Второстепенное и не очень

      После Аньки Малина зарёкся вступать в какие-либо отношения, подразумевающие под собой что-то большее, чем просто секс на двадцать минут. Будто сдал назад, потерял в брезгливости: снова начинал снимать шлюх, лишь бы поменьше болтали и потише лежали. Иногда трахал, иногда вверх брало былое отвращение к продажным женщинам, пропустившим через себя сотню-другую членов — смотрел весьма посредственный стриптиз или позволял сделать минет, не глядя вниз. Потом щедро оплачивал предоставленные услуги и отсылал обратно. Никогда не брал одну и ту же бабу дважды. Никогда не спрашивал имени. Никаких лишних вопросов, деньги — секс — деньги. И никакой, Боже упаси, нервотрёпки с последствиями.       Помимо регулярного потребления шлюх потреблял заодно и алкоголь, вливал в себя бутылку коньяка вечером пятницы, субботу отсыпался, а воскресенье старался проводить с друзьями. Ходил в баню, ездил на рыбалку и на охоту, послушно сидел на семейных ужинах у Оганесянов и тискал то их котов, то двухмесячную дочь. Подумывал завести какую-нибудь живность, пару раз даже почти сорвался и купил собаку, чтобы было кому с работы встречать, но каждый раз что-то останавливало.       С сожалением возвращался к тому, что было в его распоряжении: проституткам и коньяку. Тошнило и от того, и от другого, но он всё равно пил и трахался, будто не мог остановиться. Временно насыщался, временно успокаивался. Потом трезвел и уходил из борделя, чувствуя, что пропах с ног до головы перегаром, травкой, табаком и дешёвыми духами. Уходил, но один хер возвращался через неделю. Гриня небось сделал на нём целое состояние — в этом городе вагиной торговали только его бабы. И в прямом, и в переносном смысле.       После загула Малина ненадолго успокаивался, тащился на работу и упахивался до состояния овоща. В будние дни нагружался до самых гланд и к ночи едва доползал до постели, морил себя так, что сна оставалось часа три-четыре максимум. Потом сбрасывал напряжение как умел. Потом работал снова. Как замкнутый круг, короче говоря, куда не плюнь — всё одно.       И Малину всё устраивало. Ему было хуёво, но сойдёт. Не умирает же!..       Алька с Ксюхой так не считали. Они коллективно посовещались и коллективно заявили (их малая подтвердила суровым агуканьем), что у него натуральный всамделишный депрессняк. Что он заработался, задолбался… Малина поржал: «Заебался!», и они одинаково раздражённо поводили носами, мол, фи, как некультурно! Малине было похер, если честно — он был уже знатно пьян, и Оганесяны помешали его привычному времяпрепровождению пятницы: во-первых, отжали недопитый стакан коньяка, во-вторых — согнали с колен славную, безотказную девочку с трассы, которая уже успела выпрыгнуть из трусов. Ксюха по-хозяйски вылила всё из бутылки и стакана в раковину, заставила проститутку надеть трусы и выставила вон, сунув десятку.       Алик сложил руки в замок и завёл задушевный базар. Малина взвыл на третью минуту пытки моралью. Вопрос семейка Аддамс поставила ребром: либо его везут кодироваться, либо он берёт себя в руки, либо едет в отпуск. Кумекал недолго, выбрал отпуск, и друзья-предатели мгновенно преподнесли ему трёхнедельную путевку в санаторий «Утёс» в Алуште, двадцать один день счастья. Горы, море и никакого алкоголя.       Малина пометался и неохотно согласился. Сменил малиновый пиджак на свободную гавайскую рубаху, а осточертевшие офисные брюки на льняные штаны; снял тяжёлую цепуру с шеи и купил плавки. К отдыху готов не был от слова совсем: поругался в аэропорту, поругался по прибытии, поругался во время заселения… Он только и делал, что ругался и злился без повода. А если повод находился — взрывался, как вулкан. Но не как прежде – горящим океаном, а так, неохотно, ворчливо, сердито. Чрезмерно глухо — будто выцвел.       