Второстепенное и не очень

      После тюрьмы Малину знатно хуёвило. За пять лет отсидки он потерял всё с таким трудом нажитое и ненавидел весь белый свет. И себя в том числе — недоглядел, недодумал, не сумел вовремя сообразить, что его хотят убрать. А желающих было вагон и маленькая тележка, каждый хотел откусить кусок пожирнее и послаще.       Лютый волновался за утекающее сквозь пальцы влияние — Малина переманил его лучших бойцов на свою сторону, когда давным-давно уходил со скандалом, а Лютый не простил; Небетонов мечтал оттяпать знатную часть собственности — в хер ему упёрся тот участок, что Малина взял первым, а Гриня страшно обиделся, когда узнал, что Малина с бабами его кувыркался. Вы поглядите какой нежный! Малина, конечно, не преминул добавить, что тёлки гришкины со всеми подряд тискались, и тем самым вбил в крышку своего гроба последний гвоздь.       (На самом деле он вбил его куда раньше, когда не послушал Алика и не легализовался полностью. Пытался усидеть на двух хуях одновременно, на границе закона и криминала. Не вышло. Оба — сожрали.)       Ира только развела руками и вместо пятнадцати лет строгача чудом выбила пять. Угрозами, взяткой, уговорами, связями. Алька просто дал в ухо, а потом долго ругался по-армянски, бормоча себе под знаменательный нос нечто, весьма далёкое от приятного. Малина снова сел в тюрьму. Уже во второй раз, будто два года по дурости-молодости не научили его осторожности, не дали уму-разуму.       В тюрьме было сносно. Кормили неважно, зато компания подобралась неплохая: Малина сидел вместе с Жилой и двинутым на голову бывшим депутатом Багдасаровым. Жилу он знал давно и проблем в мирном сосуществовании не наблюдалось: ну, бывало, пару раз цеплялись с кем-то за пределами камеры, но Малина был и оставался большим человеком, ссориться с ним не хотели. Хотели дружить. Ссориться с Жилой так тем более желающих не находилось, у того мозги были набекрень и стреляли чеховские ружья. Вообще без башки. Багдасаров же оказался тем ещё фруктом: орал как резаный, ругался, матерился, грозился сослать всех в Обнинск (как он это собирался провернуть, находясь в камере — непонятно), ночью постоянно ворочался, стонал и даже плакал. Звал кого-то. Малина отчего-то не стебался, будто жалел прокажённого; Жила только хмурился и курил.       Малине звать было некого. Только мамку, но та и так строчила нежные, телячьи письма, в которых не было ни одного грустного слова, но подсохшие слёзные пятна говорили куда лучше, чем врущие оптимистичные строчки.       Малина сидел вроде как за убийство, на него обвинений сфабриковано было мама не горюй, но Ира большую часть из них разбила в пух и прах, даже козырь в рукаве Лютого с убийством переквалифицировала в убийство по неосторожности. Малина был ей страшно благодарен и через раз волновался, как бы ретивой адвокатше не снесли чересчур умную голову. Жила заимел целую гору трупов: сначала какой-то коммерсант, потом три или четыре мента — собратья по форме его брата Мити. То ли всех укокошил, то ли просто потрепал, но срок был громадный. И не первый. Багдасаров оказался самым безобидным — всего лишь фальсификация выборов. Подумаешь! Такого дурака и сажать — кощунство!       Так и жили. Ругались с другими зэками, ругались с конвоирами, ругались… Для Малины тюрьма слилась в один-единый серый беспросветный день, сухой, потрескавшийся, надломанный по краям, будто дурак какой стремился заклеить расколоченную чашку. Пахла горелой кашей, калёным железом и дымом — курили ядерный беломор и самокрутки, гоняли по кругу чифирь (Багдасаров пил со слезами на глазах, но терпел), читали книжки в библиотеке (Малине досталось "Преступление и наказание", Багдасарову — "Идиот", а Жиле выдали букварь, который он демонстративно скурил) и играли в карты.       