Второстепенное и не очень

      У Витька с бабами не клеилось. На него обычно западали либо страшненькие, либо совсем глупые девчонки, а те, которые нравились ему самому, никогда не отвечали взаимностью. Ренатка, например, только посмеялась над ним и свалила к Тончику. И его быстро бросила, но всё-таки… потом была Зинка, но ей Витька даже признаться не рискнул. Потом Люда — эта вообще была старше лет на десять и только улыбнулась, когда он, запинаясь, позвал её замуж.       Короче, не клеилось.       Он сначала страдал, а потом как-то отлегло, привык. Дел было много, пацаны, опять же, не поймут долгих соплей по бабам… Сейчас они привычно вчетвером сидели у полковника Жилина в КПЗ. Впаял пятнадцать суток за распитие спиртных напитков и мелкое хулиганство, вот они и перекидывались в картишки. Иногда даже с Катамарановым, тот частенько заползал.       Когда хлопнула дверь, Витёк не удивился. Подумал, что Катамаранов приполз, поднял голову и увидел её. Она шла по коридору за Жилиным — невысокая, с длинными рыжими волосами, в длинной белой шубе и каким-то диким розовым непотребством под ней. На фоне белого меха медные волосы горели, как пожар. Повернула голову и вдруг улыбнулась — рот у неё был весь в крови, губы разбиты, щека алела отпечатком ладони и кровила царапинами от колец. Витька опалило жаром. Он почему-то подумал, что такие следы у шлюх остаются от сутенеров. Он видел такое однажды…       Не удержался. Наклонился к Тончику, который громко засвистел, увидев её в коридоре и спросил:       — Путана? На Железного пашет? Чистенькая такая…       Тот мгновенно захлопнулся и заехал Витьку по уху. Витька удивлённо крякнул.       — Ты чё?!       — А ты чё?! Охерел?! За базаром следи! Это баба самого Малиновского!       Витёк нахмурился и пересел к Павлухе. Малину он видел два раза и ему хватило: тот походил на медведя, владел половиной города, был старше даже дядь Жилы и курил такие ядрёные сигареты, что глаза слезились. Баба была младше его лет на тридцать блин — ваще как школьница! Только в шубе. Но о своих умозаключениях говорить не стал, только следил.       Жилин выделил ей отдельную камеру, и та стала розовой на следующий же день. Это они всеми слышали: Малина припёрся в отделение с самого утра с целым баулом, и они с Жилиным собачились до посинения. Жилин загораживал вход: баба Малиновского сидела, закинув одну голую ногу на другую и покачивала тапочком. Лыбилась — во всех тридцать два белых зуба. Виниры, наверное. Малина торговался. На них он внимания не обратил, пялился только на ноги и иногда на Жилина. Тот сердито бухтел: "Не-по-ло-же-но! Чего вы это самое… Не надо мне тут… Устроили… Гражданин, увозите пуфик! И кота! Нет, денег не возьму… А сколько? Ну, пуфик это вещь нужная… А вот у меня стол старый, шатается… Да… Завтра будет? Ну и славненько! Привозите и его, и чего там гражданке надо? Подушечки, шампуньчик, покушать… Нет, пиво нельзя! Я тут сам не потребляю. Фруктов привезите."       Так и остались. Её тоже закрыли на пятнадцать суток, но со всеми удобствами: душ дважды в день, вазочка с персиками, почти свободное перемещение. Даже разрешили в гости к другим ходить, так что она быстро перекочевала к ним в камеру. Представилась Евой. Тончик заухмылялся. Она была простой, как три рубля, хохотала больным ртом и играла с ними в дурака. Всегда выигрывала.       У Витька пересыхало горло, когда он с ней говорил. И язык заплетался. В первое утро Ева сменила розовое непотребство на широкие мальчуковые синие джинсы и белый свитер крупной связки, темно-рыжие волосы скрутила в дулю. И сразу стала ещё младше. Он спросил:       — Тебе чё, четырнадцать?       Она хихикнула и подмигнула ему — без кокетства, но он все равно смутился. Лицо у неё было красным-синим, с пластырями. Она не говорила, что случилось, а они ссыковали спрашивать.       — Не, двадцать.       — А выглядишь, ну… Ещё младше…       — Знаешь, как Рома говорит? Маленькая собака всегда щенок.       