отвечай, давить?! Я себя ломать не дам. Даже тебе. Тем более — тебе! — Прикуси язык! — И не подумаю! Малина выдыхает сквозь плотно стиснутые зубы. Моргает. Перед глазами мутно, все плывёт. Голова идёт кругом, и все, что он видит: её рот, её глаза, её волосы, её дрожащие руки… Запах духов… Тонкая кожа на шейке… Чокнутая, проклятая девка… Приворожила, что ли? Его сроду так не осаживали… Не было такого до неё, чтобы вставало на вздорную, орущую бабу, пускай она и является ему женой. На беспредельщицу, которая не знает своего места. Не понимает, когда можно спорить, а когда нельзя. Чтобы у него — Романа Малиновского! — в животе все сжималось, чтобы дышать трудно было, чтобы… (Он дал ей корону. Он может забрать. Почему она не понимает?) Она сведёт его в могилу. Он от неё поседеет и сдохнет счастливым. Желательно — на ней же, иначе стыдно будет. Сгребает визгливую, бархатную девчонку в охапку и целует. Зубы клацают о зубы, она сильно кусается. Малина сдирает с неё белье — он ей подарил это белье! Платье, туфли, шубу! Он ей все это купил! Что она ест, что она пьёт, где живёт, что носит! Корону, право голоса, власть над ним! Всё это дал ей он, это его! И она — тоже его. Взъерошенная, дикая… Вот почему смерчи называют женскими именами. Вот почему она с ним. Он увидел это тогда, много лет назад. В их первую встречу. Разглядел, что там, под лощеной — а сейчас им нахоленной, наглаженной! — шкуркой домашней кошки, хорошей девочки, отличницы, комсомолки и просто красавицы, кроткой, чувственной и чувствительной сидит э-т-о. Неприрученное. Жгучее. Ядовитое. То, что просыпается и дарит ей язык — острый, как бритва. Дарит ей эту сраную лисью хитрость. Глазищи эти… Доверчивые, наивные и жадные, такие жадные, что Малина готов отдать ей все, что у него есть. И найти ещё. И себя отдать. Своё и чужое. Она хуже голода, хуже чумы, хуже смерти и страшнее войны. Эпидемия. Мор. Аргон. Это амба. Даже хуже. Малину корёжит, ломает. Как на герыче сидит. Она засыпает с ним. Просыпается с ним. Она носит его фамилию, носила его детей. Он помнит: ей было двадцать один и двадцать пять, маленькая, похожая на лягушку, с бледным взволнованным личиком, трогательная, восхитительно домашняя. В его рубашках, босая, простоволосая. Какой-то древний, первозданный вид удовольствия, начало начал, когда не было царей и рабов, только мужчина и женщина. В такие моменты она принадлежала ему безраздельно. (Она принадлежит ему много лет. Малине мало. Он хочет больше.) Он вылизывает её рот изнутри. Горячий, своенравный. Она тоже горячая и иногда своенравная. Такая… Кипучая, задорная, рьяная. Потерявшая добрую часть своей меланхолии, с которой Малина забрал её тогда. Он любит это гадкое, патриархальное, слово-отраву: п-р-и-с-в-о-и-л. Тысячу лет назад добавил бы, что по праву сильнейшего. Таким как он достаются такие как она. Сильным — слабые, но благородные. Чтобы делиться, чтобы ценить. Чтобы обжигаться. Обливаться керосином и поджигать самого себя. — Я с тобой разведу-усь, — Киса всхлипывает высоко, тонко, по-девчоночьи, надрывно, гнётся под него, — уйду от тебя, уйду… У Малины весь мир перед глазами — она. Смысл существования. Смысл жизни. Он несильно прихватывает её зубами за загривок, знает, что ей это нравится. Тащится она от этого, как сумасшедшая. — Нам надо ещё одного… У неё слиплись ресницы, потекла тушь. Приедут домой — он её умоет как следует, сотрёт лицо, которое ей нарисовали в салоне и снова отыщет где-нибудь несовершенство, которое будет обожать до потери рассудка. У неё три родинки над грудью. Дрожит горло. Висок потный. Растяжки на бедре. Шрам на коленке. Она- -недоумённо моргает. Хлопает осоловело. Бормочет: — Что?.. — Ещё одного ребёнка. Дочку. Сына. А лучше двух. Теперь он понял, почему Саня никак от своей дуры Айзары отстать не может. Отчего у них рождались здоровые, красивые дети при такой отбитой мамаше. Хотя и батя там со знатным приветом… Сколько у них дочерей? Пять? Шесть? Малина потерял счёт дочкам-грибочкам. Айзарка будто всегда на сносях. Господь не дал им сына, и Саня вынужден любить их, шкодливых, лукавых девок. Любить свою ненормальную Айзару. Эти бабы… Они как проклятье, которое не хочется снимать. Ими хочется жить. С ними хочется жить. Делать детей. Воспитывать детей. Носить им меха, камни, себя. Лишь бы — любила. Лишь бы не ушла. Не оставила одного. Не отняла и не отнялась. Была рядом не с начала, но до конца. Малина знает, что он стареет, а она — молода и ослепительно хороша собой. Она расцвела, а он начал увядать. Только сил отпустить нет и не будет. Зато есть силы на то, чтобы уничтожить каждого, кто встанет между. Помешает. Посмеет разлучить. Ни ад, ни рай. Ни дьявол, ни бог. Ни в этом мире, ни на небесах. Они венчались в церкви и ставили подписи в ЗАГСе. Малина не отпустит, потому что клялся быть с ней вечно. А она не уйдёт. Она скулит, но в этом нет протеста. Зато есть кожа, жар, шестнадцать лет брака и это страшное чувство, похожее на пожар. Малина знает — это любовь. (Полный аут.)