Второстепенное и не очень

      Малина умудряется подцепить её в своём же клубе. Она охотная — первая лезет ему в рот языком и руками в штаны, доступная — укладывается на спину прямо в машине и простая, как три копейки — не задаёт лишних вопросов и сваливает после того, как он спрашивает, куда её подвезти. Сначала ему это даже нравится, и Малина просит её номер — на его пути было слишком мало таких красивых и таких понятливых женщин, чтобы проходить мимо этой. И таких молодых. Это на самом деле даже лестно — ей не больше двадцати.       Лишь бы больше шестнадцати. В тюрьму не хочется даже из-за, для и ради этих ног. Он называет её "Кисуля", она улыбается так, будто знает о нём всё. Его имени не спрашивает.       По прошествии некоторого времени Малине иногда кажется, что он её ненавидит. Киса никакая. Пустая, будто оболочка, безвкусная — он пробовал не раз, на зуб и на язык, кусал и вылизал; пресная — сухая, как пустыня Сахара, с мягким, податливым языком. Она целиком мягкая и податливая, будто пластилин, глина: он мнёт и щиплет, и она послушно меняет очертания.       Он привыкает так сильно, что тюрьма уже не кажется несоизмеримым. Она, думается, заслуживает, чтобы за неё не только убили, но и отсидели — где ещё взять такие глаза? В них спящая революция. Так и тянет разбудить.       Малина самостоятельно назначает встречи два раза в неделю, а Киса никогда не приходит вовремя. Всегда опаздывает и всегда извиняется. Никогда не говорит ему "нет" — может быть просто боится, может не хочет, а может не умеет, но не говорит. Она раздвигает перед ним ноги так просто, что он это тоже ненавидит — её не надо уговаривать, упрашивать, укладывать самому. И Малина не понимает, зачем ей это — непонимание тоже ненавидит. Она не берет с него прям много денег — благодушно позволяет оплачивать ужины, спокойно принимает дорогие подарки — осенью он осыпал её золотом цацок, соревнуясь с листьями, а к зиме упрятал в белую шубу, выигрывая у снега. На третий месяц плюнул и снял ей хату. Раскошелился основательно, не пожалел денег. Киса сказала: "Спасибо", и улыбнулась ему — одобрительно.       Ради этой улыбки Малина был готов что угодно сделать, хоть убить, хоть всё что есть отдать.       Киса принимает его, когда он приходит — без даты и времени. Будто ждет. И беззастенчиво прохаживается в одном белье — до этого небрежно вставляет в его односторонний монолог, будто погодя: "Кто девушку балует, тот с ней и балуется", "Кто девушку ужинает, тот с ней и танцует", "Прежде чем просить фото в белье нужно его купить", "Если ведёшь девушку на свидание в баню, то не забудь прихватить с собой линейку и выписку с банковского счета". И так далее, и тому подобное. Он её одевал, обувал, кормил, поил, содержал — удивительно, но стоила она дешевле, чем все его предыдущие пассии, но тем не менее… Но тем не менее. Здесь есть товарно-рыночное. И есть что-то ещё. Это ещё вводит Малину в ярость, выбешивает одним существованием, потому что он не может подобрать э т о м у названия. Он э т о не знает. И знать не хочет.       Поэтому он её бросает. Проплачивает аренду на год вперёд, оставляет на столе всё, что было в бумажнике — пятьсот рублей! — и коробочку с бриллиантовым ожерельем, больше похожим на ошейник, чем на украшение.       (Малине кажется, что ошейник стягивает его горло.)       Потом он уходит и не прощается — хлопает дверью так, что она чуть не слетает с петель. Киса выходит его провожать — привычно расхристанная, лёгкая и осточертевшая до колик, надоевшая до спазмов. После неё Малина бухает. Дико, по-чёрному, целых две недели. Три раза снимает шлюх и три раза ничего не получается. Психует, орёт, один раз попадает в аварию, дважды дерётся. Один раз стреляет. Сидит пятнадцать суток.       И возвращается к Кисе. Она встречает его на пороге — в одном лишь халате на голое тело. Три родинки над грудью, длинная шея, усыпанная бриллиантами-звёздами и звёзды в глазах. Малина психует снова и хмельно требует то ли предъявить любовника, то ли отойти в мир иной — лишь бы вылезла из его башки.       У Кисы странная, колюще-режущая улыбка. Он думает, что она хочет закурить, но она не курит — у неё астма, ей нельзя. Малина и об этом знает. Он все о ней знает кроме того, что за тараканы в её рыжей голове. Киса не улыбается — режет. Нежной рукой крепко держит его за яйца. Щёлкает языком о нёбо, двумя пальцами поддевает шейную нитку с целым состоянием — курган алмазу, который когда-то огранили.       (Она тоже требует огранки. Её можно вставить центральным камнем в корону и править — то ли с ней, то ли над ней, то ли под ней. Может быть, всё вместе. Она меньше, чем царица, но больше, чем молитва.)       Улыбка — обоюдоострый нож. Она пыряет его в живот и ранит свои же ладони до мяса.       — Нагулялся?       Малина прижимается ртом к её шее — она пахнет шампунем, духами, собой, домом. Ничем и всем одновременно.       — Нагулялся.       Она чертит пальцами полоску шрама на его животе. Малине кажется, что он её ненавидит так сильно, что хочет остаться с ней навсегда. Треплет, подминает, давит, стискивает и даже кусает пару раз — это не в его стиле, но не может удержаться, цепляет зубами холку, будто кот кошку. Она не сопротивляется, конечно, но что-то в этом есть.       Накрывает её руку — маленькую, потную — своей. Сжимает, поглаживает. Упирается лбом в плечо, хрипит, протрезвев настолько, насколько это возможно. От алкоголя, не от неё.       — Скажи честно, ты меня приворожила?       Революция в её глазах просыпается. Киса хохочет так, что он чувствует себя дураком. Даже не просто дураком, а старым дураком — это вдвойне обиднее. Злится, собирается уйти. Но она хватает его за запястье, целует быстро-быстро в раскрытую ладонь, зубами скользит по пальцам.       — Нет, Ром. Я была всем, что ты ненавидел для того, чтобы ты меня полюбил.       (Потом она откидывается на локти и тянет его обратно — в горячую, пропахшую потом и искушением постель. Малина думает, что сходит с ума. С ней, от неё или из-за неё — значения не имеет.)