Второстепенное и не очень

      Взрывом Альберту чуть не снесло голову. Признаться, он был потрёпан чуть меньше, чем остальные. Тончику сломало руку, и он сидел в гипсе и хорохорился, сверкая новенькой лысиной — его ещё и знатно чиркнуло и по макушке, так что волосы пришлось сбрить, чтобы суметь добраться до раны. Баро повредил спину и отлёживался — врач ворчал и пел "Ой, мороз-мороз", разглядывая снимок. Обещал поставить на ноги через месяц-другой, но пока Лошало только лежал и не мог даже ворочаться. Малина стоял ближе всех, так что огрёб втройне: бедро ему зашивали, руку вправляли, слух проверяли — боялся, как бы не оглох. Не сдох и слава богу, с остальным они позже разберутся.       Стрельников, конечно, страшно извинялся, и Альберт его великодушно простил, хотя его буквально нафаршировало осколками. Сюрпризы находились по всему телу. Лицо было полностью залито кровью, затекало в глаза, очки разбились вдребезги… Теперь рот пересёк свеженький шрам, на руках были наложены повязки, кое-где на боках пришлось даже подшивать, а в ребро Алик всё-таки умудрился заполучить трещину.       И самого недовольного врача во всей галактике.       Катамарановская больница находилась на отшибе и насчитывала всего двух квалифицированных врачей, одного фельдшера и трёх медсестёр. Алику в качестве лечащего врача досталась Ксения Сергеевна: маленькая, раздражительная женщина с тяжёлыми, мрачными глазами. Она в четыре руки с медсестрой повытаскивала всё, чем его нашпиговало, промыла, зашила, отправила на рентген, наложила шину… И так по кругу. Она была немногословна, общалась короткими командами и в моменты отдыха — он, бывало, замечал её маленькую чёрную тень около женского туалета — спешно курила, будто боялась куда-то не успеть.       И она ему нравилась.       Очень сильно.       Она запрещала работать. Когда Алик первый раз попытался покинуть сие прелестное заведение, то Ксения Сергеевна, казалось, материализовалась из воздуха с непонятно откуда взятым санитаром и сурово велела вязать. У Альберта глаза на лоб полезли: такого в практике у него ещё не было.       — Послушайте, — он постарался обойтись без связывания, — это просто смешно. Я имею полное право покинуть больницу. У меня работа!       Ксения Сергеевна — на полторы головы ниже, с сигаретой, зажатой меж зубами — выдохнула дым, вытащила из-за пазухи какую-то бумажку и потрясла ей у носа Алика:       — У вас послеобеденный сон. Ваша дочь подписала согласие на принудительное лечение.       Алик даже не знал, что существует такой диковинный зверь, как принудительное лечение. Возможно, Инна сама его и придумала: сначала она кляла его по чём свет стоит, потом дико рыдала, после кидалась целовать руки. Он недоумевал: был жив, местами порезан, но дееспособен. Дочь будто с цепи сорвалась, теперь вообще это!..       — Это незаконно, — хмуро заключил он. Ксения Сергеевна вдруг улыбнулась и сделалась в тысячу раз красивее, чем до этого. Он уставился на неё, как на восьмое чудо света.       — Конечно же это незаконно, — покладисто согласилась она, — но что поделать? Такова жизнь.       Да, такова жизнь. Алик, скрипя зубами, остался. Терпел бесконечные процедуры, осмотры и смены повязок, послушно ел апельсины, притащенные Инной в смешной магазинной авоське, выходил подышать воздухом на балкончик два раза в день, воротил нос от больничной еды и ждал, когда его выпишут. Напоследок Ксения Сергеевна пожелала ему счастливого пути и больше не взрываться. Он даже улыбнулся.       Через неделю — когда, наконец, зализал раны дома, отогрелся и отъелся, решил все рабочие проблемы, то вернулся обратно. Думал, чего хочет — то ли написать жалобу, то ли заплатить врачам вдвое больше, чем сделал в день выписки, отдариться как следует, всё же залатали его неплохо, содержали хорошо. Попытался встретиться с Ксенией Сергеевной, но девочка в регистратуре — в смешном чепчике и розовых тапочках — вежливо сообщила, что врач принимает только по записи.       Пришлось записаться. Альберт купил букет роз, коробку хороших конфет, коньяк, заправил бензином конверт с вознаграждением и героически отсидел километровую очередь, состоящую из склочных старух, беременных женщин и несчастных жертв мужского пола от восемнадцати до семидесяти.       Встретили его безрадостно. Розы и те получили больше интереса. Коньяк и конфеты Ксения Сергеевна приняла, конверт взяла, повертела, открыла и вернула со странной, непонятной улыбкой. Осмотрела его по новому кругу, покивала и принялась строчить.       Алик с тоской подумал, что зря он это затеял. Подумаешь, впервые за пятнадцать лет понравилась женщина. Подумаешь, впервые за целую жизнь женщина посмела ему указывать. Подумаешь — глаза красивые… Что он, глаз красивых не видел?!       Не видел. Ксения Сергеевна валандалась с бумажками добрые десять минут, потом подняла голову и деловито поинтересовалась:       — Вы динозавров любите?       Альберт потрясённо моргнул. Таких вопросов ему никто и никогда не задавал. Откликнулся, стараясь скрыть удивление:       — Люблю.       Она неожиданно огорчилась, недовольно сложила губы уточкой, будто он сообщил ей, что предпочитает завтракать свежерождёнными младенцами.       — А я только птеродактилей.       Алик сглотнул. последний раз он разговаривал о динозаврах в восьмом классе. Сейчас чувствовал себя примерно на этот же возраст, если не младше. Страшно, неловко и манко. Выдал, как рубанул:       — Давайте сходим посмотрим? В музей. В Москву. Хотите?       Ксения Сергеевна степенно кивнула, будто делала ему одолжение. Он подозревал, что она тоже старалась притвориться невозмутимой.       — Хочу.       Вот и порешали. В ближайшую субботу они поехали смотреть на давным-давно вымерших и погребённых под золой и стеклом птеродактилей. В воскресенье же решили провести тщательный осмотр на предмет остаточных ранений от зубов взрывчатого птеродактиля.       (Алику, если уж совсем честно, понравилось и первое, и второе.)