Тухло. Но зато было полно времени, чтобы обдумать всё от А до Я, разобраться, решить. Малина не провёл ни одного дня, чтобы не подумать о том, что он будет делать после того, как откинется.       (И каждый план был жёстче предыдущего. Он не собирался никого жалеть. Особенно — себя. Нажалелся уже, наплакался. Хватит.)       Пять лет рассыпались песком, он вышел и начал всё сначала. Мамке на глаза показываться зассал, бегал от неё, как пятилетка. Снял какую-никакую хату на Гоголевской, старую, на ладан дышащую, с одной комнатушкой и малюсенькой кухней. Всё равно там почти не бывал. Две недели провёл в диком запойном загуле, как и надо было любому недавно откинувшемуся уголовнику и устроился механиком в автомастерскую. Руки помнили, что нужно делать — всё-таки когда-то ПТУ кончил, неплохо шарил в этом деле. Завёл временную бабу, простую, одичавшую от одиночества и тупую, как пробка. Звали то ли Галка, то ли Дашка — забыл сразу же и гудел, называя то зайкой, то деткой — она цвела, как сирень весной и выкладывалась на все двести процентов. Встретился с армейскими корешами, принялся снова стягивать к себе бывших сослуживцев из всех структур — и законных, и криминальных. Начал сколачивать банду. И контору.       Выстраивал заново, вытёсывал. Строгал, пилил. Спал по четыре часа в сутки, ел раз в день и забывал сходить в душ. Падал, едва добираясь до кровати. Поднимал из руин то, что растоптали. Благо, был готов, казалось, ко всему: к отказам, к проблемам, к угрозам. Упёрто тащился вперёд, как баран, но пока не рисковал брать на таран, делал всё тихо, мирно. Создавал видимость спокойствия, чтобы усыпить бдительность. Жил нормально, даже скромно. Пил, когда предлагали новые-старые кореша. Трахал Дашку. Писал письма бывшим сокамерникам (Жиле коротко, Багдасарову целые простыни, будто школьные сочинения). Утверждал, что в бизнес больше ни ногой. Щурился, запоминал каждое неприветливое лицо: после отсидки с доверием было всё плохо, и Малина то и дело натыкался на страшное. Он перестал верить. Даже на Алика с Иркой поглядывал с переменным подозрением, хотя знал, что это тупость несусветная: если бы не они, то он бы гнил дохрена лет на каторге и не факт, что вообще вышел бы. Ирка его забесплатно защищала. Алька придержал машину и кое-какие документы, которые успел забрать до того, как всё пошло прахом.       (Они его любили. Малина не мог сомкнуть глаз ночами, в них словно песка насыпали — тяготился прокисшим, душным страхом предательства. Вылечиться не мог.)       Бывших работников, самых проверенных, навестил всех, и никто не отказался вернуться, так что всё выходило неплохо. Пришёл к Жорику — тот сначала поломался, но Малина умел давить на больное: за пять лет бывший бык завёл молодую жену то ли якутку, то ли ненку и заделал ей сына, так что деньги были нужны позарез и много. Малине тоже. Он о своих деньгах грезил целыми днями, возвращал себе утраченное, но сам не палился, работал через Жорика. Сжимал зубы и терпел: хотел ударить сразу и со всех сторон.       Мелкие магазинчики надо было отбивать у Лютого, тот всё сгрёб себе. Дом отвоёвывать у Небетонова. Казино к рукам прибрал Ферзь, брат Альки — тощий, вечно недовольный армянин с капризным ебальником, певец шансона. Контору и клуб отжимать у Гришки.       Малина всё придумал ещё года три назад, шлифовал временем и дополнительными планами на случай мелких неудач, вывел идеальную формулу успеха. Мелочь просто-напросто заберут одним рейдом, Небетонову ещё проще засунуть ствол в рот, и он со страху что угодно подмахнёт, а ряды Железных немножко проредить, чтобы Гриня особенно не зазнавался. Ну и казино. Покумекав, Малина уволился из мастерской, устроился работать в казино охранником и ужаснулся: Ферзь превратил хлебное место в мусорку. Впору было облить бензином и сжечь, всё провоняло душком дурака, не умеющего делать деньги.       