Витька сначала не понял, о каком она Роме говорит, а потом понял и ужаснулся. Как-то… Она была вся такая неземная, нежно-розовая, непостижимо-загадочная, молодая-молодая — и с Малиной. Да он же её в бати годился! Он был для неё старым! Витька это дико мучило: что такого было в Малиновском, что на него все бабы от восемнадцати до восьмидесяти одного вешались? Ответ плавал на поверхности: Малина был богат, щедр, держал форму и любил потрахаться. Неужели она — по памяти цитирующая какого-то там Есенина, знающая все песни Багровых Фантомасов и любящая пивас — могла любить и его? Старого, злого, жёсткого… Этого Витёк не понимал. Ева вообще часто говорила, мол, а Рома говорит… И в такие моменты ему было стрёмно и страшно — неужели она это всё по доброй воле?       Когда Ева болтала не о Малиновским или не с Малиновским — тот приходил дважды в день, перед работой и после — то была клёвой девчонкой. Витёк видел, как они постоянно засасывались, будто сожрать друг друга хотели. Иногда он на прощание одаривал её шлепком по заднице. Иногда лёгонько дёргал за косу — будто ему пятнадцать. Иногда просто обнимал и долго стоял, не двигаясь. Иногда прижимался лицом к её волосам. Витька не хотел смотреть, но всё равно смотрел. Всё зудело и болело.       Взаимностью она не отвечала. Наверное. Никогда Витька среди других не выделяла, играть соглашалась со всеми. Болтать тоже. Однажды, правда, сама прикоснулась. Витёк запомнил это, наверное, навсегда. Они долго вспоминали детские считалочки, и он вспомнил больше всех. Ева одобрительно заулыбалась и вдруг наклонилась к нему — близко-близко. Он мог видеть поджившие ранки у неё на щеке и гладкую шею. В ушах покачивались серьги с бесцветными камешками — бриллианты, скорее всего. Дешевле Малины не дарил. Видимо, за меньшее с ним трахаться не соглашались.       — Показать фокус? — когда Витька торопливо кивнул, она поставила два пальца ему на макушку и скользнула вниз, к краю волос, — лес, — перешла на лоб, — поляна, — к носу, — бугор, — едва-едва задела губы, — яма, — подбородок, — обрыв, — резко опустила ладонь вниз, под подбородок и легонько ударила по челюсти. Витька ошарашенно щёлкнул зубами, чуть не прикусил язык. Она захохотала. Пацаны тоже. Потом пришёл Малина, пацаны заткнулись, а она упорхнула, будто и не было. Оставила после себя спелый запах персиков.       Витька перелёг на свою койку, закрыл глаза. Задумался, привычно прислушиваясь: Катамаранов уронил железную кружку. Малина и Жилин долго ругались в коридоре шёпотом, слов было не понять. Ева что-то тянула — тоже непонятное, тихое. Потом полковник хлопнул дверью. Малина забасил, выдал что-то вроде: «Век не забуду!», и всё смолкло. Витька перелёг на другой бок, задремал… Пацаны давно уже кемарили. И тут сон как рукой сняло: раздался первый стон. Потом тихий скрип койки. Изголовье застучало о стену. Баба Малины — она сразу же потеряла своё имя, перестала быть Евой — застонала. Потом что-то зашелестело, и стоны пропали, остались лишь звуки прерывистого дыхания и шлепки кожу о кожу.       Витька накрылся одеялом с головой, прижал к ушам подушку и зажмурился до пятен перед глазами. Принялся бормотать себе под нос: лес, поляна, бугор, яма, обрыв, взрыв… Когда пытка кончилась — где-то через полчаса, и Малина вышел — Витька всё решил. С Малиной надо было что-то делать.       Малина размял плечи, закурил, что-то напевал. Довольный, как хер знает кто. Пиджак висел у него на локте. Ева поправила ему воротник водолазки. Они ещё долго о чём-то перешёптывались на пороге.       Ева ушла через пять дней — цивильно попрощалась, натянула розовое непотребство — голые ноги, голые плечи — влезла в шубу, помахала рукой и радостно поцокала на каблуках к своему мужику. Малина подхватил её на руки, поправил волосы, поцеловал в лоб, сунул пару купюр Жилину и уволок свою добычу.       Карман Витьке грели карты. Новёхонькие, со всякими колдунами. Он у тончикова цыгана такие видел, а эти спёр из обилья розового шмотья.       Чтобы потом отдать.