В «Утёсе» было неплохо. Тихо, спокойно, на расслабоне. Малина вставал по времени, ложился по времени, гулял по времени, ходил на массаж по времени и даже жрал по времени. Выдержал сурового армейского расписания дня три и свалил бухать в город. Завалился в первый попавшийся бар и познакомился с ней. Она олицетворяла всё то, что он ненавидел. Она была его ненавистью. Она была даже больше, чем ненавистью.       Чья-то жена или любовница, слишком молодая и глубоко несчастная. Он дал бы ей лет шестнадцать, этой тускло-рыжей амёбе с печальными русалочьими глазами. Малина возненавидел её сразу же, как только увидел: и её волосы, и её глаза, и её рот, и вообще всё, что у неё было. Она представилась Евой и не улыбнулась. Разрешила заплатить за её коктейль – что-то по-бабски сладкое, потом за стакан виски, потом за чекушку водки… Малина напился сам и напоил её: она наконец порозовела и повеселела, стала похожа на человека, а не бесхребетный кусок куриного филе.       Повезло, что они оказались обитателями одного санатория. Подумав, покопался в голове и из тысячи прозвищ – зайка, детка, малая назвал (или обозвал?) Кисой – что-то такое было. Было, но где-то далеко, за трещащей скорлупкой тоски.       К вечеру знали друг о друге всё. Или почти всё. Малина объяснялся взахлёб, будто прорвало — думается, он давно хотел с кем-то поговорить, высказаться, а сам факт того, что они больше не увидятся развязывал ему язык, но не руки, а она… Она была половой тряпкой, о которую каждый желающий мог вытереть ноги — Малина быстро это понял. Жилеткой, в которую можно плакаться и не бояться, что велит прекратить. Подбитой стрекозой – есть только узорчато-кружевные крылья, слабо жужжит, не летает. Она вечно осекалась, покуда была трезва, не смотрела прямо и не садилась близко, держалась на расстоянии. Напившись — хохотала и кружилась, шелестя переливающимся на солнце розовым парео. В такие моменты будто светилась изнутри, и Малина давил в себе жуткое желание сжать её в крепких медвежьих объятиях и унести куда-нибудь подальше, спрятать, чтобы больше никто не видел этого блеска. Недолговечного, но ослепляющего.       Он рассказал ей о драках в школе. О том, что его первая любовь, Райка, не дождалась его из армии. Рассказал, как учился в ПТУ и что отсидел два года. Рассказал про Аньку и про то, что ему хуёво как никогда. Киса не жалела его и гладила по волосам, только смотрела. Это были самые тоскливые, самые пустые глаза из всех, что он только видел. Ему казалось, что она рыба, которая плавает не в море, а в тоске. Думал милостиво, снисходительно утопить, чтобы не мучалась, но боялся тронуть и пальцем – запачкает, замарает, хотя куда уж больше? Сама стоит по колено, но не в море, а в дерьме. Только вытаскивать за выцветшие от соли и тревоги патлы, чтобы не задохнулась. Умереть в деревенском туалете явно не мечта девушки, которая стоит слишком дорого, чтобы пытаться уже купить. Купленное однажды не купишь дважды.       — Ну вот чё не так? Почему не выходит? — опрокинул рюмку чачи, грызанул солёный огурец и зажмурился. Было жарко, душно, будто в жерле вулкана. Длинные ноги, голые плечи, торчащие соски – как в пекле. И не хочется трогать, а жжётся.       — Ты сам сказал — между ног у всех одинаково. В другие места смотреть пробовал? — она уже выпила как следует и теперь раскраснелась, закинула одну ногу на другую. Малина пошёл потом: почему-то подумал, что эти золотистые, подзагоревшие на солнцепёке ноги замечательно смотрелись бы на его плечах, и тут же отогнал эту мысль. Он и правда тронуть её боялся — помимо всего прочего опасался, что если ляжет с ним, — или под него — то потеряет своё внеземное очарование, перестанет быть недосягаемой мечтой с белой полоской от обручального кольца на пальце.       