Малина едва сдержался, чтобы не уменьшить количество зубов горе-хозяина. Удержало только дикое, жуткое желание вернуть себе своё. Даже если придётся открутить алькиному родичу его тупую башку. Теперь уже ничего не пугало.       А казино выглядело дёшево. Внутри ничего не поменялось, только постарело, выцвело, выелось. Сократилось количество гостей — раньше там собирались толпы азартных игроков с толстыми кошельками с ближайших городов и даже из Москвы катались, а теперь едва-едва обретался десяток непонятно как заблудших полунищих калек, пара-тройка затасканных крупье с копеечной зарплатой, Алька и баба Ферзя.       Крупье Малину узнала, хотя у него раньше не работала. У неё были тёмные, почти чёрные глаза и разговаривать она не любила, но он видел, как вспыхнула — узнала. Даже с бородой. Даже со шрамом. Даже постаревшего. Ничего не сказала, даже бровью не повела, но неожиданно повеселела. Алька таскал крупье цветы и получал от ворот поворот, но не унывал. Он умел добиваться своего всеми правдами и неправдами, Малина очень хорошо это знал. Думал рассеянно, что она одновременно алькин тип и одновременно нет — тот почитал блондинок и актрис, но с мозгами. Мозги тут были. Крупье вообще была занятная — метр с кепкой роста, во всём чёрном, глазастая, смурная, тихая, но когда её доводили — орала будь здоров хоть на самого Ферзя, хоть на казиношных шестёрок, хоть на гостей.       Малина таскался с ней курить, одному было скучно. Её вообще все называли Ксения Сергеевна, но он предпочитал попроще, не любил официоз, а потому кликал Ксюхой — она отзывалась, хоть и морщила нос. Выползала с ним на улицу, заворачивалась в дешёвенькое коричневое пальтишко, переступала с ноги на ногу и хорошо, приятно молчала. Иногда смотрела странным, ждущим, тоскливым взглядом, будто чего-то ждала.       (Малина сто раз видел такие глаза у своих людей. Они все его ждали. Ждали, когда он сделает то, что должно.)       Однажды она выдохнула, набравшись то ли смелости, то ли наглости:       — Умирать не хочется.       Малина хмыкнул. Затушил окурок и одним щегольским, красующимся броском запустил его в урну. Попал.       — Сегодня никто не умрёт.       Она не отвела взгляда.       — А завтра?       — Видно будет. Не ссы. Все псы попадают в рай.       — Послушай…       Его это позабавило: Ксюха походила на маленького встрёпанного воробья, и он, поддавшись неожиданному порыву, поправил ей волосы, смахнул пару снежинок. Щёлкнул по любопытному носу:       — Потише-то будь, малая. А то ещё Алька приревнует, чё делать-то будем?       Ксюха дёрнула щекой и сделалась такой напряжённой, словно готовилась ему врезать. Поводила челюстью и наконец выдала:       — Слышишь, Роман Дмитриевич… — тут его никто так не звал и не знал, — ты Женю-то не трогай. Казино твоё, Ферзя не жалко, а вот…       Он сначала не понял какую-такую Женю она говорит, нахмурился, а потом допёк, расслабился — Ксюха так пеклась о бабе Ферзя.       А баба у Ферзя была блаженная. Молоденькая, хорошенькая и со шлейфом сплетен за спиной: вот, мол, два года как живут, детей пора, а вы представьте — на аборты бегает, не хочет! Малина в принципе её понимал — рожать от Ферзя тот ещё зашквар, но блаженности это не убавляло, наоборот прибавляло: какая дура полезет за него замуж? Не шибко прямо богат, видок на любителя, характер говно… Хотя бабы были существа странные, необъяснимые. Эта вообще — головоломка. Он решил, что она Киса. Было что-то такое.       