Второстепенное и не очень

      Альберт Зурабович по праву гордился своим равнодушием ко всяческим любовным ухищрениям женского пола, направленных на соблазнение несчастного осла, залипшего на голые ноги или груди.       Он на это повёлся всего один раз, в университете, когда был достаточно молод и глуп, чтобы иметь неосторожность захотеть Илону. Алик никогда не говорил — влюбиться, потому что был уверен, что его оказавшееся кратковременным желание ей обладать рассыпалась в труху на третий год брака. Сразу после измены Илоны. Он с удивлением понял, что остался без её чар — туманно-зыбких, горьких и жгучих. Илона умела душить своей далеко не любовью.       Заработал иммунитет на всю оставшуюся жизнь. К девяностым у Альберта сложилась целая жизненная позиция: всё покупается, соблазняется, продаётся или берётся силой, если уж совсем невмоготу. Последнее, правда, он в отношении женщин не применял — не оскотинился ещё окончательно, чтобы кому-то навязываться.       Думал так до поры до времени. Малина вон тоже орал: “Была бы честь предложена!”, а по итогу уже полгода не давал проходу девчонке лет на тридцать младше, всё надеялся, что что-нибудь перепадёт.       У Алика в этом отношении было проще. Раз в три-четыре года он заводил себе женщину — отдавал дань ослепительной красоте Илоны, выбирал блондинку от двадцати до тридцати пяти, актрису или модель и не дуру. Сначала ухаживал, узнавал получше, а потом предлагал, судя по самой женщине — либо полгода пользования полностью содержал (а желающих было много), либо помогал с работой (здесь было много актрис, получивших роли благодаря его вмешательству), либо временно соглашался поиграть в любовь. Последний вариант встретился всего один раз и давно.       А сейчас Алик страшно бесился.       Ксения Ахматова — он подозревал, что фамилия ненастоящая — приехала в город полгода назад и всё это время не поддавалась никаким ухаживаниям. Она работала в местном театре и жила от работы до дома, снимала прокуренную поколениями бедняков и наркоманов квартиру на Гоголевской. Курила две сигареты за перерыв, носила длинное чёрное пальто, модные сапоги и пила чрезмерно много кофе — две ложки в чашку и залить на три четверти кипятком.       Была недоступной, далёкой, будто звезда, мечта. Цветов не принимала, вежливо отказывалась: “Я массовка, массовке цветы не дарят”, а он один чёрт дарил и дарил. Методом проб и ошибок вычислил, что любит розы, искал эти дурацкие букеты, пока был свободен. Вообще всё своё свободное время уделял тому, чтобы хоть как-то её заинтересовать.       Подарки она возвращала. На звонки не отвечала. На каждое предложение о свидании, встрече, деловом разговоре отвечала отказом. Не соизволяла даже посмотреть на него — смотрела вскользь, мимо. Какое-то время ужинала с молодым мальчиком-студентом, от которого Альберту пришлось избавиться. Окатывала ледяным презрением не только его, но и Инну. Её не брала ни осада, ни измор, не уговоры, ни угрозы, ни обещания. Ничего. Отскакивало, как горох от стены.       Альберт хотел её так сильно, что Илона тлела в его воспоминаниях, а на деле — он решился ей набрать спустя десять лет молчания — хохотала порочным, лживым ртом: “Ты, мой милый, обещался никогда и ни в кого не влюбляться. Так чего же стоят твои клятвы, Альберт? Впрочем, не нам с тобой говорить о чести. Я шлюха, ты убийца. Удачного плавания! Надеюсь, она тебя сожрёт, прожуёт и выплюнет. Аминь.”       Он ненавидел саму мысль о том, что Илона была права. Она в любом разговоре говорила гадкие, мерзкие, но правдивые вещи, от которых ему хирело. Самым обидным было то, что Ксения отказывалась его есть, жевать и выплёвывать.       Альберт сдался к Новому году. Заявился к ней домой, где пахло унынием и бедностью — так сильно, что у него чесалось запястье под золотыми часами. Через раз казалось, будто там запеклась чья-то кровь. Не его, чужая.       — Выходи за меня замуж.       Ксения — Ахматова или не Ахматова, какая разница? — посмотрела на него сверху вниз и дело было однозначно не в росте, скорее уж наоборот. Рассеянно сощурилась, что-то обдумывая, потом ответила хрипло, но с какой-то мрачной, жестокой тяжестью, триумфальной горячностью:       — А вот это уже другой разговор.       Альберт шагнул внутрь прогорклой, склизкой тьмы с пониманием того, что она победила войну, не участвуя ни в одной битве.       (Он был готов простить ей это. Он был готов простить ей что угодно, лишь бы она сказала ему хоть одно да.)