А она была — мечтой. Ненавистной мечтой. Малина регулярно забывал её имя (оно было паточное, шлюшье, будто у знатно потасканной актрисы из порно; если она Ева, то он Адам) и называл Кисой. Учил плавать — больше, конечно, касался голой спины с тонкой ниткой алого купальника. Катал на волнах в плотном кольце рук, хотя хотел на члене. Она всегда ломалась, прежде чем на что-то согласиться и называла его исключительно по имени-отчеству, хоть и на ты. О себе никогда ничего не говорила: без имени, без фамилии, без корней, без прошлого, настоящего и будущего, пустой лист, женщина без лица с лживым, ядовитым языком, которым она нежно зализывала его раны. Много пила. Много плакала. Не при нём, конечно, но Малина дураком не был и вполне понимал, что значат красные глаза или нос.       Поцеловать её рискнул один раз. Они лежали на пропёкшемся песке, и небо заходилось предсмертным криком заката, агонизировало алым. Кричали чайки. Он повернул голову — тонкая рыжая прядь, выбившаяся из-под белой панамки, лёгонько пощекотала ему щёку. Подумал, что терять нечего и поцеловал — тухлую, мягкую, несчастную, глупую, зависимую от алкоголя, чужую жену, лгунью, не слишком красивую, выцветшую от горя, нежную, печальную… Она зажмурилась и ответила. Её губы были солёными — то ли от моря, то ли от слёз, плечи обгорели, и Малина не рискнул коснуться, принёс бы не только грязь, но и боль. И правильно — спустя пять секунд мучительной пытки сплётшихся языков – упруго, влажно – Ева-неЕва оторвалась от него и залепила знатную пощёчину.       — Я же сказала, что замужем!       — А я сто раз говорил, что сволочь.       Поцеловал ещё разок — она снова ответила и снова ударила, потом засмеялась, потом заплакала… Малина сжал зубы и притянул её к себе, уложил дурную, пьяную голову на грудь, стащил мешающуюся панаму и погладил по тяжёлым мокрым волосам. Уткнулся носом. Она пахла куда лучше, чем море. Куда больше, чем море. И не меньше, чем свобода, который не было у неё и о которой мечтал он – страстно, будто романтик в свои двадцать два, полный мечт и надежд. Сейчас ненавистная женщина-мечта устроила руку у него на груди, и Малина чувствовал, как дрожат её пальцы. Замечал — тремор с ней постоянно, то ли от нервов, то ли от количества выпивки, но теперь колотило, как припадочную.       — Роман Дмитри…       — Не бойся. Не обижу.       Не обидел. Он провёл с ней весь остаток отпуска, следовал неотступно, куда бы не пошла. Уводил подальше от бара — она хирела и замыкалась в себе, не хотела разговаривать и становилась чрезвычайно капризной, на грани слёз. Малина терпел и тянулся к ней, как растения тянутся к солнцу. Через раз осторожно касался запястья или локтя, прижимался со спины. Отчаянно, дико старался не задеть, не напугать. Она была похожа на улитку, прячущуюся в раковину от любой мало-мальской угрозы.       Малина хотел быть кем угодно, но только не угрозой. Угрозу чувствовал в её муже — он застал их разговор по телефону всего один раз, и она была перепуганной вусмерть, белой, как простыня и несчастной в тридцать раз сильнее. Подумал тогда, что нет смысла её запугивать, брать силой — она пойдёт трещинами от любого неосторожного касания, не то что от матерного ора с той стороны провода. До отвала кормил её шоколадным мороженым и таскал кислородные коктейли из процедурного кабинета. Не раз и не два затаскивал в фотоателье, чтобы оставить на память хотя бы картинку – без запаха и вкуса, но с её лицом. Танцевал медленный танец вечером под покровом духоты и аплодисментов других постояльцев.       Он учил любить её и учился любить сам. Жил моментом, кратким наслаждением, сиюминутным порывом, поиском хрупкого счастья. И оно, конечно же, разбилось на восемнадцатый день.       Ева трусливо сбежала (от него? из-за него?) за три дня до положенного конца смены и черканула ему нервную, скачущую ласковыми словами и розовыми соплями записку напоследок, которую передала улыбчивая девушка с ресепшена. Он перечитывал её раз двадцать, но слова не менялись: «Ты хороший человек, Роман Дмитриевич. С тобой просто случилось слишком много плохого. И я в том числе. Искупайся в море — тебе станет лучше. С любовью, Киса. Давай, пожалуйста, никогда больше не увидимся?..».       