Она сидела в казино от зари до зари, играла с гостями, шуршала подолом светло-жёлтого шлюшьего платья и много пила. Когда совсем напивалась — тогда велела включать музыку и тащила танцевать первого, кто попадётся под руку. Если хохотала (даже если просто улыбалась), то явно употребила уже дохрена и больше: Малина каждую смену наблюдал за тем, как она методично накачивается алкоголем, дико хохочет, а потом рыдает до икоты, спрятавшись — находил её то в туалете, то в подсобке, то просто на улице. Если начинала реветь в зале, то Ксюха бросала все дела, передавала партию другому крупье и уводила её прочь. Если в зале был Алька (обычно с цветами для Ксюхи, носил ей двухцветные розы, которые она принимала с королевским величием и деланным равнодушием), то всё бросал он и тащил царицу горячительного умываться. Редко возвращал обратно, а если возвращал, то так сказать в гражданском — огромных пушистых свитерах, варёных джинсах, с чистой ненакрашенной мордашкой. Сажал в самый тёмный угол играть в шахматы, потом точно также уводил из казино через чёрный ход, иногда передавал Ферзю — тот обещал "разобраться дома". Не разбирался. Киса возвращалась через пару дней уже сразу поддатая, танцевала, смеялась и плакала снова. Как по сценарию. По кругу.       (Малину херовило каждый раз — мучился злобой, ревностью и ненавистью. На вторую неделю длинных ног, белых грудей и рыжих волос бросил Дашку от греха подальше.)       Блаженная продолжала блажениться и ничего не замечать. Пару раз и ему перепало потанцевать: прижималась, жаркая, с испариной на лбу, пахнущая луной и звёздами, с завитками волос и влажным, грешным ртом — мокрая и текильная. Уморительно травила анекдоты, если не забывала их на середине, умилительно наклоняла голову к плечу и легально позволяла ощупать плечи или спину. Пьяной Киса была жуть какой болтливой, язык без костей. Потом вела себя как обычно и не всегда одаривала взглядом: всегда вскользь, никогда прямо.       Бесило до одури. Она — бесила.       Ферзь говорил, мол, жена его Фортуна, приносит удачу и счастье, однако Малина видел, что сама она оставалась несчастной, пережёванной, измученной. И совсем не его типаж. Вытускневшая, с короткими рыжими волосами, средненькая, не слишком высокая, но зато с сиськами. Но всё равно — не его. И мнила о себе дохрена: называйте меня, мол, Евгения Владимировна, хотя какая из неё Евгения Владимировна, если бухой можно незаметно потискать, хрен вспомнит? Евгеша — за глаза. Она была пуста, но вела себя как принцесса. И он тащился по ней страшно.       (Мечтал — поиметь и заиметь. Себе и для себя. Ему было нужно как никогда.)       Она была похожа на золотую рыбку. Трезвой плавала, такая совершенно обычная, безвкусная, слишком молодая, с пустыми глазами. Снулая, никакая, будто амёба. Малина курил и смотрел на её обнажённые лопатки — через раз ему мерещилось, будто там проклёвываются белые крылья. Вспоминал, как до тюрьмы отдыхал на море и смотрел на медуз, похожих на лужи морской кожи. Вот она была медузой: стоит только тронуть, как развернёт болтающиеся без дела щупальца и ужалит. Это Малина узнал самостоятельно, методом проб и ошибок, ткнул и обжёгся — попробовал разок зажать её в углу, и она прокусила ему плечо. В кровь. Остался шрам.       Киса перестала быть по-пьяному весёлой, обнажилась, пошла нарывами гнева, зарычала:       — Я всё расскажу Николаю! Ты охренел, что ли?! Полетишь отсюда, как пробка!       Малина оскалился. Знал, что не расскажет. И заодно захотел её со страшной, неведомой силой: разъярившись, она будто скинула с себя лягушачью шкуру и внутри оказалась горячей, жаркой, душащей, будто снова танцующей (только с ним). Ударила в голову как шампанское, опьянила своим пьянством.       