Второстепенное и не очень

      Дома у Малиновских было шумно всегда, а сегодня — особенно. После двух недель тревожной тишины первый скандал загремел сразу сильно и страшно, как весенняя гроза. Разлад в доме пошёл из-за Назара. Точнее — из-за Ваньки. Сам Назар предпочитал думать, что его скандалы никак не касаются. Ещё точнее — предпочитал от них сбегать на третьей космической. Или на крайний случай оставаться наблюдателем, но ни в коем случае участником, это было сложнее самого сложного.       Все проблемы были из-за отца. Как всегда. И из-за Ваньки. Тоже как всегда.       Ванька к восемнадцати годам на себя переняла большую часть отцовских качеств, будто стремилась стать его полной копией — была цепкой, как бульдог, своенравной, ревнивой и напористой до ужаса. Оттуда же вырвала ненависть к правилам и дисциплине — избалованная вниманием и нежностью, она всегда требовала много, сразу и самое лучшее. Последние пару лет её конфронтация с отцом достигла своего предела, оба кипели, как чайники — пар сдувал крышечки, и оба свистели.       И далеко не в хорошем смысле. Назревал пожар.       Папа принципиально детей разделял. Назар давно сумел поставить себя так, чтобы на любые приказы не реагировать: он не спрашивал, можно ли ему что-то сделать, он сразу делал и сообщал постфактум. «Я решил записаться на бокс», «Я решил, что не буду работать на тебя», «Я решил, что мы с Майей поженимся». И так далее, и тому подобное. Когда он был помладше, то, конечно, несмотря на особое отцовское удовольствие и одобрение, его решения пытались оспорить — впрочем, абсолютно безуспешно. На уговоры Назар не поддавался, советы принимал, но всё равно им не следовал, делал по-своему. Иногда папа даже немного сердился на него — упёртый, как баран, он изредка прислушивался к просьбам матери, а в остальном никак не подчинялся. Хорошим мужиком вырос, самостоятельный, безо всякого там.       Родители любили их одинаково. Назар не только знал, но и видел. Иногда, правда, всплывало что-то такое, неразделённое, неравномерное: мама обожала его так сильно, что сама этого стеснялась — он знал. Тётя Ксюша и тётя Зина, колдуя на кухне долгими тягучими вечерами в компании бутылки вина идентично сходились во мнении, что её удушающе-осторожная любовь — дань тому, что мама рожала его двое суток. Дался ей с трудом. Оттого и любила так крепко, на грани.       А вот с Ванькой было сложнее. Если Назар безошибочно находил утешения в маминых объятиях раз за разом, то она была папиной принцессой. Он всё детство таскал её на руках, учился заплетать косы и до одури сильно боялся случайно причинить боль или потерять — любым из действующих способов. Только он, в отличие от мамы, прятать это не умел, выдавал свои чувства за чистую монету, трубил о них в открытую. Ванька, будь здоров, по папиным соображениям, должна была сидеть в башне и не ждать никакого принца, потому что дракон больно злой. Его жена с этим почти смирилась, дочь — нет.       Ванька хотела того же, что и Назар, но если первый оборону-то не держал, просто возводил улиточную ракушку и прятался в панцире, где запреты его не колыхали, то она отвякивалась, как лиса, которую собаки на охоте загоняли. Чаще всего — безуспешно, поэтому, не получив желаемое, гадости делала назло.       Например, отец запретил ей заниматься пол-дэнсом, потому что считал, что это стриптиз. Даже хуже стриптиза! Безостановочный нудёж: «Это спорт!» — его не волновал, хотя убеждали всем селом: мама пыталась уговорить, тётя Ксюша — убедить, дядя Алик — задавить, Ванька — вымолить, но он всё равно остался стоять на своём. Нет — и всё! Назар состава преступления не видел, но у папы такое бывало — вобьёт себе в голове и хрен переубедишь, если сам не захочет пойти навстречу. А он не хотел. Конечно, на пол-дэнс Ванька всё равно пошла и из-за этого разгорелся дикий скандал: Назар этот цирк пропустил, потому что служил в армии, но по обмолвкам Майки после понял, что шоу было фееричным и огненным. Иначе папа не умел.       