Но он не собирался доставлять ей такого удовольствия. Она была ему нужна – она уже была его. Малина так решил, когда они искали истину на дне стакана, а нашли липкие от винограда, кислые языки во ртах друг друга. Нашли себя – друг в друге. Одетыми и неспособными на грех. Пока что.       Поэтому Малина взбесился, как никогда: чувства, которые так старательно топил в пьянстве и однодневных бабах захлёстывали с головой, и ему казалось, что он в очередной раз один и в очередной раз тонет, харкается солью и медузами, жгущими пищевод. Нажрался песка и никак не может сглотнуть. Что он умирает вторично, повторно. Сначала – до Кисы, теперь – после Кисы. Плюнул на деликатность и вспомнил наконец кто он — десять лет назад Малина наводил страх на Катамарановск одним своим появлением на улицах, был бандитом и не стеснялся брать силой то, что ему не отдавали добровольно. Что поменялось? Да ничего! Почему он не мог забрать себе то, что изначально принадлежало ему? Она не была чужой женщиной — она была его женщиной, просто об этом не знала. Он тоже не знал. До поры до времени.       Два дня спустя Малина знал о ней то, что она не удосужилась рассказать сама, то, что и сама о себе не знала: на самом деле её звали Евгения, ей было двадцать лет, она жила в Воронеже на улице Плехановская и правда была замужем за местным бандитом, который был старше её на пятнадцать лет. Имел в собственности квартиру и машину, любил любить всех баб подряд, не чурался раздавать жене оплеухи, если она артачилась и дохрена на себя брал. От мужа Малина избавился быстро и без хлопот — и в Воронеже у него нашлись доброжелатели, а у мужа – недоброжелатели. Времени думать не было, так что Малина делал то, что хорошо умел — угрожал, запугивал и довольно пожинал плоды рук (не) своих. И напрягаться не пришлось.       На сороковой день побега – он провёл полтора месяца в эмоциональной мясорубке, в Аду без её (всего) и неё – она открыла ему дверь. Маленькая, грустная, в длинном тёплом халате с закатанными рукавами, с заплаканными глазами, с синяками на руках и в чёрном платке. Открыла — и охнула, подалась назад. За её спиной заливалась лаем собака. Малина ожидал волкодава, судя по звукам беснующегося зверя.       — Ты?! – Киса стащила с волос платок, смяла в кулаке и прижала к груди. Смотрела огромными ошалевшими глазами, похожими на плошки. Алуштинский загар сошёл клочьями, повис лохмотьями смытых пятен – она больше не пахла морской солью и солнцепёком. Только затаённой болью, скорбью и погребением. Погребала себя – заживо, вместо белой свадебной фаты надела похоронный белый саван. Вся – выбеленная, выеденная, выпитая.       Малина шагнул вперёд, оттесняя её внутрь. Деловито захлопнул за собой дверь, повернул ключ и потушил свет в коридоре, чтобы соседи меньше интересовались – снаружи видел любопытствующих зевак, глазеющих в желтушные проёмы окон, а внутри замечал потрескивающие от шустро распространяющихся сплетен зрачки пока поднимался и барабанил в дверь – сначала кулаком, потом ногой. Лишь бы открыла. А вездесущие (или везде ссущие) соседи того и гляди с фонендоскопом или банкой к стене прижмутся, чтобы ничего не пропустить.       Зашёл Малина как хозяин. Теперь он и был хозяином – и этой халупы, и этой женщины. Все воспротивившиеся имели дело с апостолом Петром, а он – со своей беглянкой и её чокнутой, зашуганной до усрачки псиной. Ногой, не глядя, подвинул дико надрывающегося пса с поджатым от страха хвостом — это оказалась мелкая бело-коричневая чихуахуа, которая с отчаянным визгом умчалась в комнату. Соседи могли бы вызвать ментов, если бы эта картина не была им привычна – иногда к собачьему лаю примешивался женский скулёж, но все торопливо глохли и слепли от греха подальше, лишь бы с бандитами не связываться.       