Первобытный неразбавленный хмель. Не женщина и не мечта. Куда больше, куда сильнее. Самое тёмное из всех желаний. В неё — как в запой. Надолго, если не навсегда.       Попытался погладить: отскочила, побелела до синевы. Он на другое рассчитывал: наставить рога Ферзю и заодно нагнуть вечно дразнящуюся, чужую женщину, ему не принадлежащую. Проверить какой она будет изнутри, между ног: трезвой или пьяной? Фригидно-холодной или пылающей? Вжался ртом в шею — пнула ногой в колено. Недовольно просипел:       — Чё ж ты злая-то такая…       — Да пошёл ты нахрен, мудила!       Поцеловал ещё разок — прокусила губу до крови. Принялся задирать мерцающие золотистые юбки — огрёб по лицу, ногтями едва не вспорола щёку. И унеслась смерчем шёлка и ярости, ревущая не слезами, а бешенством.       (Так вот почему смерчи испокон веков носили женские имена?)       Пришлось отступить, повременить, но один хрен таскался по пятам, будто обезумел. Она его избегала — танцевать больше не звала не только его, но и вообще никого, тревожно зыркала, напрягалась стоило встать рядом. Как натянутая до предела тетива — только тронь, и сорвётся стрела. В него одна уже попала. Малине казалось, что он сходит с ума. Нервничал и злился, когда она не приходила, выискивал на улице в толпах женщин — все были длинноволосые, а он никак не мог отыскать её короткостриженую макушку. Не мог трахать похожих шлюх — было не то, пробовал трижды. Подрался с Аликом — тот велел отвалить от девочки, а Малина не послушал.       В себя приходил только тогда, когда надо было делать дела, в остальное время — мечтал поиметь Ферзя дважды, выдрать из загребущих армянских ручонок и казино, и жену. Жену после отодрать. С ней только так и можно было, лаской не возьмёшь — ополоумевшая, раздраконенная, сам же её выпугал, поспешил. Малина еженощно вспоминал её мятежные, дикие глаза — революция, концентрат сумасшествия. Пьяные, дурные. Она сама была пьяной, дурной. Недоумевал: как Ферзь умудрился прижать её к ногтю, потушил?       Впрочем, это было не столь важно, как то, что у неё было под юбкой. Под юбку хотел забраться двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, но довольствовался тем, что она давала, а давала ничтожно мало — боялась теперь, как огня. Он иногда упрашивал её остаться подольше, не уходить — посиди, я на тебя просто посмотрю, не трону. Иногда воровато наклонялся к волосам — они пахли тем, что она сегодня пила, дымом, польскими духами, вишнёвым шампунем и чем-то конфетно-сладким. Она сама была конфетой, которую Малина мечтал развернуть и сожрать. Целиком. Украсть, проглотить, спрятать. Лишь бы больше никому не досталась.       (Сам себе твердил исступлённо, со жгущей, яростной тоской: будь она не Ферзя, чьей-то ещё или ничьей, всё равно была бы его. Не сейчас, так потом. Не добровольно — так силой. Он не мог заставить себя отступить. Не мог от неё отступиться, когда впервые выбрал.)       Ксюхину просьбу выполнить не сумел, даже не пытался. Терпение у Малины лопнуло на второй месяц их брачных игр, и он решил, что пора вершить то, ради чего заварилась эта каша. Всё вышло без сучка и задоринки: мужики разобрались с мелочёвкой, он навестил Небетонова и уехал от него с бумагами на свой же дом, клуб вернулся к законному хозяину, а с конторой пришлось повозиться и продырявить Грине ногу, чтобы поменьше выпендривался, Алик вернул тачку и, скрипя зубами, отдал документы. Дополнительные, которые Малина у него вытребовал с помощью ксюхиного адреса и номера телефона приволок с таким видом, будто совершал предательство. Но Киса всё равно досталась бы Малине, хоть с Алькой, хоть без. Казино он оставил напоследок, гнал изо всех сил, выжимал из себя всё.       