Соответственно, тот факт, что у Вани может завестись, Боже упаси, какой-нибудь там мальчик вводил отца в состояние дикого первобытного ужаса. Он был категорически против любых отношений — и не дай Бог сношений! — о чём Ванька была прекрасно осведомлена. Встречаться с кем-то ей это не особенно мешало, но только до тех пор, пока опять же, отец не узнавал или не становился случайным свидетелем. А он узнавал и становился.       Ни о каком переезде в Москву не могло быть и речи — Ванька собиралась поступать туда, о чем были в курсе все, кроме папы. Его к этой новости мама готовила уже несколько месяцев, но пока дело шло не очень хорошо — он даже слышать ничего об этом не хотел. Хотя какой там переезд, если он её на экскурсию не отпустил?.. Вот этого Назар точно не понимал. То есть, понимал, что папа за Ваньку трясётся так же сильно, как и за маму. Он был против, когда она собиралась в командировки или ещё куда, тоже ворчал и злился. Но за Ваньку — капитально. Она в его глазах всё ещё была маленькой, глупой и чересчур строптивой — что есть, то есть, тут он почти угадал. Но экскурсия… Этого Назар не очень догнал. Он привычно сообщил родителям и тёте Ксюше с дядей Аликом, что они с Майей едут на экскурсию по Золотому кольцу. Не вдвоём: с ними тут же намылилась Рита Сапогова (хотя оба её папаши тоже бились в истерике битый час), оба близнеца Жилина и Матвей Стрельников. Кирилл был чем-то занят и раздумывал, но мгновенно отказался, узнав, что Ваньке запретили, Лину Лебедеву не отпустили — тут ясно почему, ей было всего тринадцать, а Ярик, сын тёти Арины, ещё в начале лета улетел в Узбекистан к прабабке.       Почему Ваньку не отпустили никто так и не понял, но отец неожиданно разозлился, рявкнул: «Только через мой труп!», громыхнул кулаком по столу, и расстроенная Ваня осталась дома. Мама пыталась его уговорить, но в итоге они тоже разругались, и она, психанув, собрала Ваньку, и они уехали в деревню под Воронеж. Отец примчался забирать их через неделю, если не раньше.       Назар успел съездить и вернуться, а Ванька всё ещё не начала разговаривать с отцом — обиделась. И сейчас в доме творился ад.       — Я лишу тебя наследства!       Назар оценил обстановку опытным глазом и незаметно юркнул на диван к матери — настолько, насколько это было возможно с его размерами. Ванька с папой орали друг на другу, воинственно пыжась на середине гостиной.       — Замечательно! Просто великолепно! Тогда я стану проституткой!       Разбился графин с вишнёвым соком. Мама грустно вздохнула. Ванька топнула ногой. Отец в ярости перевернул кресло. Оба пылали от бешенства. Веселилась одна Уля: когда Назар примостился на диване рядом с мамой, то она, маленький барашек, тут же умильно заморгала, беззубо улыбаясь. Вот уж кто пёр напролом… Назара больше интересовало, что мама черкает в своих бумажках, чем свара, грозящая вот-вот поджечь дом.       — С чего сыр-бор, ма? — он осторожно чмокнул её в щёку и разрешил радостно запыхтевшей Уле перелезть к нему на колени.       Мама повернула к нему голову. Она выглядела совсем маленькой и очень печальной, длинные рыжие волосы были заколоты на затылке «крабиком», а шёлковый розовый халат грозился вот-вот сползти плеч. Наверное, только со сна… Разбудили. Внутри тут же заворочалось раздражение, тяжёлое, густое: могли бы с выяснением дел потерпеть до вечера, нечего было маму сдирать с постели, у неё дневной сон был обязателен.       — Ваню подвёз одноклассник. Рома бушует, — вид у мамы сделался совсем тоскливым, — а я ещё даже не сказала ему, что послезавтра уезжаю в командировку… Ну вот как с этим бороться, скажи мне, милый?       «Милый» тяжело вздохнул и по-мальчишески шутливо боднул маму головой в плечо. Она погладила его по затылку.       А баталии только разгорались. Папа с Ванькой стояли напротив друг друга и гневно сопели. Ванька была высокая и худая, длинноногая, ладная, будто породистая лошадь. Волосы в рыжий красить перестала, теперь щеголяла вырвизглазно-апельсиновой короткой шевелюрой, которую состряпала в местном салоне красоты втайне от отца.       — Лосадка? — мгновенно оживилась Уля и требовательно выпятила нижнюю губу. Назар подавил желание закатить глаза: вот уж у кого была зависимость от лошадей. Он привёз ей игрушку, как и обещал, но отдавать её сейчас было бы кощунством.       — Потом, — отрезал Назар. Уля насупилась и сделалась страшно похожей на отца. Он, уже переступивший рубеж в шестьдесят, был удивительно бодр: всё ещё занимался спортом, не уставал, был активен, деятелен, весел и жил в том же ритме, что и двадцать лет назад — об этом Назар узнал от мамы. Она в этот момент почему-то мечтательно подкатила глаза и как-то странно вздохнула, и Назар поспешил сбежать, чтобы избежать подробностей — в детстве всякого насмотрелся… Примерно оттуда же почерпнул любовь к публичному выражению чувств: для него поцелуи, объятия и прочие атрибуты высказывания привязанности на людях не казались чем-то неправильным, даже очень наоборот. Он к такому привык. Фактически взял за модель поведения: с Майкой было клёво целоваться, пока все смотрят, было в этом что-то особенное, острое. И нежность — особую семейную нежность Назар взял тоже из детства, когда, казалось бы, отец должен был казаться суровым и грозным, но говорил до того трепетно, с неловкой слоновьей нежностью, мягкостью, которая стесняла побольше пары-тройки поцелуев взасос.       Ссора меж тем грозилась переквалифицироваться в драку и пошли бы они тогда все по совсем другой статье, как выражалась Ирина Николаевна.       — Молоденькая деваха дома сидеть должна! Учиться! А ты чё делаешь?!       Отец разъярённо прошёлся туда-сюда, сытый, лощёный хищник. Ванька сердито сощурилась.       — Что хочу, то и делаю! Встречаться с мальчиками не запрещено законом! В Уголовном кодексе этого нет!       Бух кулаком. Назар застыл. Как камень в ожидании ботинка, который вот-вот его пнёт. Мама. Как ни в чем не бывало, перевернула страницу своего импровизированного блокнота.       — Я Уголовный кодекс получше тебя знаю! Нет — так будет! Один хер я запрещаю!       Её это только раззадорило. Акулы чувствуют каплю крови за десяток километров. Ванька сделалось именно такой — учуяла кровь и с восторгом устремилась искать раненного, чтобы сожрать.       — Действительно, куда уж мне до твоих знаний!       Папа ощетинился. Назар напрягся: про тюрьму он вспоминать очень и очень не любил, это всё могло вылиться в третью мировую… но в этот раз папа почему-то пропустил шпильку мимо ушей. Резко развернулся к маме, кипя от бешенства, весь багровый:       — Кис, а ну скажи ей! Чё баба в восемнадцать лет делать должна?!       Мама оторвалась от своих записей и неловко пожала плечами. Она очень не любила, когда от неё требовали занять чью-то сторону в таких спорах, где правых не было.       — Понятия не имею. Я в восемнадцать лет с тобой спала, пока Зинка в кино ходила. Ну, знаешь… Носила короткие платья, ходила по ресторанам и целовалась взасос с мужчиной, который был старше меня на двадцать пять лет. Не думаю, что с меня стоит брать пример…       Отец задохнулся от такой подставы. Назар не удивился: мама всегда и во всех склоках использовала этот аргумент, и он почему-то начинал сдуваться. Но Назар определённо не хотел знать, чем они таким конкретным занимались в мамины восемнадцать лет, что отец частенько шёл на попятную. Вот и сейчас: лицо у него разгладилось, плечи расслабились, будто одна фраза из колеи выбила, но Ванька чуть всё не испортила. Взорвалась, как чайник. Пар выдул крышку.       — Я не баба!       Папа вяло рыкнул на неё, но уже без особого запала, как лев, насытившийся несчастной антилопой, съеденной почти целиком:       — Естественно! Какая из тебя баба? Ты дура!       Ваня побагровела — один в один, как отец. Румянец сначала помидорно залил щеки, потом пополз по шее, окрасил уши, зацепил нос… Она швырнула на пол вазу с цветами и завизжала на ультразвуке:       — Да ты достал уже! То нельзя, это нельзя! Танцевать — разврат! С мальчиками — нельзя! До утра нельзя! А что вообще можно? Почему ты меня так не любишь?!       Отец вылупился на неё, как на восьмое чудо света. Потом вдруг запрокинул голову и громко заржал — Ванька растерялась, отшатнулась, а он рухнул на диван, сгрёб слабо пискнувшую мать в охапку, перетащил к себе на колени и зажал переносицу двумя пальцами, словно у него заболела голова от воплей.       — Слышала, кисуль? — гоготнул он и с чувством поцеловал маму в губы. Ванька мгновенно скривилась, Назар деликатно отвел взгляд, а Уля с восторгом захлопала в ладоши, — Дура, — почти ласково повторил папа, снова обращаясь к Ване, — я очень тебя люблю. Очень. Ты пока не понимаешь… Ладно. Знакомь меня со своим Мойшей и шуруй на свою свиданку…       Ванька сдулась, как продырявленный воздушный шарик, растроганно заворчала, подобралась поближе, умостилась ему под бок. Она тоже очень быстро теряла запал и добрела.       — Лёшей, а не Мойшей…       Папа легкомысленно хмыкнул. Устроил подбородок на маминой макушке и прикрыл глаза. Окольцевал её плотными объятиями, чмокнул ещё разок, на этот раз в волосы. Мама что-то негромко промурлыкала, он коротко угукнул.       — Да по барабану ваще… Не дуйся, ну… Поедешь ты на кольцо это своё. Школу закончишь — и езжай. Пока — нет. Ясно?       Ваня угрюмо закивала. Сделалась кроткой-кроткой, как кошка, которой отстригли чересчур длинные ногти. Лимонно-выжелченные кудри смешно подпрыгнули.       — Ясно. А танцы?       Тут папа поморщился, как от зубной боли.       — Танцы-шманцы… Херня это, а не танцы… Ну, танцуй пока. Только не в трусах.       Ванька засияла, кинулась целовать — кольнулась о небритую щеку, ойкнула… Особенно её это не смутило. Назар перехватил радостно пыхтящую Ульку поперёк живота и закинул себе на плечо. Сестра залилась счастливым смехом и принялась с искренним удовольствием тягать его за уши и слюнявить воротник рубашки, её любимое занятие. Лошадку ей требовалось отдать как можно быстрее, пока что-нибудь не отгрызла.       Кухарка, Марья Фёдоровна, похожая на румяную сдобную булочку, возникла в дверном проёме и постучала ложкой по стакану. Разгром в гостиной её совсем не смутил, за годы своей работы всякое видела.       — Ужин готов.       Улька торопливо перелезла Назару на шею, свесила ножки и схватилась за уши, как за поводья. Сурово приказала двигаться на кухню, и он повиновался. Ванька, хитрая зараза, вскочила с дивана и босиком метнулась вперёд с задорным: «Кто последний, тот дурак!». Они принялись привычно пихаться у дверей.       Пока Назар пытался утихомирить обеих сестёр: одну заставить оставить его уши в покое, а вторую за эти самые уши оттаскать, у них за спиной раздалось тихое неразборчивое бормотание, напоминающее голубиное воркование, рокочущее, игривое, следом влажный звук долгого затянутого поцелуя — это Назар определял безошибочно, потом шорох шёлкового халата, и, наконец, вишенка на торте:       — Какая, нахер, командировка?!       Они с Ванькой сначала замерли, как кролики перед лисой, а потом, не сговариваясь, кабанчиками метнулись на кухню одновременно. К финишу тоже пришли синхронно: второй акт семейной драмы совершенно не прельщал! И Это Назар ещё не сообщил, что они с Майкой уже втихаря расписались…       Радовалась только Марья Фёдоровна: вот уж у кого был сериал поинтереснее, чем все сорок пять сезонов «Слёз сентября».