Она нервно надела платок обратно. Малина задохнулся – кипел и бурлил.       В темноте конуры Киса стала тенью самой себя, потеряла свою непримиримую остроту, и Малина не удержался — подался вперёд, жадно притиснул её к себе, прижался губами к макушке. Она задрожала. Руки были холодные, едва ли не ледяные. Она вся была такой замёрзшей, что только водкой и отпаивать, а потом, розовую и улыбающуюся, вколачивать в постель. Не откажется и не откажет, если выбросить кольцо в море, а паспорт сжечь к чертям собачьим.       — Зачем ты… — надрывно всхлипнула, пальцами вцепилась в водолазку. Суетливо отстранилась, потом прижалась снова, судорожно потёрлась щекой.       — За тобой, — стащил с коротко обкорнанных волос платок и отшвырнул в сторону, обвил руками, приподнял, — тебя хочу.       Киса задрала голову и посмотрела на него. Зелёные глаза – тусклая бутылочная зелень, осколки старого мира, тревожно блеснули. Будто и правда кошачьи.       — Мы не всегда получаем то, чего хотим. Или кого хотим.       Малина улыбнулся. Огладил спину, подумав, взялся за пояс халата и развязал. Жарко поцеловал в шею, дыхнул — абсолютно трезвый, спокойный, сытый, умиротворённый. Лощёный хищник. Пробрался руками внутрь. Там были шёлк и кожа. Шёлк, горячий как кожа и кожа, гладкая как шёлк.       — А кто мне помешает? Ты?       Она совсем сбледнула с лица. Неуверенно оглянулась назад. Собака громко скульнула на высокой ноте и затихла, замолкла. Даже топота маленьких когтистых лапок не было слышно. Только то, как Киса дышала – прерывисто, испуганно.       — Ты не понимаешь… Мой муж…       Малина гоготнул. Слабенько подтолкнул к стене, словно искал место, куда получше её прижать, чтобы было удобно щупать и чтобы не вырвалась, мирно прогудел:       — А муж — объелся груш. Нет у тебя больше мужа. Собирайся давай. Чё тут у тебя важное есть? Ну, кроме собаки…       Она отшатнулась, но некуда, да и он не отпустил — спустил с плеч халат, поцеловал несколько раз одно плечо, потом другое. Руками забрался под шёлковую ночнушку, погладил, куда дотянулся — она явно была рада его видеть, хотя и куксилась. Со вздохом прекратил домогательства, оправил подол, хлопнул по бедру, накинул халат обратно, завязал и одним движением, без напряга, подхватил на руки. Она ойкнула, сердце замерло, а потом забилось быстро-быстро, как у птички. Шепнула, едва задевая губами:       — Что ты натворил?..       Он подавил желание шутливо щёлкнуть её по носу.       — Цыц. Чё, брать будешь чё или так поедем?       Она замотала головой, залопотала, всхлипнула, дёрнулась в сторону, попыталась соскочить. Малина тяжело вдохнул и просто-напросто закинул её на плечо, одарил лёгким шлепком по заднице, потом подумал и тут же погладил. Прошёлся по кухне, выудил собаку, спрятавшуюся между столом и стулом, и погрохотал обратно, на улицу. Свет везде повырубал, дверь закрыл и был таков. Спустился по лестнице, знал – пялятся. Засунул и Кису, и собаку на заднее сиденье гелика и всучил одеяло. Её било крупной дрожью, волосы тонко падали на белое, известняковое лицо.       — Что ты наделал, Рома?..       Собака тоскливо тявнула и забилась под одеяло. Малина дёрнул щекой и заблокировал двери на всякий случай.       — Забрал своё. Не реви. Ложись спать, ехать долго.       Она послушно затихла. Малина вдарил по газам. Он всё сделал правильно. Для себя так точно — правильно матушка говорила, что он эгоист. Но разве можно было отказаться от того, что делало счастливым даже тогда, когда было пиздец как хуево? Малина не мог. И не смог. И не собирался. Не в этой жизни и ни в какой из следующих.       Во всех жизнях и мирах Киса была его, Малины. Даже если временно была чьей-то чужой.