Либо всё, либо ничего. Либо воевать, либо гнить. Третьего не дано.       Помогли цыгане. Они договорились заранее, но Малина всё равно нервничал: вдруг Лошало соскочит? Даст заднюю? Передумает? Это было ненадёжно ещё и потому, что обреталась рыжая, разрушительная сила, способная невовремя вступить в игру и всё испортить. Но всё прошло как по маслу: Малина отвлёк свою женщину (она об этом ещё просто не знала) с помощью деятельных цыганок, а Лошало раздел Ферзя догола. Малина знал, чуял бандитским, тысячу раз проверенным нутром, что он поставит на кон жену (все самоуверенные слабаки ставят на кон жену) — поставит и проиграет в любом случае, потому что у Лошало невозможно было выиграть.       Казино, женщина — всё отошло победителю, но женщина была против. Сначала разбила бокал с недопитым шампанским об пол, потом было решила разбить голову бывшего мужа пустой бутылкой, после — нового, но всё решилось быстро. Под дулом Ферзь шустро подмахнул документы о разводе. Киса — артачилась, кричала и даже запустила в Малину непонятно каким образом уцелевшей рюмкой и попала — разбила бровь в кровь. Подписала новое свидетельство о вступлении в брак под наплывом угроз и уговоров, на этот раз с правильным, сильным мужиком. Никто благоразумно не стал шутить над происходящим, коллективно видели, как Малину по ней херовит. И всё самое трудное наконец кончилось.       Или только началось? В первую брачную ночь Малина едва не отошёл на тот свет, но далеко не от счастья: завоёванная, будто военный трофей, оставаться им “Волк тебе тамбовский Киса, а не я!” не собиралась и решила использовать припрятанный под платьем нож, чтобы овдоветь и не мучиться с повторным разводом.       (Малина слишком сильно и слишком долго её хотел. Теперь настало время ласки. Подкупить, задобрить, умаслить, показать, насколько сильно она ему нужна.)       — Я тебя ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ!       Она страшно, дико врала, и они оба это знали. Малина видел, что она тянулась, подтаивала, поглядывала — боялась, но реагировала на каждое доброе, нежное слово, недолюбленная, тепличная девочка-цветочек, мечтающая быть любимой. Осторожно, ещё не понимая, недоверчиво. Но он решил не тянуть кота за яйца и сразу — с места в карьер. Сначала присвоить, потом разбираться с последствиями. В дом её заносил на руках, надёжно закутанную в шубу, пинающуюся, вопящую во всё горло. Свидетельство о браке грело карман и сердце.       — Ничё, кисуль, ничё… Полюбишь…       Если уже не полюбила. Всё-таки первой тогда полезла. Он просто ответил взаимностью.       — Перебьёшься!       Малина утёр с лица кровь и втолкнул верещащую Кису в опочивальню — специально для неё выучил новое богатое слово. И комнату переделал специально для неё, долго пытал Ксюху, прежде чем та раскололась и рассказала, что нравится: всё было розовое, с плюшевыми диванами, креслами и пуфиками, большой королевской кроватью, кучей подушек, тёплых ковров, с трюмо, отдельной ванной. Малина был готов на всё и даже больше. Киса затихла, спряталась среди рюш и кружев, заперлась изнутри.       Он спустился на кухню — родную кухню, от которой уже отвык и нажрался, как в последний раз. Потом покурил и принялся писать письма Жиле и Багдасарову, чутко прислушиваясь к каждому вздоху наверху — окна он закрыл, конечно, но вдруг додумается выбить стекло? Нет, слава богу. Пошуршала немного и уморилась, уснула.       Когда Малина закончил с письмами, то пришёл к выводу, что в Афгане было куда проще.       (Знал, что дальше — больше. Утром она вышла из своей крепости и победно заявила, что их брак недействителен, потому что они не венчались в церкви. Малина только улыбнулся. Он был готов ко всему. Вообще ко всему.)